Текст книги "Кони пьют из Керулена"
Автор книги: Григорий Кобяков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)
В этой легенде Лодой нашел образное объяснение событий, которые произошли в его стране, на его земле. Что было бы с Монголией, с маленьким монгольским народом, если бы не Советская Россия, не великая страна Ленина, которая своим горячим сердцем отогрела Солнце? Лучи ленинской правды «испепелили дракона и растопили на земле лед…»
…Однажды старый воин, выписываясь из госпиталя, сказал Алтан-Цэцэг:
– Спасибо тебе, дочка. Своими песнями и рассказами ты помогла мне выжить.
Кто знает, может быть, и ему, Лодою, в то тяжелое лето дочь помогла выжить и подняться на ноги.
Степные звезды начинаются с земли. Они похожи на светлячков. Их можно пригоршнями брать, если… если успеть к рассвету добежать до горизонта, от которого звездные россыпи начинаются.
А почему бы и не добежать? Счастлива юность, ей кажется все возможным и все под силу.
Собираясь в дальнюю дорогу, Алтан-Цэцэг находилась в том праздничном, ослепительно ярком настроении, словно ей засветило полуденное солнце. Ей, ее поколению, вступающему в жизнь, было, совершенно ясно все. Этим поколением владело счастливое чувство великих надежд и великих свершений.
В последнее время Алтан-Цэцэг заметно посвежела и похорошела. От больничной худобы и бледности не осталось и следа. Сказались покой и свежий воздух. Более двух недель она прожила у бабушки на Керулене. Глаза ожили, они теперь смотрели уверенно и прямо. Как-то, уже перед самым отъездом, выглянув в окно, Лодой залюбовался дочерью. Алтан-Цэцэг, хлопнув калиткой, вышла на улицу. Ветер-степняк подхватил и затрепал ее косу. Широкий и легкий тэрлик облепил ее ноги. Она подняла к солнцу загорелое лицо и сверкнула белозубой улыбкой. Заплясал, запарусил шарф на шее. Концы шарфа, будто крылья, разлетелись по сторонам. Она шагнула навстречу ветру, гордая и независимая.
«Девочка выходит в путь», – с грустью и радостью подумал Лодой. И мысленно благословил ее, как принято благословлять исстари: «Пусть счастливой будет твоя дорога, дочь!»
Собраны и уложены в дорожный чемодан вещи. Взяты учебники – могут пригодиться на первых порах. В чемодан легла фотография матери. В кармане – путевка-направление в «Дружбу» – далекое сельскохозяйственное объединение на Халхин-Голе. Что еще? Кажется, все. Впереди – дорога и новая жизнь. Самостоятельная. Подумаешь о ней, и дух захватывает, как захватывает у ребенка, которого впервые посадили на лошадь, дали в ручонки повод и сказали: «Ну, трогай!» И восторг, и радость, и жуть!
Тревожил и немного омрачал настроение предстоящий разговор с отцом. И все же Алтан-Цэцэг набралась духу.
– Папа, я хочу рассказать…
Давно ждал отец этого разговора и хотел, чтобы дочь начала его сама.
– Если считаешь нужным, – Лодой вдруг почувствовал, что волнуется. Он низко наклонил голову, и присел к столу.
Заволновалась и Алтан-Цэцэг, густой малиновый румянец обжег шею.
– Весною во время шургана я нашла в степи занесенного песком и снегом русского солдата. Он был чуть жив.
И, ничего не тая, уже спокойно рассказала о Максиме и о себе.
Отец молчал. Он вдруг вспомнил тот клочок халхин-гольской земли, на котором лежал израненный, вспомнил русского солдата, совсем молодого парня, который не думая, что сам может быть убит, вытащил Лодоя из-под огня японцев, спас его. «Молодец, дочка! Ты вроде вернула отцовский долг», – с благодарностью подумал Лодой.
За окнами стремительно сгущались сиреневые августовские сумерки. Предметы в доме – шифоньер, книжный шкаф, стулья, цветы – теряя свои очертания, расплывались. Скоро мягкая темнота, словно ночная птица, накрыла и обняла отца и дочь своим широким крылом.
– Папа, у меня будет ребенок….
– Я это знаю, дочь. Мне доктор сказал… – Лодой тяжело поднялся со стула. Подумал: «Как ей не хватает сейчас матери». Тихо добавил:
– Ты самостоятельный человек, Алтан.
