Текст книги "Девушка по имени Судьба"
Автор книги: Гуиллермо Гланк
Соавторы: Мария Менис,Хуан Марин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц)
На следующий день он уехал, но только затем, чтобы привезти в дом Хулианы священника и обвенчаться здесь с Викторией.
Ожидая возвращения Адальберто, Виктория была весела, как в лучшие годы ранней, беззаботной юности. В ее душе поселились покой и радость. На этом заброшенном ранчо, в полуразвалившемся доме Виктории, наконец, удалось то, чего она не смогла достичь в стенах монастыря: прошлое, мучительное и горькое, отступило от нее, открыв дорогу новой светлой жизни.
Об Энрике Виктория теперь думала лишь как о несбывшейся мечте романтически настроенной девушки, о матери вспоминала с любовью и благодарностью, и даже воспоминания об отце и Марии, которых она так и не простила, не причиняли ей прежней боли. Пусть живут, как им вздумается, пусть будут счастливы, а у нее теперь своя семья: Адальберто – большой и маленький, да верная Хулиана. Виктории теперь есть кого любить и о ком заботиться!
Рассуждая таким образом, она не могла знать, что жестокая судьба уже взметнула свой меч над головами тех, кто был так дорог Виктории.
Индейские племена, лишившиеся и земель, и скота, не могли стерпеть такого надругательства над собой и решили отомстить бледнолицым. Вождь индейцев приказал своим воинам жечь все в округе и безжалостно убивать каждого бледнолицего, встретившегося на пути.
…К старому ранчо Хулианы индейские воины подкрались очень тихо. Виктория и Хулиана стирали во дворе пеленки, а индианка Науиль была и доме и кормила грудью Адальберто. Ее собственный малыш в это время тихо лежал в кроватке.
Ворвавшийся в дом индеец, прежде всего, бросился к этой кроватке и, не раздумывая, вонзил свое мачете в крохотное тельце ребенка:
– Умри, бледнолицый!
Науиль, не успевшая защитить свое дитя, истошно закричала:
– Убийца! Ты убил моего сына!
– Замолчи! Ты предала наш род! – пригрозил ей тем же мачете индеец. – Поедешь с нами, тебе здесь нечего делать. А из твоего ребенка, – он кивнул на Адальберто, – мы сумеем сделать настоящего воина.
Науиль повиновалась собрату по крови, желая спасти хоть сына Виктории, коль не удалось уберечь от смерти своего собственного малыша.
А тем временем во дворе разъяренные индейцы обступили плотным кольцом Викторию и Хулиану.
– Пустите меня в дом, там мой ребенок! – в отчаянии кричала Виктория.
– Твой ребенок мертв. Я сам его убил, – сказал вышедший из дома главарь, показав окровавленное мачете Виктории. – Ты тоже умрешь, но не сейчас.
Он подал знак своим подчиненным, и те схватили Викторию. Хулиане, бросившейся выручать свою госпожу, главарь всадил нож в спину.
– Поджигай! – скомандовал он своим бойцам, – Мы сейчас пойдем дальше, на соседнее ранчо. А вы, – приказал двум крепким воинам, – везите эту красотку в лагерь. Позже я сам ею займусь.
Обезумевшую от горя Викторию эти двое увезли на лошадях. Окровавленная Хулиана осталась лежать во дворе. А дом ее покойного отца горел, охваченный пламенем.
Науиль же, попытавшуюся под шумок скрыться с Адальберто на руках, главарь тоже убил, а ребенка увез с собой.
Адальберто не удалось уговорить священника поехать с ним в такую даль, зато нашелся судья, согласившийся провести обряд бракосочетания в столь необычных условиях.
Подъезжая к ранчо Хулианы, они услышали женский крик и лошадиный топот.
– Это индейцы! – догадался судья. – Спрячемся за деревьями.
Но Адальберто уже узнал голос Виктории.
– Моя невеста! Я должен ее спасти!
Одного индейца он сразил выстрелом из укрытия. Второй индеец, который вез на лошади связанную Викторию, прибавил скорости, надеясь выйти из этой переделки живым.
Адальберто бросился за ним в погоню, стараясь стрелять по лошади, чтобы не задеть пулей Викторию. Индеец в свою очередь на скаку палил по Адальберто, прикрываясь Викторией как щитом.
