Текст книги "Штрафники"
Автор книги: Григорий Свирский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 35 страниц)
– Сам не знаю, Григорий Цезаревич! Скорее всего, не пришелся ко двору. Хотите все по порядку?..
Постараюсь воспроизвести рассказ Савелия дословно.
– Дал я Анастасии "мыло". По ее адресу в интернете, не ведая, подлинный это адрес или "липа" – спасение от супер-патриотов, выгораживающих власти что бы они не вытворяли. Сообщил, что буду пролетом одни сутки в Париже. Что я давний ее почитатель. "Freeman" из интернета "Московских новостей". Был бы рад повидать ее, дорогого мне человека, "неистового Аввакума", как называют ее и друзья и враги. Буду в такой-то день и час в кафе у площади Согласия. Кафе выбрал маленькое, без туристской толкотни. Сел у окна, в самом углу, заказал бутылку мартини. Пригубил и отставил бутылку – не до нее. Дверь кафе со звоночком – мог бы и не пялиться на нее безотрывно. Гляжу, как завороженный... Входят сплошь мужчины, женщина с мальчиком. Все окоченели, хотя какой в Париже мороз!. Женщина стряхнула со шляпки капли воды. Потирает руки. Видать, даже минус один-два для Парижа – сибирский мороз.
Никто в мою сторону и глазом не ведет. Неужто адрес Анастасии был просто-напросто отлупом для интернетовской братии... Вот, наконец, вроде бы она, моя девчушечка. Ох, нет, не она. Коломенская верста! Баскетболистка!.. Да нет, она "коломенская верста" рядом, с крошечным, с боксерскими плечами, парнем в спортивной кепке, прохромавшим вслед за ней. С ними старик в полковничьей папахе, нос крючком, скулы вразлет, татарские – явно русак..
– Ах, вот она какая! Девушка-чернавушка из русской сказки! А, может, турчанка или чеченка. Нос добрый, кавказский. С горбинкой. На плечах легкий спортивный плащ цвета весенней травы. Метнула огненным глазом в мою сторону. Как выстрелила. Я не жив-ни мертв. Заказали они кофе, чуть отогрелись. И вдруг все трое разом, как птицы, вспорхули. И вылетели.
У меня сердце упало. Все! Не видать рабу Божьему Савелию счастья! Какого лешего летел через океан?
Метнулся к окну, вижу: подходят к зеленому "Ситроену", открывают дверцы... Я метнулся на улицу. По счастью, рядом такси. Взялся за ручку двери, а за ней р-р-р... Бульдог лежит возле шофера, на сиденьи. Вроде дремлет. Я повалился на задний диван, сказал четко, по военному: "За этим зеленым "Ситроеном". Не оторветесь – оплата двойная!"
Сумасшедшее парижское такси. Останавливается перед каждым зеленым светофором, сходу проскакивает красный. Главное, мой зеленый "Ситроен" впереди...
Где мы? Елисейские поля – мимо. Триумфальная арка, обогнули и – мимо. К Булонскому лесу, что ли?
Остановились, как вкопанные.
– Вон, ваше авто, служба! – недружелюбно пробурчал шофер. – Где мы, отец?
– Париж, служба! Метро "Ля Дефонс"! По вашему, "охрана"!
Из "Ситроена" выбралась, пригибаясь, только Анастасия. Остальные тут же умчались.
Анастасия исчезла в арке двора, ищи-свищи. Увидел пальто а клетку у парадного с треснувшим стеклом.
"И тут дверь со звонком?!"
На звонок выглянула старая заспанная консъержка .
– К кому, молодой человек?
– К Анастасии! – брякнул я, хотя и понимал, что здесь никакая она не не Анастасия , это только ее "ник" в интернете Анастасия...
Консъержка взглянула на меня холодно, настороженно. У меня вырвалось обнадеженно: – Да вот, только что она прошла!
Консъержка усмехнулась, неторопливо поправила на плечах облезлую лису: мало ли как называют себя своим мужчинам молодые француженки! Покрутила телефон:
– Лола, к вам мужчина, обозвавший вас с тяжелым русским акцентом Анастасом... Да-да, рыжий. Как огонь в камине... Нет, по моему, трезв. Вот только... у него страшновато огромные руки. Как грабли.Я таких рук боюсь с детства... Спросить, кто грабли по профессии?.. Говорит, пианист .. Считаете, у пианиста и должны быть грабли?