У Алтан-Цэцэг с души свалился камень – она «самостоятельный человек!» После этого короткого разговора с отцом, умным и добрым, она вдруг почувствовала себя свободной, как ветер-степняк, и счастливой, как песня.
«Максим, ты слышишь?»
Сна бросила руки за шею, сцепила их в замок под затылком, запрокинула голову, закружилась по комнате и радостно, от всей души, впервые за много недель, запела:
Ой ты, песня, песенка девичья,
Ты лети за ясным солнцем вслед…
В дверь постучали. Вошла соседка – Лидия Сергеевна Леднева. Лодой пригласил ее на праздничный ужин, устроенный по случаю отъезда дочери. Переступив порог, гостья в нерешительности остановилась:
– Думала, застану слезы, а тут песня. Хорошо.
Ужин удался на славу: и хозяева, и гостья были в том радостно-приподнятом настроении, какое бывает, когда за столом собираются близкие люди. Лодой, наблюдая за Лидией Сергеевной, про себя отметил ее завидную выдержку. Он знал, что муж Лидии Сергеевны на фронте, а вести с фронта шли худые. Лишь изредка на лице гостьи, в ее темных глубоких глазах мелькала тень сильной тревоги. «Ранняя густая седина, – отметил про себя Лодой, – не бывает при беззаботной и безоблачной жизни».
Прощаясь, Лидия Сергеевна преподнесла подарок Алтан-Цэцэг: кораблик-парусник. Напутствуя сказала: – Пусть ветры странствий наполняют паруса…
Часть вторая
Глава первая
Алтан-Цэцэг получила письмо от Лувсана, ее однокашника по техникуму.
Лувсану ни одного дня не пришлось поработать по своей специальности. Еще до окончания техникума, почти накануне государственных экзаменов, его призвали в армию и направили на учебу в Высшее военное училище, в Советский Союз. Провожали парня всем техникумом. Мальчишки завидовали. А Лувсан не скрывал радости. Лицо счастливца блестело, словно смазанное растопленным бараньим жиром.
Лувсан разыскал ее адрес. И вот письмо – длинное и немножко сумбурное.
«Милая Алтан, здравствуй!
Во-первых, позволь мне от всей души поздравить тебя с успешным окончанием учебы и, во-вторых, пожелать попутного свежего ветра.
Вспоминаю наш техникум – всех ребят и девчонок. И так живо представляю себе одну картинку, одно событие, что кажется, произошло все вчера. Мы сидим на ревсомольском собрании. Обсуждается проступок Ванчарая-младшего, сына высокого начальника. Он избил девушку за то, что она не захотела с ним дружить. Не могу понять таких типов вообще. Ну, как можно угрозами или кулаками заставить дружить человека, который тебя не уважает. Не те времена. Русские говорят: «Насильно мил не будешь».
Па собрании я наблюдал за тобой. Сколько в тебе было негодования, презрения и боли оттого, что на свете есть еще такие подлые люди. Ты, помню, назвала Ванчарая-младшего нойоном-князьком и предложила исключить его из ревсомола и выставить из техникума. Из ревсомола его исключили, а в техникуме оставили.
Ну, ладно, все это между прочим.
От ребят узнал, что ты живешь теперь на Халхин-Голе – на самом краю нашей родной монгольской земли и работаешь в «Дружбе» – сельскохозяйственном объединении, названном в честь победы, добытой в жестоких боях два года назад. Почетно это!
Я не спрашиваю, что заставило тебя ехать так далеко от дома – долг или желание посмотреть другие места. Наверное, не ошибусь, если скажу: и то, и другое.
Прихалхинголье – это не то, что, скажем, Восточная или Южная Гоби, где зимой собачьи морозы, а летом от жары плавится само небо, где нет воды и постоянно дуют свирепые ветры, нагоняя тоску. Не зря старики говорят: чем родиться в Гоби человеком, лучше родиться в Хангае быком. Впрочем и неуютная Гоби – наша родная земля. И нам, может быть, даже нашему поколению придется осваивать и обуздывать эту самую Гоби, Если, конечно, не помешают враги. Кстати, не беспокоят ли они? Время сейчас такое, что от них можно ожидать самого худшего. Самураи!