Наконец Адальберто удалось подстрелить лошадь. Падая, индеец не смог удержать в руках Викторию и оказался теперь мишенью. Адальберто выстрелил в него, но тот успел сделать ответный выстрел.
Раненый Адальберто помог Виктории освободиться от пут и прошептал:
– Я умираю… А ты – беги. Они могут нагрянуть сюда… Я любил тебя, Виктория!..
– Нет, не умирай! – закричала она, но глаза Адальберто закрылись, и смертельная судорога свела его тело.
Виктория заметалась вокруг него, не зная, что делать. Внезапно помутившееся сознание толкало ее обратно – к дому, к Хулиане, к ребенку, которого надо спасать. Но и оставить Адальберто у нее не было сил. Наконец она нашла, как ей казалось, разумное решение.
– Подожди меня здесь, – сказала Адальберто, не понимая, что он мертв, – я побегу к нашему сыну. А потом мы с Хулианой вылечим тебя!
Но на месте своего дома она обнаружила лишь пепелище и мертвую Хулиану.
Истошный крик вырвался из груди Виктории. Не помня себя, она стала рвать волосы на голове. И не сразу узнала Браулио, подъехавшего в тот момент к ранчо.
– Боже мой! Какая беда! – говорил он. – Бедная Хулиана!.. Но, слава Богу, вы живы, госпожа. Я увезу вас отсюда.
– Они убили моего мальчика, моего сына! – зарыдала Виктория, припав к груди своего верного слуги. – Они убили моего мужа Адальберто!..
Браулио отвез ее в «Эсперансу», но безумие, овладевшее Викторией, не давало ей покоя и гнало невесть куда. Под покровом ночи она покинула имение, никем не замеченная, и устремилась в глухую степь.
Глава 18
Поднятый по тревоге отряд бойцов под командованием капитана Муньиса скакал туда, где горели ранчо и гибли ни в чем не повинные люди.
По дороге им встретился обоз, везущий раненых бойцов, и среди них Энрике узнал своего друга Хименеса.
– Ты будешь жить! Росаура тебя вылечит! – сказал он Хименесу, но тот слабым голосом пробормотал:
– Мы в раю?
– О чем ты, друг? Мы живы!
– Но разве ты не погиб? – спросил изумленный Хименес. – Я сам слышал это от генерала и сказал сеньоре Марии…
– Боже мой, она тоже об этом узнала! – ужаснулся Энрике.
– Да, бедняжка потеряла сознание, когда услышала про твою гибель.
– Ладно, Хименес, поговорим обо всем потом, – сказал Энрике. – Я должен торопиться. Меня ждет бой.
Поцеловав Хименеса в щеку, он поскакал дальше и вскоре наткнулся на труп Адальберто.
– Какое несчастье! – повторял Энрике, копая могилу для человека, который был его другом. – Адальберто! Как же так?.. Проклятые дикари!..
Приказав солдатам сколотить деревянный крест, он сам вырезал на нем имя и фамилию покойного. Затем, молча постояв у холмика, над которым высился крест, двинул свое войско дальше.
Путь их пролегал через «Эсперансу», и Браулио сразу же узнал капитана Муньиса.
– У нас такая беда! – бросился он к капитану.
– Теперь вы будете защищены, – сказал Энрике.
– Но мертвых уже не воскресить, – вздохнул Браулио. – Хулиана погибла, и сеньор Адальберто!..
– Да, я знаю, – тоже вздохнул Энрике. – Я сам его похоронил.
– Хорошо, хоть я успел спасти госпожу, – продолжил Браулио, и Энрике взволнованно воскликнул:
– Мария здесь?
– Нет, капитан. Я говорю о сеньоре Виктории. Индейцы убили ее ребенка и мужа – сеньора Адальберто.
– Вот, значит, как? – в раздумье произнес Энрике, – Виктория и Адальберто… Отведи меня к ней, Браулио.
– Да, конечно, – засуетился тот, – только вы будьте поосторожней с нею. Она не в себе. Я боюсь за ее рассудок.
Однако войдя в комнату Виктории, они ее там не обнаружили. И во всем – имении не нашли ее.
– Что же с нею теперь будет? – плакал, не стыдясь своих слез, Браулио. – Нельзя было оставлять ее одну!.. Что я скажу сеньоре Асунсьон? Не уберег я молодую госпожу, не уберег!..
