Текст книги "Кони пьют из Керулена"
Автор книги: Григорий Кобяков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)
Жамбал тут же поехал к пограничникам, чтобы по рации связаться с аймачным партийным комитетом. Своём связи с городом – ни телефонной, ни радио – поселок пока не имел.
Председатель Самбу начал совещание. Оно было деловым и коротким. Уже через четверть часа контора опустела. Все получили подробные указания, кто – подготовить палатки, кто – продовольствие (может быть, придется надолго выехать на Черную речку), кто – известить людей, которых, возможно, придется выставлять в сторожевые посты. Ванчараю было велено сейчас же отправиться в степь и предупредить всех чабанов, стоящих с отарами невдалеке от Черной речки, чтобы никто из них до приезда врачей не оказался на стоянке Чултэма. Не дай бог, если болезнь пойдет гулять по степи. Тогда ее ничем не остановишь.
Встревоженный поселок к вечеру притих. Но не успокоился. Просто застыл в ожидании чего-то страшного. Люди никогда не видели, как начинается тарбаганья болезнь, как ею болеют, но слышали – народная молва шла издревле, передаваясь от рода к роду, от поколения к поколению, – что это черная смерть, от которой никому нет спасения.
Ночью по круглым бокам юрт бил ветер и хлестал дождь. По небу неслись обрывки черных туч.
Утро, умытое дождем и пронизанное солнцем, никого не обрадовало. Люди, назначенные в сторожевые посты, молчаливые и настороженные, собирались у конторы.
В малый полдень[15]15
Малый полдень – около 10 часов утра.
[Закрыть] сюда подошла заляпанная дорожной грязью машина из города. Приехал отряд медицинских работников с противоэпидемический станции. Его возглавляла Лидия Сергеевна Леднева.
Председатель Самбу предложил отряду, ехавшему всю ночь под дождём, немного отдохнуть. Но Лидия Сергеевна запротестовала.
– Не в гости приехали, – сухо сказала она. – Только по стакану горячего чаю, если найдется.
– Найдется, эгче, – вмешалась в разговор Алтан-Цэцэг. Леднева оглянулась на знакомый голос.
A-а, это ты, Прыг-скок? Здравствуй, родная, – Лидия Сергеевна обняла Алтан-Цэцэг. – Жаль, что встреча наша состоялась в такой грустный час.
И стала спрашивать о Максимке. Узнав, что все хорошо, улыбнулась:
– Береги мужчину.
Алтан-Цэцэг, наблюдая за Лидией Сергеевной, видела сейчас совсем другого человека: в ней не было обычной мягкости.
Лидия Сергеевна подозвала мужчину в роговых очках и попросила его договориться с председателем о сторожевых постах, о питании людей на биваке, о палатках или юртах.
– У них все приготовлено, Лидия Сергеевна, – доложил мужчина в очках, – я проверим.
– Тогда пойдемте, Иван Николаевич, к моей подруге на чай.
В знак глубокого уважения к почетным гостям Алтан-Цэцэг открыла дверь и, низко поклонившись, попросила Лидию Сергеевну и Ивана Николаевича пройти в юрту.
– Не надо сейчас церемоний, Алтан, – сказала Лидия Сергеевна.
Чаепитие было молчаливым и спешным: через полчаса отряд и сторожевые посты должны были выехать.
Великое горе пришло в большую семью старого Чултэма. Вечером десятилетний сын Намжил пожаловался на головную боль и лег спать. Но сна не было. Всю ночь метался в жару. Настой белой травы не помогал. Утром Намжила не стало.
Маленький Намжил ничего не сказал, да и не мог сказать– что понимал десятилетний? – о причине своей болезни. А это обернулось великой бедой для всей семьи. Но беда, пожалуй, не миновала бы, даже знай родные, что за два дня до болезни Намжила угостили конфетами и он съел их. У конфеток были такие красивые обертки-фантики…
Через день после смерти Намжила захворала мать. Признаки болезни были те же, что и у сына: головная боль, высокая температура, кашель. Не поднялась мать. На вторые сутки она подозвала Чултэма, чтобы попрощаться.
– Ну, вот, – сказала шепотом, – сейчас раздвинутся стены юрты и я уйду из этой жизни…
Закрыв глаза, глубоко и протяжно вздохнула. Сильная дрожь пробежала по ее маленькому синему телу, и она затихла. А потом умер старший сын Дамба. Об этом отчаянным воплем из рядом стоящей юрты известила жена Дамбы – Долгор.