Ладно, это между прочим.
В новой обстановке тебе – сужу по своему маленькому опыту – приходятся, видимо, туговато. Незнакомые люди, незнакомые места и прочее. Советую по-дружески: будь, как всегда, терпелива и бодра. Ты это умеешь. Не вешай нос. Ну и, конечно, не задирай его сверх нормы. Держись с людьми просто. Дружи с ними Русские говорят: «Не имей сто рублей, а имей сто друзей». Хорошо иметь друзей, много друзей. А из них самого-самого бесконечно дорогого, который лучше всех.
Имеешь ли ты такого?
Если не имеешь, то жди, обязательно жди. Он появится. В тебя, милая Алтан, в техникуме многие влюблялись, только ты почему-то не замечала…
Не тоскуй. К черту тоску! Ну, это я, видимо, зря пишу. Ты всегда была человеком веселым и жизнерадостным. Таким, полагаю, и осталась.
Дорогая, Алтан! Ребята пишут, что ты долгое время болела. Что с тобою случилось? И еще: что ты никому не пишешь писем. Обижаются на тебя.
…Вот сейчас я почему-то вспомнил твой шарфик голубой. И открытые с длинными-длинными ресницами глаза. И песни, которые ты любила и умела петь. На душе сразу стало тепло, на стихи потянуло. Будет время – обязательно напишу стихи о девушке, уехавшей в далекую, далекую степь – к синему Баир-Нуру, к неспокойному Халхин-Голу. Девушка живет у реки с тальниковыми берегами в маленьком поселке. Девушка тоже маленькая, а вот сердце у нее большое. Над головой ее, над берегами реки, изрытыми окопами, над холмами с братскими могилами постоянно шумят ветры, в которых звучит песня. Девушка прислушивается. Она слышит голоса павших на поле брани. Павшие завещают построить на этих берегах новую, счастливую и красивую жизнь. Девушку зовут Алтан-Цэцэг – Золотой Цветок… Мне приятно сознавать, что на свете есть… Золотые Цветы.
А теперь одну строчку о себе, о своей жизни. Учусь в большом и красивом городе Союза. Занятия, идут нормально: без передыху, по многу часов. Время так велит. Мои русские друзья о страшно трудной курсантской жизни говорят непременно с шуткой-прибауткой: «Через день – на ремень, через два – на кухню!» Так и живем. Завидую я русским парням – они какие-то двужильные. И неунывающие. Готовы заниматься сутками, только скорее бы закончить училище, только скорее бы в бой. Тут и убеждаешься: таких людей никакой враг не победит.
На этом заканчиваю письмо. Желаю много удач в работе. Желаю счастья.
До свидания
С приветом будущий летчик и твои друг Лувсан».
Алтан-Цэцэг и Лувсан не были близкими друзьями в техникуме. Правда, не встреться на пути-дороге Максим, возможно, они и нашли бы друг друга. А сейчас поздно. Алтан-Цэцэг не приняла дружбы Лувсана. Не могла. И потому не ответила на его письмо, как впрочем не отвечала на письма и других ребят.
Лувсан прислал второе письмо, такое же длинное, только, пожалуй, с большим количеством многоточий и восклицательных знаков. Но и оно осталось без ответа. Лувсану ничего другого не оставалось, как перестать писать.
А может, ему, живущему вдалеке от родной земли, нужно было всего лишь теплое слово участия? Кто не знает, как тоскует солдатское сердце о родных краях.
Однажды Тулга, новая подруга Алтан-Цэцэг, зная о письмах Лувсана, спросила:
– Тебе не кажется, Алтан, что ты поступаешь жестоко?
– Нет, не кажется.
– А парень он, судя по письмам, умный и добрый.
– Возможно…
Алтан-Цэцэг ждала писем от Максима и верила, что они придут.
Глава вторая
Верила, ждала и писала. Писала много, чуть ли не каждый день. Это был ответ, но ответ на… не полученные письма друга, дневник не дневник. Скорее всего, пожалуй, письмо, которое постоянно увеличивалось, письмо с продолжением.
В своем письме Алтан-Цэцэг старалась насколько возможно подробно рассказывать о прожитых днях, о событиях, о встречах, о новых друзьях-товарищах, о радостях своих и печалях. Она мечтала: как только получит от Максима весточку, сразу же отправит ему целую повесть о своей жизни.
