Текст книги "Последняя индульгенция. «Магнолия» в весеннюю метель. Ничего не случилось"

Автор книги: Гунар Цирулис

Соавторы: Миермилис Стейга,Андрис Колбергс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 38 страниц)

Когда Ималда закончила свой номер и сделав глубокий реверанс, распрощалась с публикой, Роман Романович Рауса вернулся в свой кабинет. Оделся, запер дверь и отправился на автостоянку – прогреть мотор машины.

– Ималда! – окликнул он, заметив ее.

– Да… – она подошла ближе. Рауса предупредительно открыл дверцу и подумал: как бы сильный запах одеколона не выдал его замысел. Торопясь перехватить Ималду, он налил в ладонь одеколона больше, чем обычно, но почему–то поскупился и не выплеснул лишнее на пол, а обеими руками растер по шее и лицу. – Садись…

Она медлила.

– Садись, садись… Есть неплохие новости… По дороге расскажу…

Ималда села, они поехали. Рауса старался быть веселым. – Теперь у меня есть кое–какие аргументы, с их помощью могу защитить тебя от Шмица. Он еще не самый главный бог, есть и поглавнее… Если у тебя найдется минут двадцать, можем заехать за одной официальной бумагой… Ну как?

– Да, конечно… Да…

Они свернули из центра в сторону больницы «Гайльэзерс», где Рауса знал пустынную стоянку – там обучались курсанты общества автолюбителей. Однажды он уже ею воспользовался: в такой поздний час там никого не бывает.

Он заехал на стоянку в самый отдаленный угол – у леса. Рядом возвышался большой снежный вал, нагроможденный бульдозером. Далеко позади виднелись фонари главной дороги, но Ималда, как показалось Раусе, ни о чем не подозревала.

И лишь когда он положил ей руку на колено, а другой обнял, пытаясь привлечь к себе – мешал рычаг передачи скоростей и подголовник сиденья, – она тихо проговорила:

– Не надо… Прошу вас, не надо… Нет, не надо…

Он ничего не отвечал, дрожащими руками пытаясь раздеть Ималду и хоть в пределах необходимого раздеть себя. Она хотела еще что–то сказать, но он уже добрался до ее груди, целовал и кусал, что–то порвал из белья… Рауса дернул за какой–то рычаг и сиденье опустилась горизонтально. Девушка больше не сопротивлялась, только повторяла: «Пожалуйста, не надо!», он ей что–то обещал, наконец неожиданно для себя перебрался на заднее сиденье и потащил туда Ималду.

Уже лежа, она еще пыталась подняться, но правой руке недоставало опоры – передние сиденья были опущены, а левая в попытке ухватиться за что–нибудь скользила по заднему стеклу.

Теперь она хотела только одного – чтобы скорее все кончилось, чтобы никогда больше, никогда не повторилось.

И когда ЭТО кончилось, глаза девушки стали словно неживыми. Рауса помог ей одеться, что–то говорил, но она не воспринимала его слов и поэтому не отвечала.

На улице было холодно, окна в машине запотели, она потянулась и ладонью провела по стеклу.

– Осторожно! – вскрикнул Роман Романович с той неповторимой интонацией, какая бывает у владельцев автомашин, когда они чувствуют угрозу своему сокровищу. – Там расположен обогреватель стекла!

Рауса испытывал глубокое разочарование.

– На сцене ты куда темпераментнее, – сказал он, когда ехали обратно. – Может, тебе нужна музыка?

А через несколько минут, обнаружив, что на заднем стекле не исчезает широкая запотевшая полоса – как лента серого сатина, – раздраженно заметил:

– Порвала все–таки! Жилку обогрева порвала!

Ималда пришла домой и заперлась в ванной, хотя понимала, что в квартире кроме нее никого нет. Долго–долго мылась, потом тихо и отчаянно заплакала, как заблудившийся ребенок, который видит вокруг только чужие, чужие, чужие лица.