Энрике велел солдатам прочесать окрестности, но Виктория уже ушла слишком далеко от имения. Безумие вело ее к тому месту, где она оставила Адальберто. И, увидев свежую могилу, она не сразу поняла, кто здесь захоронен. Долго вглядывалась в буквы, вырезанные на кресте, и не могла сложить их в слова.
Наконец ее сознание чуть-чуть прояснилось, она прочитала надпись на кресте. С плачем бросилась обнимать сырой земляной холмик, причитая над своей несостоявшейся любовью и не видя никакого просвета в будущем.
Обессилев от рыданий, долго еще лежала Виктория рядом с могилой Адальберто, а затем встала в полный рост.
– Прощай, мой дорогой друг, – вымолвила она потрескавшимися губами. – Какой-то добрый человек похоронил тебя здесь. А где мой сын? Где наш маленький Адальберто?.. Господи, почему Ты так жесток со мной? Почему не дал мне хотя бы взглянуть на него в последний раз? Никогда Тебе этого не прощу! Слышишь, никогда!
Послав это страшное проклятие Всевышнему, она вновь побрела по степи – без цели, без дороги, пока не прибилась к пьяным бродягам, которые напоили ее вином и согрели у своего костра.
А затем один из них увел захмелевшую, полубезумную Викторию в придорожную хижину и воспользовался этой нечаянной добычей по своему разумению.
Горько заплакала Асунсьон, приехав с Шанке в «Эсперансу» и узнав, какая беда свалилась на ее любимую племянницу.
– Бедная Виктория! Она была беременна… Вот почему они с Хулианой ушли. Ты теперь все понял, Шанке? Они не хотели мешать нашему счастью. А я!.. Я… Слепая дура! Не почувствовала, как нужна Виктории. Где она теперь?
Прощаясь с безутешной Асунсьон, Энрике клятвенно пообещал ей, что отомстит виновным за содеянное зло.
– А вы знаете, кто во всем этом повинен? – бросила ему в сердцах Асунсьон, и эти ее гневные слова долго еще звучали в ушах Энрике.
Вернувшись в свой форт, Энрике еще успел проститься с Хименесом, который умер у него на руках.
– Прости, я не сумела его спасти, – сказала горестная Росаура.
– Не казни себя, – обнял ее Энрике. – Не ты повинна в том, что гибнут люди, что я потерял сразу двух своих друзей, что молодая женщина, девочка, которую я знал веселой и жизнерадостной, обезумела от горя и бродит где-то по степи… Господи, что же мы все натворили? Когда придет конец этому кровопролитию?!
Для Гонсало наступили весьма ответственные дни. Он ни на шаг не отходил от Марии, боясь упустить момент родов. И когда они, наконец, начались, решительно приступил к осуществлению своего изуверского плана.
Прежде всего, ему надо было выставить из дома тестя – под любым предлогом. И он сказал Мануэлю, что того будто бы вызывает к себе депутат Байгоррия.
– Но не могу же я сейчас оставить Марию, – возразил Мануэль.
– Не волнуйтесь, Доминга уже пошла за доктором, – успокоил его Гонсало. – А Байгоррии я пообещал, что вы приедете к означенному часу.
Обязательный Мануэль не мог подвести зятя и поступил в соответствии с расчетом Гонсало – уехал, доверив дочь ее опасному супругу.
Доминга же не дошла до доктора Падина: по дороге на нее напали бандиты и, ударив тяжелым предметом по голове, оттащили старую няньку в глухое место.
А тем временем в доме Оласаблей появилась повитуха Рамона и, передав Гонсало завернутую в одеяльце дочь Маргариты, занялась роженицей.
Гонсало с нежностью глядел на девочку, говоря ей:
– Клянусь, ты будешь богата и счастлива. Я, твой отец, не пожалею для этого сил. Никого не пощажу, только бы ты, моя доченька, была здорова и жила в роскоши. Потерпи немножко, скоро я представлю тебе твою маму.
Он старался не слушать, как за стеной стонала и кричала Мария, как мучилась она, рожая другого ребенка, отцом которого тоже был Гонсало. Того, другого, ребенка он считал чужим и недостойным жить на белом свете. Головорезы Бенито затаились наготове, ожидая только сигнала от дона Линча.