Что там было за тонкой войлочной стенкой юрты – хлестал ли ночной ливень, гулко ли ударял ветер, словно кто большими кулаками колотил по юрте, и юрта от этого вздрагивала, стучали ли копыта испуганного кем-то табуна лошадей – не все ли равно? Ее ничто не отвлекало. Она смотрела перед собой – сквозь предметы, сквозь стенку юрты, сквозь ночь – куда-то далеко, далеко. Она была как бы в замкнутом кругу, в который никого не пускала, была наедине с ним, с Максимом, и слышала только его голос.
На столике беспокойно метался светлый язычок свечного огарка.
Иногда просыпалась подруга Тулга. Сонно потягиваясь и зевая – «Ой, какой сон не доглядела!»– спрашивала:
– Ты все еще не спишь, Алтан?
– Не сплю, Тулга.
– Все думаешь о нем и все пишешь ему?
– Все думаю и все пишу.
– Счастливая ты, – поворачивалась на другой бок, усмехалась. – Ну, пиши… как тот летописец из «Бориса Годунова»: «Еще одно последнее сказанье – и летопись окончена моя…»
И тут же засыпала.
Письмо-дневник Алтан-Цэцэг
1
Здравствуй, далекий мой друг Максим!
Вот уже несколько дней я нахожусь на самом краю монгольской земли – в сельскохозяйственном объединении «Дружба», где мне придется жить и работать. Подъезжая к поселку, я пыталась разобраться в непонятном чувстве какого-то тревожного ожидания и грусти. Не сразу, но поняла: тревожное ожидание – это то естественное чувство, которое возникает, видимо, у всех, кто встречается с новым и незнакомым. Появляются сто вопросов: как тебя встретят, как сойдешься с людьми, как пойдет твоя работа? Ну а грусть – о прошедшем и привычном.
Поселок маленький: рубленый домик-конторка, десятка два юрт, какие-то стайки-котоны. Люди все заняты своей работой. До меня никому нет дела. В душе – разочарование, тоска смертная, одиночество. «Зачем приехала?» Подумалось: «Отцу бы написать». Но как напишешь? На прощанье отец сказал: «Слезливых писем не пиши. Не маленькая».
Под вечер из степи приехал председатель объединения. В контору прошел такой строгий – не подступись. Человек он не старый, почти молодой. Я уже знала, что два года назад он воевал в этих местах. Ото лба через бровь и всю щеку до нижней челюсти у него пролег красновато-фиолетовый шрам. Наверное, отметина войны.
Слова председатель не говорит, а рубит. Когда прочитал мое направление, рубанул:
– Ты – третья!
«Грубиян, – про себя отметила я. – И сердитый верблюд».
Верблюдом назвала не случайно. Если разозлишь верблюда, то своего обидчика он наказывает плевками.
Во всю стену председательского кабинета висит школьная карта Советского Союза, точно такая же, как в кабинете отца. В простенках – портреты Ленина и Сухэ-Батора. Тоже как в отцовском кабинете.
– За неделю до тебя приехали сын Ванчарая, ветеринар и учительница Тулга из Улан-Батора. Жить будешь с Тулгой, четвертая юрта от конторы.
Председатель нетерпеливо постучал костяшками пальцев по столу. Потом хмуро спрашивал о совсем необязательных вещах и надолго замолкал, о чем-то раздумывая. Во время пауз я думала о Ванчарае-младшем. Какая злая ирония: придется работать рядом с человеком, которого в техникуме не могла терпеть.
Мои невеселые мысли прервал резкий, как удар кнута, председательский голос, от которого я вздрогнула:
– Война! Война идет! От моря до моря. Фашисты рвутся к Москве, к Ленинграду!..
И поднялся. Мне стало неловко, вроде я в чем-то была виновата.
– Работать надо! От зари до зари. И чем возможно – помогать! – и председатель показал на карту Союза.
«Хороший вы человек, Самбу», – вдруг подумала я и, наверное, улыбнулась, потому что он тут же хмуро спросил:
– Чего смешного?
– Работать будем! – весело ответила я, и на душе стало легко, даже радостно. Сразу же прыг-скок – к реке.
Река была тихая, задумчивая, с отблесками закатного солнца. К воде склонялись плакучие ивы.