Сама спустилась Лола. Рослая девчурка, выше меня, а во мне метр семьдесят. Плащ расстегнут. Юбочка короткая. Ноги длинные. В России мужланы шутили, такие ноги идут прямо от горла. Стрельнула глазом в мою сторону. Глаз и впрямь турецкий – антрацит с проблеском. Протянула ладошку. Ладошка детская, а пожала руку по мужски. С силой. Усмехнулась: – Действительно, "грабли".
В лифте зеркало, вижу свои растянутые в идиотской улыбке губы. Хочу сомкнуть их – не могу.
Поднялись на последний этаж. Под самой крышей светелка. Тут же, при ней кухонька – двоим не повернуться. На стенах, на столике фотографии. Анастасия в гоночной лодке. В "шестерке", в "спарке". Вот получает какую-то нелепицу из стекла, отдаленно напоминающую Эйфелеву башню – видно, спортивный приз.
– В лифте видела ваше отражение в зеркале, – усмехнулась. – У вас была улыбка на все восемнадцать этажей. До самой крыши... Что, я оказалась непохожей на описания "гебульников" из интернета?
Я как-то сразу расковался.
– Не вспоминайте их на ночь глядя, – сказал почти весело. – Но, признаюсь, не представлял вас такой... – Какой?
– В СССР, в множестве "Парков Культуры", стояла скульптура. Девушка с веслом. Ростиком этак метра в три. И вдруг вы та самая, только уменьшенная, девушка с веслом. Именно каменным веслом вы наших "гебульников" и охаживаете. Славно!
Засмеялась настороженно:
– Комплимент весьма сомнительный. Но не злой... – Сбросила с плеч свой легкий плащ, осталась в шерстяном спортивном свитере с надписью белой вязкой на всю грудь "Franc". И сходу: – Что привело вас ко мне, странный молодой человек?
Меня в дрожь бросило. Сразу ляпнуть: мол, так и так? Мечтаю...предлагаю... Чушь! Высмеет. Мол, столь дорогие подарки не принимает... А ответа ждет... Рванулся вперед шуткой:
– Я – влюбленный антропос!
Засмеялась. Улыбка детская, искренняя. Огромные глазищи потеплели. Сказала тихо, уже без улыбки:
– Не ново. Но любопытно... Я знаю "страсти по Матфею". Но... по интернету? Что же вас привлекло?
Сказал, как в реку бросился:
– Единство душ, как я думаю...
Молчит, взглянула пристально, как в душу выстрелила. Ох, не верит Лола сомнищу и парижских и залетных "антропосов", которых вокруг нее, наверное, считать-не пересчитать... Наконец, молвила:
– Как вас зовут, дорогой антропос?... Савелий, единство душ... в чем?
– С вашей вовсе недетской ненавистью к "гебульникам", с вашей яростью к ним, прохвостам по найму ... эти ваши чувства со студенческих лет разделяю...
Лола, поверьте, я не комплиментщик по натуре и сейчас вовсе не шучу. Я в восторге от "безумного протопопа Аввакума", как крестит вас это смрадное гебульное болото. За вас хоть в огонь!
И вдруг снова детская улыбка:
– Странный какой-то влюбленный... генацвали, как сказала бы моя мама.. Таких действительно еще не было... Ладно, попьем кофе, генацвали. У меня в зернах. Турецкое.
Я выдавил из себя. Голос у меня какой-то сиплый, противный до нельзя:
– Можно один-единственный вопрос? Я вас знаю, возможно лучше, чем самого себя. Одного не ведаю. Вы девушка-чернавушка из русской сказки? Или... чеченка? Грузинка? Турчанка?
– Сразу ясно, из России человек. Да еще "самый-самый первый среди неравных!"... Какой первый вопрос у него вырвался? Каких вы кровей?
Ох, свернули русским мозги набекрень... Генацвали, а если я турчанка? Или гречанка? Что вам? Может быть, вы исследователь-социолог? Хотите постичь, от каких корней ветвится моя любовь к гебне ...что ее питает?
– Да нет, дорогая... любимая ... Анастасия! Полукровки, по наблюдениям историков, самые талантливые люди на земле. Вот и вы – Лола!..
