Текст книги "Голоса за стеной"

Автор книги: Григорий Глазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Саше, конечно, поехать очень хотелось, и он был доволен, что родители уговаривали его. Получалось вроде, что он должен уступить им. Тут уж ничего не оставалось делать, как согласиться. И он отправился к себе в комнату за списком всего, что надо было брать с собой в пионерлагерь. Список этот был составлен им загодя. Выходя из комнаты, Саша слышал, как мать сказала отцу:

– Жаль мальчика. Надо его успокоить, нечего переживать из-за такой ерунды.

– Нет, Нина, это не ерунда. Если он не научится переживать, то к двадцати пяти годам превратится в амёбу, безразличную и равнодушную ко всему и всем…

* * *

Жаркое звонкое лето пролетело быстро. В памяти остался плеск воды, яркие солнечные блики, от которых хотелось зажмуриться, янтарный клей, размягченный зноем на стволах сосен. А больше всего помнились походы и ночные высокие костры. Ветки сушняка горели торопливо, потрескивали. Из пламени вырывались искры и красными светлячками улетали к высокому темному небу. А на нем чисто горели белые звезды. Приятно было помешивать палкой уголья, в которых пеклась картошка, а потом есть эту круто посоленную картошку, перебрасывая ее, обжигающую, из ладони в ладонь…

Было еще многое, о чем Саша вспоминал не без удовольствия, хотя все время в пионерлагере чувствовал себя обиженным. Ведь их дружиной командовала Танька Луценко! И командовала, к удивлению Саши, неплохо. Признал это, скрепя сердце, хотя считал, что если бы командовал он, то жизнь дружины была бы еще интересней. «Вот если бы я…» – повторял он про себя любимую фразу, как бы отгораживаясь ею от товарищей, которые, по мнению Саши, не сумели оценить его. Он не умел верить в бескорыстную доброту других, полагал, что проявление ее – признак слабости или отсутствия способностей. Утвердить себя, считал Саша, можно только гордостью…

Приближалась зима – значит, скоро начнется катание с горки над рекой. У Саши были и лыжи, и сани. Но все это имелось и у других. Надо было придумать что-то свое, что хоть как-то бы подчеркивало его превосходство. Поразмыслив, Саша решил смастерить новые сани, какие видел однажды у деревенских мальчишек, когда ездил на зимние каникулы в село к маминому брату, директору совхоза.

Главным в этих санях была скорость, потому что вместо полозьев у них четыре обыкновенных конька – два спереди, два – сзади. Два задних крепились шурупами намертво, как на ботинках, а передние – на подвижном бруске. Его с помощью веревки, как вожжами, можно было поворачивать влево-вправо. Четыре старых подржавевших конька Саша выменял на марки из своей коллекции у ребят во дворе.

В столярной мастерской профтехучилища, где работал сосед Павел Иванович, Саша пропыхтел три вечера: строгал и подгонял планки, прикреплял подшипник для подвижного бруска. К воскресенью, как и предполагал, сани были готовы.

После завтрака он отправился на реку. Был солнечный морозный день. Снег сухо скрипел под ногами. В синем небе, как изморозь, белела ровная полоса – след умчавшегося самолета. Со стороны реки долетал шум голосов, щелкание клюшек. Взбодренный этими звуками, подгоняемый нетерпением испытать сани, а главное – продемонстрировать их на зависть всем знакомым, Саша ускорил шаг.

Народу на реке было много. С противоположного крутого берега неслись ребята и девчонки – кто на санях, кто на лыжах. Там, где летом была широкая заводь, на синеватом голом льду мальчишки гоняли шайбу.

Перемахнув через реку, Саша стал подниматься в гору. На самом верху, на пятачке, его окружили знакомые ребята. Посыпались вопросы:

– Что за тележка, Сашка?

– Ну и колымага! Ты что, из утильсырья ее выбрал?

– Чего делать-то будешь с этими санями?

– Кто это тебя надоумил?

На все вопросы и насмешки Саша отвечал:

– Поживем – увидим. Разойдись! – разбежавшись, он плюхнулся на сани, чуть подвернул веревкой брусок к наезженному плотному следу и ринулся вниз.