Максим, помнишь:
Выходила, песню заводила,
Про степного, сизого орла…
На глаза, кажется, слезы набежали.
24 августа.
2
Из города привезли большую юрту. Ставили ее торжественно. Председатель Самбу и парторг Жамбал крепкими сыромятными ремнями связали все двенадцать решетчатых звеньев-ханов. Потом на ярко-красных жердях-унях подняли круг-тоно. Остов одели в кошму. Поверх обтянули тонким белым брезентом. У входа на шесте подняли государственный красно-синий флаг. Внесли в юрту и расставили тоже привезенные из города столики и скамейки. После этого председатель объявил:
– Школа готова!
Подозвал Тулгу, добавил:
– Принимай, хозяйка!
В тот же день рядом поставили еще три юрты шестиханные, юрты-общежития. В них будут жить дети чабанов и табунщиков, постоянно работающих в степи.
Тулга объехала все стоянки животноводов, переписала детей-школьников. Теперь ей остается ждать начала занятий.
На второй или третий денься поехала на молочную ферму знакомиться с доярками. Тулга напросилась со мной.
Ферма – несколько юрт и коровник – стоит в десятке километров от поселка, на высоком берегу Буир-Нура. Когда выехали на берег – дух захватило от простора. Озеро цветом похоже на небо – такое же голубое и где-то там вдали сливается с небом. Некрупные волны тихо и ласково плещут на золотые буир-нурские берега, напоминающие чем-то прилегших отдохнуть верблюдов. А может, и в самом деле это верблюды? Пришли из далекой пустыни усталые, попили воды дай прилегли. Пусть подремлют…
Мне стало немножко грустно. Захотелось плакать. Здесь на берегу Буир-Нура родилась моя мама. Вспомнила стихи Нацагдоржа о матери:
… Красавица степей монгольских
Меня ты пеленала, мать.
Руками белыми своими
Мне колыбель качала, мать.
Ты голосом своим чудесным
Мне тихо напевала, мать,
Словами мудрыми своими
Меня ты научила, мать…
«Мама, мама… Здесь же, в прихалхингольской степи, ты закончила свой путь, не дождавшись, когда к твоей дочери придет сказочный батор с Севера. Пришел он, мама! И ушел…»
Тулга принесла в ладонях буир-нурской воды и плеснула мне в лицо. «Не грусти, не тоскуй», – и рассмеялась. Славная девушка Тулга.
…Подходя к коровнику, я услышала песню. Молодой девичий голос звенел так задорно и с такой страстью, что я невольно остановилась в воротах и залюбовалась. Девчонка, бросив мимолетный взгляд в мою сторону, с еще большим азартом продолжала песню, в ее маленьких руках быстрее заходила огромная лопата. Певунья убирала навоз.
Но вот закончилась песня. Девушка рукавом смахнула капельки пота со лба и оперлась подбородком на черенок лопаты. В темных живых глазах – любопытство и вопрос: «А ты зачем сюда приехала? Не песни ли слушать?»
– Весело работаете, – от души похвалила я.
Девушка смутилась: малиновая краска залила ее круглое и смуглое лицо с припухшими губами. Она щурилась на ярком солнце, и от этого взгляд ее казался озорным.
– Цогзолма работает веселее!
Цогзолма… Какое прозрачное и теплое имя. В нем есть вкус ветра и степи. И еще – трепет огонька. Цог – огонек.
Я поглядела на маленькие, еще не успевшие загрубеть руки, на огромную лопату, на кучу подобранного навоза, невольно спросила:
– Трудно?
– Легко! – певуче ответила девушка и улыбнулась. Подумала чуть, подтвердила:
– Правда, легко. А вот поработаю столько же, сколько Цогзолма, еще легче будет… Она с первых дней на ферме, две весны уже встретила.
Девушка оказалась разговорчивой. Через минуту-другую я уже знала, что зовут ее Дэнсма, что рабочий стаж ее совсем невелик, она работает всего-навсего со среднего месяца весны[10]10
Средний месяц весны – март.
[Закрыть], до этого была официанткой в городской чанной. «А вы не новый зоотехник? Цогзолма говорила». Дэнсма рассказала, что в чайной сильно не поглянулось, что теперь она хочет стать достойным человеком, как Цогзолма.
