Текст книги "Штрафники"
Автор книги: Григорий Свирский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 35 страниц)
Мы притащились, за первыми, минут через десять. Буровики влетели в дощатый барак, дубася суковатыми палками всех подряд. Никого не пропуская. Даже паренька, прижимавшего к груди шахматную доску, отшвырнули, окровавленного, к стене. Даже визжавшей девчонке с насурмленными бровями поддали сапогом.
Апоста, оказывается, был в другом бараке.
– Ч-черт, не сюды! – ругнулся кто-то. Кинулись в соседний барак.
–...Ма-атюшкина! – сипел Апоста, приваливаясь спиной к мокрой стенке тамбура. – Ма-атюшкина, суки!!!
Заводил вязали веревками, полотенцами, самого неуемного, плевавшегося, скрутили колесом, затылком к пяткам, по-тюремному. "Быстрее очухается!" сказал Апоста, скривив оттопыренные губы в болезненной гримасе. И только тут увидели все, что у него перебита рука. Свисает беспомощно. И кровь на щеке.
– Ничто! – сказал он. – Заживет, как на собаке!
Убитого Ермолая Матюшкина накрыли байковым одеялом, оставили на месте до прилета следователя из Ухты.
– Кто его? – тихо спросил я Апосту, садящегося в вездеход, рядом с шофером.
– Кто? – повторил он, морщась. – Кто?! Кто могет, кроме Забродюхи...
– Кто?!
Бандитов со скрученными руками-ногами покидали в ведеход, как дрова; на матерившегося сели верхом. Тронулись, стиснутые в железном кузове. Зажатый ватниками, отдающими керосином, соляркой, я то и дело возвращался мысленно к словам Апосты: "Кто могет, кроме Забродюхи..."
"Бред!.. При чем тут... Он хам, хозяин всея Ухты. Истерик с замашками, верно, но....."
Гораздо позднее я понял, что именно имел в виду нахлебавшийся Иван Апоста...
Новый промысел, открытый Полянским, стали готовить пять лет назад. Я видел старый приказ министра: "Десантировать трест N°... в излучине реки Печоры". Лучший трест отобрали, Щукинский. Из-под Москвы. Так отбирают армию прорыва... Выбросили посредине тундры, как десант. На голое место. Четыре года люди терпели, мерзли с детьми в луганских вагончиках с надписью "МИНГАЗ". Отвозили детей в больницы, на кладбище, разраставшееся буйно, как дикая трава. Каждый год обещали дома, зимники. Сам заместитель Косыгина Ефремов, не раз прилетавший в Ухту, поклялся, что распоряжение о строительстве панельных домов будет отдано немедля...
Улетел заместитель председателя Совета Министров. Отдал приказ, нет ли..? Домов как не было, так и не появилось... Пошли в Москву письма: "Издевается Забродюхин над кадровыми рабочими... Сам Ефремов обещал..."
Четыре года терпели люди. Сварщики, монтажники, экскаваторщики, необходимые позарез во всех концах России. А потом снялись сразу. Как перелетные птицы...
Москва, в свое время, согласилась с Забродюхиным: ни к чему каменные дома на промысле, который иссякнет через пятнадцать-двадцать лет. Лучше на эти деньги украсить Ухту...
И теперь запросила в ответ: "Обойдетесь ли местными ресурсами?! Ваши предложения?.."
А какие могли быть предложения у Забродюхина? Местные ресурсы?! Мобилизовать оленеводов? Согнать их на народную стройку... На это никаких войск не хватит: тундра велика... Мысль его двинулась все же по проторенной колее. Объявить промысел зоной. Оцепить колючей проволокой. Свезти изо всех тюрем СССР заключенных...
Москва лагерь не разрешила. То есть небольшой, для нефтяных шахт, утвердила, и Забродюхин тут же спустил всех местных уголовников под землю. Но – общесоюзный?! В тех же бараках, где была сталинская каторга? Где перестреляли в лагере "Пионер" всех уклонистов-троцкистов? Куда даже из Воркуты гнали этапы смертников, на Кашкетинскую "комиссию" – в могилу? Куда везли и везли, со всего мира, эшелон за эшелоном – невинных, реабилитированных потом даже официально, решением Верховного Суда СССР?..
Нет, это могло вызвать ненужные ассоциации. Хватит пока и Мордовии!