«Я хочу воспользоваться еще некоторыми превосходными наблюдениями, сообщенными Дэнэ, дорисовать картину жизни крыс в неволе. «Днем и после полуночи, – говорит этот писатель, – пасюки спят, утро и вечер – время их самой большой деятельности. Оне охотно пьют молоко; тыквенныя и конопляныя семена для них лакомство. Обыкновенно дают им хлеб, слегка смоченный молоком или водой, по временам картофель, последний оне едят охотно. Я не даю мяса и сала – их любимых блюд – ни им, ни другим грызунам, живущим в неволе, потому что от этой пищи их моча и даже испарения получают пронзительный и противный запах. Этого в высшей степени неприятнаго запаха, свойственнаго также обыкновенным мышам и сообщаемаго ими надолго каждому предмету, к которому только прикасаются, совершенно не бывает у белаго пасюка, если его держать, как сказано.

Оне очень любят общество своих. Часто устраивают общее гнездо и греются, прижавшись друг к другу; но если один из товарищей умрет, то все немедленно бросаются на него. Прежде всего вскрывают ему череп, выедают мозг, а потом пожирают и остальной труп, оставляя кости и шкурку. Нужно непременно отделять самцов, когда самки беременны, потому что они не дают им покоя и непременно сожрут детенышей. Мать всегда полна нежности к своим крысятам, она заботливо смотрит за ними, и те платят за ея нежность всевозможными ласками.

Живучесть этих созданий просто удивительна. Раз я хотел утопить стараго белаго пасюка, чтобы прекратить его страдания. Именно: у него около четырех месяцев была на шее дыра в коже величиной с горошину, и через эту дыру проглядывали мышцы. Я не предвидел возможности исцеления; напротив, рана постоянно увеличивалась. Окружности ея была сильно воспалена и на целый дюйм кругом обнажена от волос. Я с полдюжины раз опускал больную крысу в ледяную воду и держал по нескольку минут под водой, она все еще жила и старалась лапками удалить воду из глаз. Я посадил ее в клетку на подстилку из сена и соломы и внес в теплую комнату. Скоро моя крыса совсем оправилась; видно было, что холодная ванна ей нипочем. Аппетит ея скорее увеличился, чем уменьшился. После нескольких дней я из теплой комнаты перенес ее опять в холодную, но дал ей сена, из котораго она тотчас устроила себе удобное гнездо. К удивлению моему, я стал замечать, что рана с каждым днем уменьшается; воспаление тоже становилось менее сильным, и через четырнадцать дней моя больная совершенно выздоровела. Очевидно, холодная ванна оказала ей большую пользу, прекратив воспаление. Едва ли какой–нибудь другой грызун был бы в состоянии вынести такое повторное купание, не поплатившись жизнью. Счастливый исход в этом случае можно приписать только живучести и образу жизни пасюка, для котораго вода вторая стихия.»

Накануне выпив реладорма, чтобы заснуть, Ималда поднялась поздно.

Дед с портрета обвинял в слабости: почему не кричала, не царапалась, не пинала, не отбивалась – он, как человек прежних времен, многое не мог понять.

Вчерашнее событие следовало скорее вычеркнуть из памяти – так проще и удобнее, а со временем, может, пройдет и горечь: наперекор всему надо жить, тем более, что смерть всегда в надежном резерве. Но в Ималде все взбунтовалось: не столько из–за самого факта – ведь можно понять вспышку страсти, в конце концов можно понять и неумение директора владеть собой, – сколько из–за того, что Рауса обошелся с ней как с неодушевленным предметом. Ималда боялась повторения, хотя знала, что будет избегать всяких встреч. Свое бессилие противостоять Раусе, свою зависимость от него Ималда переживала почти как физическую боль.

Оставалось только исчезнуть – в какой–то степени и это месть.

Отрепетировав, – директор ей не повстречался – Ималда сразу отправилась на вокзал, села в электричку и поехала в Юрмалу.

Ресторан «Мадагаскар» расположен на самом берегу моря. По проторенным дорожкам вдоль ледяных торосов у берега прогуливались отдыхающие из окрестных санаториев – все в пальто, но большинство уже без головных уборов: после полудня было по–весеннему тепло. Снег и разломы льдин сверкали на солнце, на зеленоватой воде покачивались чайки и терпеливо ждали, когда им бросят кусочки хлеба – с громким криком они ловили их на лету.

