Текст книги "Кони пьют из Керулена"
Автор книги: Григорий Кобяков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)
Ребром ладони начальник управления резко провел по горлу:
– Вот как нужна!
Поглядел на Алтан-Цэцэг хитрыми глазами, спросил:
– Слышал я, что тебя там в науку приглашали?
«И здесь уже известно», – усмехнулась Алтан-Цэцэг, но ничего не ответила.
Приняв ее молчание за согласие, Самбу поднялся и, хлопнув ладонью по бумагам, в беспорядке раскиданным по столу, воскликнул:
– Ох, и дела скоро у нас начнутся – небу жарко станет!
Быстрыми маленькими шажками Самбу подбежал к стене, на которой висела большая географическая карта Монголии, утыканная красными, зелеными и синими флажками. Флажки погуще теснились вокруг столицы, а на востоке и юге страны сидели отдельными гнездами. В войну такими картами пользовались для обозначения линии фронта.
Показывая пальцем сначала на одну группу. флажков, затем на другую и на третью, Самбу заговорил горячо и страстно, будто профессор, увлеченный своей лекцией:
– Смотри, Алтан: здесь созданы государственные хозяйства – госхозы, тут сельскохозяйственные объединения, а это МЖС – машинно-животноводческие станции. Пока их немного. Но если мы крепко потрудимся, то создадим новую экономическую систему аратской Монголии. Социалистическую систему. Условия для кооперирования теперь вполне созрели. И опыт кое-какой накоплен…
Самбу взял в руки ленинский томик, договорил: – Все идет так, как советовал когда-то нам, монголам, Ленин.
Постоял, как бы прислушиваясь к себе, помолчал. Потом поглядел на Алтан-Цэцэг и тихо спросил:
– Ну, как?
– Хорошо, – похвалила Алтан-Цэцэг и подумала о партийном комитете, который, видимо, всерьез занялся теоретической учебой кадров. Самбу заговорил словами отца.
– С назначением – как? – резко спросил Самбу.
– В «Дружбу» прошусь.
Алтан-Цэцэг думала, что начальник управления рассердится, а он вдруг рассмеялся и сказал:
– Я так и думал. Для ученого зоотехника на Халхин-Голе – простор необыкновенный. Осваивать надо этот благодатный край. А вот с чего начинать и как осваивать, должны подсказать ученые люди.
Об освоении Халхингольской долины Самбу думает уже давно. Алтан-Цэцэг вспомнила военную зиму и один, разговор. Был вечер. В степи догорала багровая заря. В юрте курился душистый и кисловатый дымок, они с Тулгой молча сидели у очага, грелись – Алтан-Цэцэг только что вернулась с пастбища и в дороге замерзла до овечьей дрожи. Услышали цокот копыт. Кто-то подошел к юрте и в нерешительности остановился. Тулга крикнула:
– Кто там обтаптывает нас? Входите!
Через открытую дверь ворвался плотный клубок белого морозного пара, расплылся по земляному пазу и тут же растаял. В юрту, переступив порожек, вошел председатель Самбу в теплом дэли и в мохнатой шапке, молча принял пиалу с горячим чаем и присел па корточки у очага. Выпив чай, сказал:
– Заря долго горит. Ветер завтра будет.
Помолчал. Принял вторую пиалу с чаем.
– Я поеду к табунщикам, а тебе бы, Алтан, к чабанам съездить надо.
В ту зиму, начиная с осени, по степи усиленно полз ядовитый слушок, будто вот-вот нападут японцы. Не скрывая тревоги, Тулга спросила об этом Самбу.
Самбу не ответил. Он думал о чем-то своем. Собираясь уходить, вздохнул:
– Степь пропадает.
Алтан-Цэцэг поразил тогда этот горестный вздох: «Степь пропадает!». Сколько в нем было боли!
Весной тысяча девятьсот тридцать девятого года, когда начались боевые действия на Халхин-Голе, правительство республики обратилось к населению с просьбой уйти из района военных действий в глубь страны и увести скот, С одной войной покончили – началась другая, Великая Отечественная. Она могла заполыхать и на востоке, и здесь, в этих степях. За чертой государственной границы стоял враг. В любой момент могли заговорить пушки. Но они молчали, потому что с этой стороны врагу противостояла другая сила. Но только в тысяча девятьсот сорок пятом угроза была снята.