Только теперь понял старый Чултэм, что к ним в айл пришла та самая «черная смерть», о которой шла в народе молва. Значит, не помогут никакие настойки трав, никто не поможет, никто не спасет.
Чултэм позвал в юрту Тэрбиша – восемнадцатилетнего сына, последнего из троих сыновей, оставшихся пока в живых, велел ему седлать коня и скорее скакать к людям, чтобы предупредить их о беде, случившейся на Черной речке. Заботясь о людях, старый Чултэм наказал сыну: как бы худо ни было, но с коня не слезать, в юрты к людям не заходить, разговаривать издалека и так, «чтобы ветер в рот бил».
Когда Тэрбиш ускакал, Чултэм, превозмогая боль, – и его, старого, не обошла болезнь – скатал в рулончик кошму, которая служила ему постелью, заполнил большой медный чайник зеленым чаем, взял кусочек вяленого мяса и несколько черствых творожных лепешек и побрел в степь – умирать. Туда его позвала сама косая, приходившая в юрту, когда старый после нескольких бессонных ночей забылся в коротком сне.
Тэрбиш выполнил волю отца: через Дамдинсурэна он передал людям страшное известие. Возвращаясь на Черную речку, Тэрбиш совсем занемог. Последние километры он ехал, уронив голову на шею коня, и никак не мог понять, почему солнце, небо и степь стали одного цвета– черного.
У отцовской юрты Тэрбиш тяжело сполз с коня. Окликнул старика, но тот не отозвался. «Наверное, ушел овец пасти». Добрел до юрты старшего брать, открыл дверь и, чтобы не упасть, руками ухватился за дверные косяки. Долгор, жена брата, лежала на войлочной постели, а малютка-дочь теребила ее мертвую грудь…
С лежанки стрельнули испуганные, как у пойманного зверька, глазенки четырехлетнего Очирбата – сына Дамбы и Долгор.
– Вот ты где… А я ищу тебя целый день, – сказал Тэрбиш и не то закашлялся, не то захохотал…
Отряд приехал на Черную речку после полудня. Впрочем, никакой речки тут не было. Было лишь старое давным-давно высохшее русло, по которому в дождливую погоду, во время ливней, бежал веселый ручеек. Однако название за местностью закрепилось – Черная речка. Ручеек тек и сегодня: дождливая ночь напоила землю влагой.
Машины остановились вдалеке – на возвышенности, с наветренной стороны. Тяжелое зрелище предстало перед глазами приехавших: над юртами не вился живой дымок, открытыми дверьми играл ветер. Бродили две осиротевшие собаки. Кружилось и каркало воронье.
Лидия Сергеевна распорядилась выставить со всех сторон посты – кордоны и начать разбивку лагеря, указав места для медицинской палатки и для жилых палаток. Установила границу запретной зоны, через которую никто не имел права переступить. Медицинскую палатку – в нее перенесли оплетенные бутылки с сулемой, лизолом и карболовой кислотой, канистры с бензином. Лекарственные препараты и приборы поставили у самой границы.
Пока шли работы по устройству лагеря, Лидия Сергеевна со своим помощником Иваном Николаевичем, облачившись в специальные костюмы, двинулись к юртам. Они побывали сначала в одной, затем в другой юрте, потом долго бродили по степи, словно что-то искали. Они действительно искали и вскоре нашли труп старого Чултэма.
Лидия Сергеевна снова пошла в юрты, а Иван Николаевич вернулся в лагерь. Он отдал распоряжение санитарам готовиться к дезинфекционным работам на участке. Старый Чултэм оказался прав в своем диагнозе: в его семью пришла «черная смерть» – чума. И в несколько дней выкосила всех. От большой семьи не осталось никого.
Никого? Но, говорили, был еще мальчишка. Лидия Сергеевна пошла поискать, где же он? Если убежал в степь, если добрался до чьей-то юрты, то кто ни обласкает, ни накормит, ни приютит мальчонку станет жертвой и разносчиком черной смерти? Страшно, – если смерть пойдет гулять по степи.
