Текст книги "Кони пьют из Керулена"

Автор книги: Григорий Кобяков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

Дамдинсурэн поджигает отаву – она высокая, сухая и загорается сразу, и Дамдинсурэн делает змейку, растаскивая горящие клочья травы и сена в стороны. Теперь только успевай сбивать огонь с подветренной стороны, успевай гасить светлячки, которые перекидываются ветром, не давай ходу вглубь на ветер, навстречу ревущему валу огонь пусть ползет, пусть бежит и в стороны.

Чем длиннее и шире будет черная выгоревшая полоса, тем безопасней.

Сколько прошло времени – час, полтора или больше – Дамдинсурэн не знал. Только когда вал подкатился к встречному – огню, только когда с последним мощным вздохом в небо взметнулись искры, дым и пламя, чтобы тут же в медленной агонии умереть и затихнуть, Дамдинсурэн в изнеможении опустился на траву. Невыносимо захотелось пить. От горького дыма першило в горле, болела голова и в ушах стоял не утихающий не то звон, не то гул. Два-три раза затянувшись трубкой, тяжело поднялся и, пошатываясь, побрел к ближнему стогу сена, где на привязи стояла лошадь. Теперь можно и домой. Сев в седло, он взглянул прямо перед собой и сердце сдавила боль: там, где стояла его юрта, свечой полыхало необычайно яркое и высокое пламя.

Дамдинсурэн застонал.

…Когда из поселка на стоянку Дамдинсурэна примчались люди, они увидели черную, обугленную, голую плешину. Не было ни белоснежной юрты со всем ее домашним скарбом и сундуками, ни двухколесной телеги-арбы, что стояла напротив дверей с задранными вверх оглоблями, ни загона для овец. Все подчистую сожрал огонь. Чуть в стороне, прямо на земле, сидел с непокрытой головой Дамдинсурэн и тупо глядел, как дотлевает войлок и как догорает куча сухого аргала, заготовленного на всю долгую долгую зиму. Около Дамдинсурэна, понурив голову, стояла заседланная лошадь. Наглотавшись дыма, она натужно и тяжело кашляла.

…Они наступали на огонь втроем: слева – Ванчарай-младший, в середине – Алтан-Цэцэг, справа – Тулга. Ванчарай работал яростно: он то хлестал по огню метлой, то, отбросив ее, брал лопату и начинал кидать землю, а когда огонь, выбившись из сил, спадал – дотаптывал его гутулами и шел дальше. Алтан-Цэцэг и Тулга помогали Ванчараю: сырыми талинами, привезенными на машине, они сбивали особенно «злые языки», которые могло оторвать и унести вперед. Все шло, как надо. Вал был разорван, и огонь на их участке, как впрочем и на других, начинал утихать. Казалось, еще немного и зверь уймется, замрет.

Алтан-Цэцэг остановилась, перевела дух. Талина, которой она сбивала огонь совсем обхлесталась и обгорела, в руках остался всего лишь длинный и гибкий, как змея прут.

Подобрав метлу Ванчарая – он работал лопатой. – Алтан-Цэцэг с новой силой принялась за дело. Она совсем не заметила, как развязался кушак. Ее остановил крик Тулги:

– Письма!

Из-за пазухи выпали письма, Максимовы письма, их подхватил порыв ветра и швырнул в огонь. Алтан-Цэцэг вскрикнула и кинулась за ними. Споткнулась, упала. За подругой кинулась Тулга. Но Ванчарай успел перехватить Тулгу и резко отшвырнуть назад. Яро выругавшись, Ванчарай поглубже натянул шапку, прикрыл лицо длинным рукавом, шагнул в огонь. Не успела еще Тулга, сбитая с ног Ванчараем, подняться, как он выволок из огня и дыма Алтан-Цэцэг.

Одежда и сапоги-гутулы на ней дымились. Ванчарай сдернул с Алтан-Цэцэг дэли и снял гутулы. Взял ее, как берут малых детей, на руки и отнес на бугорок, обойденный огнем. Потом снял с пояса алюминиевую солдатскую фляжку, открутил пробку – предусмотрительный Ванчарай даже фляжку с чаем прихватил – строю сказал, почти потребовал:

– Пей!

Она припала к фляжке и жадными глотками стала пить.

– Ну вот, теперь – дыши. Да поглубже. А в другой раз думай головой, – грубовато сказал Ванчарай и добежал к огню, который заметно стал оживать.