Марии же, по плану Гонсало, отводилась другая роль: он великодушно даровал ей жизнь – в обмен на то, что она, именно она, вырастит его дочь. Единственную, как он полагал, его дочь.
А между тем в соседней комнате Рамона уже приняла на руки младенца, рожденного Марией. Это была тоже девочка – хорошенькая, похожая на мать, беззащитная.
Но при виде этого, ни в чем не повинного ребеночка, Гонсало остался холоден и жесток. Сердце его не дрогнуло, не подсказало ему, что он отправляет на смерть свою собственную дочь.
Быстро передав Рамоне девочку Маргариты, он сунул ребенка Марии в руки Бенито, дожидавшегося на лестнице.
– Отнеси ее пока в дом к Рамоне.
– А может, сразу… того… – предложил Бенито.
– Ну не здесь же! – вскипел Гонсало. – И вообще, подожди с этим. Дай довести дело до конца.
Почему он сказал так? Почему велел повременить с убийством своей второй дочери?
Если бы Гонсало задал себе этот вопрос тогда, то, наверное, ответил бы, что поступил так из суеверия. Боялся взять на душу еще больший грех, пока Мария не увидела девочку Маргариты и не признала ее своей дочерью. Боялся, что материнское сердце отторгнет чужое дитя, и тогда… Он даже представить боялся эту страшную картину.
Но Мария, когда ей поднесли чужого ребенка, не почувствовала подмены – улыбнулась, прижала девочку к себе и прошептала:
– Доченька моя! Слава Богу…
В этот момент как раз вернулся взволнованный Мануэль, и Гонсало со счастливой улыбкой предъявил ему новорожденную внучку.
Растроганный Мануэль едва устоял на ногах от счастья.
– Я хочу назвать ее Лусией, – слабым голосом вымолвила Мария.
– Что ж, по-моему, прекрасное имя! – согласился Гонсало.
Мануэль был того же мнения. Когда волнения немного улеглись, Мария вспомнила о Доминге:
– Где она? Я хочу ее порадовать.
Встревоженный отсутствием Доминги, Мануэль пошел искать ее по дому и внезапно увидел Консепсьон, которая буквально тащила на себе старую негритянку.
– Боже мой! Что случилось? – испуганно воскликнул Мануэль.
– Я нашла ее тут неподалеку, – пояснила Консепсьон. – Она ползком пыталась добраться до дома.
Гонсало тоже вышел в гостиную и замер, увидев Домингу.
– Что с тобой? – подхватив ее на руки, спросил он.
– На меня напали какие-то бандиты, – с трудом выговаривая слова, ответила она.
– Ты запомнила их лица?
– Нет. Они подкрались сзади.
– Сейчас я помогу тебе, ты ляжешь в постель, – облегченно вздохнув, сказал Гонсало, – а Консепсьон сбегает за врачом. Мы выходим тебя, и ты еще будешь нянчить маленькую Лусию.
– Уже родилась? Девочка? – просияла улыбкой Доминга.
– Да, все в порядке, Мария тоже здорова! – радостно сообщил Мануэль.
– Ну, теперь я уж точно не помру, – весело заявила Доминга.
Гонсало очень нервничал, оттого что никак не мог уйти из дома – то надо было дожидаться приезда врача, потом ждать, пока тот осмотрит Домингу, потом пришлось из вежливости попить с ним чаю. А тут еще и Мануэль долго не мог угомониться – все обсуждал с зятем будущее своей внучки.
Гонсало же при этом не находил себе места: ему вдруг пришло в голову, что Маргарита, очнувшись и не увидев рядом с собой ребенка, может натворить немало бед.
Поэтому он, как только представилась возможность, тайком улизнул из дома и помчался не к Бенито и Рамоне, а прежде всего к Маргарите.
Она действительно уже обнаружила пропажу и, несмотря на то, что была очень слаба, порывалась идти к Гонсало, искать своего ребенка. Сиделке, присматривающей за Маргаритой, с трудом удавалось ее удерживать.
– Слава Богу, вы пришли, – сказала Гонсало сиделка. – Еще чуть– чуть, и я бы с нею не справилась. Откуда в ней только силы взялись!
– Где моя девочка? – истерично закричала Маргарита, увидев Гонсало. – Куда ты ее унес? Что ты с нею сделал?