Лидия Сергеевна зашла в одну юрту, затем в другую. Нет мальчишки. И вдруг услышала – или показалось ей? – не то сдавленный стон, не то вздох. Вернулась в юрту и увидела: плотно прижавшись к трупу молодого человека, мальчик крепко спал.
– Болен или не болен?
Разбудила мальчишку и, ухватив его за ручонку, поволокла из юрты. Испуганный ребенок упирался, кричал.
В лагере растерянность: «Мальчишка живой!» Растеряна какое-то время и Лидия Сергеевна. Она стоит у юрты и не знает, что дальше делать с этим орущим благим матом маленьким существом? Вести его в лагерь – значит совершить преступление перед товарищами, перед медициной. Живого оставить среди мертвых – значит совершить двойное преступление и перед своей совестью, и перед людьми.
«Мальчишку надо лечить, спасать надо!» – Лидия Сергеевна машет рукой: «Придите кто-нибудь». Иван Николаевич в ответ кивает головой: «Вас понял», – и отправляет к юрте одного из санитаров. Лидия Сергеевна поручает ему ребенка:
– Подержи его здесь, – а сама торопливо идет к лагерю.
– С мальчиком ухожу в изоляцию…
– Это – как? – не понимает Иван Николаевич.
– Вот там на мыске за ручьем, – обращается Лидия Сергеевна к Алтан-Цэцэг, – распорядись, пожалуйста, поставить юрту.
Алтан-Цэцэг привела отряд на Черную речку. Здесь их должен был встретить Ванчарай и сменить ее, но он почему-то не встретил. Пришлось остаться Алтан-Цэцэг. Она выслушала распоряжение Лидии Сергеевны и побежала к машине.
Теперь смысл происходящего дошел до Ивана Николаевича. Лицо его побледнело, на лбу выступила испарина.
– Лидия Сергеевна, что вы делаете? – сдавленным голосом спросил он.
Не удостоив Ивана Николаевича ответом, Лидия Сергеевна просит «начальника медицинской палатки» медицинскую сестру Санжид приготовить ампулы с противочумной сывороткой, с метиленовой синькой и дезинфекционные средства и все это уложить в санитарную сумку.
– Доктор Леднева, – закричал Иван Николаевич. – Шаг ваш, простите, считаю безрассудством. Мы не можем позволить…
– Не кричите, – остановила Лидия Сергеевна своего помощника, – и приступайте, пожалуйста, к работам. Вы остаетесь, Иван Николаевич, обязанности руководителя отряда
Лидию Сергеевну пытается еще остановить Алтан-Цэцэг, вернувшаяся на крик. Она напоминает. Лидии Сергеевне о том, что она мать двоих детей.
– Вот потому-то, милая Алтан, – тихо говорит Лидия Сергеевна, – я не могу оставить этого мальчика.
Вечер стоит тихий и настороженный. Кажется, переломи сухую былинку – в неподвижном воздухе паук разнесется далеко-далеко. По небу неторопливо кочуют облака, похожие на овчинки с ягнят. Молодой месяц узким серпом режет эти овчинки. Пахнет влагой и горьким дымом. Запах дыма едкий, раздражающий. Алтан-Цэцэг сидит у костра и думает. Ее мысли как дым – тоже едкие, раздражительные. «Ну, зачем она пошла?»
В соседней палатке тяжелым сном спят санитары. В палатке Алтан-Цэцэг мечется во сне медсестра Санжид. Всему отряду сегодня пришлось много поработать и много пережить. Вот и давят кошмары.
Алтан-Цэцэг всматривается в ту сторону, где стояли юрты семьи Чултэма. Там сейчас дотлевают жалкие остатки домашнего скарба, одежды, постелей. А перед вечером пылали три огромных костра. Сжигали вместе с юртами, облитыми бензином, все, что могло гореть. Огонь – верное средство для уничтожения даже чумных микробов.
На взгорье за ручьем мутным пятном белеет юрта, в которой находится Лидия Сергеевна с мальчиком. Оттуда нс слышно ни звука. Юрта кажется мертвой. Впрочем и сама степь, безмолвная и намаявшаяся, тоже кажется мертвой.