Она, как велел Ванчарай, дышала. Воздух, невесомый, свежий и чистый, наполнял ее легкие, причиняя резкую боль. Она гулко кашляла, отхаркивая сгустки черной липкой сажи. От кашля, сухого и надрывного звенело в голове и отдавалось в груди новой болью.

Нестерпимо жгло руки и правую ногу. Тулга, обматывая их какими-то тряпками, выговаривала:

– Ну куда тебя, неразумную, понесло? В огонь, в самое пекло. Если бы не Ванчарай, то ни за что, ни про что могла отправиться в Золотую долину – на закуску волкам и шакалам…

– Письма сгорели, – простонала Алтан-Цэцэг, – адрес Максима сгорел.

– У Дамдинсурэна юрта сгорела, имущество, а ты – письма…. Напишет еще. И адрес сообщит. Да не реви, пожалуйста. Слезы никого не свете еще не украшали.

Тулга откашлялась, выплюнула черный шмоток и поглядела на удаляющийся пожар. Люди, машущие метлами и хворостинами на фоне золотого разлива огня, казались сказочными птицами.

– А Ванчарай-то, гляди, – удивленно заметила Тулга, – не так уж и плох оказывается… Другой бы, разинув рот, глядел, как ты поджариваешься. А он – в огонь! Чуешь?

– Чую, – безучастно ответила Алтан-Цэцэг.

Глава четвертая

Снова белая больничная палата. Снова бесконечные уколы, примочки, мази, порошки, таблетки. И неистребимый больничный запах, запах лекарств. По утрам – обход врача и его неизменный вопрос:

– Ну, как мы себя чувствуем?

Во время процедур – профессиональное сочувствие сестер:

– Ничего, миленькая, потерпи немножко, скоро боли не будет.

А ей все равно: будет или не будет. Вот бы куда-нибудь ушел этот невыносимый и душный лекарственный запах, который спать не дает. Хорошо спится в юрте, сладко, особенно на заре. Тулга любит рано вставать. Поднимет урхо и через тоно – верхнее окошко польется густой а свежий степной воздух… Хоть пей его. А здесь и на заре крепко не уснешь.

На руках, на ногах, на ягодицах – синяки. От уколов.

А к чему уколы? Впрочем, все привычное, все обычное. Второй раз в течение одного полугодия в больнице.

– А все из-за чего? – грустно размышляла Алтан-Цэцэг (на размышления, как известно, больница отводит много времени: пожалуйста, размышляй). – Из-за своей горячности, несдержанности и бог знает еще из-за чего.

Говорят, молодость безрассудна. Но ведь это только говорят. На самом деле не всякая молодость безрассудна. Люди хладнокровные не бросаются в огонь бездумно: они сначала взвесят меру опасности. Взвесят – не то слово. Трусливые люди, вот те взвешивают. И, увидев опасность, не дан бог еще угрозу жизни, в страхе бегут от нее, теряя голову. Смелые, мужественные люди умеют подавлять в себе страх и действовать расчетливо…

Но могла ли она в ту минуту действовать расчетливо? Какая уж там расчетливость…

В часы, когда Алтан-Цэцэг забывалась коротким сном, ей почему-то снилось далекое детство. Их юрта стояла на берегу Керулена. Просыпаясь, она выбегала на улицу. Холодная роса обжигала ей ноги. Попрыгав, словно тушканчик, она возвращалась в юрту. Мать расчесывала ей волосы и заплетала. Косички ее были похожи на задранные козьи хвостики. Может, из-за этого соседские мальчишки ее дразнили козой-дерезой.

Поднималось жаркое солнце. Быстро сохла роса на травах, земля начинала куриться легким паром. Мальчишки и девчонки собирались на речке и затевали игры. Девчонки перебирали камешки, делая вид, будто стряпают лепешки. А мальчишки степенно садились в кружок и сосали короткие тальниковые палочки – трубки курили Когда стряпня заканчивалась, Алтан-Цэцэг становилась учительницей, остальные – учениками. Начинались уроки трудного русского языка.

– Ижий – мама.

– Ма-ма, – вслед за учительницей несмело повторяли ученики.

– Ав.

– Па-па.

– Ленин.

– Ле-енин!

– А теперь что? – грустно спрашивала себя Алтан-Цэцэг, когда боль обрывала радостные и светлые сновидения, когда больше никак не могла сомкнуть глаз. – Так что же теперь?

