Текст книги "Штрафники"
Автор книги: Григорий Свирский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 35 страниц)
Командующий: – Если полковник Фисюк позволит...
Фисюк действительно был готов ко всему, но не к шутке. Он хотел улыбнуться, но не смог.
Врач: – Я не шучу...
Командующий: – И я тоже... (И посерьезнев.) – Я в вашем распоряжении... часов через шесть... Оставьте нас, доктор! (Фисюку, очень серьезно.) Вот ведь как все поворачивается, полковник... – И сняв трубку резко зазвонившего телефона:– ...Да, товарищ адмирал... Обстановка складывается неблагоприятно... – он подвинул листок, принялся что-то записывать. Писал долго. Наконец:
– Да. Поиски продолжаем... Приведены в боевую готовность части Фисюка, Сыромятникова, Макаревича...
Только сейчас, услышав свою фамилию, полковник Фисюк впервые подумал, что его вызвали, кажется, совсем по другому делу.
Командующий (кладя трубку): – Так вот, полковник. Ставка ваш план одобрила... Операция по вашему плану началась вчера в 21.00. Вас уже не было на острове... Вот боевой приказ. – командующий передал Фисюку несколько листов бумаги.
Командующий (начальнику штаба): – Николай Сергеевич, введите в курс дела... – И он склонился над бумагами.
Фисюк, поначалу от волнения не сообразивший, о каком плане идет речь, только сейчас понял окончательно, что произошло.
Начальник штаба: – Ваши наблюдения и выводы, полковник, верны... Разведка их подтвердила... – И вдруг с досадой: – Ведь мы знали – ставка сообщала, – плавбаза лодок противника вышла из Гамбурга... Позже была замечена англичанами в Бискайском заливе... Естественно, она перестала нас интересовать, и вдруг... вон она где оказалась! Кому же могло прийти в голову, что они выведут ее во льды. – Начальник штаба подошел к карте, отдернул занавеску, едва дотянулся до нужного места: оно было очень высоко. – Умный маневр! Немецкие подлодки работают как против английских караванов, так и против нашего Северного морского пути...
Командующий (отвлекаясь от бумаг): – Вы дали недостающее звено, полковник, молодцы! Как этот?.. Его фамилия... Ну, чьи наблюдения?
Фисюк (излишне торопливо): – Майора Кабарова...
Командующий (подняв глаза): -Майора Кабарова?
Фисюк (не сразу): – Можно сказать... так!..
– Н-да... – Командующий, помедлив, достал из ящика стола сложенный вчетверо листок, к которому был прикреплен надорванный конверт. – А можно сказать и иначе... Вот, Кабаров называет другую фамилию... Разберете? Лежа писал. В госпитале... Едва отыскали вашего изгнанника... знаете где?
– Догадываюсь...
– Ознакомьтесь... – Командующий взглянул на боковую дверь: – Ну, с этим все!
Фисюк обернулся: к столу подходили Степан Овчинников и особист, раскрывающий папку.
Фисюк с докладной Кабарова в руках, как-то боком шагнул к двери, стараясь не глядеть на Овчинникова, и только на пороге оглянулся. Командующий, просматривая бумаги особиста с грифом СС (совершенно секретно).
Степану: – Так, значит, где они вас подобрали?
Но ответил не Степан, а особист:
– Показал, что за Норд-Капом...
Командующий: – Значит, норвежцы, говорите.
Особист: – Показывает, что норвежцы.
Фисюк вышел, остановился, с трудом разбирая строки кабаровской докладной: бумага в его руках дрожала...
...Мы снова в кабинете.
Командующий: – Так... Где же они вас прятали?
Особист коснулся листочка: – Вот, обратите внимание...
Командующий (обращаясь непосредственно к Степану): – Значит, прямо на этой шаланде... через все Баренцево море?.. Норвеги.. Норвеги... Третьего летчика привозят... Через все кордоны... Ну что ж... – Он подошел к Степану. – Поздравляю вас, товарищ Овчинников... Повезло!.. Теперь в отпуск?
Степан: – Хотел бы в часть.
Командующий: – На остров?.. Там сегодня будет жарко.
Степан: – И в самый раз. – С улыбкой: – А то я, знаете, простыл в море...
Командующий: – Ну что же. Так и решим. Отправитесь вместе с Братновым...
Степан поворачивается и уходит. Внезапно голос особиста:
– Я бы воздержался, товарищ командующий... Следствие об Овчинникове только еще...