Алтан-Цэцэг хочется думать о том, что упорная воля удивительной русской женщины должна преодолеть, победить болезнь. Но тут же вспоминаются книги, прочитанные о чуме, и на сердце становится не просто тревожно, а жутко. Алтан-Цэцэг словно предчувствовала зимой, выпрашивая книги у Лидии Сергеевны, что с чумой ей придется встретиться. В недобрый час встреча состоялась… Из тех прочитанных книг в голову Алтан-Цэцэг какими то обрывками лезут сейчас описанные события, одно страшнее другого. Чума, как огромный косарь, в былые времена выкашивала начисто целые народы. Ужас охватывал города, страны и континенты. Спасения не было.
…Шестой век. Чума, названная Юстиниановой, прошлась по Египту, Сирии, Малой Азии и Европе и унесла около ста миллионов человеческих жизней. В течение, пятидесяти лет поигрывала косой, и никто ничего с ней не мог поделать.
…В четырнадцатом веке уже «черной смертью», она, начав свое мрачное шествие в глубинах азиатского материка, перебралась в Северную Африку, затем и Европу. Только одна Европа недосчиталась тогда двадцати четырех миллионов человек – одной четверти своего населения.
А потом на протяжении четырех столетий она ходила но городам и селам многих стран. Во время русско-турецкой войны в тысяча семьсот семидесятом-семьдесят первом годах она забрела в Москву и единым взмахом положила сорок тысяч человек. Никакая война не собирала такой обильной дани!
Находилось немало смельчаков, вступавших в борьбу с великим и жестоким «косарем». По одни гибли на самых дальних подступах, другие отступали. И совсем немногим удалось приблизиться, а потом и вышибить из рук косой ее большую, страшную косу. Это произошло уже в двадцатом столетии.
Один из смельчаков – русский ученый, советский академик-микробиолог Даниил Кириллович Заболотный.
В дореволюционные годы Даниил Кириллович участвовал в различных экспедициях по исследованию чумы и борьбе с нею. В тысяча восемьсот девяносто седьмом году он едет в Индию, оттуда караванным путем идет в Китай и Восточную Монголию. Работает в различных экспедициях в Аравии, Месопотамии, Персии. В тысяча девятьсот десятом-одиннадцатом годах руководит русской экспедицией по изучению легочной чумы в Маньчжурии. Здесь он устанавливает причину эпидемичности. Разносчиком болезни оказался тарбаган. Отсюда и сама болезнь в пароде получает название тарбаганьей. Даниил Кириллович выясняет пути распространения «тарбаганьей болезни», способы заражения и разрабатывает методы вакцинации… У него появляются десятки и сотни учеников-последователей. Лидия Сергеевна Леднева – одна из них.
Алтан-Цэцэг, размышляя, невольно примеряет поступок Лидии Сергеевны к себе – а смогла бы она пойти на такой шаг? – и не знает, как ответить. Если честно перед своей совестью, то, наверное, не. смогла бы… «Ведь до сих пор смертность заболевших легочной чумой почти стопроцентная… А заболеть – сущий пустяк. Болезнь передается и через воздух, и через предметы, и через воду. Так почему же, зная об этом, Леднева все-таки пошла?» – спрашивает Алтан-Цэцэг.
Раздались чьи-то шаги. Алтан-Цэцэг вздрогнула от неожиданности, подняла глаза – Иван Николаевич.
– Спать надо, девушка, спать, – повернулся, зашаркал к палаткам. Пробормотал – Красиво умереть– это и дурак сможет. Эх, голубушка…
«Красиво умереть? Неужели ради этого пошла Лидия Сергеевна с мальчишкой?» – колючий озноб пробежал по телу Алтан-Цэцэг. Она поднялась и устало побрела в палатку. Не зажигая огня, нашарила постель, легла. Но сон не идет. А за палаткой шаркают и шаркают подошвы. Иван Николаевич, как челнок, снует туда-сюда, туда-сюда. Его шаги затихают лишь перед рассветом. И в тот же час Алтан-Цэцэг забывается коротким и тревожным сном.
Глава восьмая
Утром Иван Николаевич позвал Алтан-Цэцэг в свою палатку. По красным глазам, по бледному, осунувшемуся лицу Алтан-Цэцэг поняла: ночь для Ивана Николаевича была трудной.