Да! Это была скорость! Гудело в ушах, ветер бил в лицо острыми, как иглы, снежинками. Очутившись на льду реки, Саша чуть потянул веревочку, сани послушно свернули, и четыре конька понеслись еще резвее…

Когда он снова поднялся наверх, то с огорчением заметил, что ребята равнодушно посмотрели на его сани, и один спокойно сказал:

– Ничего, гонять на них можно…

– Кто хочет попробовать? – растерявшись, спросил Саша.

– Давай я, что ли, – подошла Таня Луценко.

Саша обрадовался, что именно Таня захотела. «Хотя тебя и выбрали командиром дружины, – подумал Саша, – а такие санчата не смастеришь».

– А мне потом дашь? – спросил Олег Монастырев.

– Тебе, Монастырев, не следовало бы давать. Ты ж не признаешь меня. Вроде даже не замечаешь. Но я не жадный. Прокатись, посмотри, кто чего стоит, – сказал Саша.

Сидя на своих фабричных санках с обломанными рейками, Олег посмотрел снизу вверх на Сашу.

– Кто чего стоит, нам известно, санчата твои тут ни при чем, – сказал Олег и, оттолкнувшись, поехал с горы.

Вслед за ним понеслась Таня. Саше ничего не оставалось, как догонять их на салазках Тани Луценко.

Он видел, как она обогнала Олега. Достигнув реки, свернула, помчалась по льду к мосту. За ней – Олег. Спускаясь почти по ее следу, Саша направился туда же.

У моста река значительно сужалась, и вода здесь обычно шла намного быстрее. Лед тут был тоньше, слабее. Над черной водой в прорубях вился легкий пар.

Один из таких темных провалов возник перед Таней. Издали он был незаметен – оброс синим льдом. В этот нарост и ударились с ходу сани, остановились. Таню швырнуло вперед, и, едва успев крикнуть, она очутилась в полынье.

Саша увидел это издали и подумал: «Закон физики, инерция». Он читал об этом в каком-то журнале. Олег тем временем был уже возле проруби, лег на лед и протягивал Тане руку. Хватаясь за кромку льда, Таня тянулась к Олегу, но лед обламывался, полынья становилась все шире.

«Что он делает? – рассуждал Саша, приближаясь к ним и таща за веревку салазки. – Вот если б я…»

– Чего плетешься?! – закричал Олег на Сашу. Вода выплескивалась из проруби. Олег лежал на льду и уже был мокрый по пояс.

Саша огляделся по сторонам, потом осторожно приблизился к ним и лег рядом с Олегом, пытаясь дотянуться до Тани рукой.

Наконец они поймали Таню за рукав пальто и стали выволакивать. Другой рукой она уперлась в край полыньи. Лед обломался, трещина разошлась, и через мгновение в воде были уже все трое…

Вытащили их рыбаки, любители подледного лова, сидевшие за быком моста.

История эта кончилась для Тани и Олега ангиной, а Саша схватил тяжелое воспаление легких.

Пока он добежал с реки домой, одежда на нем покрылась ледяной корочкой, намокшее белье холодом сковало тело, в валенках хлюпала ледяная вода.

Мать, испугавшись, быстро раздела его, растерла спиртом, уложила в постель, напоила горячим чаем, а к окоченевшим ногам положила грелку. Но это не помогло. На следующий день поднялась температура. Саша кашлял, в груди хрипело. Еще через день его положили в больницу. Температура поднялась до сорока градусов. Он почти все время дремал, слабо воспринимал происходившее вокруг. Сквозь забытье он слышал какие-то голоса, чьи-то шаги, почти не реагировал на уколы, которые каждые четыре часа ему делала медсестра.

Соседом по палате у Саши был пожилой прораб Борис Сергеевич.

– Ты, браток, не унывай, – садясь рядом, весело говорил Саше прораб. – Подумаешь, искупался разок в проруби! Не все же в ванне, нужно разок и в проруби попробовать.

Саша пытался улыбнуться, но не мог, не было ни сил, ни желания…

Как-то под вечер, когда Саше стало легче, Борис Сергеевич сказал:

– Ты, однако, герой, оказывается. Я-то думал, что ты так, сдуру влетел в прорубь. А ты, выходит, человека при этом спасал.