Командующий (неожиданно резко): – Вы полетите?!
Особист: – Каждый делает свое дело...
Командующий: – Ну вот пусть они и делают свое дело!..
...Стремительно несется торпеда, подвешенная под самолетом. Пять торпедоносцев летят низко, над морем, а чуть выше, справа, слева от них истребители сопровождения.
В кабине ведущего самолета в летных доспехах Гонтарь. В штурманской кабине Братнов склонился над картой.
Тимофей стоял в своей кабине, под сферическим колпаком стрелка-радиста, опершись на пулемет и оглядывая горизонт.
Позади шли, чуть вздрагивая в воздушных потоках, четыре торпедоносца, сверкая кабинами над черной водой. Облака были густыми, плотными, они висели, как освещенные солнцем аэростаты в огромном прозрачном и ослепляющем мире, где не было ни конца ни края ни этому морю, ни этому небу.
Тимофей невольно залюбовался. И вдруг неожиданно прозвучал веселый голос Игоря Гонтаря:
– Все-таки, Александр Ильич – бог с небесей правду видит...
– Если грозовая облачность не мешает...
Гонтарь продолжил уж не столь весело. – Все видит, да не скоро скажет...
– Курс nord-nord... ответил Братнов. Он назвал цифру...
Самолеты спускаются ниже, они прижимаются к самой воде: на волнах остаются от винтов дорожки ряби. Рев моторов. Где-то сбоку поднялись с воды потревоженные птицы. Их целая туча. Заметались взад-вперед, остались позади. Такого Тимофей еще не видел.
И вдруг со звоном вылетела створка плексигласса, точно в кабине разорвался снаряд. Тимофея ударило в лицо. Он чуть не упал. Схватился за щеку, на руке была кровь. На кольцевом прицеле трепетали в потоке воздуха, как живые, несколько испачканных перьев.
Гонтарь: – Что там?
Тимофей сплюнул в досаде, снова вытер лицо, ощупал рукой пробитую птицей дыру в плексиглассе и вдруг увидел, как соседний самолет, вздрагивая, развернулся и пошел обратно. Штурманская кабина его была пробита и, похоже, обрызгана кровью.
Гонтарь: – Ну, в чем дело?
Тимофей: – Тройка желтая повернула обратно!.. Птицы побили...
Гонтарь выругался зло: – Глупость какая! У тебя как?
– Порядок, товарищ командир, – доложил Тимофей, машинально ощупав голову и чувствуя липкую кровь, пробурчал: – Птичка божья... Чертова! – Он достал бинт и сдвинул шлем.
Сопровождающие истребители покачали крыльями и повернули назад.
Тимофей: – Истребители сопровождения отваливают.
Гонтарь: – Ну все, проводили. Теперь мы как христосы в пустыне.
Самолеты входят в туман.
Голос Тимофея: – И дальше весь путь до цели мы шли в туманах... Мы шли уже три с половиной часа. А мне казалось, этому туману не будет конца. Мы прочесали нужный квадрат, да что там прочесали, можно сказать, на животе проползли, матки не было...
..Тимофей в кабине. Видно. что ему плохо. Он покачивается на сиденье-ремне из брезента, прижав руку к виску и с трудом вглядываясь в бешено мчащиеся мимо клочья тумана.
Гонтарь: – Как ведомые?
Тимофей с трудом поднялся, вглядываясь в серую мглу за кабиной: Порядок, товарищ командир...
Братнов: – Игорь, горючего в обрез, только на обратный путь.
Гонтарь: – Ну, в последний раз... Ребята, глядеть в оба!
Штаб. Радиорубка. Напряженные лица вокруг приемника. Начальник штаба (взглянув на часы): – У них кончилось горючее.
Командующий: – Приказываю возвращаться!
Командующий и офицеры штаба медленно, устало идут по коридору. А изо всех отсеков на них смотрят те, кто готовил-ждал операцию: на их лицах один и тот же вопрос: "Как?"
Идущий позади офицер бросил тихо:
– Не нашли...
Коридор пуст. Внезапно из глубины его выскочил матрос с наушниками:
– Вижу матку!.. Передают, вижу !!...
Кабина Морозова. По радио голос Санчеса: – Где она? Где?
Гонтарь: – Слева за моим хвостом. Разуй глаза!