– Вот что, девушка, – глухо сказал он, – мне отсюда отлучаться нельзя. Я хочу попросить вас срочно съездить в поселок и доложить руководителям объединения, что дела наши плохи. Подтвердилось самое худшее. Пусть сообщат в аймачный центр: на Черной речке – очаг чумы. Кроме того, хочу с вами отправить два письма в Улан-Батор – министру здравоохранения Монголии и советскому послу. Надо своевременно поставить их в известность о безрассудном шаге доктора Ледневой и снять с себя вину за ее гибель…
Алтан-Цэцэг вздрогнула. Из горла готов был вырваться крик и только огромным усилием воли она сдержала его.
– Лидия Сергеевна… умерла? – испуганно спросила Алтан-Цэцэг.
– Нет, нет, девушка. Я говорю о возможной гибели. Будем верить, что этого не случится, хотя верить трудно. Постоянный контакт с больным… Когда вы сможете выехать?
– Сейчас.
– Поезжайте.
И вот она едет и думает об опасности, которая караулит Лидию Сергеевну. Теперь Алтан-Цэцэг готова поверить Ивану Николаевичу: Лидия Сергеевна сделала безрассудный шаг. Ну, а как по-иному она могла поступить? Отправить одного ребенка в изоляцию? Он же совсем беспомощный…
В последнее время, когда приходилось вырываться в кино, Алтан-Цэцэг все чаще стала замечать на себе пристальные взгляды парней. Но она была равнодушна к этим взглядам. Здесь, в «Дружбе», оказывается, тоже кое-кто стал на нее поглядывать. Сам Жамбал как-то сказал:
– Ты, дочка, завидная невеста. Тут один человек, замечаю, – давно уже вздыхает. Так что имей в виду: могут появиться сваты.
Алтан-Цэцэг ответила шуткой, что, мол, какая она невеста с ребенком.
– А тебе разве не известно, – ответил на это Жамбал, – что у нас, монголов, издавна ребенок причисляется к достоинствам невесты?
– Уж не Гомбо ли собирается свататься? – засмеялась Алтан-Цэцэг, вспомнив его весеннее сватовство к Тулге.
– Тот бы с радостью, да боится получить второй щелчок по носу. Как русские говорят: обжегся на молоке – дует на воду. Не везет парню.
Парторг, оказывается, даже и это знал. Впрочем, что может укрыться от глаз людских в маленьком поселке?
– Тогда кто же «вздыхатель?»
Жамбал прозрачно намекнул на Ванчарая. О нем он сказал:
– Всем хорош парень: и работящий, и послушный, но какой-то буковатый, душой скрытный. Нет просветленности.
– Жамбал-гуай, вам не подходит роль свата, – обидчиво и резко сказала Алтан-Цэцэг.
– А я и не пытаюсь им быть, – спокойно ответил Жамбал. – Я только хотел предупредить тебя, чтоб не сделала ошибки…
– Я не сделаю ошибки, Жамбал-гуай, – заверила Алтан-Цэцэг. Голос ее предательски задрожал.
– Успокойся, Алтан. Сказать об этом я обязан был. По праву старшего.
– Спасибо.
Тугим и запутанным узлом завязывалась жизнь Алтан-Цэцэг. И не просто этот узел распутать. Алтан-Цэцэг была благодарна Жамбалу за его участие.
Сватов Ванчарай не прислал. Он сам предложил ей руку и сердце. Это случилось в один из августовских вечеров. Ванчарай пришел под хмельком – выпил, видать, для смелости – и заговорил о том, что ей нужен сильный друг, а ее сыну – отец, что таким хотел бы стать он, Ванчарай. И к чему-то напомнил о степном пожаре.
«Не плату ли требует за спасение?» – мелькнула у Алтан-Цэцэг злая мысль. Хотела ответить дерзостью, но сдержалась. Сказала просто:
– У Максимки есть отец, а у меня… муж.
Ванчарай ничего не ответил на это, лишь злорадно усмехнулся. Усмешка не ускользнула от внимания Алтан-Цэцэг, и она опалила «жениха» гневным взглядом. Ванчарай молча вышел из юрты. Дороги их теперь разошлись, чтобы немного позднее вновь сойтись, но – уже на непримиримом перекрестке.
После сватовства Ванчарая Алтан-Цэцэг много-много дней была злой, насмешливой и дерзкой. Пришла в себя лишь тогда, когда Тулга, вернувшаяся из отпуска, очень строго и очень серьезно заметила:
– Алтан-Цэцэг, тебе опять в больницу надо, у тебя психоз начинает затягиваться. Как бы он в хронический не перешел. Это очень опасно.