Из администрации «Мадагаскара» Ималда никого не встретила, а в бухгалтерии ей сказали, чтобы поднялась на второй этаж.

Ималда постучала в дверь, изнутри ответили: «Войдите!» и она вошла в просторное помещение с декорациями. По обе стороны стола, заваленного бумагами, документами и блокнотами, сидели двое мужчин – один худой, словно удлиненный, другой – устрашающе бородатый – из–под густых черных волос сверкали белки глаз, ни носа, ни губ Ималда не заметила, во всяком случае не запомнила.

– Проходите, пожалуйста, присаживайтесь! – бородач указал на свой стул и, обратившись к длинному, сказал: – Зайду завтра.

В дверях он остановился и, видно, заканчивая разговор, заявил худому:

– Заруби себе на носу! Я пишу книги не для того, чтобы давать ответы, я пишу их, чтобы ставить вопросы!

Уходя он довольно резко закрыл дверь.

– Садитесь… Садитесь… – Длинный чуть привстал, приглашая. – Чем могу быть полезен?

– Меня зовут Ималда Мелнава. Работаю в «Ореанде».

– Теперь узнаю – видел вас на эстраде.

От его слов будто теплом повеяло.

– Обстоятельства сложились так, что из «Ореанды» я вынуждена уйти.

Длинный встал, присвистнул и, покусывая губы, стал ходить по комнате.

– Укротитель ни в коем случае не отпустит вас! – наконец сказал он. – Ни за что не отпустит, я его слишком хорошо знаю – был моим учителем… Не от–пус–тит! – Он широко зевнул, прикрыв рот ладонью. – Кого он поставит вместо вас? Вы же опора всей команды! Не будет вас, программа начнет хромать…

– Если уж я решусь – меня никто не удержит!

– Наверно, надеетесь получить работу у нас, в «Мадагаскаре»? Видите ли… Как бы вам попонятнее объяснить… То, что является потерей для одного – не обязательно приобретение для другого… У нас совсем другая школа. Вы выдаете вальс – пам–па–па, пам–па–па… Что плохого в вальсе? Да ничего плохого! Просто мы брейкуем. Это так, для сравнения… Вакансий у меня тоже нет. Если вам так уж не терпится удрать из «Ореанды», поговорите лучше с Рейнальди – он сам вас устроит – или в «Беатрису» или в «Вершину». Мингавская, например, оттуда охотно перешла бы в «Ореанду» – во–первых, кабак шикарнее, во–вторых, расположен ближе к ее дому… А по манере исполнения вы даже чем–то похожи… Что же касается «Беатрисы», то там положение просто катастрофическое – либо срочно делать более или менее нормальную программу, либо закрывать лавочку вообще. Тогда уж лучше оставить только оркестр, чем смотреть, как эти увечные дрыгаются в польке! Старик Укротитель по этой части начальник в Риге – он может все прекрасно уладить… Поговорите с ним, объясните свое положение, он сам вас и переведет, не придется даже трудовую книжку марать лишней записью…

И хотя Ималда почувствовала себя немного уязвленной, все же была благодарна за совет и за сведения о расстановке сил на фронтах варьете. Конечно, Укротитель отпустить не захочет, придется изобрести достаточно убедительный довод, но это потом, сейчас ей ничего толкового на ум не приходило. Главное – не злить старика… Если прогонит в гневе, то эстрады ей не видать, а их в конце концов не так уж много. Придется снова обивать пороги в отделах кадров на заводах или подаваться в ученицы. Только теперь это будет потруднее, ведь она уже стала кем–то, и, хотя до цели еще далеко, тем не менее она и сама выросла в собственных глазах.

Ималда не забывала о своем долге перед братом – интересовалась его судьбой, ходила в управление внутренних дел, но следователя Иванца не застала, так и вернулась домой с продуктами, которые собрала для брата. Его арест причинил не только боль – ее Ималда уже выплакала – она испытывала ужасное одиночество. Кругом были люди, но сближаться с ними ей не хотелось. Отсутствие Алексиса никогда раньше так ее не угнетало, ведь она знала; не приедет на нынешней неделе, значит – на будущей, но непременно приедет, потому что брат отсутствует временно, но теперь она понимала – Алексис исчез для нее навсегда, все равно что умер. Он, правда, и в детстве никогда не защищал ее от драчливых мальчишек, но теперь она сознавала, что на всем белом свете у нее больше нет никого, кто мог бы и хотел ее защитить. Одиночество угнетало, таилось во всех щелях и углах квартиры, превращалось в призрак, который мучил ее во сне и наяву.