Алтан-Цэцэг лежала и долгими часами глядела в одну точку, равнодушная ко всему, думала о своей нескладной судьбе. Но ответа на вопрос не находила.

Однажды вспомнила восклицание Тулги на пожаре: «А Ванчарай-то, гляди, не так уж и плох!..» И вспомнила дорогу, длинную, тряскую, дорогу в город, в больницу.

Алтан-Цэцэг лежала в кузове, зарывшись в сено. В кабину с шофером она не могла сесть. Там ехала Иичинхорло – жена Дамдинсурэна. С нею случился какой-то приступ после того, как она увидела вместо своей юрты и имущества пепелище.

В кузове сидел и Ванчарай. Его отправил в город председатель объединения с наказом пополнить медикаментами ветеринарную аптечку и во что бы то ни стало достать кошмы на юрту Дамдинсурэну. Ну и заодно приглядеть в дороге за больными.

Грузовик был старенький: он тарахтел, бренчал и дребезжал, как пустая консервная банка, брошенная на каменистый берег. Мотор часто чихал и отфыркивался, словно ему перехватывало дыхание. Но машина бежала и бежала, наматывая на колеса километры. Чудом каким-то бежала.

Октябрьские ночи в прихалхинголье студеные, а тут еще продувало холодным северным ветром. Алтан-Цэцэг стало холодно. Ванчарай, правда, предложил:

– Не хочешь в город приехать сосулькой – бери мою шубу.

Алтан-Цэцэг решительно отказалась.

– Ну, смотри, – неопределенно буркнул Ванчарай и поглубже, на самые глаза, натянул мохнатую, на лисьем меху шапку. Через четверть часа он уже тепло и уютно похрапывал.

А мороз не шутил. Он забирался в гутулы – коченели ноги, острыми иголками он покалывал нос и щеки, он вытрясал остатки тепла из тела. Летнее дэли в такую морозную ночь было бы, пожалуй, пригодно лишь в гости к соседям сходить. «А этот спит, ему тепло», – по-чему-то с раздражением подумала о Ванчарае Алтан-Цэцэг, сжимаясь вся в комочек.

Но Ванчарай уже не спал. Искоса поглядывая на спутницу, он мрачнел, не находя объяснения «бабьему упрямству».

Перед рассветом мороз совсем залютовал. Настал такой момент, когда Алтан-Цэцэг перестала стучать гутулами – бесполезно: ноги ничего не чувствовали, превратились в кочерыжки – и на вопрос Ванчарая «Не околела еще?» не ответила, а только еще больше съежилась. В этот самый момент Ванчарай решительно развязал кушак, сдернул с себя шубу и укрыл ею Алтан-Цэцэг.

– А ты?

– Я – крепкий.

– Ноги… – не то пожаловалась, не то хотела подсказать, чтоб Ванчарай укрыл ей ноги.

– Сейчас и ноги, – сказал Ванчарай. Он встал на колени, решительно сорвал легкие гутулы с ног спутницы и жесткими большими ладонями ожесточенно стал растирать ее ступни.

– Что ты! – вскрикнула Алтан-Цэцэг от стыда и боли. – Не надо!

– Не пищи!.

Алтан-Цэцэг закусила губу, из глаз се потекли слезы– ноги пронизала нестерпимая боль.

Минут через пять Ванчарай спросил:

– Горят?

– Горят…

– Ну, вот, – и всунул ее ноги в рукав шубы. – Давно бы так.

Сел на свое место спиной к кабине. На колени набросал сена. Поднял воротничок пиджака, борта стянул па груди. И начал… замерзать.

Машина по-прежнему чихала, стреляла.

Алтан-Цэцэг согревалась: по телу разливалось блаженное тепло, ее обволакивала мягкая и уютная дремота. Сквозь дрему услышала, как ее спутник беспокойно заерзал, завозился. Открыла глаза. Ванчарай махал руками. Грелся. Подумала: «Надо вернуть шубу». Но ноги никак не хотели вылезать из теплого рукава и не слушались руки. «Опять на мороз. Но что делать?». И вдруг неожиданно для себя сказала:

– Залезай под шубу. Ложись рядом…

– Ни к чему это, – не сразу ответил Ванчарай.

– Тогда забирай! – Алтан-Цэцэг резким движением руки попыталась сбросить шубу, но Ванчарай удержал.

– Ладно уж, – примирительно сказал он.