Отары овец начали беспокоить волки. То с одной стоянки, то с другой чабаны сообщали о налете серых разбойников. Тогда собрались мужчины и выехали на облаву. В одном распадке, заросшем кустарником тамариска и густой травой, удалось обнаружить целую семью – матерых с прибылыми. Охотники, разбившись по двое, по трое, начали погоню за зверями.
Ванчарай, Гомбо и один чабан погнались за матерым. Как ни хитрил и ни петлял старый многоопытный разбойник, тугая смертельная петля попала на его широколобую голову. Проволочив зверя с сотню метров за лошадью, чабан остановился. Тут подоспели Ванчарай и Гомбо. Соскочив с коней, они подбежали к волку, сыромятным ремнем стянули ему пасть и ноги. Ванчарай отошел в сторонку и стал закуривать, считая дело сделанным, а Гомбо, выхватив нож из-за пояса, не добил зверя, а кольцом вокруг шеи надрезал шкуру и, ухватившись за неровные края, стал ее сдирать.
– Вот так – тулупчиком, тулупчиком, – приговаривал он.
– Что ты делаешь? – крикнул чабан, еще не понимая происходящего.
– Я его голенького, голенького пущу, пусть-ка погуляет…
В голосе Гомбо, в глазах его, в движениях рук было такое сладостное удовольствие, что по спине чабане, повидавшего в жизни многое, пробежала холодная дрожь. Он отшвырнул Гомбо и добил зверя. Ванчараю бросил злые, презрительные слова:
– А ты куда смотришь, лекарь?
Когда об этом случае рассказали Алтан-Цэцэг, она не поверила. Бессмысленная жестокость – с живого зверя, ставшего добычей, сдирать шкуру – не укладывалась в ее сознании.
Вскоре после этого, возвращаясь вместе с Ванчараем с фермы, Алтан-Цэцэг спросила его, верно ли болтают, что Гомбо хотел снять шкуру с живого зверя.
– А что тут особенного, – ответил Ванчарай, улыбнувшись, – и содрал бы, и пустил бы голенького. Отчаянный парень!
– Живодеры! – с омерзением сказала Алтан-Цэцэг и содрогнулась.
– Но я тут при чем? Я стоял в стороне.
– И молчаливо одобрял… Небось приятно было смотреть, как один зверь терзает другого? «Отчаянный парень…»
– Еще что скажешь? – недобро усмехаясь, спросил Ванчарай.
Не скрывая, своего презрения и не выбирая слов, Алтан-Цэцэг сказала:
– Как ты можешь лечить животных, Ванчарай, если с удовольствием наблюдаешь, как их мучают? Вам бы вместе с Гомбо в фашистской армии служить. Много бы удовольствия получили…
Они были вдвоем на степной дороге, и Алтан-Цэцэг ожидала: развернется сейчас Ванчарай и полоснет длинным ременным кнутом. В ожидании этого, ока даже сжалась вся. А он осклабился в довольной улыбке. Но тут же, словно спохватившись, так посмотрел на Алтан-Цэцэг, что у нее похолодело все внутри. И яростно, как давнишнюю боль, выплеснул:
– А тебе где служить придется? Немцы на Волге, немцы на Кавказе, немцы вокруг Ленинграда, а вы орете на всю степь о силе и непобедимости Красной Армии. Где она, сила-то? «Русские заманивают вглубь…» Это же глупые сказочки парторга, выжившего из ума. А мы – уши развесили. Правильно Гомбо говорит: немцы захватят Москву, шагнут на Урал, а отсюда через Монголию ударят японцы и отхватят весь советский Дальний Восток. От нас же вообще мокрое место оставят… Куда деваться будем, в какую сторону побежим?..
Вот как заговорил Ванчарай.
– Не будет этого, не будет! – закричала Алтан-Цэцэг. – Советский Союз все равно победит!
– Криком ничего не докажешь. Ты мне факты, факты назови, – теперь он явно издевался над Алтан-Цэцэг, потому что знал: никаких фактов она назвать не может..
– Где бы ни были немцы, что бы ни думали ваши японцы, Советский Союз все равно победит! – устало сказала она.
– А почему это вдруг японцы наши? – ощерился. Ванчарай.
– Потому что ты и Гомбо – прихвостни японские. А если не прихвостни, то рассуждаете, как самураи.