– Откуда вы знаете?

– Как не знать. Тут, говорят, звонила учительница твоя, справлялась про здоровье. Вот она дежурной сестричке и сообщила. А сестричка по секрету нянечке, а та, опять же по секрету, – мне. Так и пошел слух. Про доброе дело, брат, слухи шибче бегут, чем про злое. Тебе утешение, Сашок, должно быть. Ты заболел, спасая девчонку. А я вроде не по делу: продуло сквозняком. Так врачи говорят. Новый дом когда строишь, там всегда сквозняки. А наше прорабское житье какое? Шныряешь целый день по этажам. А как же! Дом строишь, жилье, значит, людям, очаг для какой-то семьи. Тут за всем уследить надо. Сквозняк – не сквозняк, а гоняешь по стройке. Где уж думать про свою, простуду! А? – и он потрепал Сашу по волосам…

Иногда, приоткрыв дверь, заглядывали больные из других палат.

– Всем хочется на героя посмотреть, – подмигнул Саше Борис Сергеевич.

«Какой я герой, – хотел сказать ему Саша. Но все-таки ему было приятно, что к нему проявили такой интерес. – Это все Мария Васильевна, – тепло вспомнил он о своем классном руководителе. – И Борис Сергеевич всем тут рассказал, вот и заглядывают в палату… А как там в школе? Что говорят про это?» – не без тревоги думал Саша. Мать сказала ему, что Олег и Таня Луценко уже выздоровели, ходят в школу. И Саша волновался, как они преподнесут ребятам эту историю.

Вспоминая все, что произошло, он впервые честно спросил себя, не показался ли трусом Олегу и Тане тогда на реке. Но ответить точно на это не мог. Что-то ему было еще не ясно, когда он восстанавливал в памяти свое поведение, вспоминая, как первым к Тане бросился Олег.

Словно подслушав его мысли, Борис Сергеевич вечером после ужина сказал Саше:

– Человек, брат ты мой, не знает, трус он или храбрец, покуда не попадет в какую-нибудь историю. До той же поры у него все либо в мыслях, либо на словах. А уж в этой самой истории он весь и проявляется. В деле, значит.

– И со мной так? – тихо спросил Саша.

– Вполне могло быть. Ты-то ведь вообще начинающий человек, молодой… Вот так оно и выходит: как проявится человек в какой-нибудь сложной истории, ну, рискованной, вроде твоей, так и живет потом.

– А если человек трус? Ну, может, не трус, а нерешительный или о себе больше думает… Такого могут наградить, если он однажды не струсил? – осторожно спросил Саша.

– Ожидание награды, Сашок, это не путь к доброму делу, – серьезно сказал Борис Сергеевич. – Ты вот когда полез к проруби, где барахталась эта девчонка, разве про награду думал? Нет. Верно? Думал, как бы спасти человека…

Саша не успел подумать: так оно на самом деле было или нет.

– А к тебе гости! – воскликнул Борис Сергеевич.

Саша повернулся и увидел в распахнутой двери ребят, а среди них – Олега и Таню. Все были в белых длиннющих халатах, наброшенных на плечи.

На тумбочке выросла горка гостинцев: яблоки, мандарины, конфеты, компот в банке.

– Располагайтесь, гости, располагайтесь, – сказал Борис Сергеевич. – А я пойду газетку почитаю в холле, – он вышел.

– Ну, как ты, Санька?..

– Да ты ничего, бледный только…

– Слышь, Комаровы вернулись с Дальнего Востока. Теперь Алешка опять у нас в классе…

– Тебе привет от Ашота…

– Санчата твои целые. У меня в сарайчике хранятся. Ты молоток, Санька, быстро поправился…

На Сашу обрушился ворох вопросов, восклицаний и школьных новостей. И ему стало тепло и радостно от голосов ребят, от их веселых лиц.

– Про тебя заметка в школьной стенгазете, – сказал Олег. – Так и называется: «Доброта и смелость – всегда вместе». Это Ашот такое название придумал.