Тимофей, рука на ключе, отвечает в микрофон:
– Я четверка. Цель сзади слева, дистанция четыре... Над целью воздушный барраж! Вижу шесть "МЕ-110"! С подвесными баками. "Мессера" эшелонированы по высоте...
Гонтарь: – Охранение 18 единиц, два эсминца. Передайте землю.
Тимофей выстукивает Морзе.
Штаб. Радиорубка. Все слушают Морзе.
Начальник штаба: – Восемнадцать! Значит, матку выводят в другой район... Ну и повезло, можно сказать, за хвост схватили...
– Еще не схватили... не подпустят...
Начальник штаба: – 18 единиц... И барраж. Плотность огня.. Нет; не подпустят... Это безумие.
Кабина Гонтаря.
– Ну что, Александр Ильич? Атака?.. Стрелок?
Тимофей (Гонтарю): – Переключаю открытым текстом...
Гонтарь: – Давай, Тима! – И громче: – Принимаю решение атаковать!.. Конвой 18 единиц... Степан?
Степан: – Да.
Капитан с обожженным лицом: – Идет!
Штаб.
Радио, как эхо: – Да!.. Идет!
Офицеры у приемника молчат. Командующий вытащил папиросы. Спичка на зажигалась. Он чиркал ее противоположным концом.
Полковник Фисюк бежит по коридору, влетает в рубку; хотел протиснуться к приемнику. Его не замечают. Тяжело дыша, он стоит за спинами штабных офицеров – слушает голоса.
Голос: – Я Зотов! "Мессера" сбросили подвесные бачки... Разворачиваются для атаки!
Фисюк: – Зотов? Из разведывательного? На "спитфаере"?
Ему никто не ответил.
Голос Гонтаря: – Атакуем с двух бортов. Отвлекаю огонь на себя.
Кабина Гонтаря.
– Атака! – Гонтарь надел каску, повернул штурвал, машина в крутом вираже заходит на матку. – Ну, Александр Ильич, глаза страшат, руки делают.
Вспыхнули залпами борта кораблей. Огромные столбы воды встали на пути машины водяным частоколом. Подняв самолет, Гонтарь перепрыгнул через них. Забрызгало кабину, но брызги точно смыло.
Опять туман. Гонтарь напрягся, стараясь разглядеть контуры матки, ни, кроме белых хлопьев разрывов, почти ничего не видно. Близкий разрыв снаряда подбросил самолет. Что-то зазвенело.
Голос Братнова: – Ку-да! Левее! Еще чуть... – Братнов лежа наводил самолет, рука на кнопке сбрасывателя.
Огонь усилился. Сотни многоцветных трасс потянулись к самолету. Перед самой кабиной разорвался снаряд, и следующий снаряд, ударив о передний пулемет, рикошетом разворотил приборную доску. Осколки звякнули по каске. Братнов отпрянул от прицела:
– Хана! – И вновь прильнул к прицелу. Сквозь рваные дыры с силой врывался ветер.
– Залп! – крикнул Гонтарь.
Братнов нажал кнопку сбрасывателя. Тимофей бил и бил из пулемета по кораблям конвоя. Перезаряжая пулемет, крикнул:
– Наши на развороте!..
Со стороны солнца заходили на матку торпедоносцы Степана Овчинникова.
Мы снова переносимся в штаб, и снова грохот боя сменяется густой нервной тишиной. Внезапно по радио:
– У Гонтаря загорелся мотор!
Штабные офицеры замерли. В глазах у Фисюка застыл ужас. Штурманская линейка соскользнула со стола, шлепнулась об пол. Люди вздрогнули, забыв, что отзвук падения самолета радио передать не может. Пальцы командующего сжимают угол тумбочки.
– Санчес, атака!
– Есть! – послышался голос Санчеса. – Начинаю атаку!
– Братнов! Братнов! – вдруг оглушило людей.
Фисюк, не глядя, нащупал край табуретки и сел.
–..."Мессер" слева! Тима! Тима! – гремел приемник.
– У Гонтаря загорелся второй мотор! – крикнул Зотов. – Продолжает атаковать...
Командующий закрыл глаза...
...В кабине ни видел пожара только Братнов. Лежа у прицела, он наводил самолет:
– Левее! Еще чуть левее!..
– Торпеда сброшена. Машина проскочила конвой! – докладывал Зотов. Взрыв! Торпеда попала в цель... Второй взрыв!