Как–то ей пришла мысль съездить в зоопарк – может, там, как раньше в детстве, она развеет свою тоску?

Новшества после реконструкции зоопарка были любопытные: фламинго в своем розовом свадебном наряде переселился в новый вольер, кабанчики резво бегали друг за дружкой, взметая снег, верблюд высокомерно вертел головой, посматривая, в кого бы плюнуть, муфлон, мелко тряся бородой, жевал сено, зебра каталась по земле, енотовидная собака дремала, белки вращали колесо, мелкие разноцветные попугайчики весело чирикали, луща семечки, и Ималда немного успокоилась, даже улыбалась, наблюдая, с какой серьезностью хомяк запихивает в защечные мешки зерна и потом прячет их в уголке клетки.

Когда Ималда вернулась домой, к ней возвратилась и тоска. Квартира стала ее клеткой. Там, в зоопарке, тоже какая–то ненастоящая жизнь, мнимая свобода, мир одиночек, живущих в клетках. Никакая жизнь невозможна без ядра, а ядром мира является семья.

По вечерам одиночество леденило душу, в квартире ей теперь слышались какие–то шорохи, от которых она вздрагивала или сжималась – то шум водопровода или центрального отопления, то стук за стеной, то странное шуршание на чердаке или скрип вдруг раскрывшейся двери.

Однажды под вечер, часов в шесть, когда она неторопливо собиралась в «Ореанду», зазвонил телефон.

– Это я, Таня!

– Да… Слушаю…

– У меня важные новости об Алексисе!

– Да, да… Я слушаю! – голос Ималды выдавал нетерпение.

– Это не телефонный разговор!

– Хорошо, скажите, куда мне подъехать.

– Знаешь, я приеду к тебе сама. Но не раньше, чем через два часа.

– Тогда приезжайте в «Ореанду» – я буду на работе.

– Нет, только не там: слишком много народу! Лишние глаза и лишние уши!

– Но раньше половины одиннадцатого домой я не вернусь…

– Если так, то буду в половине одиннадцатого у тебя. Только никому ни слова!

– Конечно!

Ималда не могла дождаться встречи с Таней. И чтобы занять себя, прибрала в квартире, взобравшись на две табуретки, вытерла пыль с портрета деда. Заварила в термосе чай, расставила на столе посуду – чашки и сахарницу. Главное – она уже не чувствовала себя совсем одинокой – с ней теперь был кто–то, для кого судьба Алексиса так же важна, как и для нее.

Предстоящая встреча с Таней обрадовала, и Ималде стало стыдно за свой поступок – в прошлый раз, когда они познакомились, Ималда ведь фактически выставила Таню за дверь. Правда, неприятных последствий это тогда не вызвало: Алексис продолжал встречаться с Таней, Ималда не раз слышала, как они говорили по телефону.

Таня немного опоздала, была возбужденной: бросила пальто на спинку стула.

– Алексиса вчера перевели в тюрьму – там он будет находиться до суда. Я отнесла передачу, но у меня не приняли – у них определенный порядок, на букву «М» принимают по четвергам…

– Может, пойдем вместе?

– Хорошо, но сейчас главное не это… – Таня отхлебнула чаю. – Алексис держится молодцом, не сознается… На всех допросах говорит одно и то же: покупал для себя, никому не передавал, значит, распространение и спекуляцию ему не пришьешь – неизвестно, у кого покупал, сколько платил, факта продажи тоже нет… Дело проходит у следователей только как хранение в больших размерах, а за такое много не дадут… я разговаривала со знакомым юристом.

Ималда хотела было спросить, откуда Тане известно, что написали следователи в протоколах допросов, но передумала – вдруг ее вопрос обидит любимую женщину брата?