«Степь пропадает…» Председатель думал тогда о богатствах, какие могла дать эта степь… И Алтан-Цэцэг думала о них в долгие университетские годы. Вот почему она рвалась на Халхин-Гол. И была рада и признательна Самбу, что он ее поддерживает.
Она понимали: для освоении долины Халхин-Гола потребуются огромные силы и средства. Но богатеющая страна все это найдет, если… если будет убеждена в целесообразности. А убедить должна наука.
– Значит, в «Дружбу?» – хлопнул ладонью по столу начальник управления Самбу.
– В «Дружбу!» – твердо ответила Алтан-Цэцэг.
– Упрямый парод, эти ученые люди… Ну что ж, пусть несут тебя, брат, крылья орлицы. А вечером, – напомнил Самбу, – ждем тебя в гости.
И мягко, шутливо добавил:
– По секрету: Цогзолма страшно тоскует но Халхин-Голу. Не смани, пожалуйста…
– А вот и сманю, – задиристо и озорно воскликнула Алтан-Цэцэг,
– Беи семьи меня оставишь, – непритворно вздохнул Самбу.
Глаза Алтан вдруг построжали. Казалось, совсем беспричинно ей стадо тоскливо. Она заторопилась уйти.
Глава седьмая
Непостижимо высокое и чистое небо отдавало пронзительной синью. Из-за отрогов Большого Хингана вставало большое и яркое солнце. Оно щедро заливало степь и золотыми нитями прошивало поселок. С берега Халхин-Гола невидимо струился и тек сладкий вишнево-яблоневый аромат. К нему примешивался горьковатый запах полыни и парного духовитого молока, В ранней рани начали выстукивать свою бесконечную и непонятную мелодию кузнечики. Над поселком повис жаворонок. На маленьких трепыхающихся крылышках он поднимал ввысь песню радости и труда. Звонким, чистыми переливчатым голосом он словно бы будил людей: «Вставайте, друзья, новый день настал».
Однако людей не надо было будить. Они поднялись вместе с солнцем и приступили к своим делам.
Вот зацокали копыта и в степь ускакал всадник. Пропылил на краснобокой и большеглазой «Яве» механизатор.
Звонко, разноголосо начали перебраниваться молотки кузнецов.
Прошли, скорее, пожалуй, проплыли верблюды на пастбище.
За верблюдами, на неказистой мохноногой лошадке ехал парнишка. Он, как котенок, жмурился от яркого солнца. Рядом с лошадкой, привычно и бесшумно ступающей нековаными копытами, полз длинный ременный бич, конец которого распустился и был похож на хвостик тушкана-попрыгунчика.
Выехав за околицу, парнишка сполз с лошади, снял уздечку, похлопал своего мохноногого друга по мягкой и теплой шее. Когда лошадь отошла, парнишка крутанул над головой бич. Раздался щелчок, похожий на пистолетный выстрел. Лошадь вздрогнула и со всех ног кинулась в степь.
– Гуляй! – донесся звонкий голос мальчишки.
Пришла Алтан-Цэцэг, свежая и радостная. Вид у нее был такой, словно это она принесла и яркое солнце, и зеленые травы, и песню жаворонка, и запахи утра.
– Вы помните сны юности? – вдруг спросила она.
Ее вопрос озадачил меня. Но я все-таки попытался ответить.
– Страшные – помню. Ты убегаешь от зверя, а ноги не повинуются. Вот-вот подкосятся, и тебя настигнет этот зверь. Ты уже слышишь его дыхание за спиной и клацанье зубов… Просыпаешься в жутком страхе.
– В юности чаще бывают красивые сны, – возразила Алтан-Цэцэг. В– Скажем, человек, подобно птице, вдруг взмывает над землей и устремляется в голубую поднебесную высь… Его качают упругие воздушные волны, и от этого немножко кружится голова и сладостно замирает сердце.
– Во время таких снов, – продолжил я, – человек растет. Так мне говорила мама. И радовалась, если они были – часты.