В гигантском, на десятки тысяч зэков, лагере Забродюхину в ЦК партии отказали решительно.
Промысел встал...
Забродюхин срочно вылетел в Москву, встретился со своим министром, с генералами МВД, посетил престарелого Бурдакова, бывшего начальника Ухтлага, генерала на пенсии, с большими связями... Бурдаков и объяснил доверительно, что он, Забродюхин, отстал от века и... ломится в открытую дверь... Вот уже пять лет существует директивное указание МВД об условно освобожденных. Тех же щей, да пожиже влей...
Всю городскую шпану, дебоширов, бездельников, пьянчуг, смутьянов, тем более тунеядцев, выдающих себя за мыслителей или художников, словом, весь сброд советских городов, который можно упрятать на три года, вот уже несколько лет за решетку не сажают. А прямо из дежурной камеры – на великие стройки...
Оказалось, вагоны двинулись... Пьяными, с помутнелой головой, дерутся ребята, пьяными выслушивают гуманный приговор: "Условно освободить для общественно полезного труда, без права выезда с места работы"...
Очухиваются, приходят в себя лишь... нет, не в тюремных "столыпинах", не в красных вагонах с пулеметами на площадках, как в проклятое сталинское время. В нормальном пассажирском поезде, который мчит, погромыхивая на стыках, в Красноярск, Читу, Якутск (конечно, паспорта отобраны, какие тут паспорта!).
Тут только ребята и постигают, что с ними, за прошедшие сутки, стряслось...
Хлопоты Забродюхина все же без внимания не остались: МВД включил в свой план "доставки рабсилы" и газовый промысел на Печоре...
Однако Забродюхин остался недоволен крайне.
– У старых уголовников была... это... рабочая честь, – жаловался он мне. – Тогда условно выпускали с разбором. Немногих, значит! Сам на Сахалине в такой комиссии корпел. От работодателей. Отсидит блатарь лет восемь-двенадцать, намается, значит. Работает в охотку. Без конвоя. И деньга идет!.. А эти, сыны суки, пьянь-рвань городская?! Выдадут спецовку, тут же пропьет. Робит, скот, не бей лежачего. Круглый день на уме картишки. Тюрьмы не нюхали, ничего, значит, не боятся!.. А милиция у нас... это... сами видели! Девка красная со своим гуманизмом-онанизмом... Макаренки на уме! Тут не Макаренки нужны. Мужчины. Выстроить пьянь, да каждого десятого-пятого... это... в упор, нет лучшей вытрезвиловки...
К ночи ветер усилился. Те, кто держали бандюг, расположились посередине, меня оттеснили к борту. Коченея на жгучем, как пламя, ветру, качаясь из стороны в сторону, я жил, скорее, не мыслями, а чувствами, которые оглушали меня.
Я всем сердцем привязался к убитому Ермоше Матюшкину, хотя видел его всего лишь дважды. В поезде да в кабинете Забродюхина. Вот и вернулся он к жене, "Русь непаханая", честнейший из честных...
"...Кто его?.. Кто могет, кроме Забродюхина..."
"Бред! – повторял я сведенными губами, не ведая еще, что убить мог и случай. А вот создать для убийства условия – климат, как сказал Апоста, разогнать кадровых рабочих, навезти в ледяные бараки хулиганье – тут уж никакого "случая". Все было сотворено Забродюхиным, расписано по графам "доставки рабсилы". Как и возможные "потери". По графе "убыль"...
– Бред! Чтоб так открыто, – твердил я, не ведая еще всех глубин происходящего, и думал лишь о том, чтоб не окоченеть насмерть.
...На буровой ждали вертолета с врачом и милицией. Жгли костры. Но вертолет не долетел, вернулся из-за тумана в Ухту. "Значит, пока что мы как на необитаемом, – заключил Апоста. – Ладно, не впервой..."
Длинноволосый приладил ему, на сломанную руку, лубок из фанеры, раны прижгли спиртом. Апоста только покряхтывал: "У-ух! Не люблю спирт мимо рта".
Рабочие ушли, Апоста полежал под тулупом, матюкнулся – заговорил:
– Слыхал, небось, ежели мороз более сорока, день актируется. Списывается, то есть. В Ухте старые бараки, с лагерных лет, актируют. Ломают. А буровую не остановишь, хоть бы минус шестьдесят на дворе. Что же получается, а? Роблю я в актированные дни, живу в актированном зимнике: летом он – плесень одна. Вот и получается, вся жизнь моя актированная...