– Я отвечу, но прежде ты должна успокоиться, – строго произнес Гонсало.
Успокоиться Маргарита не могла: тревога за дочь не покидала ее. И тогда Гонсало, больше не щадя ее, прямо сказал, что девочка умерла.
– Нет, ты врешь! Я не верю тебе! Она жива! – неистово заголосила Маргарита.
– Я только что похоронил нашу дочь, – твердо молвил Гонсало.
– Не верю! Покажи мне могилку. Придем туда сейчас же!
– Этого я тебе не скажу, – безжалостно заявил он. – Мне не нужна женщина, которая каждый день будет ходить на кладбище и рыдать там над могилой.
– Ты и в этом мне отказываешь? – возмутилась Маргарита.
Долго еще Гонсало пришлось уговаривать Маргариту смириться с несчастьем и попытаться жить как прежде.
А тем временем терпение Бенито лопнуло. Не в силах выносить детского плача, он решил больше не ждать Гонсало и задушить девочку.
Когда его тяжелые ручищи обхватили ее горлышко, Рамона тоже не выдержала и, схватив подвернувшийся под руку утюг, оглушила им Бенито.
Затем взяла девочку на руки и понесла ее по темным ночным улицам, надеясь до рассвета уйти подальше от города, в который для нее уже навсегда была заказана дорога.
Но выбравшись за город и оказавшись в чистом поле, она опомнилась: что же ей делать с ребенком, который плакал и мог умереть от голода? Искать для него кормилицу? Но Гонсало Линч наверняка уже дал задание своим бандитам, и те перевернут всю округу, расспрашивая о женщине с грудным ребенком.
Нет, надо срочно избавиться от девочки, решила Рамона. Подбросить бы ее кому-нибудь, да откуда людям взяться ночью посреди степи!
И тут она увидела цирковые повозки, расположившиеся здесь для ночевки.
– Ну, малышка, Бог тебя бережет! – сказала Рамона. – Авось убережет и меня, за то, что не дала тебе умереть. Прости старуху. Теперь твоя судьба – жить с этими циркачами.
Она положила плачущую девочку неподалеку от повозки и быстрым шагом удалилась в степь, скрывшись в ночной мгле.
Хозяин передвижного цирка и сам же главный артист Мигель проснулся от странных звуков, похожих на писк котенка.
Хосефина, его жена, тоже заворочалась во сне, а затем, открыв глаза, спросила мужа:
– Ты слышишь?
– Да. Наверное, котенок. А может… ребенок? – внезапно предположил он.
– Ребенок? Здесь? – усомнилась Хосефина.
– Пойду посмотрю, – встал с постели Мигель.
– Я с тобой! – вскочила Хосефина, уже не сомневавшаяся в том, что слышит плач младенца.
Мигель, осторожно взяв на руки ребенка, вгляделся в него.
– Это девочка! Совсем недавно родилась, посмотри!
Он поднес ребенка к стоявшей чуть поодаль Хосефине, и в этот момент глухая степь озарилась заревом, и прогремел мощный взрыв.
Обернувшись на этот страшный звук, Мигель и Хосефина увидели, как их повозка взлетела в воздух.
– Порох для фейерверка взорвался, – догадался Мигель. – Наверняка на него упал фонарь, а мы и не заметили.
– Это она спасла нас, – сказала потрясенная Хосефина. – Ты понимаешь, что она совершила чудо?
– Да, – сказал Мигель. – Благодаря этой малышке мы остались живы. Давай так и назовем ее: Милагрос, что означает – чудо.
– По-моему, очень красивое имя, – согласилась Хосефина. – И вполне подходящее для циркачки – звучное! Мы ведь вырастим ее настоящей циркачкой, не правда ли?
Так нашла свое пристанище дочь Марии.
А сын Виктории попал в лагерь к индейцам, где молодая чета дала ему имя Катриэль и поклялась воспитать его храбрым воином, настоящим индейцем…
ЧАСТЬ II
Глава 1
Двадцать лет минуло с той поры, как судьба безжалостной рукой разбросала по свету семейство Оласабль и тех, кто был с ним тесно связан.