– Но мне расти уже поздновато, – рассмеялась Алтан-Цэцэг, – а вот полетать журавкой где-то под облаками, поразговаривать с самим Солнцем о жизни и еще кое о чем приятно.
– Хотел бы я подслушать этот космический разговор…
Алтан-Цэцэг подняла палец и шутливо погрозила мне.
– Давайте лучше займемся земными делами.
Земные дела начались со знакомства с поселком. Ровными рядами стоят аккуратные домики с большими глазами-окнами. Под окнами полтинниками серебрится и целуется с ветром листва молодых топольков.
В центре поселка два самых видных здания – клуб и школа. В просторном клубе – «городской» зал со сценой, комната боевой и трудовой славы, радиоузел, библиотека.
Когда-то школой здесь служила юрта, потом небольшой домик, в котором обучалось с полсотни ребят. Теперь построено новое светлое здание. В нем учится свыше двухсот учеников. При школе есть интернат для детей тех, кто живет в степи.
От школы бежит новая улица из свежерубленых домов, пахнущих сосной: больница, столовая, детский садик, магазин, пекарня. На краю – электростанция.
За электростанцией – другие производственные постройки. Гараж, склады для кормов, овощехранилище, водокачка.
Еще дальше – механизированная животноводческая ферма.
Все новое, прочное, со вкусом построенное.
На берегу Халхин-Гола, за живой тополиной стеной-изгородью, на многих гектарах раскинулся сад – яблони, вишни, черешня… А на далеких производственных участках – в этот день мы побывали и там. И добротные кошары. На некоторых чабанских стоянках пробурены артезианские скважины.
– Сроду таких чудес в степи не бывало, – сказал нам старый знаменитый чабан Дамдинсурэн. А он-то уж-знает, ему идет седьмой десяток лет и седьмой десяток он живет в этой степи. Родившись в год Зайца, он все молодые годы, как заяц, прыгал в своей батрацкой нужде. И, может, так бы и продолжал прыгать, если бы не революция.
На стоянке Дамдинсурэна мы познакомились с председателем Хандху. Пропыленный с головы до пят, он приехал на мотоцикле. По тому, как были забрызганы ошметками грязи и мотоцикл, и «всадник», было видно, что путь они проделали немалый.
Мотоциклист сбросил плащ, встряхнул берет, скорым шагом подошел к нам.
– О, дорогие гости! – воскликнул он, и его продубленное ветрами лицо засветилось улыбкой. – Рад познакомиться.
Не более как через полчаса мне показалось, что этого скуластого, общительного, с умными глазами, человека я знаю давным-давно. Нам не надо было мучительно искать, как часто ищут незнакомые люди, тему для разговора. Хандху засыпал меня вопросами о жизни колхозов и совхозов Читинской области, в которых ему доводилось бывать. Его интересовало буквально все: и какой ожидается урожай, и применение биостимуляторов в животноводстве и какая доильная установка – «елочка» или «карусель» производительней, и новые машины на полях, и чем отличаются народные театры от обычных клубных драмкружков, и как организован механизаторский всеобуч, и что дают комплексные чабанские механизированные бригады, и какая литература выпускается для животноводов, и организация районных школ передового опыта, и порядок начисления дополнительной оплаты и, наконец, здоровье его знакомых.
Я понимал: мои дилетантские ответы на многие вопросы его не удовлетворяли, но он был снисходителен. Что делать не со специалистом разговаривал. Но и специалист, пожалуй, не ответил бы на все вопросы – слишком они разнообразны.
Потом мы сидели в юрте у Дамдинсурэна, пили кумыс и беседовали о космических полетах, о тревожных событиях в неспокойном мире. Из радиоприемника тихо лилась задумчивая мелодия. Интересно это: если глянуть снаружи – стоит себе в степи юрта, одно из самых древних жилищ человека, а в ней говорят о помощи Вьетнаму, о звездных кораблях и слушают симфонию Чайковского. Прав Дамдинсурэн – «сроду таких чудес в степи не бывало». Мир теперь не кончается вон за той грядой невысоких холмов, изнывающих под жарким полуденным солнцем, он бесконечно расширился.