Накрывшись одной шубой, они лежали рядом, согревая друг друга и стыдясь друг друга… Так и ехали до самого города.

Глухая вражда давно пролегла между ними. Особенно непримиримой оставалась Алтан-Цэцэг. И вот сейчас; после пожара, после дороги, она впервые подумала о Ванчарае тепло. Снова вспомнила: «А Ванчарай-то, гляди, не так уж и плох!».

И улыбнулась.

Эту легенду рассказывала мать, легенду о Хухо Намжиле.

…Давным-давно в восточных краях Монголии жил славный парень Хухо Намжил. У него был замечательный голос, и он слыл среди земляков непревзойденным певцом.

Пришло время и Хухо Намжила призвали в солдаты. И стал он служить на крайнем западе страны.

Начальникам Намжила так понравилось его пение, что они держали его всегда при себе, не выпускали из казармы.

Попросил как-то их Намжил:

– Сколько служу, ни разу не катался на добром коне. Отпустите меня на несколько дней, чтобы я мог хоть увидеться с людьми, походить за табуном.

Милостиво согласились начальники, хоть им очень нe хотелось отпускать от себя такого певца.

Обрадованный Хухо Намжил погнал табун к озеру, а сам сел на берегу и на приволье запел во весь голос. Вдруг из озера выходит красивая девушка в зеленом шелковом дэли на вороном коне и говорит Намжилу:

– Мои родители послали меня, чтобы я привела вас к ним.

– Как же я могу пойти к вам? – удивленно спросил Намжил.

– А вы сядьте на коня со мной и закройте глаза. Хухо Намжил сделал так, как велела девушка, и когда открыл глаза, то увидел, что он уже у родителей прекрасной девушки. Оказалось, что ее престарелые отец и мать очень богаты.

Родители девушки хорошо угостили Хухо Намжила, а затем попросили, чтоб он спел им и погостил у них.

– Я не могу долго задерживаться у вас, потому что меня отпустили всего-навсего на пять дней, и потом я отвечаю за табун, – ответил Намжил.

– Ты, сынок, не беспокойся об этом, – сказали родители девушки. – Мы найдем, кому присмотреть за твоим табуном, а ты погости у нас в свое удовольствие и спой нам хорошие песни.

Так и остался них Хухо Намжил, потому что влюбился в красивую девушку. Стал он объяснять ей:

– Через месяц кончится срок моей службы, я приеду к тебе.

– А я встречу тебя верхом на моем вороном коне, – пообещала ему девушка.

Точно в срок Хухо Намжил вернулся со своим табуном в казармы.

– Вот молодец, Намжил, – сказали начальники, увидев какими гладкими стали кони в табуне за эти дни. – Вот что значит хозяйский глаз. Пожалуй, тебе надо остаться на сверхсрочную службу. Будешь пасти у нас табуны.

Но Хухо Намжил наотрез отказался.

Вольный Намжил, как было раньше условлено с девушкой, поехал к озеру и стал петь свои любимые песни.

Тут же явилась к нему девушка на своем вороном коне и они, как прежде, очутились в юрте ее родителей.

Но затосковал он вскоре по своим кочевьям, по семье и жене, что остались там. Девушка заметила его состояние и сказала:

– Я дам тебе такого скакуна, который может за день доставить тебя туда и обратно. Но ты никогда не садись верхом на другого коня. И помни: перед тем, как подъехать к своему кочевью, останови коня, дай ему отдышаться.

Она дала ему прекрасного буланого коня. Хухо Намжил вмиг очутился в родных кочевьях, дал коню отдышаться. Жена и соседи обрадовались его приезду. Однако он никогда не ночевал дома, а каждую ночь стерег табун, да еще никто не видел его на другом коне. Не понравилось это людям.

Между тем Хухо Намжил днем пас скот, а ночью, оставив табун в укромном месте, на своем буланом скакуне летел в западные края страны к своей любимой. И так прошло три года.

Однажды утром Хухо Намжил в спешке не дал коню отдышаться и пригнал табун прямо домой. И тут, как назло, его жена вышла из юрты и увидела еще не сложенные крылья буланого скакуна. Она догадалась, в чем тут дело, и срезала коню крылья. Бездыханный, рухнул он на землю.

Хухо Намжил три месяца так горевал по своему коню, что почти не ел, не пил. Потом он вырезал из дерева голову любимого коня и насадил на гриф. Из хвоста буланого коня Намжил взял два пучка волос, сделал из них струны и смастерил смычок. Как несется верный конь, относящий Намжила к возлюбленной, – вот о чем стал петь этот инструмент, который назвали в народе «морин-хур».