Саша видел, как Таня посмотрела на Олега, но не понял, в чем дело. Он не знал, что заметка эта не только о нем, но и об Олеге тоже. Вернее, сперва об Олеге, а потом уж о Саше, об их смелом поступке.

– А это тебе, чтобы не было скучно, – сказала Таня и достала из портфеля книгу.

«Тимур и его команда»! Эту книгу Саша давно хотел иметь. Как это Таня угадала?!

Ребята сидели бы еще, но вошла медсестра и скомандовала:

– Пятнадцать минут прошло, ребятишки. Пора и честь знать. Не то всем сейчас уколы сделаю, – засмеялась она.

Подталкивая друг друга, все вышли из палаты.

– Ты давай побыстрей выздоравливай, – на прощанье сказал Олег. – Пока зима не кончилась…

Саша остался один. Визит товарищей немного утомил его, взволновал. Он лежал и думал о том, что все-таки хорошо иметь друзей. Растроганный их приходом, снова стал припоминать происшедшее. Глядя сейчас как бы со стороны, Саша увидел себя там, на реке, растерявшимся и оробевшим. В то время, как Олег уже бросился к полынье спасать Таню, он (Саша помнил это хорошо) все еще стоял и раздумывал, вспоминая про какой-то закон физики и свое «Вот если бы я!..» И лишь потом, после окрика Олега, кинулся к проруби им на помощь… Теперь же он чуть ли не героем стал… Как могло получиться такое? – думал Саша. Ведь он никому ничем не хвастался… Почувствовал, как теплый комочек застрял в горле…

За окнами было уже темно. Саша зажег ночничок на тумбочке. Вошел Борис Сергеевич.

– Почему ужинать не ходил? – спросил он.

– Не хотелось. Тут мне понатащили всякого… Яблочки, мандарины, конфеты, компот… Вместо ужина, – ответил Саша.

– Понятно… А загрустил чего? – покосился на него Борис Сергеевич. – Вон, даже новую книгу не читаешь…

– Не хочется, – тихо сказал Саша.

Борис Сергеевич стоял возле умывальника, чистил зубы. Саша как бы впервые разглядел его сейчас. Невысокий, в длинном, до пят, рыжем байковом халате. Был он худ, в вырезе больничной нательной сорочки, тоже большой на него, виднелась впалая грудь, торчали ключицы. На старческом лице проступали скулы, обтянутые смуглой обветренной кожей. И несмотря на это, на седые поредевшие волосы, было в его облике что-то молодое, задиристое и веселое. Наверное, потому, что радостными, быстрыми и добро поблескивавшими оставались синие глаза да всегда подвижными были мосластые, надежные руки.

– Ты не печалься, – сказал Борис Сергеевич, укладываясь в постель. – Все у тебя будет хорошо… Читать, значит, не хочешь? – он до подбородка натянул одеяло… – А сказку хочешь?

– Какую еще сказку? – удивился Саша. – Что я, маленький?

– Сказки разные бывают. Для всех возрастов. Даже для взрослых. Их ведь люди сочиняли. Да не просто люди, а которые жизнь толком знали… Я и сейчас сказку-мультик по телевизору не без охоты гляжу. Чему-то она и меня, старика, учит. Правда, внучка смеется… Ты разве сказок не любишь?

– Я люблю книги, – серьезно сказал Саша. – А сказки что? Небылицы.

– Это тебе не повезло хорошую сказку услышать. Над иной сказкой призадумаешься больше, чем над какой книгой… Вот послушай…

Голос Бориса Сергеевича звучал тихо, доверительно, будто рассказывал он о своих хороших знакомых. Иногда посмеивался, иногда грозно пришепетывал или ласково растягивал слова.

Саша лежал с закрытыми глазами. И чем больше вслушивался в голос Бориса Сергеевича, звучавший в полутемной палате, где булькала вода в батареях отопления, тем больше окунался в события, происходившие в сказке.