Покинув гостеприимного хозяина, мы вместе с председателем поехали по полям и фермам. Мотоцикл председатель оставил у Дамдинсурэна, попросив, чтобы сын чабана пригнал его на центральную усадьбу.
Зеленым жуком наша машина бежала по необъятным просторам. Где они начинались, эти степные просторы, и где они кончались, – только орлам, парящим в знойной тишине, наверное, было известно. Я высказал мысль, что гостеприимство и душевная широта монголов – от этой вот неохватной шири. Молчаливая неторопливость, невозмутимое спокойствие – тоже от нее.
– Да, это, пожалуй, так, – согласился председатель Хандху.
– Так-то оно так, – отозвалась Алтан-Цэцэг, – только некоторые черты нашего национального характера стали приходить в несоответствие, больше того, в противоречие с развитием производительных сил, с быстрым темпом и ритмом жизни. Особенно это заметно в промышленности.
– Что вы имеете в виду? – несколько удивленно и озадаченно спросил Хандху. – Какие именно черты?
Заинтересовался и я.
– Неторопливость, медлительность. Посудите сами, – с горячностью продолжала Алтан-Цэцэг. – идут, пощипывают травку овцы или коровы. За ними неторопливо движется на лошадке пастух. Спешить ему некуда. Он всю жизнь при скоте, как и его отец, дед и прадед. Долгими веками вырабатывались черты медлительности, спокойствия, неспешности степняка-скотовода. Прошу не путать с неповоротливостью. Но вот появилась машина, завод, фабрика, шахта. Они требуют к себе иного отношения, чем овечка, они диктуют новый ритм труда и жизни. Время, технический прогресс принесли с собой новые скорости, к которым степняку надо привыкать, осваивать их. А это, согласитесь, непросто.
– Но и на старых скоростях вы, например, успели сделать немало, – улыбнулся Хандху. – Дай бог каждому…
Алтан-Цэцэг сухо сказала:
– За похвалу – спасибо. Только неприлично хвалить человека в глаза, как хвалят победителя на конных скачках. Или очень хочется заслужить ответную похвалу? Могу вознести до небес молодого и…
– С той высоты страшно падать, – шуткой ответил Хандху, – ушибешься.
Оба рассмеялись. Размолвка не переросла в ссору, и о ней сразу же забыли.
Я подумал, что у них в характере много общего. Они были не то, чтобы упрямы, скорее настойчивы и неуступчивы. Таких не заставишь петь на чужой лад, если они хотят петь по-своему и если считают, что правы.
Председатель сказал:
– Сегодня мы не объедем и половины земель нашего объединения.. – И стал рассказывать, как в пятидесятые годы хозяйство артели набирало и копило силы, а, накопив их, сделало сильный рывок вперед. – Сейчас мы имеём около шестидесяти тысяч голов скота – овец, коров, лошадей, верблюдов.
Много это или мало? Цифры, не сравниваемые с другими – не говорящие, молчаливые цифры. Председатель Хандху это понимал.
– Объединение «Галут» из нашего аймака по количеству скота перевалило стотысячный рубеж, – сообщил он и без всякого выражения добавил: – Вообще-то и «Дружба» может иметь сто тысяч, не меньше, но стоит ли иметь? Вот в чем вопрос.
– Почему же не стоит?
– Идем несколько иным путем, – председатель значительно поглядел на Алтан-Цэцэг, но та или не заметила этого взгляда, или не хотела вступать в разговор, размышляя о чем-то своем. Председатель продолжал: – Мы ведем работу по улучшению стада овец и коров. На фермах у нас коровы белоголовой Казахстанской породы, большинство отар – тонкорунные и полутонкорунные. Работу по обновлению стада в широком размахе начинала Алтан-Цэцэг…
Председатель с опаской покосился на нее, но та снова промолчала.
– Доходы от животноводства получаем ничуть не меньше, чем «Галут»… По нашей артельной пятилетке предусматривается увеличение поголовья скота, но главный упор мы делаем на строительство животноводческих помещений, механизацию труда животноводов и создание прочной кормовой базы. Мы стремимся обезопасить себя от действия стихий. Думаем, что выбранный нами путь – наиболее верный. Но за него пришлось крепко повоевать…
Хандху остановился, ожидая, не скажет ли чего Алтан-Цэцэг, но она и на этот раз промолчала.