Письма Максима… Они были для Алтан-Цэцэг теми крыльями скакуна, которые принесли ей с далекого советского фронта мысли друга, его чувства, его любовь. Но она сама, своими руками срезала эти крылья… Вот и казнись теперь, и страдай, и неси свою тяжелую ношу.

Врачи-чудаки прописывали ей лекарства, не понимая, что горе лекарствами не лечат…

Но больница живет по своим законам. Изо дня в день, из недели в неделю повторяется одно и то же:

– Ну, как мы себя чувствуем сегодня? Как пульс, температура? – И вновь – уколы, микстуры, таблетки.

Ожоги на руках и ноге у Алтан-Цэцэг были несильными, и они не тревожили врачей. Тревожило их другое: упадок духа и та жизнь, которую Алтан-Цэцэг носила под сердцем. Причины душевного надлома здесь никто не знал.

Дважды Алтан-Цэцэг навещал отец. Но визиты его были короткими. Как всегда, его ждали неотложные служебные дела. Во второй свой приход он сказал, что недели на две, на три уезжает: вызывают в Улан-Батор. И пошел – широкоплечий, с крепкой шеей, с большими руками. И очень усталый. У Алтан-Цэцэг даже мелькнула жалостливая мысль: «Совсем измотался. Он, наверное, и спит, как конь, – стоя».

Узнала о беде Алтан-Цэцэг соседка Лидия Сергеевна Леднева, «Отец, наверное, сказал». В первый раз пришла и принесла гору домашних коржиков. Алтан-Цэцэг удивилась ее приходу и ее подаркам: совсем ведь чужой человек и малознакомый. Насторожилась: сейчас начнутся расспросы, охи да ахи.

Но не было ни расспросов, ни охов, ни вздохов. Лидия Сергеевна просто посидела и рассказала о своем городе.

После ухода русской женщины лицо Алтан-Цэцэг высветила робкая и несмелая улыбка. Первая за все время в больнице.

Теперь Лидия Сергеевна стала заходить часто, и каждый ее приход для Алтан-Цэцэг был как всплеск яркого света. С этой доброй русской женщиной было интересно.

Один раз Лидия Сергеевна прочитала письмо своего отца, работающего директором школы в Иркутске. В этом письме Алтан-Цэцэг поразил один факт. В морозный день (а кто не наслышан о лютых сибирских морозах) вышла из строя котельная школы. Учителя встревожились: разморозится отопительная система – и тогда в классах долгое время, а может и всю зиму, придется волков морозить. (Алтан-Цэцэг долго не могла взять в толк, почему волков, ведь ребята будут мерзнуть). Тревога дошла до ребят. И все они, хотя их никто не звал, явились вечером в школу. Спасательную работу начали с того, что на лестничных площадках своими пальтишками укутали уже остывшие трубы и батареи.

А в коридорах и классах трубы грели своими руками и дыханием.

Ремонтируя котел, всю ночь работали женщины-слесари – мужчины-то на фронт ушли – и всю ночь ребята грели трубы – только, бы не дать замерзнуть воде!

В другой раз Лидия Сергеевна вспомнила о своей работе в Дальневосточной эпидемической экспедиции. От геологов, работающих в тайге, от строителей Комсомольска-на-Амуре в летнее время, особенно по веснам, стали поступать сигналы о неизвестной болезни, которая буквально косит людей. На Дальний Восток направили экспедицию во главе с ученым-эпидемиологом Зильбером с заданием: найти причину болезни. После долгих поисков экспедиция обнаружила клеща, содержащего в своем организме вирус, поражающий головной мозг, – энцефалос. Клеща назвали энцефалитным.

Воспоминание это для Лидии Сергеевны было тяжелым: она потеряла в экспедиции очень близкого ей человека.

И снова была поражена Алтан-Цэцэг, Откуда у этой маленькой и худенькой женщины с глубокими темными глазами берутся силы, чтобы выдержать удары судьбы, не сломиться, не потерять радость жизни?

Как-то, прощаясь с Алтан-Цэцэг, Лидия Сергеевна с беспокойством заметила:

– Что-то мне не нравится, девочка, ни твой вид, ни твое настроение.

Алтан-Цэцэг промолчала. Ей нечего было сказать.