* * *

Деревня стояла на крутом берегу широкой и быстрой реки. И было много в этой реке хорошей рыбы: и уху сварить, и зажарить на конопляном масле, и завялить, и заморозить на зиму, чтобы потом строганину делать. Однако река принадлежала Королевичу, и рыбу из нее брать мог только он либо другие для него. А конопляное масло крестьяне сдавали во Дворец Королевича, поскольку земля, на которой росла конопля, принадлежала тоже ему. Впрочем, как и вся земля вокруг. А земля была родючая, добрая. Да что проку? Почти весь урожай холуи Королевича отбирали в королевичевские закрома. А кто возражать смел, того плетью секли. И леса богаты дичью были, ягодой да грибами. Но опять же народ только ведал про это, а пользоваться не мог: леса тоже были Королевича.

Так и жила та деревня, как и прочие в этом краю: с утра до ночи работала, а с голоду пухла.

На самом отшибе деревни, у входа в лес, стояли две избы на курьих ножках. Друг против дружки. В одной жил одинокий мужик по прозвищу Грамотей – единственный, кто на сотни верст окрест знал грамоту, многие книги читал да мир повидал. А в другой избе жил одинокий мужик по прозвищу Заумник. У этого в сарайчике была странная мастерская. Он строил там какое-то колесо с лопастями. «Как придумаю, – говорил он, – чтоб колесо вечно вертелось, так оно начнет своими лопастями счастье загребать. Вот тогда и пущу его по всем дворам, чтобы каждый видел, кто я есть». Только этой работой и был он занят всю жизнь. Крохотный кусок земли его, где когда-то росли рожь, конопля да картошка, превратился с годами в пустырь, заросший бурьяном, – хозяин уже забыл, как пахать да сеять, как серп и косу в руках держать. Жил он на подачки соседей, односельчан, помогавших ему в надежде, что смастерит он то чудо-колесо, и оно отблагодарит их потом. Полагали, серьезным делом занят человек. Шли годы, десятилетия. Ржавчина съела косу и серп у Заумника, и сдохла его единственная животина – коза бородатая. А Заумник все возился со своим колесом и приговаривал: «Вот если б я…»

Иначе жил Грамотей. Этот на своем крохотном наделе посеет рожь и картошку посадит. Вовремя, к осени, уберет, накосит травы для козы, что жила в клети за стеной. А с первыми заморозками, когда утренники прихватывают льдом лужицы и с деревьев в лесу облетают последние листья, Грамотей исчезал из деревни. Все сидят себе по избам, бабы за прялками, мужики косы точат и сохи ремонтируют, а Грамотей в армячке, с котомкой за плечами, с посошком в руке топает по мерзлой дороге прочь из деревни в белый свет.

«Опять шастать по миру пошел, – ворчали односельчане. – Вон Заумник – тот с утра до ночи в своем сарайчике хлопочет. Для всех старается. А этот пустобрех только лапти бьет».

Короче, не понимали Грамотея в деревне за его страсть к путешествиям, из которых он возвращался лишь к весне.

Между ним и Заумником происходили частые споры-разговоры.

– Ну как там оно, твое «Колесо Счастья»? – с усмешкой спрашивал Грамотей. – Уж тридцать три года мастеришь его, а проку что-то не видать.

– Будет прок, – отвечал Заумник. – Вот если б я… Вот если б я стал его хозяином! А? Запустил бы крутиться, а сам – на печку. Лежи себе, плюй в потолок, а колесо знай себе счастье да добро лопастями гребет.

– Чего ж не запустишь? – смеялся Грамотей.

– Силу ему ищу, чтоб двигала его сама, без помощи рук человеческих.

– Долго ищешь, однако.

– А все ж лучше, чем шастать по миру, – отбивался Заумник.

– Не скажи.

– Ну какой прок от твоих путешествий?

– Хожу меж людей по разным городам да странам, вижу, кто как живет, слышу, кто что думает и говорит.

– Ну и как же люди-то живут? – спрашивал Заумник.

– Худо живут.

– Дак какой толк от твоих каждогодних хождений? Помощи от тебя никакой никому.

– Как знать, – ответил Грамотей. – Все полезное, что вижу и слышу, в добрые советы обращаю. Хороший совет еще никому не повредил. Учу людей правде в глаза смотреть.

– Что-то у нас тут никто не помнит твоих советов, – говорил Заумник.