Председатель кивнул:
– Алтан-Цэцэг и еще кое-кто долгое время партийные выговоры носили… Однако нажиму – «Давай головы, давай хвосты!» – не поддались.
В этот день мы побывали на фермах и чабанских стоянках, на пшеничных полях, на пункте искусственного осеменения скота, похожем на институтскую лабораторию, на механизированных стригальных пунктах, на: маленьком маслозаводе и в саду. Но куда бы мы ни приезжали, почти ко всему была как-то причастна Алтан-Цэцэг. И председатель, рассказывая, не забывал подчеркнуть ее причастность, только старался делать это так, чтобы она не обиделась. С председательских уст то и дело слетали фразы:
– Это начинала она…
– Так посоветовала нам Алтан…
– Это сделано по ее инициативе…
Но Алтан-Цэцэг все-таки обиделась. Это произошло в саду. Председатель Хандху показал на крепкое дерево с тяжелыми гроздьями наливающихся плодов и сказал, что все в поселке эту яблоню называют «Золотым цветком». По секрету добавил:
– И еще ее называют «Катюшей»…
Секрета не получилось. Алтан-Цэцэг услышала. Просверлив председателя жгучим взглядом, она – резко сказала:
– Щенок у матери учится лаять, а вы у кого научились, Хандху?
Хандху сначала хотел погасить ее гнев шуткой, ответив пословицей, что у труженика заняты руки, а у него, как у всякого болтуна, занят язык. Но Алтан-Цэцэг шутки не приняла.
– Уши устали слушать ваши ёрольчи, – раздраженно сказала она.
Теперь обиделся Хандху.
– При чем тут ёрольчи? – темнея лицом, вскипел председатель, – Ну, скажите, Алтан: разве не вы работали и продолжаете работать над выведением тонкорунной монгольской овцы? Не ваши ли это слова: монголку надо одеть в забайкальскую шубу?
– Но это же вместе с вами, Дамдинсурэном и другими. Зачем же одной приписывать?
Председатель прищурился, тонко сжал губы. Он не скрывал, даже нарочито показывал, что незаслуженно оскорблен за его же добрые слова. Даже отошел от Алтан-Цэцэг.
– А сад, в котором мы стоим, разве не с вашей одной-единственной, вот с этой яблоньки начинался?
Алтан-Цэцэг ничего не ответила.
– А не вы ли, – наступал Хандху, – обращались с письмом в ЦК партии, в котором доказывали необходимость широких научных исследований на Халхин-Голе?
Случись такой разговор в другое время, без постороннего, они бы, наверное, крепко поспорили, но сейчас не могли ни спорить, ни ссориться. И это первой поняла Алтан-Цэцэг.
– Хандху, – тихо и мягко сказала она, явно стараясь погасить ненужную вспышку, – мне кажется, что вы решили показать нашему гостю национальный характер. Остыньте, пожалуйста…
– Ладно, остыну, – сразу согласился председатель и рассмеялся. Смех его показывал, что, хоть и виновата перед ним Алтан-Цэцэг, он готов забыть и никогда не вспоминать эту маленькую обиду.
– Но и я свои слова о собачьем лае беру обратно, – и Алтан-Цэцэг попыталась улыбнуться. Только улыбка не смогла скрыть неловкости.
Вечером мы с Алтан-Цэцэг были в гостях у старого Жамбала с Авирмид. Они по-прежнему жили в юрте, которая стояла на самой окраине поселка. Непривычные четыре угла и их пугали.
Дверь в юрту была распахнута настежь. В нее заглядывал круторогий месяц. Где-то недалеко вкусно хрумкали росную траву лошади. Вечерний воздух хмелил своей свежестью и крепким настоем остывающей земли.
На комоде стояла фотография пожилой русской женщины с юношей монголом. Нетрудно было догадаться, что это врач Лидия Сергеевна Леднева с Очирбатом-Ледневым, когда-то спасенным ею.
– Сын нынче закончил медицинский институт, – с гордостью сказал Жамбал, глядя на фотографию. – Доктором стал, как и хотела русская мать, хирургом. Направление получил в Дархан.