– Командир, горим! Горим!. – крикнул Морозов: его кабину лизали огненные языки. Он пытался сбросить с себя горящую куртку.
– А! – перехватило дыхание у штурмана. Только сейчас он увидел, что домой им не вернуться.
Штаб. Бледное лицо Фисюка. Он машинально взял из коробки командующего папиросу.
Командующий: – Все средства спасения в квадрат четыре!..
Часть офицеров бросилась из рубки.
Голос Зотова: – Третье попадание в матку. Матка накренилась! Гонтарь отвалил, набирает высоту...
Кабина Гонтаря. Гонтарь защищает лицо от огня рукой. – Экипажу покинуть самолет!
Штурман Братнов сидел, перегнувшись и держась одной рукой за живот. Вторая рука свисала плетью. Куртка разорвана, слипшиеся волосы закрывали глаза. Он тяжело дышал.
– Штурман, прыгай!
Братнов, опираясь рукой на сиденье, упал на бок, дотянулся ногой до нижнего люка, выбил его каблуком сапога и вывалился в ледяное, белое от ярости море.
..Кабина стрелка в огне. Черный дым. В дыму фигура, переваливающаяся через борт.
Гонтарь, загородившись рукой от огня, успел увидеть, как вниз, к разъяренному , в белой пене, Баренцеву, спускались два парашюта. Резким движением он отстегнулся от сиденья, нащупал вытяжное кольцо парашюта и, задыхаясь от дыма, начал открыватьь фонарь кабины. Перекошенная взрывом створка не открывалась. Он принялся дергать ее двумя руками, ударил кулаком, еще и еще раз, но все было тщетно. Последним ударом он разбил руку. Выматерился зло. Витиевато.
И вдруг движения его стали спокойными. Это спокойствие казалось диким среди бушующего пламени. Гонтарь посмотрел вниз, на море. Там не было ничего, кроме кипения, не предвещавшего добра. Тогда он привалился к спинке сиденья и, разворачивая самолет назад, к конвою, внезапно запел хрипло, срывающимся голосом:
– Э-эх, загулял, загулял паренек. И-эх, загулял парень молодой!..
Объятый пламенем самолет прорезал небо, оставляя за собой клубы черного дыма. Он круто снижался сквозь рваные облака прямо на миноносец конвоя, неостановимо садивший синими трассами. Ветер раздувал пламя и расшвыринал клочья дыма. А над вспененными волнами неслось: – ...В красной рубашоночке, хорошенький...
– ...Хорошенький такой... – хрипел штабной репродуктор. – И-эх, загулял па...
И все смолкло. Только шорохи эфира наполняли комнату.
Наконец командующий встал: – Спасательные лодки в квадрат приводнения парашютистов!
Кто-то выбежал. Офицеры расступились, и мы снова увидели Фисюка. Он по-прежнему сидел на краю табуретки и все крутил в руках смятую папироску...
Море. Оно чуть поутихло. С большой высоты видна крошечная резиновая шлюпка... Тимофей с трудом открыл глаза и увидел снижающуюся над ним летающую лодку. Он встрепенулся, лицо его исказилось от боли – и он потерял сознание...
Когда Тимофей снова открыл глаза – над ним плыли, словно отражаясь от водной ряби, какие-то неясные тени или блики. Что это? Он закрыл и снова открыл глаза. Это мешающее ему что-то – словно босшумный бумажный пропеллер крутился где-то сбоку – исчезло. Он вдруг увидел чью-то подвешенную в гипсе ногу, хотел повернуть голову, не сумел – плечо его, шея и часть головы были туго стянуты бинтами. В ушах стояли странный мерцающий шум, и глухие удары, не удары – шмяканья словно где-то очень далеко ударяли в мокрую глину. Других звуков не было. Тимофей попытался подняться, и тут же над ним склонилась женская голова в белой косынке – он не сразу узнал в девушке медсестру Клаву. Она о чем-то спросила его. Но слов ее не было слышно: сестра беззвучно шевелила губами, протянула ему стакан с водой.
Тимофей отпил глоток. Часть палаты, отражаясь в воде стакана, по-прежкнему казалась колеблющимся миражем. С соседней койки ему кивал пожилой человек с подвешенной к потолку ногой.
Точно горячей волной ударило: "Дядя Саша?!" Тимофей, наконец, разглядел – рядом лежал старшина Цибулька с задранной, в бинтах, ногой, за ним Степан Овчинников, похожий на белую куклу, только скуластое лицо открыто, потом еще кто-то..