– А это не беда, что не помнят. Я не в обиде. Важно ведь, чтобы совет добрый на пользу пошел. А помнят ли о том, кто дал его, – значения не имеет. Не ради этого живу, хожу по миру, жизнь узнаю. Тридцать лет и три года этим занимаюсь…

И Грамотей снова двинулся в путь. Шел он долго, под ногами скрипел снег, ветер гнал по полю поземку. Наконец позади осталась зима. И вступил он в край, где уже началась весна, пригревало солнышко, зазеленели луга, радостно зашевелились листочки на ольхе и березе. Заночевал Грамотей в лесном шалашике, на свежей травке, подложив под голову котомку и накрывшись армяком.

Проснулся он на зорьке. Вышел из шалашика и аж зажмурился: ярко и весело сияло солнце, на траве прозрачными колокольчиками висела роса. Грамотей умылся ключевой студеной водой, съел пару картофелин с ржаным хлебом, запил нехитрый завтрак той же водой из родничка и тут услышал голоса. Раздвинув кусты, взглянул на поляну и замер. Там стояли заяц, кот, жевал траву жеребенок, а на пеньке сидел молодой пастушок. Выглядели все они необычно: у зайца было оторвано ухо, у кота обожжены усы, у жеребенка по крупу шли вздувшиеся кровавые рубцы, а у пастушка под глазом темный синяк.

Заметив вышедшего на поляну Грамотея, пастушок поднялся с пенька и сказал:

– Мы к тебе, Грамотей, за советом. Слышали мы, что худого не посоветуешь.

– Что же вас такое прижало, что я вам понадобился? – спросил Грамотей.

– Беда привела, – ответил пастушок. – Хозяин наш, по кличке Рукастый, такое вытворяет, что в толк взять не можем. Вроде память потерял. Вот оторвал он зайцу ухо. Пришел заяц к нему через неделю, спрашивает: «За что ты мне, хозяин, ухо оторвал?» А тот говорит: «Неправда. Не помню такого. А вот что морковь тебе таскал зимой – это помню». Коту свечой поджег усы. Кот спрашивает через несколько дней: «За что ты мне, хозяин, усы обпалил?» А тот отвечает: «Неправда. Не помню. Раз не помню, значит, не было такого. А вот что салом тебя кормил – это помню». Исхлестал жеребенка плетью. Еле жив тот остался. Выходили. Спустя некоторое время жеребенок спросил у него: «За что, хозяин, так изранил меня?» – «Неправда. Не помню такого. Коль не помню, видать, путаешь ты меня с кем-то. А вот что кормил тебя всю зиму самым лучшим, самым пахучим сеном – это помню». Шел я по двору, попался ему навстречу, тут он мне затрещину и влепил. Назавтра спрашивает: «Что это у тебя за синяк под глазом? Подрался с кем?» – «Нет, – говорю. – Это вы мне оплеуху дали. А за что, хозяин?» А он отвечает: «Не ври. Не помню такого. Значит, и быть не могло. А вот что зипунок тебе с ярмарки привез да подарил – это помню». Вот какие странные дела у нас происходят, – закончил рассказ пастушок. – С чего бы так – никто понять не может.

– Д-а-а-а, дела! – почесал затылок Грамотей. – Однако история эта для меня понятна. Открою вам секрет. Решил ваш Рукастый избавиться от той половины памяти, в которой хранится все, что сделал недоброго. А другую половину – ту, что помнит про хорошее, сохранить. И жить только с ней. Так ведь удобней. Вот и призвал он своего лекаря и сказал ему: «Сделай так, чтобы была у меня только одна память – про хорошее, что я сотворил. Все, что помню про себя плохого, спать мне не дает. Я уж пытаюсь хорошим загладить, но все равно память про плохое верх берет. Устал я от их борьбы». А лекарь этот травы разные знал. Сварил он отвар из семи трав и велел Рукастому пить целый месяц. Тот пил и постепенно избавлялся от ненужной ему половины памяти… Вот так оно и произошло.

– Как же быть-то теперь, посоветуй, – сказал пастушок.