Жамбал рассказал, что Очирбат прошлым летом целый месяц гостил в Иркутске у Лидии Сергеевны. Там и фотографировались.
Засиделись мы у Жамбала допоздна. Гостеприимные хозяева никак не хотели отпускать. То рассказывали о сыне, то начинали говорить о русской матери, от которой почему-то долго нет писем, то показывали фотографии. И снова вспомнили о первых днях научной сельскохозяйственной станции и о письме Алтан-Цэцэг в Центральный Комитет МНРП.
Глава восьмая
Прощаясь с деканом университетской кафедры Шагдасурэном, Алтан-Цэцэг дерзко заявила: «К Солнцу еду!». Заявление было нескромным, хвастливым, о чем позднее Алтан-Цэцэг вспоминала с горечью и стыдом. «Ветреная девчонка! – упрекала себя. – Хвастунья!»
Нет, тогда она совсем не предполагала, что всерьез придется заниматься наукой, что сама жизнь и обстановка потребуют от нее этого. Уезжая из столицы, думала лишь о практических делах, хотя где-то в глубине души жило убеждение: а какие практические дела могут быть успешными без научных обоснований, без теоретической базы?
«Степь пропадает», – когда-то сказал Самбу, и в его словах она услышала столько горечи, что ей показалось, будто она виновата в этом, будто ее упрекает Самбу.
За работу в «Дружбе» Алтан-Цэцэг взялась с жаром. В ее душе жила та безмятежная радость весны и цветения, когда кажется, что снова вернулась юность с ее кипучей энергией и избытком сил. Но если в ранней юности, сразу после окончания техникума, Алтан-Цэцэг, как и другие ее сверстники, не знала толком, на что и как употребить бьющие через край силы и порой расходовала их попусту, то теперь было совсем другое, теперь она знала, что надо делать и как делать, какая польза будет от ее дел. Так, наверное, приходит к человеку то, что в народе зовется зрелостью.
Счастливая, благословенная эта пора – зрелость. Только вот приходит она к людям в разное время. А к иным и совсем не приходит. Пройдет горемыка по земле, покоптит небо и уйдет в небытие, не оставив ни следа за собой, ни памяти о себе. Проживет, как свечной огарок, как сырая головешка, от которой ни тепла, ни яркого света, только дым…
Не месяц, не два – годы понадобились Алтан-Цэцэг для того, чтобы проверить предположение Максима: в этом суровом краю должны расти и созревать пшеница и овес, кукуруза и картофель, здесь можно разводить плодовые сады. Выполняя свое главное дело – зоотехния отнимала много сил и времени – она выкраивала часы на изучение почв, на метеорологические наблюдения (школьников к этому подключила), на опыты, которые закладывала на участке в пятачок.
Факты – упрямая вещь, и они казались довольно любопытными. Почвы – супесчаные, каштановые, лёссовые – вполне пригодны для земледелия. Времени для развития растений достаточно и даже на две-три недели больше, чем в других районах страны. Общее количество осадков тоже достаточное, правда, на весну их приходится мало…
В записке, которую послала в аймачный партийный комитет и в Министерство сельского хозяйства республики, доказывала не только возможность земледелия, но и необходимость его, как базы для дальнейшего развития животноводства.
«Прихалхинголье, – писала в выводах, – может и должно стать главной животноводческой фермой страны и ее житницей». Понимала, в выводах хватила далековато. Но тешила себя мыслью, что если уж начинать обновление степи, то начинать по-государственному, широко, с размахом, как в Советском Союзе (да и в Монголии тоже) поднимали целинные земли.
В доказательствах Алтан-Цэцэг был один серьезный изъян, который мог стать препятствием, – засушливая весна. Еще от Максима слышала: «Корень жизни в воде. Земля без воды мертва. Капля дождя – это зернышко пшеницы».
В своей записке она не обошла этого факта. Но в то же время отметила, что метеорологической службы на Халхин-Голе никогда не было, и судить об осадках невозможно, хотя четырех-пятилетние данные, которыми она располагает, положительны, как и опыт подсобных хозяйств советских воинских частей, которые стояли здесь в довоенные и военные годы. Ссылалась также на многолетние данные юго-восточных степных районов Читинской области и Северного Казахстана, очень близких по. климатическим условиям к Халхин-Голу.