– Беда в другом… – Таня замолчала и посмотрела на Ималду исподлобья. – Вчера ко мне на работу заявились два типа… Неважно, как их зовут, ты все равно не знаешь. Я тебе еще в прошлый раз говорила, что Алексис с ними связался и добром это не кончится. Противнее людей я еще не встречала, а противнее, может, и не бывает… Ведь я Алексиса предупреждала, но он продолжал с ними путаться. Им, конечно, наплевать на то, что Алексиса арестовали, но и у них серьезные неприятности: во–первых, они потеряли деньги, которые потрачены на порошок, во–вторых, эти двадцать тысяч, как они говорят, сами взяли под большие проценты. Деньги они ему дали для закупки чего–то другого, но Алексис их обманул и товар не привез. Они знают, что порошок милиционеры обнаружили при обыске – они, оказывается, все знают! – но куда подевался другой товар или деньги? Ведь они тоже ездили в аэропорт встречать Алексиса, но из предосторожности не подошли – им показалось, что за ним следят. Теперь угрожают: не отдадите товар или деньги – подбросим следователям кое–какие доказательства спекуляции валютой и контрабанды. Тогда Алексис пропал. Пока мы сумеем связаться с ним, будет уже поздно.

– Что за товар?

– Говорят, часы, – Таня отхлебнула еще чаю. – Они, конечно, понимают, что ни у тебя, ни у меня таких денег нет, даже если нас продадут – таких денег все равно не собрать. Поэтому предлагают нам с тобой завтра утром вылететь в Одессу. Они полетят с нами. Они считают, что деньги или часы находятся на буксире – на «Ислочи», если не ошибаюсь… Поскольку ты сестра, тебя должны пропустить на судно за вещами брата, может, пропустят и меня, как подругу. Алексис ведь не аферист – уверена, что там мы найдем деньги – часы ему, видно, не успели доставить из Стамбула. Мало ли какие могли возникнуть осложнения: то ли судну приказали зайти в другой порт, то ли погодные условия изменились или вообще что–нибудь другое… Ты сумеешь на денек отпроситься с работы или мне раздобыть для тебя больничный лист?

– Отпрошусь… – пробормотала Ималда и вышла на кухню, чтобы хоть несколько минут побыть одной и все обдумать.

А что тут думать?

– Билет в аэропорту тебе уже заказали, но мы не могли за него заплатить – не знали твоих паспортных данных… – доносилось из комнаты. – Принеси пепельницу и спички, я хочу закурить…

– Сейчас…

Ималда накинула старенький халат, в который облачалась, когда прибирала в квартире, взяла свечку и ключ – теперь она хранила его без ленточки и в другом месте – в туалете, в щели за сливным бачком.

Когда она в таком виде появилась в комнате, Таня уже выкурила сигарету и гасила ее в пепельнице.

– Из вещей с собой ничего не бери: не успеем на вечерний самолет – вернемся утренним… Главное – документы! И еще: не стоит там говорить, что его арестовали, а то могут возникнуть осложнения… Нам сделают справку, что он находится в тяжелом состоянии после автокатастрофы…

– Таня, оденьте пальто и пойдем!

– Куда?

– Тут, недалеко…

И хотя Таня ничего не поняла, интуиция подсказывала ей разгадку. Она не стала ни о чем расспрашивать, молча взяла со стола свою пачку сигарет и положила в сумочку.

По темному подвалу они шли без света – Таня, как слепая, ухватилась за руку Ималды, другой рукой Ималда скользила по рейкам сарайчиков, чтобы не пропустить поворот.

– Нагнитесь, здесь поперечные трубы…

– Куда ты ведешь меня? – испуганно вскрикнула Таня и вырвала руку. – Я никуда не пойду!

Но поняв, что дорогу назад самостоятельно не найдет, плаксиво спросила:

– Куда мы идем? Зачем все это? Объясни же!

– Вдвоем мы быстрее со всем справимся.

– С чем?

– Уже пришли, дайте руку!

Ималда зажгла свечу и отперла сарайчик.

Приказав Тане обеими руками держать угол фанерного листа, Ималда сунула руку в углубление стены и вытащила черный полиэтиленовый мешок.

– Там часы.

Таня, не веря своим ушам, дрожащими пальцами развязала шнурок, заглянула в мешок, потом обняла Ималду и со слезами на глазах расцеловала ее.