– Ну, что же, и на том спасибо, – глухо сказал Ванчарай, и сразу же неторная дорога, по которой они ехали, яростно взорвалась желтой пылью под четырьмя копытами его лошади.
Ночью Алтан-Цэцэг спала плохо: с вечера капризничал Максимка, а потом снились зубастые, трехглазые идолы, изображающие каких-то злых богов. Из головы не выходил разговор с Ванчараем. Он внес в душу смятение.
«Ты назови факты…» А какие она могла назвать факты? В сводках советского информбюро, которые передает Улан-Батор по радио и которые она слушает вечерами у Жамбала, нет ничего утешительного. Действительно немцы рвутся к Волге, действительно они карабкаются на хребты Кавказа.
«Русские заманивают вглубь… Это же глупые сказочки выжившего из ума парторга». Допустим, Жамбал ошибается. Ну, а каковы истинные причины отхода Красной Армии, когда и где фашисты будут остановлены? Ох, как трудно все это понять!
– Да, понять трудно, – согласился Жамбал, когда Алтан-Цэцэг утром принесла Максимку к Авирмид и своими грустными размышлениями поделилась с парторгом, – но понять надо.
– Что «русские заманивают немцев вглубь?» – раздраженно спросила Алтан-Цэцэг.
Жамбал удивленно поднял брови, пристально поглядел на Алтан-Цэцэг и спокойно ответил:
– Нет, насчет заманивания я ошибался. Но ты пойми вот что: в прошлом году немцы наступали от моря до моря, на трех тысячах километрах, а ныне всего лишь на узкой полосе. Значит, выдыхаются.
Твердо закончил:
– Советских людей им не одолеть. Не покорится Россия!
И тепло, как отец, добавил:
– А ты не размагничивайся, не опускай крылья. Что бы там брехливые собаки не лаяли, надо верить.
– Но где брать силы для веры? – откровенно признавая свою слабость, спросила Алтан-Цэцэг.
Жамбал снова удивленно поднял брови, снова пристально поглядел на Алтан-Цэцэг. Ответил жестко:
– В работе!
Вот она, формула людей сильных духом и убежден-ных коммунистов! А послушать Вапчлрля, то хоть сегодня ложись и помирай.
Алтан-Цэцэг попомнила Лидию Сергеевну. Сейчас поступок русского врача, рискующего жизнью ради спасения ребенка, не показался ей безрассудным.
Глава десятая
Мальчик боится человека в неуклюжем и странном желтом костюме, с черными резиновыми руками, с большими стеклянными гладами. Человек этот кажется тем самым злым мангусом, о котором рассказывается в страшной сказке.
«…Вдруг что-то в небе загремело, завивало – и появился трехголовый мангус-людоед. Разинул мангус все три пасти, зарычал и бросился на воина. У чудовища из одной пасти клубился черный дым, из двух других вырывалось страшное пламя…» И вот мангус пришел, забрал Очирбата к себе в юрту и то больно колет длинной и острой иглой, то заставляет глотать белые камушки. Когда выплевываешь их, мангус сердится и пугает незнакомыми словами. И никуда не убежишь, никуда не скроешься от его больших стеклянных глаз. Кричать начнешь – люди слышат, а выручать не идут: тоже боятся.
Лидии Сергеевне очень тяжело с мальчишкой. Он все время куда-то рвется. Того и смотри – убежит. Приходится привязывать бинтами к кровати-раскладушке. Но и привязанного не оставишь без пригляда ни на минуту. Совсем плохо то, что он отказывается от еды: не берет ни молока, ни мяса, ни лепешек. Даже конфету и ту не взял.
Первая ночь в маленькой палатке проходит без сна. Это уже вторая бессонная ночь для Лидии Сергеевны. Первая прошла в дороге.
Утром у мальчика поднимается температура, к вечеру он весь пылает огнем. Часто впадает в беспамятство, бредит, зовет маму.
– Ижий! Ижий!
Голос у пего слабенький и тоненький, как у новорожденного козленка. Он облизывает сухие губы и беспрерывно просит пить.
– Уух, ус. Уух, ус…
Лидия Сергеевна весь день на ногах. Изредка она выходит из юрты специально за тем, чтобы показаться людям в лагере: «Смотрите, здесь все в порядке». Вечером она замертво валится в постель и мгновенно засыпает. Ночью просыпается с головной болью и звоном в ушах. Нечеловеческая усталость берет свое.