Лишь Мария и дон Мануэль оставались в своем прежнем доме, и со стороны могло показаться, что они вполне счастливы, однако это было далеко не так. Оба – и отец, и дочь – горевали по Виктории, от которой не получали никаких вестей и даже не знали, жива ли она вообще. Горечь хозяев разделяла также старая Доминга – седая как лунь, погрузневшая, но все еще опекавшая домочадцев и баловавшая их вкусной едой.
Годы, проведенные рядом с Гонсало, не принесли Марии радости и покоя, не сблизили ее с мужем, а лишь еще больше от него отдалили. Жизнь словно задалась целью каждый день доказывать ей, насколько несправедлива расхожая истина «стерпится – слюбится». Терпению Мария действительно за двадцать лет научилась в полной мере, а вот любовь или хотя бы сердечная привязанность к мужу так и остались для нее недоступными.
Но больше всего Марию угнетало то, что и с дочерью она не могла найти общего языка. В значительной степени этому, конечно же, поспособствовал Гонсало, непомерно избаловавший Лусию и постепенно приучивший ее не считаться с мнением матери.
– У твоей мамы устаревшие взгляды на жизнь, – говаривал он не однажды. – Но что ты хочешь услышать от затворницы, чьи интересы не простираются дальше кухни и гостиной! Общественные проблемы ее не занимают, на светских приемах она всегда тяготится. Такой уж у нее характер. Но ты у меня – совсем другая! Энергичная, сметливая. Со временем ты станешь моей самой главной помощницей в делах, достойной продолжательницей Гонсало Линча и наследницей всего капитала Оласаблей!
– Да, папочка, я ни в чем тебя не подведу! – с готовностью отвечала Лусия. – А мама мне надоела со своим вечным брюзжанием. Она совсем нас с тобой не понимает.
– Будь к ней снисходительна, – проявлял великодушие Гонсало. – Все-таки она любит тебя, хоть и понятия не имеет, как надо воспитывать такую умницу и красавицу, как ты.
– Папочка, я люблю тебя! – восторженно восклицала Лусия. – Ты всегда на моей стороне.
А Мария, видя, как отдаляется от нее дочь, как дерзит ей и во всем следует примеру Гонсало, тихо плакала в спальне и лишь однажды, не сдержав душевной боли, сказала Доминге:
– Лусия не любит меня, и я ничего не могу с этим поделать. Иногда мне просто не верится, что она – моя дочь.
Кроме Доминги, Марии не с кем было откровенничать ни в этом доме, ни за его пределами. Подруг она среди светских дам не завела, отца щадила, стараясь не показывать ему свою печаль, Виктория обитала неизвестно где, и даже к Асунсьон дорога для Марии была заказана: Мануэль запретил дочери общаться с теткой после того, как та вышла замуж за индейца. Он отписал ей «Эсперансу», потребовав, чтобы Асунсьон никогда больше не появлялась в его доме и не компрометировала своим присутствием Марию, Гонсало и Лусию.
Своего отношения к сестре Мануэль не переменил, даже узнав, что Шанке погиб и Асунсьон осталась совсем одна. И Марии строго-настрого запретил ехать в «Эсперансу», хотя она и умоляла отпустить ее к тетке.
А уж когда до Санта-Марии докатился слух о том, что Асунсьон усыновила мальчика– индейца, то Мануэль и вовсе проклял ее.
Так и получилось, что единственным человеком, которому Мария могла открыть хоть малую частичку своей исстрадавшейся души, была старая негритянка Доминга.
А любимая тетушка Марии продолжала жить в «Эсперансе», куда вновь переехала после смерти Шанке. Погиб он в бою, от руки своего давнего недруга Вирхилио, которому Асунсьон тогда же сумела отомстить. Но пуля, настигшая Вирхилио, не смогла вернуть к жизни смертельно раненного Шанке. Умер он на руках Асунсьон, и его последними словами были слова о любви к ней.
Похоронив мужа посреди выжженного дотла селения индейцев, ехала Асунсьон по степи, не разбирая дороги, не видя ничего перед собой, пока не встретился ей семилетний индейский мальчик, потерявший в бою своих родителей.
– Куда же ты едешь, один? – спросила Асунсьон. – Тут не безопасно. Ты хоть и маленький, но все же – индеец, и злые люди могут не пощадить тебя.