– Ты только начинаешь жить. Перед тобой – долгая дорога, которую надо пройти. И не как-нибудь, а красиво. Пойми это…

Задумалась. Может быть, вспомнила свою дорогу. Вздохнула.

– Хотела бы я обменяться с тобой годами.

Ми сама Алтаи-Цэцэг, ни, конечно, врачи не могли бы объяснить, когда в ее душе вдруг что-то просветлело. Чувство отрешенности, которое давило и терзало ее, стало таять, словно весенний снег. В сердце затеплилась надежда: Максим еще напишет, должен написать! И ей с новой силой захотелось жить. Ради того, чтобы всегда слышать всплески Керулена или Халхин-Гола. Ради того, чтобы каждое утро встречать яркое солнце. Ради тон долгой дороги, которую надо пройти красиво.

Глава пятая

В начале декабря Алтан-Цэцэг выписали из больницы, а спустя полтора месяца – в канун Белого месяца (Цаган-сара), когда зима поворачивает на лето и когда старые люди празднуют монгольский Новый год, – она родила мальчика, с белым лицом, с белыми волосами. Белого мальчика. Белый цвет, цвет молока – счастливый цвет, цвет жизни. На семейном совете новорожденного назвали именем отца – Максимом, Максимкой.

Теперь, с рождением сына, у Алтан-Цэцэг окончательно свалилась с плеч та тяжкая ноша, которая долгие дни и ночи давила ее, пригибая к земле. Порой казалось: наступила черная ночь, которая никогда не кончится. Однако ночь кончилась. Наступил день. Как полевой цветок, при первых ярких лучах солнца расправляющий свои красивые лепестки, стряхивает с себя остатки ночи и зацветает пуще прежнего, так и Алтан-Цэцэг вдруг встряхнулась вся, выпрямилась – боже, сколько солнца! – и удивительно похорошела. На смену девчоночьей угловатости, резкости как-то вдруг сразу пришли спокойная мягкость и нежная женственность. Видно, такую силу имеет великое чудо и таинство природы – материнство.

На Алтан-Цэцэг еще несколько недель назад лежал густой летний загар. Но его сменила больничная бледность. Лицо стало матовым, словно его подсветили изнутри. Увеличились глаза. В них появилась спокойная глубина, излучающая теплый свет.

Занятая Максимкой, Алтан-Цэцэг не забывала объединение на Халхин-Голе и людей, с которыми успела подружиться. Порою тосковала о них. И тогда начинала отсчитывать дни, когда кончится ее декрет, когда снова сможет поехать. Вздыхала: «Не скоро еще…».

В «Дружбе» тоже не забывали своего молодого специалиста. Неунывающая Тулга писала письма, в которых причудливо переплеталось серьезное и озорное.

Из писем подруги Алтан-Цэцэг многое знала.

Чабану Дамдинсурэну, спасшему во время пожара общественное сено и отару овец, взамен сгоревшей юрты правление выделило совсем новенькую. Он получил также деньги на одежду и домашний скарб.

Парторг Жамбал не дает теперь спокойно жить: Тулгу и доярку Цогзолму сделал «артистками» и «затаскал» по фермам и чабанским стоянкам. Сам он выступает с докладами, а они дают концерты. Парторг доволен тем, что хорошо идет сбор средств на танковую колонну «Революционная Монголия» и авиационную эскадрилью «Монгольский арат». Без лишних разговоров люди открывают сундуки и достают оттуда свои кошельки… А у кого нет денег – те дарят лошадей, овец, коз. Братьям-фронтовикам, советским друзьям, каждый старается чем-то помочь.

«Ветеринар Ванчарай после пожара сильно затосковал, – писала Тулга. – Сердце, видать, тогда опалил. Ходит чернее тучи, темнее ночи. Сохнет на глазах и тает, как свечка».

Бухгалтер Гомбо поздними вечерами усиленно начал протаптывать тропинку вокруг юрты. Однажды Тулга встретила его, говорит: «В этой юрте в злых духов не верят и не признают их». – «А если это добрые духи?» – «Они на кругах не стали бы ходить». – «Ваше замечание можно принять как приглашение?» – «Совсем нет». Но читкур продолжает ходить.

В школу-юрту приходил председатель объединения Самбу. Посидел, полистал тетрадки учеников, сказал:

– Если будете хорошо учиться, то к будущему году построим деревянную школу с большими светлыми. окнами и с теплой печкой.