– Лола!.. Ну и что? Так захотела мама. Она с Большой Грузинской улицы. Есть такая в Москве, у Белорусского вокзала... Простите, я займусь кофе.
– Лола, милая, я не принес даже бутылки вина. Летел на крыльях. Можно, сбегаю а магазин? Одна нога тут, другая...
– У меня полон холодильник. Но все сырое. Готовить собираюсь завтра. И... хорошо бы нам ... обойдись без вина – Лола, так давайте я приготовлю?
– Вы?!
– Лола, я ста... закоренелый холостяк. И почти все время в разъездах, в турне. К сожалению, я не в силах возить с собой по России концертный рояль, но добротная чугунная сковорода и кастрюля путешествуют со мной. Всегда... А что на вашей кухоньке?.. Можно взглянуть?.. Алюминий? Ни в коем случае! Аллюминиевая посуда отбивает память... И так, что вы предпочитаете на ужин, Лола? Рыба или мясо?.. Медлите? Ну, дайте человеку шанс!.. Лола, в этом главная причина просперити Соединенных Штатов! Человеку, какой он ни есть, дают шанс!
Лола засмеялась, махнула рукой:
– Ну, рыба!
Дальнейшее Савелий поведал мне свое так нервно-взвинченно, с бездной восклицаний и неуверенных вопросов, так ли он сказал Лоле про то или это? что я решил, для краткости, да и большей четкости излагать рассказанное им то непосредственно от самого Савелия, то как бы со стороны.
Савелий заработал на кухоньке, вскидывая нал головой руки, пассами эстрадного фокусника. Щелчком сбил крышку с майонеза. Обмазал майонезом нарезанные кусочки салмана. Несколькими стремительными движениями нарезал морковку, накрошил лук. Налил в кастрюлю воды, ткнул ее на плиту, чуть подкрутив горелку и плотно закрыв кастрюлю крышкой. И все это, Лоле казалось, во мгновения ока.
– Дорогой Савелий, так вы повар?
– И повар тоже, Лола. И еще остается время поддерживать вас в интернете...
– Так вы кудесник, месье?
– Нет, лучше остановимся, Лола, не на "месье", а на "геноцвали". Это и вам, и мне роднее? А как вы насчет блинчиков, Лола? Сображу их, пока катрюля не споет о своей готовности... – Увы, у меня нет дрожжей.
– Лола, зачем кудеснику дрожжи? Миксер есть? Вливаем туда... Лола, вы у кудесника на подхвате! Хорошо? Прошу – одно яйцо. Стакан молока. В темпе, Лола! Стакан или пригоршню муки. Не вижу кукурузного масла!.. Во-обще нет! – Господи, как она тянет гласные, Умереть можно!.. – Нет гербовой, Лола, пишем на простой...
Пока Савелий заполнял миксер и сбивал смесь, на огне раскалялись две брошенные на огонь аллюминиевые сковородки.
– Половник! – тоном факира потребовал Савелий, и стал наливать половником поочередно на одну, затем на вторую сковородку. Налив обе, тут же переворачивает готовый блинчик первой сковородки на другую сторону... Когда начинает румянится и второй, снимает готовый, хорошо поджаренный блинчик с первой... И пяти минут не прошло, на столе, перед изумленной Лолой, гора блинчиков.
– Савелий, куда я дену этот замечательно пахучий Монблан?
– Завтра двинем с вами с лоточками к Собору Парижской Богоматери, богомольцы голодны, как черти. Все расхватают!
Лола расхохоталась. А потом как– то присмирела, в изумлении. Движения Савелия были так артистичны, стремительно-точны, что она не успевала уловить, когда он добавлял чуть-чуть соли, когда сахара...
– Ну вот, и рыба о себе заявила! – почти торжественно объявил Савелий. Как пахнет! Что там знаменитые чеховские жареные гуси...
– Ой, у меня осталось немного красной икры! – вокликнула Лола
– К блинчикам пойдет! Можно и сметаны! Можно и творожку!.. Ну, так, заключил Савелий, когда они мыли руки после еды, – Лола, я вам подхожу... помолчал... – в качестве повара? – И почувствовал, от неслыханного внутреннего напряжения, которым жил все эти минуты, чуть-чуть кружится голова...
– Савелий, – сказала Лола, когда он утомленно присел на краюшек стула, – а старуха консъержка не спутала? Вы сказали ей "по-овар", она передала "пианист".