Он замолчал, задремал, видно, и я вышел в морозную темь. Зашагал по скрипящему снегу, замотав лицо до глаз шарфом и пытаясь осмыслить увиденное.
Не сразу услышал скрип за своей спиной. Завернул за сарай-склад солярки. И скрип – за мной. Ускорил шаг, и поскрипывание ускорилось. Хрусть-скрип! Скрип-хрусть!.. Признаться, здорово испугался. Подумал, кто-либо из бандитов развязался, выкарабкался наружу. А может, кому-то другому понравились мои сапоги на меху. Или шапка из серого каракуля, пирожок, в которой сюда, на буровую, мог приехать только пижон-горожанин. Вспомнилось предупреждение Забродюхина... Я кинулся бежать, влетел, боднув дверь головой, в котельную. Рядом с огнедышащими котлами, на брошенной телогрейке, спал ребенок. И более никого... Хотел выскочить, но тут дверь открылась и, пригнувшись, ввалился Иван Апоста, прижимая к груди руку в лубке.
– Ты ушел, – забасил он, присаживаясь на скамью из неоструганных досок, – а я тоби попросить хотел. Как ты теперь коснулся моей жизни, понял, что начинать мне надо сначала... – Он оглянулся на дверь и понизил голос: – Ожениться бы надо, а? Сорок исполнилось. Годы, а?.. Домом жить...
Есть у меня на примете в Ухте. Ребята не советуют. А остряк наш волосатый из Одессы режет, гад, прямо по живому: "Не лежала она, говорит, только под трамваем. Шанхайская королева!" Каково слышать?.. Дак ведь я, понимаете, тоже не целка...
Сделаешь, а? Не в службу, а в дружбу!..
Мы вышли в темень. Сквозь облака пробились всполохи полярного сияния, снег и буровая заголубели, засверкали, опять погасли...
Я достал блокнот, отогрел дыханием вечную ручку. Иван поднял глаза к талому потолку и принялся рассказывать. Возбужденно. Куда его медлительность девалась! Видать, болело. Всю жизнь...
Апосте было четырнадцать, без малого, когда он вернулся с поля, а дома – обыск. У хаты военные. Хотел в дверь нырнуть, откинули, как котенка. Он вбежал сбоку, успел в окно глянуть. Увидел: лейтенант, огромный парень, на мать замахнулся. И кулаком в лицо матери. Раз, другой. Оказалось, дезертира искали, соседского сына; думали, у Апосты хоронится, наврал кто-то, что ли? А может, всех прочесывали.
Апоста достал охотничье ружье, зарядил, как на кабана, и – залег в полусгоревшей хате, напротив военной комендатуры. День пролежал недвижимо. Вечером, когда лейтенант вышел, Апоста спустил курок; заряд – в лоб...
Будь Апоста постарше, кончили бы на месте. Увидели, пацан... Дали двадцать пять, как несовершеннолетнему. Причислили к врагам советской власти.
– Ето, скажу, как раз не по совести, – Иван Апоста даже чуть привстал от волнения. – Ударь матку немец или румын, я бы его кончил тем же манером. Что б тогда сказали? А? Герой. Юный партизан-париот. Зоя Космодемьянская.
Помолчал, понурясь. Затем принялся застенчиво-сбивчиво рассказывать, как все двадцать пять лагерных лет мечтал о подруге, а когда увидел ее, Ксану, понял, ее и ждал...
Я очень старался. Может быть, то были в моей литературной жизни самые вдохновенные страницы. И читал я их Ивану Апосте так, словно сам признавался в любви.
Когда кончил, Иван долго сидел, втянув большую, с седыми волосами, голову в плечи. В округлившихся серых глазах его стыла печаль. Наконец, он выдавил глухо:
– Не-эт! Не стоит она, курва, этого!..
ПАМИР – ДАЛЕЕ СО ВСЕМИ ОСТАНОВКАМИ...
Рассказ
1. НА ПУТЯХ К РОМАНУ, ИСПУГАВШЕМУ ТЕХ, КТО НЕ БОИТСЯ НИЧЕГО.