Сумка у Тани была довольно объемистая, но туда уместилось немного, большая часть часов осталась в черном мешке, и Таня снова тщательно его завязала.

– Возьму такси, – распрощавшись возле парадного, сказала она. – В такое время тут их полно.

Таня вышла из парадного на улицу, Ималда пошла к себе наверх.

Когда дошла до третьего или четвертого этажа, ее словно током пронзило: меня обманули!

Опрометью бросилась вниз, перепрыгивая сразу через несколько ступенек.

Распахнув дверь парадного, стрелой вылетела на улицу, поскользнулась на тротуаре и лишь благодаря подмерзшей кучке снега удержалась на ногах, едва не угодив под задние колеса проезжавшей мимо «Волги». Испугавшись, она смотрела вслед удалявшейся машине, словно хотела ее запомнить навсегда.

Тани на пустынной улице не было. После бега дыхание у Ималды перехватило, а сердце, казалось, стучало в ребра. Дура я – ну зачем Тане обманывать Алексиса? Для Тани он значит больше, чем для меня!

И все же на душе было тревожно: Ималда дошла до перекрестка, где обычно стоят свободные такси. И здесь – ни Тани, ни машин. Может, Таня подалась в противоположную сторону, где движение более оживленное, и таксопарк за углом? Алексис всегда шел туда.

Мороз щипал сквозь тонкую одежду. Вообще – что она ей скажет? Спокойной ночи пожелает?

Ималда поднялась к себе, выключила свет и легла в постель.

Еще чуть–чуть и угодила бы под колеса!

Она смежила веки и как бы вгляделась в удаляющуюся «Волгу» – что–то в ней было неуловимо знакомое, хотя Ималда не приметила ни цвет, ни номер… Заднее стекло! На нем запотевшая полоса, похожая на сатиновую ленту!

Не может быть! Ошибка! Неужели все время, пока Таня была у меня, Рауса ждал ее в своей «Волге» на улице?

Глупости какие!

Но почему Таня так стремительно исчезла? С того момента, как они расстались, прошла минута, самое большее – две… А может, мы разминулись – я побежала не в ту сторону!..

Слава изобретателю снотворного! Таблетка реладорма, несколько глотков воды – и сон тут как тут!

Едва она задремала, зазвонил телефон. Долго и надоедливо. Восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать звонков – нет, это никогда не кончится!

Босиком, путаясь в длинной ночной сорочке, она побрела в коридор.

Небо в окне уже посветлело – значит, сколько–то все же спала.

– Алло!

Вначале Ималда ничего не могла разобрать – из трубки доносились какие–то странные и скрипучие звуки, но потом поняла: позвонивший человек натужно дышал и оттого, видно, говорил медленно, с сиплым придыханием, словно через звук «х»:

– Халехсис мнхе дхолжен дхеньхи, хя нхамхерхен пхолхучхить их обрхатхно!

– Я ничего не знаю! Кто звонит?

– Доброжелатель! – это был уже другой голос, сильный и насмешливый.

– Хя желхаю пхолхучить свхои дхеньгхи хобрхатхно! – снова сиплый, видно, отдышался.

– Ничего не знаю о долгах брата, спрашивайте с него самого! – рассердилась Ималда и бросила трубку, но не успела дойти до постели, как телефон зазвонил снова.

– Алло!

– Дхо свхидханхия! – на сей раз трубку повесил он.

До репетиции Таня не позвонила, может, не успела еще встретиться с теми людьми и отдать им черный мешок. Ималде было обидно – могла бы хоть сообщить, как добралась до дома.

Рейнальди проводил репетицию раздраженно, сердито ругался по–французски и итальянски, чтобы никто не понял, и беспощадно гонял танцовщиц, хотя повода для этого не было.

Закончив репетицию, он собрал коллектив и сообщил об ожидаемых переменах. Конкретно Рейнальди не высказывался, но сложилось впечатление, что эти самые перемены ему навязали в тресте и поэтому у него такое скверное настроение.