– А дядя Саша где ?! Где Братнов?! – прокричал он.
Вряд ли Цибулька услышал его хрип. Но догадался. Показал рукой куда-то вниз, де, на самом дне наш дядя Саша..
Тимофея мучила мысль: почему так тихо, почему он не слытит ни звуков шагов, ни скрипа кровати, ни собственного голоса? Клава, опустив Тимофея на подушку, отошла. Тимофей глядел на пустой стакан. Щелкнул по нему. Звука не было. Тогда, уже почти в отчаянии, он бросил стакан на пол. И опять, словно в мягкую вату. Только снова появилась у кровати Клава, за ней спешил доктор.
...Когда Тимофей открыл глаза, была уже ночь. Маленькая лампочка горела на тумбочке, а тень от женской фигуры вырисовывалась на светлой стене: рядом на стуле дремала Клава..
Голос Тимофея: – Сколько я так лежал, спеленутый? Клава не отходила от меня, все новости приносила. И все хорошие. Профессор сказал, пусть не волнуется. Скоро будет слышать... Что про нас приказ ставки вышел. Но и плохие немцы в отместку разбомбили наш остров... Наконец я стал подыматься...
...Опираясь на палку, Тимофей торопится вниз по лестнице. Он увидел в вестибюле у газетной витрины толчею. К витрине прикрепляли свежую газету.
Какой-то человек, стоявший к нему спиной, показывал на газету и говорил о чем-то. Его слушали с сочувствием...
Тимофей не сразу признал в говорившем Фисюка: тот был без фуражки и в госпитальном халате, наброшенном на плечи. Узнав, кинулся к нему, – что с дядей Сашей? Остановился: увидел под стеклом витрины, по которой спокойно, разъясняюще постукивал палец Фисюка, большой портрет Гонтаря и еще кого-то, остриженного под машинку.
Тогда Тимофей отстранил одного, другого, наконец понял, кто этот остриженный под машинку человек, хотя узнать его было не просто: к знакомому, с запалыми щеками лицу Братнова, обтянутыми щеками измученного зека, был пририсован не очень умелой рукой офицерский китель со звездой Героя Советского Союза.
А рука Финсюка привычным движением продолжала рубить воздух, как бы помогая словам.
И Тимофей вдруг словно впервые увидел Фпсюка: его боксерский затылок, его жиденькие светлые волосы, примятые от постоянного ношения фуражки, как ободом. И внезапно услышал взволнованные слова Фисюка о его многолетнем старом друге – Александре Ильиче Братнове....
Нет, не хотел Тимофей больше видеть Фисюка. Фисюк сам приходил к нему. Усаживался возле кровати. Видно, что-то мучило его, он казнился, что ли? и расказывал, и рассказывал.
Прославленный Папанин, говорил, "начальник" Северного морского пути, жаловался Сталину. Его транспорты взрывают аж под Норильском, и адмирал флота Арсений Головко был вызван "на ковер". – Тимоша, мы боялись, что он не вернется. Его казнят, как казнили "испанцев" – советского командарма Штерна, его помощника Михаила Кольцова, писатель который, и всех до одного генералов-авиаторов, от лихого Рычагова начиная, посмевшнго дерзить самому: "Наши летчики летают на гробах..."
"Увы, казнили, Тима.... Как за что? За то, что "проиграли" войну...
– За это разве убивают?
– У нас убивают за все, Тима!
Умницу Арсения Головко спас лишь его остроумный ответ: "Товарищ Сталин. Вы правы, у нас промахов немало... но искать немецкме подлодки в Великом Ледовитом океане, все равно, что иголку в стоге сена..." – Дрогнули в улыбке сталинские усы. – Можете итти, товарищ адмирал флота ! – сказал...
Правда Фисюка была любопытная, солдату неведомая, но какая-то чужая, "паркетная", как острил Игорь Гонтарь. Никакой другой, похоже, он не знал...
...Ревут гудки пароходов. Движутся сквозь дымку смутные силуэты каравана. Вот проплыл нос огромного транспорта "Куин Виктория".
На палубе закрепленные тросами, зачехленные танки. Огромные ящики, на одном из них написано мелом: "Русские, держись!", "Привет Москве". И снова танки под брезентом.
По палубе идут двое. На переднем, под капюшоном, массивная фуражка английского королевского флота, с большим витым золотом козырьком. Рядом молодой подтянутый офицер.