Лет этак примерно сорок назад, или около того, мне позвонил из Союза писателей СССР отставной полковник, заместитель Константина Симонова по военному отделу в СП, и сходу:
– Гриша, у тебя не было инфаркта?.. Никогда не было?! – радостно воскликнул он. – Золотой ты наш, серебряный, – и пошел в том же духе.. Понимаешь, Гриша, – наконец прервал он славословие. – Через неделю юбилей пограничный войск СССР. Круглая дата. Верха бросают на границу всю культуру. Мы, в свою очередь, раскидали наших писателей по всем рубежам. А на Памир лететь никто не может. У всех были инфаркты... А у тебя НЕ БЫЛО! И снова понесся: – Золотой ты ... Выручи.
Так я попал к бешеной горной речке Пяндж, отделявшей СССР от Афганистана. Из военного самолета, карабкающегося по ущелью через отроги Гималаев, ошалев от мчавшейся под брюхом скалистой красоты, начал бешено щелкать "Зенитом". Этим и начал свою погранэпопею, с которой меня и поздравил в тот же вечер майор, явившийся в крохотный горный отель в городе-кишлаке Хорог.
– Я начальник особого отдела памирского погранотряда, – сообщил он со сдержанным достоинством. – Кто-то из вас, товарищи писатели, фотографировал запретную зону... Кто именно?
Нас было трое, я и два полузнаменитых поэта. Лица полузнаменитых изобразили такой ужас, что я, свежачок в подобных командировках, засмеялся и, ни слова не говоря, протянул любознательному майору пленку.
– Проявите! Что тут секрет, отрежьте, остальное, пожалуйста, верните! Секреты – ваши, Гималаи – мои!
С утра лихой пограничный шофер Корень помчал меня из Хорога через все высокогорные перевалы в Мургаб – пупок Памира, под приветствия стариков-таджиков из придорожной чайханы в белых праздничных чалмах. Они кричали Корню на своем языке, и я спросил, о чем кричат?
– Не торопись в ад! – перевел Корень. – Старики, понимаете, всякого тут насмотрелись...
Дул раскаленный афганец, срывая красноватый лесс долины. Ущелье стало багровым. Небо едва проглядывало. Пирамидальные тополя трепетали.
– Ничто, товарищ писатель! – Корень пристегнул к машине верхние боковинки из брезента и желтовато-тусклого плексигласа. – Афган дует, служба идет...
Ад начался тут же, за Хорогом.
Скала у дороги курилась. По ее зеленому, в серых прожилках базальта, склону оседала черная, как каменный уголь, осыпь. Черный обломок скользнул перед самым радиатором "газика", канул в бездну.
– Ничто, товарищ писатель! У меня на осыпь глаз верный.
Дорога сузилась, обвила скалу кольцом, повиснув над сырым, почти без дна, ущельем. Газик" взлетел круто, как по отвесной стене, виражом, заднее колесо повисло над обрывом, камни шуршат с откоса.
Где– то далеко-далеко пенится Пяндж..
– Вниз не смотрите, товарищ писатель! Это ущелье "Прощай, любовь!" Свадьба грохнулась. Бывает... Ничто, ничто! – Афган дует, понимаете, а служба ...
На скалистую дорогу, перерезав ее, вышвыривает темные камни широкий пенный поток. Голубая вода слепит белым огнем. Корень произнес весело:
– Высока вода, вьюки подмочим...
На его предупреждение я никак не отреагировал, и он прокричал непонятливому писателю:
– Ноги выше!
Когда машина выбралась, наконец, на сухие камни, оказалось, ее отнесло в сторону почти на метр; вода срывалась с обрыва у самых колес.
– Ничто, товарищ писатель!
Но вскоре и сам заерзал на сиденье, привстал.
– А теперь, Корень, какое "ничто"?
– Автоинспектор!– объяснил он, притормаживая.
Только сейчас я увидел: поперек предельно узкой, в одну колею, дороги растянулся бурый, в облезинах, ишак. Длинные уши его достают до выщербленной взрывом скалы, хвост болтается над пропастью.
"Автоинспектора" пришлось отволакивать в сторону за хвост. Он отнесся к этому спокойно, словно бы не его тащили.
Возле невысокого, в густой пыли тополька Корень вдруг притормозил.
– Все, товарищ писатель! Взгляните последний раз на деревья. Через тридцать метров их как корова языком слизнет...