Он заявил, что посетители недовольны программой в «Беатрисе» и справедливо недовольны: платят по четыре рубля за почти часовое представление, где скачут на костылях калеки! Как на костылях? Я, сказал, говорю образно. Репертуар «Беатрисы» нуждается в художественной инъекции – это опять образно говоря – посему с понедельника Ималда переходит работать туда. Перемены, конечно, скажутся на репертуаре «Ореанды», и чтобы это предотвратить, в «Ореанду» перейдет Мингавская – она уже дала согласие, – а в «Вершине» будет работать акробатическая пара из «Ореанды». Таким образом, как говорится, будут и волки сыты и овцы целы! До свидания! С глубоким уважением, ваш Рейнальди.

Ималда боялась даже случайной встречи с Раусой – так избегают превосходящего в силе противника, когда чувствуют внутреннюю готовность сдаться без серьезной борьбы. Рауса имел над ней какую–то особенную власть, впрочем, как и над другими работниками «Ореанды», может, даже большую. Его превосходство проявлялось во всем – в поведении, в разговоре, в манере одеваться, в решениях и поступках. Ему никогда не возражали, все чувствовали свою зависимость от него. Ималду пугала мысль, что если при встрече Рауса прикажет ей сесть в машину, она тут же послушается, хотя не хочет этого, хотя ей противно.

Они столкнулись на лестнице, когда Ималда возвращалась с репетиции. Рауса входил через главные двери. Ималда уже не могла повернуть назад.

– Как поживает наша примадонна? – спросил он как ни в чем не бывало. Почти с такой же интонацией он задавал свои вопросы работникам во время своих ежедневных инспекций. Ималда помнила ее еще с тех пор, когда работала посудомойкой.

– Хорошо… – пролепетала она, и каждый пошел своей дорогой: он – наверх, в свой кабинет, она – в «Беатрису», посмотреть, как там, как расположена эстрада, где раздевалка.

«Беатриса» – кафе, перестроенное из довоенного ресторана. Строители немало потрудились над его переоборудованием, но осталось немало и позолоты и плюша, которые отлично со всем гармонировали, создавали довольно уютную обстановку.

Поварихи ничего толком не знали, но к счастью, Ималде повстречался старичок электрик, который охотно взял на себя роль гида – все показал, включил прожекторы и свет рампы. Эстрада здесь была выложена плитами из толстого стекла, под плитками горели лампочки.

– А раздевалка – там, – показал электрик плоскогубцами в руке. – Я открою.

Все здесь было меньше, невзрачнее, чем в респектабельной «Ореанде».

– А говорили, что танцовщиц у нас больше не будет… Только оркестр.

– Сегодня было собрание… Сказали, что меня направили сюда…

– Да, неплохо, когда в паузах кое–что еще и показывают… А то только пьют да пьют…

Был седьмой час, Ималда собиралась на работу, а Таня все еще не позвонила. Ее телефона Ималда не знала, вчера тоже не догадалась спросить. Алексис как–то рассказывал, что она работает техником то ли в конструкторском бюро, то ли в проектной организации. Ималде тогда это было неинтересно, поэтому и пропустила мимо ушей. Но у Тани был телефон и дома: по вечерам они иногда с Алексисом перезванивались.

Ималда порылась в ящиках комода, где брат хранил разные документы, но безуспешно – там валялись измятые клочки с номерами телефонов, но к Тане они отношения не имели. Да и вряд ли Алексис записал ее номер, скорее помнил наизусть.

Выступление прошло нормально, Ималда быстро переоделась и заспешила домой, чтобы успеть к половине одиннадцатого, как вчера.

Когда она дошла до второго этажа, внизу хлопнула входная дверь и какие–то люди стали торопливо подниматься по лестнице.

Сначала она не придала этому значения, но когда остался всего один лестничный пролет, а за ней все шли следом, обернулась – позади было двое незнакомых мужчин. Ималда прибавила шагу и почти взбежала наверх, одновременно отыскивая в сумочке ключи. Если бы в тот момент она находилась ниже, могла бы позвонить в дверь к каким–нибудь соседям и заговорить с ними, пока те двое пройдут мимо, теперь же из соседей оставалась только старуха напротив – она в такой поздний час ни за что не откроет, в лучшем случае понаблюдает в «глазок», но в полутьме лестничной площадки все равно ничего не увидит.