Я слушала простодушный рассказ девушки и приятно удивлялась. Удивлялась не тому, что Дэнсме «легко работать» и что хочет она стать достойным человеком. Это было понятно. А тому, что она, о чем бы ни говорила, непременно упоминала Цогзолму.
– Я что, вот Цогзолма…
Оказывается, Цогзолма посоветовала Дэнсме бросить чайную «раз душа к ней не лежит» и приезжать к ним в объединение работать дояркой. «Только тут все твои таланты и раскроются…» Цогзолме поверила: вместе росли, подружки были. «Но она с самого детства – умнее меня была».
Немножко наивная, простодушная и славная Дэнсма тараторила без умолку.
– Весною тут страшный шурган был… Наверно, читкуры[11]11
Читкуры – черти, злые духи.
[Закрыть] играли в прятки. Коров наших они разогнали по степи, едва мы собрали их. Одного теленка все-таки утеряли – от коровы Сказочки. Цогзолма страшно переживала за него. Но все благополучно обошлось, дней через пять нашли. Он оказался в десяти километрах отсюда. Пургу и снег под копной снега переждал, хитрюга. Привезли бодрого и здорового. «Ясным месяцем» назвала его Цогзолма.
Из глубины коровника к нам подошла еще доярка. Я стала спрашивать ее о работе. Но, видно, настроение у девушки было пасмурное: отвечала она неохотно. Но когда разговор зашел о Цогзолме, словно солнышко заглянуло в коровник и упало на загорелое до черноты лицо моей молчаливой собеседницы.
– Цогзолма, Цогзолма… Да кто же она такая? Что за необыкновенный человек?
Девушки смутились.
– Цогзолма – это дари-эхэ, – сказала Дэнсма и засмеялась. – Богиня!
– А где же она? Я хочу видеть…
– Она на пастбище уехала, будет поздно вечером, – ответила молчаливая девушка.
Я попыталась представить Цогзолму, похожую на богиню.
…Невысокая ростом, стройная и красивая как молодая талинка. Легкая на ногу. Глаза с постоянной сме-шинкой-лукаьинкой. На чуть вздернутом носу – веселые крапинки-конопушки. Любит песни. И не всякие, а мечтательные, душевные. Голос у нее как у жаворонка, звенящий, переливчатый. Работает играючи. Когда идет по коровнику, лобастые коровы длинными шершавыми языками пытаются лизнуть ее руки. Цогзолма «разговаривает» со Сказочками и Звездочками и ласкает их… Ну, а телята вроде «Ясного месяца» при встрече с ней отчаянно и весело взбрыкивают.
А может, Цогзолма совсем не такая, какой я пытаюсь представить ее, может, совсем иная. Но все равно, какой бы ни была (только бы не дурнушкой), красивый она человек, у нее большая взволнованная душа. Это я увидела, как в зеркале, в подругах Цогзолмы.
Пока я беседовала с доярками, Тулга побывала в юртах и встретилась со школьниками. Возвращались мы с нею в поселок, когда ночь своими огромными крыльями стала укрывать степь и когда на небе начали зажигаться зеленые фонарики.
В дороге, между прочим, произошло одно важное событие, во всяком случае для меня. Я почувствовала вдруг, как под самым сердцем шевельнулось что-то и словно бы за сердце задело.
– Ой! – тихонько вскрикнула я, придержала коня и руками ухватилась за его гриву, ожидая повторения. На душе стало и жутко, и радостно.
И Тулга окликнула:
– Алтан, не отставай!
– Не отстану, – засмеялась я.
Тулга в недоумении обернулась, но ничего Не поняла.
Вечер был молчаливым. Лишь цокали копыта да позвякивали кольца в удилах коней. И сильно, как перед дождем, пахли травы.
27 августа.
3
Второго сентября снова была у доярок, теперь уже одна. У Тулги начался учебный год. Знакомясь с Цогзолмой, приятно удивилась: она оказалась действительно такой, какой я хотела ее видеть. Даже про лукавые смешинки угадала.
Перед дойкой все доярки собрались на ферме, их шестеро там работает. Начался разговор. Ну, а о чем говорят девчонки, собравшись вместе, – известно: о городских модах, о прическах, о косметике, о новых песнях. Тут я оказалась на высоте.