Капитан: – Сколько до Мурманска?
Молодой офицер: – Три часа ходу, сэр.
Капитан: – Что слева по борту?
Молодой офицер: – Так... ерунда, сэр, кусок земли. Необитаем...
Капитан: – Необитаемый остров? Представьте-ка себе необитаемый остров – в трех часах ходу от Лондона... – Он рассмеялся и, помедлив, добавил: Дикая страна.
Идет в туманах караван... Ревут ревуны...
*) Подлинную правду скрывали много лет, как и правду о самом существования Гулага.
Подлинную правду о морском и воздушном побоище в Заполярье, где погибло 300 % летчиков-торпедоносцев, честно, самокритично и, я бы сказал, мужественно оставил нам в своих поздних записках адмирал флота Арсений Головко.
В дни торжества победителей гитлеровцы передали нам, по условиям капитуляции, карту минных полей на территории страны-победителя.
ПОДВОДНЫЕ ЛОДКИ НЕМЦЕВ ИМЕЛИ НА РОССИЙСКОЙ ЗЕМЛЕ ТАЙНЫЕ БАЗЫ – ДЛЯ СНАБЖЕНИЯ И ПОДЗАПРАВКИ АККУМУЛЯТОРОВ – В САМОЙ СЕВЕРНОЙ ТОЧКЕ НОВОЙ ЗЕМЛИ, НА "МЫСЕ ЖЕЛАНИЯ", И В МНОГОЧИСЛЕННЫХ ШХЕРАХ ЗЕМЛИ ФРАНЦА ИОСИФА.
**) О причинах столь фантастически удачной для гитлеровцев заполярной операции (В книге "Полярная трагедия", стр. 311-312. )
БЕЙ (КОГО-НИКОГО) СПАСАЙ РОССИЮ!
Биографическая зарисовка.
1. "НЕ ЛЕЧИТСЯ ЭТО"
Мое пристальное внимание к последним российским новостям привлек журналист Андрей Матяш – своими репортажами из Чечни. Я – ветеран, солдат двух войн, видевший как подо Ржевом уложили безо всякого смысла миллион, наших ребят, верил Андрею Матяш и не верил Ноздреву (так мои друзья называли штабного генерала Манилова). Затем стал приобщаться и к статьям политических комментаторов.
И вдруг наткнулся на политического обозревателя Игоря Свинаренко, который, видно, убежден, что во время самых страшных эпидемий, уносящих миллионы жизней, место врачей – в стороне. И чем дальше от опасности, тем лучше. Так и называется его статья "РАЗВЕ ЭТО ЛЕЧИТСЯ?"
О чем это он? О чуме? Холере? Спиде?
Оказалось, о великорусском шовинизме...
Впрочем, судите сами.
Игорь Свинаренко, человек, судя по всему, жизнерадостный, не без юмора. откровенный до нельзя: что чувствует, от читателя ни за что не утаит: "В России лучше быть здоровым, богатым и русским..."
В подтверждении здравой мысли не скупится и на хорошо знакомые жизненные детали:
"Вот двое ребят спалили синагогу. Их поймали..." Их вроде бы даже отправили в психушку. "В чем может состоять их лечение? Возможно их будут насильно кормить фаршмаком, гефелтофишем и цимесом?"
Тут бы улыбнуться мне над веселым текстом "по факту взрыва", как говорят оперативники. Но дальнейшее настораживает... "С тех пор как я узнал из русских газет, деловито продолжает Свинаренко, что подавляющее большинство опрошенных граждан не любит евреев, я сам пребываю в легкой задумчивости. Которая усилилась, когда генерал Макашов призвал этих граждан не ограничиваться смелыми устными ответами, а непосредственно идти и лично ссать евреям в окошки, и ему за это ничего не было..."
Тут уж не до юмора. Власть либо мертва, либо взгляды генерала-погромщика разделяет "целиком и полностью", как писали в партийных резолюциях.
Естественно, жду, что политолог многонациональной страны коснется, с юмором или без оного, причин столь массовой нелюбви опрошенных граждан к иудеям.. Может быть, исследует все это с высоты сегодняшнего опыта... Не исключено, даже вспомнит бывшие советские СМИ, десятилетиями рвавшуюся с поводка на очередных "козлов отпущения".
Однако Свинаренко вбирает голову в плечи и, подчеркнув удобство и неоспоримость своей национальной позиции, известной из классики стравливания, как "первые среди равных", уходит в сторонку.