Третий и четвертый дни – самые тяжелые, Случилось то, что должно было случиться: Лидия Сергеевна заболела. Недомогание, которое она почувствовала еще ночью, к утру усилилось. Легкий озноб сменился жаром. Начался кашель, отдающийся мучительной болью в ребрах и груди. По поему телу разлилась слабость.
Лидия Сергеевна внимательно прислушивалась к себе: неужели появились те первичные симптомы, которые характерны для начала легочной чумы? И думала: если так, то дальше последует ослабление сердечно-сосудистой деятельности, полный упадок сил, потеря сознания, и через день, два, скрученная болезнью, она уйдет в небытие, как ушла вся семья Чултэма,
Она удивилась тому, что думает о себе, как о ком-то постороннем. А вскоре ей стало страшно. Наступил момент, когда ей захотелось закричать, позвать на помощь Ивана Николаевича, людей. Так стало жалко себя. Такой жуткой показалась мысль о смерти. Вспомнилось: «Доктор Леднева, ваш шаг, простите, считаю безрассудством!.,»
– Неужели он был прав? Нет!
Лидия Сергеевна взяла себя в руки. Попыталась глубже проанализировать свое состояние, В ту дождливую ветреную ночь, когда отряд ехал сюда, она сильно замерзла. И здесь, направляясь с мальчиком в юрту, она поскользнулась, переходя через ручей, и с ног до головы искупалась в, холодной воде. Так, может быть, это простуда? Но даже если и не простуда! Даже если чума – что ж! Не она первая и не она последняя… Когда в дальневосточной тайге умирал от энцефалита ее самый близкий и дорогой человек, он не кричал панически «спасите!», он говорил: «Ну вот, Лидок, мы нашли причину болезни. Теперь надо найти способы уничтожения этого проклятого клещика и методы лечения… С врагом легче бороться, когда его знаешь».
Не бежал с поля боя, не искал спасения боец Сибирской десантной бригады Артамон Леднев, ее Артамон. Он погиб под вражеским танком в подмосковных снегах.
Горькие, тяжелые воспоминания, но они-то как раз совсем успокоили Лидию Сергеевну. Только вот… что-то она хотела сделать…
Да, хотела написать прощальное письмо Верочке и Владику. На всякий случай. Но нет ни карандаша, ни клочка бумаги. Конечно, ее письмо не будет отправлено отсюда – нельзя! – но обязательно будет пересказано в казенной бумаге, извещающей детей и отца о ее гибели.
И от того, что материнские слова дойдут до детей и отца в чужом пересказе, Лидии Сергеевне становится грустно.
Ее труп сожгут, как сжигают трупы всех чумников. А потом в отряде устроят собрание, и Иван Николаевич торжественно-траурным голосом произнесет речь, в которой непременно прозвучит: «Смерть вырвала из наших рядов… Самоотверженный поступок… Героический подвиг…»
Лидия Сергеевна усмехнулась и тяжело стала подниматься, чтобы сделать очередной укол Очирбату и дать ему горькие камешки – таблетки.
А в лагере – переполох. Лидия Сергеевна ни разу за целый день не вышла из юрты. Завтрак, обед и ужин остались нетронутыми. Тарелки с пищей так и стоят на камне-валуне, который лежит на границе запретной зоны, в сотне метров от юрты. Медсестра Санжид на закате солнца ходила к камню за посудой и с полчаса стояла там, в надежде услышать из юрты хоть какой-нибудь звук. Не услышала. Пробовала окликать Лидию Сергеевну– ответа не получила. Вернулась в лагерь заплаканная:
– Юрта мертвая…
Санитары молча разошлись кто куда.
Иван Николаевич выругался и, зажав виски в пухлых ладонях, застонал: «Ведь отговаривал…» И зашаркал по траве подошвами, засновал челноком: туда-сюда, туда-сюда.
Алтан-Цэцэг убежала в палатку, зарылась лицом в подушку.
Ночь прошла в тревоге, в ожидании чего-то еще более страшного. Утром – это шел уже четвертый день – Алтан-Цэцэг попросила Ивана Николаевича сходить в юрту, своими глазами удостовериться в случившемся.
– Подождем еще немного. Лидия Сергеевна категорически запретила подходить к юрте кому бы то ни было…