Потом Цогзолма попросила сказать, что я думаю о их работе, о ферме, что посоветую. Просьба меня застала врасплох. Пытаясь не показать своей растерянности, я заговорила о телятах-подсосниках, содержание которых в молочном гурте мешает поднять надои. Убрать этих подсосников – сразу надои поднимутся. А убрать– значит из телят создать отдельный гурт, и пусть за ними ухаживает специальный человек, телятница.
Мысль ясная, но высказала я ее бог знает как. Торопилась, говорила громко, без конца повторялась. Как на экзамене. И все потому, что меня страшно смущали и злили смешинки в глазах Цогзолмы. «Ну, что тут смешного?».
Доярки молчали, они, видимо, обдумывали мой совет, а мне, дуре, казалось, что они просто не понимают меня. И я начала сначала, громче прежнего, пока Цогзолма не остановила.
– Все ясно, – сказала она, поднимаясь.
– Что ясно?
– Как есть все. Пошли на дойку коров.
Я недоумевала и злилась. «Ясно, что темно». Нахмурившись, поплелась за доярками. И тут мне снова подкинули «ежика». Моя «старая» знакомая певунья Дэнсма не то в шутку, но то всерьез сказала:
– А знают ли зоотехники, что такое вымя и откуда молоко течет?
Цогзолма – я и сама не заметила, как это получилось – подсунула мне подойник. Мне ничего не оставалось другого, как доить.
– С которой начинать? – растерянно спросила я.
– А вон с той, с беленькой, «Козой» мы ее зовем… Коза оказалась совсем дикой. Билась, лягалась, брыкалась. И убегала. Я, «ученая доярка», наверное, целый час гонялась за ней, проклятой. Доярки насмешливо улыбались. А певунья Дэнсма – так та просто прыскала в кулак.
Подоила Козу, когда все другие коровы были подоены. Мне было не просто неловко – стыдно и обидно до слез.
– Не обижайся, пожалуйста, – обняла меня Цогзолма, – мы глупо пошутили. Эту самую Козу, перед тем как доить, мы путаем: веревкой связываем ноги. Она такая у нас…
– Специально для зоотехников, – сказала Дэнсма.
Рассмеялись все, рассмеялась и я.
– Ну, вот и хорошо, – не сказала, а пропела Цогзолма. – А специально дойный гурт создать было бы хорошо, но для телят нужно помещение, его же у нас нет.
– Помещение будет построено! – прытко и безответственно заявила я.
– Если так – мы согласны.
– Я постараюсь добиться, – уже нерешительно добавила я.
– Постарайся, пожалуйста, эгче[12]12
Эгче – старшая сестра.
[Закрыть].
Мы расстались друзьями.
3 сентября.
4
А сегодня, Максим, у нас были гости. «Нанес визит» Ванчарай-младший. Помнишь, я как-то рассказывала о нем.
С тех пор, как я приехала в «Дружбу», прошло больше двух недель, а мы, «однокашники», еще ни разу не встретились. И, кажется, не испытывали желания встретиться. Во всяком случае я. Полагаю, что и он так же. В последнее время в техникуме (после того собрания, когда его исключили из ревсомола) мне почему-то казалось, что он побаивается меня. «Если у человека дрожит сердце, – говорили мне друзья, – значит, дрожат и коленки».
Но здесь вот осмелел, даже в юрту зашел.
«Может быть, за Тулгой решил поухаживать?» – подумала я. Но у Тулги в Улан-Баторе учится жених, и она не ищет здесь Друзей сердца. Тогда к кому же и зачем он пришел?
Потоптавшись в нерешительности у порога, Ванчарай-младший сказал:
– Вот, возьмите, – и положил возле очага мешок, наполовину чем-то заполненный.
– Что взять? – удивленно спросила Тулга.
– Мясе!
– Какое мясо? – еще больше удивилась Тулга.
– Ехал сегодня с дальней чабанской стоянки и дзерена подстрелил.
– Ну и что?
– Не выбрасывать же мне его теперь?
– Это правильно, выбрасывать не надо, – засмеялась Тулга. – Есть его надо.
– Да зачем мне одному столько?
– A-а, поняла: тут две девушки – они всегда помогут. Тем более, что потерей аппетита не страдают.
Тулгу не переговоришь. Язык у нее острый. Оттого, видимо, и смутился Ванчарай.