"Так что же делать, глядя на такой народ?.. Глядя изнутри?" "Боюсь, что титульный народ России не согласится считать, извините за выражение, чучмеков, чурок и жидов своими братьями, как его не уговаривай... НЕ ЛЕЧИТСЯ ЭТО".
Как видим, глубоко верит господин Свинаренко в свой народ. Впрочем, если это тоже лишь юмор, то юмор отчаяния...
2. ЕСЛИ "НЕ ЛЕЧИТСЯ", ТО КОМУ ОБЯЗАНЫ?
Не лечатся, как мы знаем,, болезни страшно запущенные, хронические.
Господин Свинаренко, а Вам мы не обязаны тем, что они так запущены? Да-да и Вам, лично, господин юморист.... И в прямом смысле, и еще более в фигуральном. То-есть всем, кто, как и вы, полагают, что эта болезнь не лечится, а потому надо действовать по пословице: "Не тратьте, куме, силы, опускайтесь на дно".
Тут, конечно, Вы усмехнулись иронически И, может быть, даже крепко выразились по моему адресу. Мол, на каком основании?!
Что б эти "основания" прояснились вполне, я вынужден ненадолго задержаться на нескольких эпизодах своей, "АВТОБИО...", как говаривал, посерьезнев, наш дивизионный "особист"...
Ежедневная газета "Североморский летчик", появившаяся на флоте в конце войны, стала фантастически знаменитой с самого первого номера. В передовой статье об удачах и задачах было сказано черным по белому: "Партийная организация обсуждает застой своего члена..."
Весь Кольский полуостров, истосковавшийся по женскому полу, "прорабатывал" знаменитую передовую. Хохот достиг Москвы. Поверяющих с лампасами – не продохнуть. Их приказ суров: дураков – вон! Искать грамотных людей!
Меня, механика бомбовоза, сдернули в землянке с нар: " Тревога! Бегом-бегом!" и доставили в "лежачий небоскреб" – длинный барак, отведенный в губе Грязной новой газете.
Так я стал журналистом.
Первым заданием нам, нескольким новичкам, – срочно! по очерку о героях. "Пишите все как есть! – напутствовал полковник, Главный редактор. Если что секретно, – снимем..."
Мы изучали пахнувший краской номер ревниво: "проба пера"! Никакой правки. Ура!
Нет, вот красный карандаш Главного коснулся листа. Сняты всего полторы строчки. Какой-то секрет все-таки прорвался. Выдали по неопытности... В материале о командире эскадрильи Илье Борисовиче Катунине, который врезался на горящем штурмовике в немецкий корабль и стал Героем Советского Союза посмертно. Жирно вычеркнуто "... родился в бедной еврейской семье." Текст изменен почти незаметно: "... родился а Белоруссии."
Герой второго очерка летчик-разведчик Турков, по национальности мордвин. И о том мы не забыли – полстроки в тексте. Эти полстроки красный карандаш вынес в броский, крупным "кеглем" на всю страницу, заголовок: "СЫН МОРДОВСКОГО НАРОДА".
Через полгода бдительный карандаш Главного уж ни у кого удивления не вызывал.
Он возник в моей памяти, как наяву, этот красный карандаш, массивный, покрытый белым лаком, точно бутафорский, с вмятиной от редакторских зубов, в страшный осенний день сорок четвертого: экипажи торпедоносцев выгружали из залитых кровью кабин ИЛ-4-х мертвых воздушных стрелков. Чтоб не срывать морской операции, к пулеметам посадили всех, кто был под рукой.. Я был уже корреспондентом летной газеты. Командир полка ругнулся, произнес памятную мне фразу: "По какой графе тебя спишу, если что?", но разрешил, и я ушел, со своим бывшим экипажем, нижним стрелком.
Это был удачный день. Потопили в Варангер-фиорде огромный транспорт с войсками из горной дивизии СС "Эдельвейс", и, как водится. вечером был "выпивон" с неизменным поросенком. Пригласили и меня. Один из гостей спросил вполголоса, кивнув в мою сторону: "А это кто?"
– Во парень! – воскликнул летчик, показав большой палец. И вполголоса:
– Хотя и еврей...
Для меня, вчерашнего школьника, это были годы ошеломляющих открытий...
Тем более, что не заставили себя ждать и все новые...