Словом, записка – плод многолетнего труда – была послана. Алтан-Цэцэг готовилась к защите своих выводов и предложений. Но случилось непонятное: защиты от нее никто не потребовал. В партийном комитете обсудили, похвалили за проделанную работу и… отклонили. Сказали: преждевременно. Предложения Алтан-Цэцэг попытался поддержать Самбу, но это был голос вопиющего в пустыне.
Так был нанесен первый удар. И кем? Алтан-Цэцэг считала: отцом. Дождавшись окончания бюро, на котором рассматривалась записка, Алтан-Цэцэг заявила отцу, что он консерватор, «бездеятельный рука-водитель (от слова – руками водить), не умеющий смотреть в завтрашний день, и в знак протеста ушла из дому ночевать к Цогзолме. Утром, правда, извинилась за свои дерзкие слова, но с решением бюро осталась не согласна.
Второй удар получила из Министерства сельского хозяйства. Начальник отдела растениеводства ответил грубостью: что-де зоотехнику надлежит заниматься вопросами зоотехники. А с земледелием как-нибудь агрономы разберутся. Тут-то и поняла Алтан-Цэцэг, как слаб человек, когда он один. Но и поняв это, не опустила руки. Взяла и написала в центральный Комитет партии.
Не прошло и трех недель, как на Халхин-Гол нагрянула высокая комиссия. В нее входили: работник ЦК, работник Министерства сельского хозяйства, научный сотрудник Академии наук. Возглавлял комиссию доктор сельскохозяйственных наук Шагдасурэн – научный руководитель Алтан-Цэцэг в университете, ставший ректором Улан-Баторского сельскохозяйственного института.
Комиссия работала неделю. Она объехала всю долину Халхин-Гола, побережье Буир-Нура, побывала в Тамцак-Булаке. Алтан-Цэцэг показала свое «опытное поле» – в пятнадцать шагов шириной и тридцать длиной. Но на этом пятачке в три-четыре сотки росли пшеница, овес и кукуруза. Гости разминали колоски, считали зерна, меряли высоту стеблей. Наконец, повела на берег Халхин-Гола к яблоньке.
– Вот это сюрприз! – воскликнул Шагдасурэн и зачем-то снял и тут же надел очки. Обошел вокруг дерева, снова воскликнул. – Настоящая яблоня! Смотрите: и плоды есть…
Пришлось рассказать изумленным гостям «биографию» этой яблоньки. Как-то Алтан-Цэцэг была на совещании в столице и познакомилась там с садоводом Шагдаром. После совещания съездила на Орхон, на Шаморскую плодово-ягодную станцию и привезла оттуда несколько саженцев. Посадила. Принялась одна яблонька (другие саженцы, видно, высохли в дороге). Ухаживала за яблонькой, как за малым дитем. И вот настало время, когда появились первые соцветия. Их было совсем немного, а завязь дали и того меньше – четыре-пять цветков. Остальные осыпались – утренние ли заморозки их убили, птицы ли исклевали, неизвестно. Начали развиваться плоды. Но за лето погибли. А одно-единственное яблоко к осени налилось, крутые, упругие бока его покрылись нежной румяной зарей. Ее величество Природа преподнесла это яблоко Алтан-Цэцэг как подарок и как награду за труд и упорство. На следующее лето, к приезду комиссии яблоня принесла много плодов.
Алтан-Цэцэг раздвинула зеленую листву, выбрала несколько плодов, еще не крупных, не дозревших, сорвала их и подала членам комиссии по яблоку.
– Возьмите. На счастье!
– А не будет яблоко причиной… раздора? – спросил Шагдасурэн.
Алтан-Цэцэг поняла шутку. В темных красивых глазах ее заплескалась радость.
– Не будет! – ответила она сияющей белозубой улыбкой.
Закончила комиссия свою работу совещанием, на которое пригласила Лодоя и Самбу.
Очень неловко чувствовал себя Лодой, когда Шагдасурэн от имени ЦК сердечно благодарил Алтан-Цэцэг за большие научные исследования, проведенные ею и называл ее настоящим ученым.