Мелькнуло последнее скрюченное, прижатое к земле деревцо, и сразу, без перехода, каменный хаос. Точно здесь трудилась гигантская камнедробилка, работавшая века.
И вдруг рванули звуки страшные, "космические", словно на метеор налетели.
Корень крутанул шеей, как летчик в воздушном бою. Камнепад? Лавина? Грохот затих мгновенно.
– Ничто, товарищ писатель! – Показал рукой на гигантский валун, упавший с вершины. Раскололся валун, не выдержав перепада памирских температур. Треснул, как куриное яичко.
– Планета Марс, товарищ писатель.
– Кто-нибудь живет на планете Марс?
– Замечательные люди живут, товарищ писатель. Точно говорю! В гиблых местах хороших людей завсегда больше. Вот майор Саенкин, восьмой год в Мургабе, где даже мухи дохнут... Неделю назад докладывал по телефону, как двое суток гнался по горной тропе за контрабандистами, – опий несут торгаши из Афгана.. Всякую отраву, – и вдруг смолк на полуслове. В трубке детский плач. Прибежали к нему на квартиру.. Трубка на полу. Командир в глубоком обмороке. Сынишке его пять лет, слезами исходит возле отца.
Другого давно бы перевели вниз, на плоскость. А майор и рапорта не подавал....
– А начальство само... не понимает?
– Начальство? Лошадь, которая везет, на ту и накладывают ... Саенкин, – вдруг вырвалось у Корня с нежностью. – Он... безответный... – И оглянулся на писателя, – постиг гость – нет?
Писатель смотрел прямо перед собой – в удивлении и тревоге. Не сразу Корень понял, что тот глядел не на горы, а ... на спидометр. Стрелка спидометра дрожала около цифры "30".
– Не обращайте внимания, товарищ писатель! Это я так на заставе отрегулировал. Чтоб вам было спокойнее...
Зашло солнце, ветер сразу стал жестким, азиатским, с крутящимся снегом. Зажглась звезда, близкая за поворотом.
Небо теперь не голубое, даже не синее. Фиолетовое. Точно на снимках астронавтов из космоса. Еще перевал, и, казалось, откроется черная бездна...
Машина летит по мургабской пустыне как снаряд. В стекла сыплет и сыплет изжелто-красноватый песок...
В результате этой сумасшедшей гонки на краю света и родился мой рассказ "Король Памира" – о "космической" памирской природе, ледяных перевалах – на высоте пять тысяч метров с хвостиком, когда в ушах звон, а во рту сухо, о солончаках и действительно опасных камнепадах. И, конечно, о цветущей на горных высотах равнине известной лишь по школьным учебникам "Афганский коридор", где встречаются сразу три страны – Индия. Пакистан и СССР; и, естественно, о самом солдате-шофере Корне, душевном парне, который мечтал увезти в свою Вологду красавицу Гульнор из приграничного таджикского кишлака. Готов был даже ее украсть, поскольку из того кишлака во все века невест крали в Индию, а она вдруг засмейся: "– Это не морально!"
– В Индию, понимаете, товарищ писатель, морально. А в Вологду неморально!..
"Король Памира" появился в новогоднем номере журнала "Огонек" (№1, 1964 год).
В Москве мне позвонил неведомый доселе генерал, начальник Политуправления погранвойск СССР и сказал, что у них праздник.
– До сих пор о пограничниках писали сухо. Неинтересно, в сотый раз тот же солдат Карацупа и собака Джульбарс, схема. А тут – сама жизнь. Поздравляю!
Насчет "сама жизнь," генерал , на мой взгляд, несколько преувеличил, тем более, что самые жизненные, психологические ситуации так и не прорвались в предельно законопослушный массовый "Огонек", лежавший в СССР во всех парикмахерских...
– Мы бы очень хотели, – звучал в трубке хрипловатый стариковский голос, – что бы вы создали такой же замечательный, как ваш рассказ о Памире, фильм о наших славных пограничниках. Это крайне важно. Ждем вас. Пропуск подписан...
– А где вы находитесь?
– Лубянскую площадь, слышали?
– Н-на Лубянке? – мой голос, видно, дрогнул.
– Не беспокойтесь, – собеседник, похоже, улыбнулся. – Погранвойска в том же здании. Но у пограничных войск свое крыло, свой отдельный подъезд. Сбоку. Он назвал его номер.