Грамотей снова почесал в затылке и сказал:

– Старую память ему теперь не воротишь. Считай, пропала, утекла, как поганая вода. Теперь бы только законопатить сточные канавки его памяти, через которые он избавляется от всего плохого, что помнит, – сказал Грамотей. – Ему траву мою надо попить. Дам я тебе такой травы, а ты отвар из нее приготовь. Поднеси и скажи, что силу отвар этот прибавляет. Только знать про это, скажи ему, должны лишь двое: тот, кто дает, и тот, кто пьет. Когда узнает третий – не подействует трава. Так сказать нужно, чтобы Рукастый своему лекарю не проболтался.

– Спасибо тебе, Грамотей.

– Тут уж не за что, – ответил Грамотей. – Не должен человек жить с одной половинкой памяти. Негоже, коли забывает он про все дурное, что сделал людям. Эдак совесть отмирает. Ты уж мою травку береги, расходуй осторожно, только в случаях, когда душу человека спасать надо, память его при нем сохранить.

– Понял я тебя, Грамотей. Прощай.

И они расстались…

К весне воротился Грамотей в свою деревню.

– Королевич тебя разыскивал, – сказал ему Заумник. – Велел, как объявишься, к нему бегом бежать.

– Успею, – усмехнулся Грамотей. – А ты свое колесо все еще мастеришь?

– Мастерю. Никак только не найду вечную силу, чтоб крутила его без остановки всю жизнь. Найду, однако. И тогда станем счастье лопастями загребать. Разбогатею. Все увидят, кто я есть!

– Не ту силу ищешь. Зря только людей морочишь, – сказал Грамотей. – Вся деревня на тебя работает. Не понимают люди, что без толку время и труд свой расходуют. А ты и рад, как дармоед.

– Для них стараюсь, – ответил Заумник.

– Врешь ты, братец. И сам про это знаешь, – махнул рукой Грамотей. – Просто тщеславие свое тешишь, вот, мол, какой я умный!..

Прежде чем отправиться к Королевичу, вспахал Грамотей свой небольшой надел, засеял рожью, картошкой и коноплей. Залатал крышу, поменял сгнившие колья в изгороди. И после первого дождика, напоившего посевы, спокойно отправился во дворец к Королевичу.

Был Королевич молод, богат, умен и страшно тщеславен. В то утро призвал он к себе трех своих главных советников. Преклонились они перед ним, сидевшим на высоком троне. А у трона расхаживали хвостатые павлины. Грамотею велели стать в сторонке. Он и стоял. Мял в руках свою шапку, дивился искусству безымянных мастеров, выложивших узорным паркетом пол. Мял он свою шапку и гадал, зачем призвал его Королевич.

А Королевич посмотрел на него и сказал:

– Дошел слух до меня, что по твоему совету Рукастому память подправили. Верно?

– Верно, Королевич.

– Ловок ты. А ведь помер он, Рукастый. Совесть загрызла.

– Это уж не моя вина, – ответил Грамотей.

– Ты и с Заумником все никак не поладишь. Ведь он Колесо Счастья для народа мастерит, – хитро сощурился Королевич.

– Нельзя смастерить такое колесо, чтобы вечно само крутилось и лопастями счастье гребло, – ответил Грамотей. – Пустая затея.

– Главное, что люди верят в это, мысли их заняты надеждой, – сказал Королевич. – А ты хочешь лишить их этого. Я бы не стал мешать им.

– Как же не объяснить людям, что дорога, которой они идут, упирается в тупик? – спросил Грамотей. – Зачем же их всю жизнь морочить? А Заумник только этим и занят вот уже тридцать три года. Не дает настоящую надежду найти, не там они ее ищут.

– Все-то ты знаешь, Грамотей, – покачал головой Королевич. – И слава твоя непомерно растет. Советы твои вроде и не замечают люди, однако пользуются ими. Разве не обидно тебе?

– А пусть не замечают. Пусть считают, что своим умом дошли, – ответил Грамотей. – Лишь бы жилось им легче. Хорошо, ежели советы мои делом становятся.

– Коль хочешь, чтобы жилось им легче, прими волю мою: решил я поставить тебя сборщиком податей в моем королевстве, – усмехнулся Королевич.

– С чего бы такая милость? – усмехнулся в свой черед Грамотей.

– Потому что слывешь ты справедливым, – ответил Королевич.