Когда Ималда остановилась у дверей своей квартиры, мужчины выросли по обе стороны и схватили ее за локти. Она оцепенела, хотела закричать, но не смогла.

Один из мужчин выхватил у нее сумочку, вынул ключи и отпер дверь.

Другой втолкнул девушку в прихожую и стал шарить рукой по стене, ища выключатель, но не нашел и спросил:

– Где свет?

Ималда включила. Первый – меньший ростом – запер дверь и, глумливо заглянув девушке в лицо, сказал:

– А мы в гости пришли…

Он был в узкой не по размеру дубленке, с маленькими глазками за толстыми стеклами очков и с болячками в уголках рта.

– Надеюсь, ты рада. Покажи, как умеешь улыбаться, а то дяденька рассердится и выбьет тебе передние зубки! – он повесил Дубленку на плечики. Остался в пестром свитере с высоким воротником.

Другой, высокий здоровяк с круглым румяным лицом и длинными бакенбардами, – Ималда видела это лицо где–то раньше – уже накручивал диск телефона. Затем произнес в трубку всего два слова:

– Звоню оттуда…

Затем схватил провод чуть пониже аппарата и оторвал его от стены вместе с розеткой.

Он снял пальто, положил на полку свою пышную енотовую шапку и уже было отошел от вешалки, но вдруг что–то вспомнив, переложил из бокового кармана пальто в карман спортивной куртки финку в кожаном чехле.

– А ну, вваливайся! – прикрикнул он на Ималду, которая стояла, совершенно оцепенев.

Она, как в тумане, не раздеваясь, прошла в комнату.

– Присаживайся, пожалуйста, – пригласил очкарик. Рукава джемпера он подобрал выше локтей. Обнажилась неумелая татуировка.

Ималда послушно села.

– Как ты думаешь, что мы сейчас сделаем с тобой? – очкарик ухмылялся ей прямо в лицо. – Ты не бойся, мы люди солидные: расположим тебя комфортно – как тебе самой удобнее! – но поняв, что Ималда не слышит или не воспринимает смысл сказанного, разозлился: – Дать по соплям, чтобы очухалась?

Второй расхаживал по квартире, внимательно все осматривая.

Ималда вышла из полубессознательного состояния, услышав звонок в дверь. Очкарик бросился открывать. В прихожей он с кем–то обменялся двумя–тремя фразами.

Вошедший вместе с очкариком оказался пожилым человеком, на нем был мятый дешевый костюм и клетчатая фланелевая рубашка. Мужчина дышал тяжело, сипло. У него было бледное лицо с дряблой кожей и огромные мешки под глазами.

– Чхехо тхы ждхешь? Мхетхелхи? – зло спросил он здоровяка.

– Менты уже тут все прошмоняли, – ответил тот, оправдываясь. – Ни хрена тут не найдем!

– Пхосмхтрхи мхатрхасхы!

Теперь Ималда узнала обоих. Краснощекий однажды курил в вестибюле «Ореанды», когда она пробегала по коридору, торопясь к своему выходу на эстраду. И запомнила, наверно, потому, что во время программы варьете там обычно никто не стоит. А вот старика с мешками под глазами она видела не раз и всегда за столиком напротив оркестра, один раз даже с Романом Романовичем Раусой. Причем помнила, когда – месяца два назад.

У Ималды полились слезы.

– Хон вхыдхерхнет тхебхе мхатку! Хон ху нхас нха хэтхо бхольшхой спхецхихалхист! – старик кивнул в сторону очкарика. – Хдхе чхасхы?

Ималда закачала головой, продолжая плакать.

– Кхудха Халхехсис пходхевхал схумхку, кхогдха вхошхел? В кхухнхе? Хдхе?

«Неужели Таня с ними так и не встретилась или это совсем другие бандиты?»

Краснощекий ощупал матрас, потом вынул финку и деловито вспорол обивку по всей длине. Со звоном повыскакивали пружины, очкарик запустил руки в морскую траву по самые локти, ощупывал, искал. Затем разрезал подушку и другой матрас.

– Мхои чхасхы мхентхы тхут нхе нхашлхи?