Я давно знал, проза в СССР кормит только горстку писательских секретарей, которых издают миллионными тиражами, писателя без власти проза не кормила отродясь, кормит только кино. И через месяц принес подполковнику из Политуправления погранвойск, ведавшему культурой, страничку заявки на сценарий и несколько хаотичных набросков из будущего, если он состоится, сценария. Не сюжет еще, а так... Как говорится, для запаха...
В ответ подполковник подписал несколько бумаг-разрешений посещать мне любое пограничье для сбора материала.
" Кино – что? – думал я. – Отходы производства. Заработок... – Мысли мои были от кино далеко: года три назад прошел ХХ съезд, где бандитское лицо Иосифа Виссарионовича, отца родного, приоткрыли. Страна бурлила. Интеллигенция, на своих кухнях, шепталась. Хрущ вдруг объявил себя сталинцем, сталинистом... Власть, как "газик", в памирских песках туда-назад... А что же происходит на границе, где и окостенелые сталинисты, жестокие и коварные, как все они, и их молодые горячие противники – обе враждующие стороны – вооружены автоматами с полным боекомплектом.
– Хотел бы написать роман, – признался я "пограничной культуре", и, думаю, он будет всерьез. О зеленых фражках и... нашем смутном времени... Вы не опасаетесь?
– Что вы! В своих замыслах вы абсолютно свободны... Пограничные войска не боятся ничего! Или мы не пограничники...
2. НА ПУТИ К СВОБОДЕ.
1. МИСКИ.
Газетные стереотипы типа "Граница на замке" начали облезать с меня, как сожженая кожа, еще на Памире. У бдительного "особиста", тощего, какого-то усохшего, был большой зоб. Я тут же забыл об этом. Вспомнил позже. Возвращая мне перед моим отлетом "секретную" пленку, особист" (я спросил его, почему ночью стреляли?) ответил "Все в порядке", и вдруг обронил застенчиво: "Только вот миски"... И больше ни слова.
Видно, "миски" были его мучительной заботой, коль он проговорился.
Разъяснили мне солдаты на заставе, которые чистили оружие.
– В сельмаг привезли железные миски, а, спустя две недели, они все до одной оказались там, на "сопредельной стороне". – Солдат взглянул на мое удивленное лицо, и... затих, косясь на сержанта, принимашего автоматы. Сержант был поразговорчивее: – Тут какие дела? Половины кишлака , значит, Се-Се-Ре, половина – афганского короля. А у местных там братья-сестры. Как не обрадовать подарком!... Почта? – Сержант взглянул на меня, как на придурка: – Почта.. толико через Москву.
– Понял, ребята! Но... миски-то не грачи. Как перелетели? Вы с речки глаз не сводите...
– Пяндж речка психическая. Крутит-вертит, в пене... Местные, и наши, и афганцы, ее причуды-завороты с детства знают. Ждут ночь, туман, чтоб ни зги не видать! Прижал хрустьянин к своей груди надутую наволочку, лег на бешеном завороте и ... вышвырнуло его к родне, на другой берег. Пули не схавает, о каменюку не разобъется – бегом за мисками...
– Ну, вот, теперь мне, наконец, ясно, как миской разжиться!
Все похохотали сдержанно.
2. "...ПО ОДЕЖКЕ..."
На турецкой границе, где-то неподалеку от Еревана, начальником погранрайона был веселый, хитроглазый чуваш с погонами подполковника.
Узнал от штабистов, что начальник собирается, во главе погранкомиссии, к туркам. Улаживать местные конфликты.
Я загорелся. За рубежом никогда не бывал. Как там?
В погранштабе это вызвало некоторое оживление-развлечение. Решили представить писателя туркам, как их врача-капитана ...
Сходу не получилось. Живот у писателя, оказалось, полковничий. Наконец, отыскали китель пошире, представили начальнику.
Хитрый чувашский глаз оглядел меня почему-то встревоженно.
– Товарищ писатель, а вы в заграницу ездите?.. И в капиталистическую?.. Извините, больше не поедете!.. – Подвел меня к окну, за которым ничего, кроме дальнего леска, не было видно.
– Вот за теми шелковицами их наблюдатель. Он фотокнопку нажал, и портрет новичка по всем разведслужбам мира. Кому вы докажите потом, что вы не наш разведчик?!