В Университете я познакомился с девчушкой по имени Полина, студенткой химфака, комсомолочкой. Всю ее семью, жившую под Кривым Рогом, гитлеровцы расстреляли, как ЮДЕ. В тот, послевоенный год, случайно недобитую полицаем Полину вычеркнули в Министерстве Высшего Образования недрогнувшей рукой, как ЮДЕ из представленных химфаком МГУ списков аспирантов.
– Бред! – воскликнула комсомолочка. – В нашей-то стране...
– Не бред, а закономерность замечательной российской жизни, – столь же горячо возразил я, помня красный карандаш Главного и уж не раз слыша вокруг себя бранчливое "Все евреи в Ташкенте!"
Это был наш первый семейный скандал: в то утро я, говоря высоким слогом, предложил Полине руку и сердце.
И затем, уже как самый близкий ей человек, наблюдал борьбу Московского Университета за нее, и, в конце-концов, тяжкую победу академиков Зелинского и Несмеянова над сталинским расизмом...
По счастью, хороших людей на Руси всегда было больше, чем палачей.
Полина верила в это исступленно. Я тихо сомневался...
Тем не менее, не поддайся я своей напористой комсомолочке, вряд ли бы решился в 1965 году публично, с трибуны Союза писателей СССР, неторопливо рассказать, как во время альпинистского похода по Кавказу меня в Осетии не пригласили на свадьбу, как грузина, в Тбилиси избили, как "армяшку", мои друзья по походу – прибалты, сторонились как русского. А, когда вернулся в Москву, узнал, что ЦК КПСС не утвердил меня членом редколлегии литературного журнала, как еврея. У меня были и другие основания уличить наших высоких гостей из брежневского Политбюро, глаза в глаза, в безумной политике государственного антисемитизма и стравливания народов СССР. В Москве, в Прибалтике, на Кавказе. В опасности, в связи с этим, развала Советского Союза....
Союз писателей СССР, вопреки указанию райкома партии, не спешил исключать меня из своих рядов и даже "прорабатывать"...
Обошлись и без Союза писателей...
"Секретную записку" председателя КГБ Андропова о неуправляемом писателе перекинули через площадь Дзержинского к соседям из Серого Дома, и поехал Григорий Свирский вместе со своей возлюбленной Полиной свободу искать. Спасибо, не на Восток, а на Запад...
Ныне ее, наконец, рассекретили, записочку гуманиста Андропова.
И снова открытие для меня, правда, уже не столь ошеломляющее: оказалось, даже в бумагах для сугубо "внутреннего пользования", для самих себя, у них, властителей, ни шагу без подмигиваний и ужимок заговорщиков: мое "Иду на Вы" – о многолетнем государственном антисемитизме невыразительный расхожий газетный штамп. Полунамек... Засекретили, так же, как в свое время, национальность погибшего героя Ильи Катунина. За то о цензурном произволе, теме, казалось, в то время не менее запрещенной, несколько безбоязненных абзацев..
Впрочем, все это можно проверить каждому по интернетовскому адресу
http://gsvirsky.narod.ru.
Там, дорогие, все черным по белому...
3. НАКОНЕЦ, МЫ НА СВОБОДЕ...
Вытолкали нас с Полиной в свободный мир. Тем не менее, время ошеломляющих открытий продолжалось. Переслал мой друг Марк Поповский, в те годы московский писатель, на Запад, с риском для жизни, "антисоветскую" повесть Григория Свирского "Заложники". О судьбе нашего поредевшего поколения, добиваемого и с фронта, и с тыла. Я писал эту книгу, как легко понять, "в стол". Друзья уносили ее по листочкам, по главам, и неизвестно где прятали. "Тебе т а м будут руки ломать, признаешься, где лежит. Лучше тебе не знать..."
На Западе "ЗАЛОЖНИКИ" издали сразу. На двунадесяти языках. Но как только посмел коснуться и в следующей книге "ПРОРЫВ" об этнических конфликтах и произволе бюрократии, только уж не в СССР, а на Святой Земле, американский колосс "Кнопф", блистательно, как подарочное издание, выпустивший "Заложники" на английском, прислал мне интеллигентный отказ. "Мы не разделяем ваш взгляд на Голду Меир и Бен Гуриона..." А конфиденциально, при встрече, добавили, что все, написанное в романе "Прорыв", сомнений у них не вызывает, но, к сожалению, пока что расходится со взглядом Американского Еврейского Конгресса...