Подруг в городе у Алтан-Цэцэг не осталось. Но часто заходила Лидия Сергеевна. С нею и коротали длинные зимние вечера.

Алтан-Цэцэг, глядя на Лидию Сергеевну, на ее маленькие «интеллигентские» руки, часто удивлялась: и когда они научились делать самые разные работы – кроить и шить, пилить и колоть дрова, купать и пеленать ребенка, варить щи и стряпать вкусные-превкусные коврижки.

– Жизнь всему научит, – смеялась Лидия Сергеевна.

Лидия Сергеевна и Алтан-Цэцэг увлеклись вязанием – этой неторопливой немного однообразной, но все же интересной работой. Занятые обе делом, они вели неторопливые разговоры – о жизни, о книгах, о войне. Разговоры их иногда обрывались, как обрываются нити, но их связывали и клубок начинал разматываться дальше.

Слушая Лидию Сергеевну, Алтан-Цэцэг думала о том, как много человек может сделать полезного и доброго для людей за свою жизнь. Лидия Сергеевна воевала в гражданскую войну, медицинской сестрой прошла с полевыми госпиталями Пятой Армии половину огромной страны. Войну начала вместе с отцом на Южном Урале и закончила в Иркутске. Отца ее, армейского политработника, в прошлом учителя, в Иркутске откомандировали из штаба в распоряжение губернского исполнительного комитета. Здесь ему было поручено ведать народным образованием. Так они и стали иркутянами.

До сорокового года отец работал в школе, но стало пошаливать здоровье, и он вышел на отдых. Однако через год пришлось вернуться в школу – началась война.

В двадцатых годах Лидия Сергеевна закончила медицинский институт. Начались годы скитаний с экспедициями – в Заволжье, в Среднюю Азию, на Дальний Восток. Ее приглашали на работу в научно-исследовательские институты – спецналистов-чумологов высокой квалификации всегда не хватало – но, проработав год-другой в институте, она снова уезжала в экспедиции, нередко опасные. Жила все время, да и сейчас живет, на колесах.

Узнав о жизни Лидии Сергеевны, Алтан-Цэцэг поняла символический смысл ее подарка – кораблика-парусника: быть всегда в пути.

Нелегко это, наверное, – быть всегда в пути. Сколько надо иметь выдержки, силы воли и мужества. А в ее возрасте – Лядин Сергеевне за сорок перевалило! – тем более. «Но, видно, все русские одержимые».

В часы радости и в часы горя видела Алтан-Цэцэг Лидию Сергеевну. В часы радости она веселела, в часы горя… Нет, ни в какие часы она не теряет самообладания, разума, человечности.

В один из вечеров Лидия Сергеевна пришла сама не своя: глаза красные, заплаканные, а лицо белое, без кровинки. Алтан-Цэцэг испугалась:

– Вы не заболели?

– Спасибо, нет. Ты как-то хотела познакомиться с моей профессией. Я принесла тебе книги. – И положила на стол «Краткое руководство по борьбе с чумой» и «Профилактику чумы». – Как твой Максим?

– Спасибо, пока хорошо. Посидите у нас.

Лидия Сергеевна присела у стола и невидящими глазами уставилась в синее окно. Там, за окном, на городок опускались ранние зимние сумерки. Тяжело, с какой-то болью гостья вздохнула. Алтан-Цэцэг показалось, что соседка с трудом сдержала готовый вырваться крик.

В переплетах оконной рамы одна за другой стали вспыхивать тусклые электрические пятна. По этим желтым расплывчатым пятнам можно было понять: мороз крепчал. А в комнате было уютно, тихо, тепло. Тишину нарушали лишь громко стучавшие часы-ходики.

Свет не зажигали.

– Не надо, – попросила соседка.

Алтан-Цэцэг не знала, что и подумать. В дом, вместе с гостьей вошла непонятная тревога, чего раньше никогда не бывало.

Когда человек находится в дальней дороге, то песня – самый близкий его друг. Когда человек сильно устает– песня силы ему прибавляет. Подумав так, и желая сделать что-то приятное гостье, Алтан-Цэцэг сказала:

– Я хочу спеть.

И не ожидая согласия, запела недавно услышанную по радио песню, в которой рассказывалось, как в холодной фронтовой землянке поет и тоскует солдатская гармонь о заплутавшемся где-то счастье…

Лучше бы не пела! У Лидии Сергеевны сразу же вырвались глухие рыдания. Пытаясь сдержать их, она низко пригнулась к стола как бы переломившись, и напряженно застыла в этой неловкой позе.