Наверное, в порядке компенсации за мой "несостоявшийся визит к туркам", он приказал отдать писателю все турецкие подарки. Ящик особой "клубной водки", которая пахла, как капли датского короля (пригубили на прощанье), погрузили в белую начальственную "Победу", и это чуть не сорвало все мои дальнейшие писательские планы.
Я был уже не просто неведомым гостем, а гостем, прикатившем на личной молочно-белой "Победе" начальника погранрайона...
На первой же заставе ко мне приставили старшину-комсорга, чтоб заботился. К солдатам мы и не приближались.
По счастью, его позвали к телефону.
Я тут же к пареньку, о котором сказали, что он задержал нарушителя. Представился. Попросил рассказать, как дело было.
Солдат-первогодок. Простодушный уралец, без затей, спросил деловито:
– Вам по правде или для газеты?.. Если по правде, упустили мы бродягу. Тут ночь армянская, ни зги не видать. Прожектор над головой шарил-шарил, когда осветил перебежчика, он вон на той отмели. А там уже Турция... Ушел бы, да решил, дурак, нам лицо показать. Встал на карачки и хлопнул по своему заду. Мол, ешьте, дурачки!
Как тут утерпеть!. Нажал гашетку – всадил всю обойму.
– Как? Он ведь уже там...
– Да вот, комсорг примчал, матюкнулся, дурня за ногу и в речку...
– Речка на той половине ведь тоже турецкая...
– Ну, вода все спишет!
Больше на пограничьи я детских вопросов не задавал. Повзрослел.
Когда и на следующей заставе, ко мне приставили "комсорга", я понял, дело дрянь. Белую начальственную "победу" тут же отпустил к хозяину со словами благодарности, и отныне мчал от заставы к заставе только на измызганых побитых "козлах" дежурной службы.
3. ЗА ПРАВДОЙ – НА "КОЗЛАХ"
Очередной начальник заставы спросил меня на бегу: – Вы не из журнала "Пограничник"? – И тут же исчез: гость не был даже из их "Пограничника". Некогда с ним возиться!
Обшарпанный сменный "козел", как называют здесь "газики-вездеходы", вез меня от одного прозренья к другому.
Заставу "Чингиз-хана", как прозвали ее солдаты, мне почему-то не рекомендовали. В штабе сказали с усмешечкой, имя лейтенанта– командира заставы Чингиз, вот солдаты и веселятся.... Добавили доверительно , что там я не увижу "ничего значительного..." Но первый же дозорный, откуда-то выскочивший навстречу нам, сообщил, что у Чингиз Хана объявлена боевая тревога...
Я попросил свернуть туда...
У ворот нас пропустили не сразу. Шофер вышел звонить, объяснять, кого привез и зачем. Солдаты возле казармы, которые вернулись из поиска, встретили неведомого гостя вначале настороженно, затем с улыбкой, и вдруг разом вздрогнули, напряглись, принялись нервно-машинальными движениями заправлять свои гимнастерки. Их лица вытянулись. Мне показалось, от испуга... Я не поверил своим глазам. Начал искать взглядом – чего так испугались?
Из штаба вышел озабоченный старший лейтенант, похожий на борца-тяжеловеса. Лицо широченное, смуглое.. Явно родной азиат. Во всяком случае, ясно, почему он для солдат "Чингиз-хан..." Как тут не понять!
На самом деле, я еще не понимал ничего...
Узнал, боевая тревога на заставе не учебная. А всерьез.. Ночью часовой на дозорной вышке сообщил о перебежчике: "Без шапки, в белой рубашке..." Промелькнул в луче прожектора и исчез...
Но "поющий забор", доселе безотказный, молчал. Каждый метр земли осмотрели, а овчарки обнюхали– ни следа, ни запаха...
Всполошили еще две заставы.
У ворот стояли автобусы, доставившие курсантов городского
Погранучилища, которых подняли ночью. На помощь... Ныне ребята возвращались из поиска по двое– по трое. Усталые, испачканые в земле.
Увы! "Без шапки, в белой рубашке" как сквозь землю провалился.
Неудача изморила: солдаты позевывали, нервно попыхивали цыгарками, передавая друг другу "сорок". Докурить. Один из курсантов, белобрысенький свежачек, избегался до того, что присел на корточки и тут же, прислонясь спиной к кирпичной стене казармы, заснул.