– Я ищу своих, – ответил мальчик. – Моя мама и мой отец погибли… И все, кого я знал, погибли. Но где-то же еще остались те, с кем бы я смог жить дальше.
– Поедем со мной, – сказала ему Асунсьон. – Я тоже похоронила самого дорогого для меня человека и тоже осталась одна. Как тебя зовут?
– Катриэль.
– А я – Асунсьон. У меня здесь неподалеку имение. Ты будешь жить в нем как мой сын.
– Но вы же… вы же – белая женщина!
– Да, но пусть тебя это не пугает. Мой погибший муж был индейцем.
– Я вовсе не испугался, – сказал Катриэль. – Не знаю почему, но мне сразу показалось, что вы – добрая.
– Ну вот и хорошо, – улыбнулась Асунсьон, прижав к себе мальчика. – Значит, будем жить вместе. Согласен?
– Да. С вами так… тепло! Можно, я буду звать вас Айлен? Это означает: уголек, который своим теплом согревает других.
– Ладно, зови меня Айлен, – согласилась Асунсьон. – А откуда у тебя это? – спросила она, увидев на груди мальчика индейский амулет и деревянный крест.
– Не знаю. Когда солдаты ранили мою маму, она зачем-то дала мне этот крест. Но объяснить ничего не успела – умерла…
Сердце Асунсьон сжалось от боли и жалости к найденному ребенку.
Приехав с ним в «Эсперансу», она официально усыновила Катриэля и всерьез занялась его воспитанием и образованием, наняв ему в учительницы мисс Паркер, проживавшую в этих местах.
Катриэль оказался весьма способным к наукам и очень полюбил читать книги, которые Асунсьон вскоре стала выписывать специально для него. Однако он не растерял и те навыки, что приобрел, живя среди индейцев: был лихим наездником, умел обуздать самого норовистого скакуна и управиться с целым табуном лошадей.
Постепенно Катриэль стал настоящим хозяином в имении, не гнушаясь при этом никакой черной работы. Наоборот, с большим удовольствием он пахал землю и ухаживал за скотом.
А по вечерам допоздна читал книги или уезжал в индейский лагерь, где у него было много друзей, но самые близкие из них – Инти и Лилен. С Инти – крепким индейским парнем – Катриэль часто охотился на птиц и броненосцев, а Лилен он всегда воспринимал как младшую сестренку, хотя в последнее время стал замечать, что она питает к нему другие, отнюдь не сестринские, чувства.
Асунсьон же, заботясь об образовании Катриэля, не мешала ему чувствовать себя индейцем, вольным сыном степей, и не запрещала носить индейскую одежду, к которой он привык с детства. Будущее свое Катриэль связывал с «Эсперансой», а здесь такое облачение было не только уместно, но и удобно для работы.
Лишь одна Лилен своим чутким, любящим сердцем прозрела грядущую судьбу Катриэля, сказав ему в момент откровения:
– Индеец с крестом на шее не может остаться в этих краях навсегда. Тебя ждет какая-то другая жизнь, в которой мне нет места.
Глаза ее при этом были грустными-грустными.
А истинные родители Катриэля жили все эти годы, даже не подозревая о его существовании.
Энрике попросту не знал, что у него когда-то родился сын, и единственным своим ребенком считал Августо, который, став взрослым, служил офицером в гарнизоне Санта-Марии. Сам Энрике по службе не продвинулся – по-прежнему оставался в чине капитана и командовал тем же фортом, в котором они двадцать лет назад обвенчались с Росаурой. Правда, форт его уже давно считался образцовым, что немало способствовало воинской карьере Августо. Но жили капитан и капитанша все так же скромно, в маленьком домишке, и хотя у них имелись кое-какие сбережения, богатством это нельзя было назвать. Однако на судьбу Энрике и Росаура не роптали, а наоборот – были благодарны ей за то, что она свела их однажды и соединила на всю жизнь.
Ну а мать Катриэля – Виктория – была уверена, что ее мальчик, ее крохотный Адальберто, погиб от руки индейца, и лютой ненавистью ненавидела все краснокожее племя.
На долю Виктории выпали такие испытания, в которых любой человек мог бы сломаться, а то и вовсе свести счеты с жизнью.
Бродяги, подобравшие Викторию в степи, позабавились ею в свое удовольствие, а затем привели ее в публичный дом, полагая, что там для нее самое подходящее место, и уж по крайней мере – единственно возможное пристанище.