Как всякий честный человек Лодой, конечно, повинился перед дочерью и впервые подумал, что устал, перестал видеть новое, что пора, видимо, слезать с седла, уступить его людям молодым, энергичным, умеющим лучше видеть дальние горизонты. И тут ничего не поделаешь – закон диалектики: старое отживает, на смену ему приходит новое, молодое.
– Центральный Комитет, – говорил Шагдасурэн, – рассмотрел записку и материалы, представленные ученым зоотехником Алтан-Цэцэг, полностью согласился с ее выводами.
Задача комиссии была простой и в то же время сложной: выбрать месторасположение для опытной научной сельскохозяйственной станции, которая по решению правительства будет создана здесь и которая в широких объемах продолжит работу, начатую Алтан-Цэцэг. Наиболее удобным для начала мы считаем место или в поселке «Дружба», или где-то поблизости. Легче будет с жильем, с транспортом, с материальным обеспечением. Но позднее станцию, возможно, целесообразнее будет перенести в среднее течение Халхин-Гола, в район Хамардабы…
Свое выступление Шагдасурэн закончил так:
– Если исследования станции, – сказал он, – подтвердят выводы, сделанные ученым зоотехником, то Прихалхинголье действительно может стать «главной животноводческой фермой и ее житницей».
Перед отъездом все обедали у Алтан-Цэцэг. После выпитой пиалы цаган-архи у Алтан-Цэцэг кружилась голова.
Громко разговаривали и громко смеялись гости. Смеялась и Алтан-Цэцэг и все спрашивала, есть ли где седьмое небо, и если есть, то она сегодня там… Разговоры гостей до нее доходили обрывками. Шагдасурэн говорил о каком-то солнце, к которому надо всю жизнь скакать, и снова приглашал на работу в институт, обещал кафедру.
По-стариковски ссутулясь, сидел Лодой. Он не притрагивался ни к цаган-архи, ни к баранине. Думал.
Сначала их было тринадцать. Выпускники знаменитой Тимирязевки, Иркутского сельскохозяйственного института, Улан-Баторского сельскохозяйственного института, техникумов страны, они приехали в белую ковыльную степь, продутую ветрами и опаленную солнцем, работать, исследовать, мечтать.
Самому старшему из приехавших, Хучиру, назначенному директором, было двадцать семь, троим выпускникам техникумов – по семнадцать лет. Из тринадцати – одна женщина, Алтан-Цэцэг, по возрасту и опыту работы самая старшая. Ее тут же прозвали «мамой».
Выбрали площадку невдалеке от реки и поселка «Дружбы». Поставили первую юрту, просторную, семи-ханную. Хучир на куске фанеры красным карандашом написал: «Халхин-Гол. Научная опытная станция». Фанеру прикрепил над входом в юрту.
Вечером, расстелив на низеньком столике посреди юрты карту района, все тринадцать сидели вокруг и думали, где заложить испытательные участки под зерновые и бобовые культуры, где разместить производственные посевы, огород и плодовый сад. Да, и сад. Почему не попробовать, если… Двенадцать пар глаз устремились на Алтан-Цэцэг.
– Если Алтан-Цэцэг, – улыбаясь договаривает Хучир – первый урожай сняла в количестве…
Все негромко и не обидно смеются. Смеется и Алтан-Цэцэг.
– Непременно сад!
– Но специалиста-садовода нет?
– Будет сад – будет и специалист.
– Хучир красным карандашом отчеркивает на карте неширокую полосу по берегу реки и всех обводит вопрошающим взглядом. Возражений нет.
– Вот здесь и заложим наш сад. От яблоньки Алтан-Цэцэг.
Но сад садом, только они, романтики и мечтатели, понимали: страна ждет от них прежде всего ответа на главный вопрос – возможно ли на Халхин-Голе в широких размерах земледелие, а если возможно, то какие культуры в здешних условиях наиболее целесообразны и наиболее урожайны?
Так начиналась весна тысяча девятьсот шестидесятого года. Для маленького коллектива научной станции, весна тревог и радостей, раздумий и надежд.