– Я… подарок вам принес.
– О! Это другое дело. От подарка мы не откажемся. За подарок спасибо, – и Тулга жеманно поклонилась.
Ванчарай пил у нас чай. Тулга подавала и подавала пиалы гостю, готова была выпоить ему весь котел. Но после четвертой или пятой пиалы гость не выдержал: утер с лица обильный пот и поспешно поднялся.
– Баярла-а! (Спасибо).
– Куда же ты? Чай еще не допит, а потом бухулер варить из дзерена начнем. Оставайся, аха!
Но гость все-таки заторопился уйти. Так мы и не поняли, зачем же все-таки он приходил, да еще с подарком.
Один гость – из двери, другой – в дверь. Пожаловал сам парторг объединения – Жамбал-гуай, по прозвищу Аршин.
– Вы, я вижу, не скучаете, дочки. Да и то правда, что к красивым цветам всегда слетаются пчелы. Что ж, дело молодое. Старики говорят: рано или поздно, но мужчина должен прийти в юрту к женщине. Таков закон Вселенной.
Жамбал-гуай – старый друг моего отца, его духовный наставник, друг нашей семьи. И теперь, выпадет случай, соберутся вместе, выпьют по чарке – воспоминаний на неделю.
Пять с половиной десятков лет Жамбалу, но года пока что не пригнули его к земле. Держится. И как в молодости, ходит прямо, в седле сидит прямо. Может, оттого батрацкое прозвище «Аршин» и прилипло к нему на всю жизнь. Впрочем, он не обижается, наверное даже считает его вторым своим именем и чуть ли не революционной кличкой.
Мы пили чай, с наслаждением ели бухулер из принесенной Ванчараем дзеренины и разговаривали. Точнее, пожалуй, слушали, а говорил парторг. Мы ему подали пиалу архи, он расчувствовался и ударился в воспоминания, А нам интересно послушать старого человека, тем более такого, которому есть что рассказать.
– Стыдно сказать и грех утаить: железную дорогу впервые увидел лишь на сороковой весне своей жизни. В тысяча девятьсот двадцать пятом отправили меня учиться на курсы – кооператоров в Иркутск. Приезжаю в Улан-Удэ. Дальше, говорят, надо на поезде. Паровоз и вагоны настолько удивили и испугали, что готов был вскочить на коня и умчаться домой. Ощупывал рельсы руками. С тревогой и боязнью приглядывался к домам на колесах и к пыхтящему читкуру – паровозу. А он тут еще как рявкнет своей железной глоткой – душа в пятки ушла…
По прокаленному дочерна солнцем, задубленному ветрами лицу парторга побежали веселые морщинки-лучики.
В этот вечер вспомнил Жамбал-Аршин «свою жизнь с самого начала».
– Отца не было. Мать с рассвета и дотемна не разгибала спины: выделывала кожи, шила рукавицы и малахаи богачам. Бедность и голод постоянно стояли за дверью юрты. В хозяйстве даже захудалой козы не было. Когда мне исполнилось 10 лет, мать сказала: «Иди на заработки, сын. Я не могу тебя прокормить». И я пошел. Подпаском. Дамба положил «зарплату»: одного ягненка или одну телембу (шесть метров простенькой китайской ткани) в месяц. Как видите, не густо…
Мы знали историю своей страны, знали горькие судьбы своих отцов и матерей, но вот такой рассказ, потрясающе простой рассказ человека, пережившего все это, как бы заново открывал глаза и заставлял думать, сравнивать.
Мы молчали. Молчал и Жамбал-гуай. Он спокойно попыхивал трубкой, о чем-то думал. Потом, выбив пепел из трубки о подошву гутула, неожиданно для нас начал читать знакомые еще со школьной скамьи стихи. Оттого, что знакомые стихи он читал как-то по своему, обращаясь от имени старшего поколения непосредственно ко мне и к Тулге, они задевали за душу. Своим тихим, неторопливым чтением парторг словно бы сдувал пепел с горячих угольков.
– Забежал на минутку, а просидел целый час, – тяжело поднимаясь, вздохнул Жамбал-Аршин, – вы уж извините, дочки. Я к тебе, Алтан… Завтра еду по дальним стоянкам чабанов и табунщиков, а председатель мне сказал, что и ты собиралась… Готова ли?