– Воды, – глухо сказала, скорее выдавила Лидия Сергеевна.

Но не успела Алтан-Цэцэг подать пиалу с чаем, как Лидия Сергеевна качнулась и уронила голову на стол, на ладони. Ее худые острые плечи затряслись.

– Лидия Сергеевна! Ижий! Мама! – заметалась по комнате растерянная Алтан-Цэцэг. – Я за доктором сбегаю!..

Тут заорал проснувшийся Максимка. И его рев, громогласный и жалобный, остановил Алтан-Цэцэг и привел в чувство Лидию Сергеевну.

– Не надо доктора, – сказала она, подняв голову, – это пройдет. А ты возьми ребенка. И прости меня, милая девочка.

Лидия Сергеевна посидела немного, выпила чаю, поднялась и нетвердо ступая, ушла к себе.

Через день Алтан-Цэцэг помогала соседке собираться в дорогу. Лидии Сергеевне разрешили трехнедельный отпуск для поездки в Иркутск к отцу и детям. Внешне Лидия Сергеевна казалась спокойной. Ее горе выдавали лишь меловая бледность лица, глубоко запавшие глаза с синими кругами да голос, глухой и печальный. Алтан-Цэцэг знала о горе Лидии Сергеевны: на войне убит муж. И думала об ударах судьбы. Вот эта добрая русская женщина, которую она успела полюбить и назвать матерью, свое первое счастье потеряла в дальневосточной тайге. Нашла другое. Но и оно оборвалось. Жестокая жизнь.

Изредка Алтан-Цэцэг навещали приезжие из «Дружбы». Знакомые или незнакомые – все они были желанными и дорогими гостями. И дни их приезда становились для Алтан-Цэцэг праздниками.

Нежданно-негаданно, словно с неба свалившись, явилась Тулга, как всегда, шумная, веселая, озорная.

– Вот и я! – объявила Тулга, едва переступив через порог. И засмеялась – Примешь?

Шагнула вперед, в охапку схватила Алтан-Цэцэг, закружила по комнате.

– Тулга, каким тебя ветром принесло?

– Злым гобинцем.

– Надолго?

– Завтра в Улан-Батор на весенние каникулы. – Подняла палец, приложила к губам. – Т-с-с… Я не одна.

– С кем же?

– Зажмурься. Зажмурилась? – Три раза Тулга хлопнула в ладоши. Скрипнула дверь.

– Открой глаза!

Алтан-Цэцэг открыла глаза и первое, что увидела – густые брови, слившиеся в одну черную полоску, Ванчараевы брови. Тут же опустила ресницы. Почувствовала: жаркая краска заливает ее лицо и шею. Смущенная и растерянная, Алтан-Цэцэг боялась поднять глаза.

– Ну, что вы, – засмеялась Тулга, – стоите друг перед другом, как тибетские ламы. Хоть поздоровайтесь.

Насладившись их минутным замешательством, Тулга скомандовала:

– А теперь показывай своего Максимку. О, богатырь какой! – смешно надула щеки, из пальцев сделала козу, пошла на Максимку: – Идет коза рогатая за малыми ребятами. Кто молока не пьет, того забодает, забо-дает-забодает-забодает! Беленький. Настоящий русачок!

И Ванчараю, который еще в себя как следует нс пришел:

– А ты чего стоишь? Выкладывай свои подарки.

Ванчарай, к удивлению Алтан-Цэцэг, из-за пазухи выложил целую кучу игрушек. Тут были искусно вырезанные из тальниковых корешков двугорбый верблюд, лошадь, баран с кручеными рогами, коза, собака, длинноногий журавль.

– Зачем же столько? – Алтан-Цэцэг чувствовала себя неловко.

– Пусть забавляется, – как можно солидней ответил Ванчарай и добавил: – Дети – они дети.

– Да он еще мал…

– Подрастет.

После чаю, когда Максимка заснул в своей кроватке, Тулга засобиралась в магазины. С нею ушел и Ванчарай.

До вечера Тулга бегала по магазинам. Накупила всякой всячины, не забыв никого: два отреза ярко-синего шелку – на дэли отцу и матери, нарядное платье – сестренке-школьнице, кожаную табакерку – деду. «Своему студенту» купила белую рубашку (цвет счастья) и пепельный, под цвет журавлиного крыла (помни о крыльях), галстук. Подарок со значением.