Хозяйка же заведения сразу поняла, что перед нею не распутница, а несчастная, обезумевшая от горя девушка, и пожалела Викторию. Разумеется, жалость ее была своеобразной – мадам предоставила Виктории кров в стенах сего сомнительного заведения, не требуя от нее никакой платы. Но постепенно приобщала новенькую к развлечениям, из которых Виктории больше всего понравилось вино. После нескольких рюмок боль, связанная с прошлым, отступала, а настоящее виделось если и не радужным, то вполне терпимым.
Так, день за днем, она и втягивалась в обычную жизнь проститутки.
А вскоре обнаружилось, что она беременна, и хозяйка вновь пожалела Викторию: позволила ей родить ребенка и затем отдать его в монастырский приют.
Лишь с рождением дочери Виктория осознала, в каком чудовищном положении она очутилась. Родить ребенка неизвестно от кого, зарабатывать на жизнь, продавая собственное тело! Но так уж получилось, что никого, кроме мадам, рядом с Викторией в то время не оказалось, и она была благодарна этой по-своему доброй женщине.
– Я сделаю все, чтобы Камила выросла нормальным, порядочным человеком и никогда не знала нужды! – поклялась Виктория.
Раз в неделю она навещала дочь в приюте, а затем и в монастырской школе, но Камиле не хватало материнского внимания, и она всякий раз рвала душу Виктории, умоляя мать взять ее с собой.
– Я сейчас не могу этого сделать, – едва сдерживая слезы, объясняла дочери Виктория. – У меня очень много дел. Потерпи. Обещаю, что мы будем жить вместе! Клянусь тебе! Когда ты закончишь учебу, я заберу тебя отсюда в наш дом.
– Но мне хочется, чтобы ты сейчас была со мной! – говорила Камила. – Я тебе буду рассказывать все– все, о чем думаю, о чем мечтаю.
– А ты веди дневник, – посоветовала ей Виктория. – Записывай туда свои мысли, а я потом буду это читать.
За неимением лучшего, Камила стала вести дневник. Поначалу он был похож на одно бесконечное письмо к матери, а потом в нем стали появляться стихи.
Виктории же некогда было читать тетради дочери– с утра она пила вино, а вечером принимала мужчин. Камила, поняв, что мать, видимо, слишком занята, перестала показывать ей свои сочинения. И с той поры только тетрадь да заветное перо стали для нее отдушиной в этом закрытом от мирской жизни и от родительской ласки богоугодном заведении.
Виктория же, поднакопив денег, оставила публичный дом, открыла небольшую таверну и даже приобрела в собственность маленькую квартирку, где собиралась жить с Камилой, когда та закончит школу.
Что ни говори, а у Камилы все-таки была мать. Уж какая– никакая, но родная. И еще была красивая легенда об отце – мужественном благородном человеке, к сожалению, рано умершем.
У Катриэля были нежная любящая Айлен, «Эсперанса», ставшая для него родным домом, и загадочный деревянный крест– память о родителях.
А у Милагрос, дочери Марии, не было ничего, кроме цирка. Дом ей заменял фургончик на колесах. И о родителях своих она знала лишь то, что они бросили ее, новорожденную, посреди глухой степи за Санта-Марией, и даже записки никакой не оставили.
Но несчастной и обездоленной Милагрос себя не чувствовала. В цирке она обрела отца и мать, двух братьев и целую семью клоунов, жонглеров, акробатов. Сама Милагрос тоже стала цирковой акробаткой и дрессировщицей животных. С малых лет выступала в номере отца, а затем, когда при родах умерла мать, получила в наследство ее аттракцион со слонами. И тогда же на руках тринадцатилетней Милагрос оказался только что родившийся Хуан– сито, которого она вынянчила и выходила, заботясь о нем так, словно сама родила этого малыша.
Теперь Милагрос готовила подросшего братишку к участию в своем аттракционе и с волнением думала о предстоящей встрече с Санта-Марией, где она родилась и куда впервые за долгие годы направлялся их цирк.
Катриэль и его друг Инти еще издали заметили пестрый обоз, увязший в болотистой низине близ реки. Инти, до той поры никогда не видавший цирка, предложил на всякий случай укрыться в овраге и там переждать опасность.