Понаехало начальство. Даже самое тут большое – хитроглазый чуваш на своей чистенькой "Победе..." Лица у всех постные. Добра не обещают..
"Чингиз-хан" уж не говорил, а рубил кому-то: – Дисбат по тебе плачет!
И вдруг, часа через два, зашелестел во всех углах заставы ... не то плач, не то смешок Все откровеннее, громче. Вот уж и курсанты смеются. Садятся в свои автобусы, похохатывая, а порой ругаяя кого-то вполголоса: "отыскали "перебежчика"!..
Оказалось, из соседнего села сбежал кобелек. Умчался , через свой никому неведомый ранее подкоп в "ограде", к своей разлюбезной турецкой сучке.
А утром, через тот же подкоп, вернулся домой. К хозяину. Нашли и собачий подкоп под "поющим" четырехметровым забором. Привели на длинной веревке и кобелька. Симпатичная белая дворняга с подпалинами у передних лап, маленькая, верткая. К ребятам ластится. От угощенья не отказывется, встает на задние лапы. Ну, все, как есть – "в белой рубашке и без головного убора..."
Даже "Чингис хан" растянул в нервном смешке губы. Губы вовсе не простецкого добродушного человека . Тонкие, злые. Сразу видно, губы не добряка...
На незнакомца в гражданском пиджачке и не взглянул. Не до гостей тут...
4. НА САМОЙ ОТДАЛЕННОЙ...
На последней заставе навстречу мне вышел высоченный, со спортивным разворотом плеч, начальник с погонами майора.
Я удивился. Все начальники застав лейтенанты, отсилу старшие лейтенанты. Майор, видно, загремел откуда-то. Проштрафился...
Когда остались одни, спросил все же, почему так? Ответил спокойно.
– Я еврей. Евреев в погранотряд не берут.
Тут мы друг друга поняли без дальнейних объяснений.
Вечером, когда "усидели", как еврей с евреем, два пол-литра русской горькой спросил его по свойски, почему у "Чингиз хана" из-за смиренной дворняги такой "шухер". Лишь подозрение возникло. Может быть, помстилось солдату что-то... А уж сотни людей всполошили. Две пограншколы в ружье!
Майор объяснил чуть снисходительно, как "штатской штафирке": "Шухер" был вовсе не чрезмерным. "Прорыв границы" – ЧП чрезвычайное. Когда он служил на Черном море, под Батуми, как боролись с пловцами – потенциальными "нарушителями"? Если пловец вне разрешенной зоны, возникло подозрение, уходит за кордон, объявлялсь команда "Тайфун!" (все из моря!). Торпедные катера забрасывали подозрительный участок глубинными бомбами... Кто там плывет, зачем? Выяснять некогда...
Для погранвойск, дорогой гость, нет ЧП серьезнее, чем "прорыв границы: с начальника-зевака снимут шкуру. В лучшем случае, звездочку и – на Чукотку, к родным чукчам и карякам...
– Ну, хорошо, – не сдавался я. – Но справедливо ли так – еще ничего не ясно, а уж подняли сотни людей, по тревоге, вроде война началась, льется кровь – враг на подступах...
– Служба есть служба , дорогой гость... Не о всем я могу говорить, Возможно, сыграло роль дополнительное обстоятельство, – неохотно, по одному слову, начал цедить он. – Застава штрафная. Народ там всякий. Можно доверить-нельзя? – Видно, вспомнил давнее, оживился: – Было такое нагрелись. На одну из застав пришло пополнение. Промахнулись кадровики: затесался среди новичков – уголовник. Быстро сообразил, какие открылись для ворюги новые возможности. Втянул в "дело" нескольких бедолаг и ...организовал переброску из Турции наркотика. Год никто ничего не ведал. Попались случайно. Солдат прислал деревенской родне письмо, что он нынче получает в месяц "более тысячи рублев..." Через пять минут о том узнали соседи, а затем и сельский милиционер... Так что обжегшись на молоке... Понятно, товарищ писатель?
– Как не понять! Непонятно только, почему именно на штрафной заставе лейтенант– инородец? Зачем? На всех заставах начальники – русские. А на штрафной– Чингиз-хан! Русские перевелись? Рычать не умеют? Ведь нетрудно понять, как бывший штрафник, уйдя из армии, будет относится в нашей многонациональной России к своим родным азиатам. Или к кавказцам...