– Хитришь ты, хочешь и меня вовлечь в жестокое и неправое дело.

– Это зачем же? – спросил Королевич.

– А затем, что снедает тебя собственная заносчивость и доброта других людей. Вот и опорочить их хочешь. Тебе любезны такие, как Заумник. Они показывают лишь видимость дела, видимость доброты и сеют пустые надежды. Но зато восклицают: «Вот если б я!»

Налился Королевич злостью – не любил правды. Тщеславие заволокло ум его, и сказал он:

– Велю я отрубить тебе голову.

– Этим ты и подтвердишь правоту моих слов, – засмеялся Грамотей.

Тут подступила стража, скрутила Грамотею руки и увела в подземелье. Там он и кончил свою жизнь. Но дело его продолжил пастушок. А Заумник по сей день мастерит свое никчемное колесо, все никак не может найти вечной силы, чтобы сама крутила его безостановочно всю жизнь. Так и морочит людей да все восклицает: «Вот если б я!..» А толку от него никакого. Но люди уже поняли, чего стоит Заумник и кто для них был Грамотей…

Притихший Саша переживал события сказки, вспоминал отдельные ее места, особенно спор Заумника с Грамотеем. Пытался вникнуть, разобраться, кто же из них прав и почему. Он не мог это оставить невыясненным. И очень жалел Грамотея.

Так в раздумье он незаметно и уснул…

Выписался из больницы Саша через неделю. Сидя в кабинете главврача на холодной кушетке, пока мать брала какие-то справки, Саша услышал, как лечивший его доктор сказал про Бориса Сергеевича:

– Там плохо… Левое легкое… Смотрел профессор Свекольников. Сказал, что безнадежно, оперировать уже поздно…

Сашу испугали эти слова. Было в них что-то неопределенное и страшное. Может, он чего-то не понял? Но, вспоминая их по дороге домой, он никак не мог отделаться от ощущения, будто в словах доктора прозвучал приговор Борису Сергеевичу. Саше хотелось вернуться в больницу, в свою палату, увидеть веселые глаза Бориса Сергеевича, убедиться, что тут какая-то ошибка…

Мысль эта не давала покоя. Борис Сергеевич и его сказка жили в Саше как бы отдельно от всего, что происходило вокруг. И он сохранял эту жизнь втайне от всех, как что-то самое драгоценное и важное, что он самостоятельно нашел…

Через несколько дней Саша не выдержал. Когда никого не было дома, взял телефонный справочник и, отыскав больницу, набрал номер. Сперва шли долгие гудки. Саша хотел было положить трубку, но тут кто-то отозвался запыхавшимся голосом. Саша узнал: это была тетя Нюра – старшая медсестра.

– Скажите, пожалуйста, как чувствует себя Борис Сергеевич из десятой палаты? – робко спросил он.

Наступило молчание. Какое-то гнетущее и, как показалось Саше, слишком долгое. Потом тетя Нюра ответила:

– Его от нас забрали… А кто спрашивает?

– Спасибо, – тихо сказал Саша и осторожно опустил трубку на аппарат.

Что-то двусмысленное и тревожное было в ее словах. Ему стало страшно. Он боялся узнать ужасную правду. Не знал, что с нею потом делать. Как одному хранить ее в себе? Как с нею самому справиться? А делить ее ни с кем нельзя, чувствовал он, ибо не знал, как отнесутся к ней другие. Ведь никак нельзя, чтоб она попусту разлетелась по кусочкам…

* * *

После десятого класса Саша Коноплев поступил в мединститут. Учился он хорошо. Несколько раз избирался комсоргом факультета. Два месяца студенческой практики провел как врач в стройотряде студентов политехнического института на БАМе.

Саша стал хирургом. Сейчас его уже зовут не Саша, а Александр Игнатьевич, или просто «доктор Коноплев». Работает он судовым врачом на океанском рыболовном судне, землю не видит по шесть месяцев в году, а то и больше. А дома, на земле, в нашем городе, растет у него годовалый сынишка Борька. И доктор Коноплев ждет, чтобы Борька скорее подрос. Тогда доктор Коноплев сможет ему рассказать сказку про Грамотея.