Савелий как-то сразу развеселился.
– Конечно, старуха спутала! Но, Лола... все в свой черед. Я сдал вам зачет, а может быть, даже госэкзамен на шеф-повара. Теперь, когда шеф хорошо поел и в пальцах восстановилась прежняя сила удара, он, наглец и виртуоз, как и все шеф-повара, попробует сдать экзамен и на пианиста... Если в углу комнаты дейстательно заслуженнй старик "Беккер", прикрытый вами кружевной дорожкой, а не книжный шкаф и не швейная машинка, как в моих российских турне случалось, я могу попробывать. Как вы на это?
– Савелий, если вы пианист такого же класса, как повар!... – И улыбнулась гостю привычно– вежливо: – Прошу!
Савелий был уже возле пианино, бережно снял кружевную дорожку, открыл крышку. "Мда-а! Хреновое пианино! Такое же, какое было в Малеевке, пока писатели не разжились концертным роялем. Хуже! Ми-диез явно фальшивит. "Ля" -бемоль вообще запало... Ч-черт". Такое и покупалось дочкам, чтоб они учились барабанить "для приманки петухов". Ну, Савелий, какое есть, такое есть! Давай, раб Божий!
С первого аккорда Лола поняла, с кем имеет дело. Привстала в радости и удивлении, да так, новерное, все начало программы и простояла...
– Ну, я в час десять минут уложил всю прогамму. Как на Нью-Йоркском радио, – И Савелий опять заговорил суматошно, с пулеметноой скоростью, перескакивая с одного на другое. – Встал из-за рояля. Опустил руки. Повернул голову. Она рядом стоит, касаясь меня грудью. Груди тугие. Девчачьи. Торчком из-под джемпера... Как током меня пронизало. Глазищи огромные. У самого моего лица. И, видит Бог, не преувеличиваю, не глазищи угли с огня. Насквозь прожгли. Обхватил ее сильно, по мужски. Поцеловал. Не отвернула лица. Не подставила щечку, как обычно бабье. В губы поцеловались. От губ пахнуло детством. Парным молоком. Сердце зашлось. Прижал к себе изо всех сил, готовый, конечно же, на любой безумный поступок.
Бывал я в таких ситуациях, Григорий Цезаревич. В разных городах и весях. Чего уж тут мужчине думать! Подымай на руки и неси, как честный военный трофей, – на кровать или диван...
Но тут трофей бесценный... Любимый больше жизни! Трепет сердца. К тому же крутой, непредсказуемый "протопоп Аввакум", и я, не осудите, Григорий Цезаревич, заколебался... – А она, не отстраняя меня, протянула руку к стене. Оказалось, к телефону. Взяла трубку. И не сказала, пропела кому-то возбужденно, низким неведомым мне гортанным голосом:
– Жак! У меня го-ость. У него завтра утром самолет в Нью-Йорк. Может он но-очь переспать у тебя?.. Выезжай! – и, уже отстраняясь от меня: Переночуете у брата. Хорошо?
Видно, я, рыжий, чужой, слюнявый, да к тому же старый курильщик, насквозь провонявший табаком, был ей неприятен или она что-то уловила в моих щелках-гляделках... В общем, понял я в досаде, Шуберта она поцеловала, а не меня...
И снова не сказала, а пропела: – Знаете, Савелий, вы мне доставили сегодня сто-олько радости, что с моей стороны... нет, вернуть вам тот же восторг не могу, вы – бурный талант, а я рядовой гуманитарий, славист, но проводить вас домой без какого-либо памятного подарка, тем более, для такого необыкновенного гостя – свинство...
По чести, я бы должна показать вам Париж, хотя бы туристский Париж, суетной Монмартр живописцев, где я жила, когда только приехала, в 50 метрах от Секре-Кера, особенно люблю маленькие улочки на обратной стороне холма, в стороне от типовых туристских маршрутов... Надо бы, конечно, взглянуть вам на Латинский квартал, где знаменитая Ротонда, помните, как она вкусно описана Ильей Эренбургом, – не до остывшего кофе художнику, когда удается новое "масло"! – тут и началсь чудо импрессионизма – Мане, Сюзан, Дега... Там, на улочке 16 века, жил Хэмигуэй, описаший ее в "Празднике, который всегда с тобой". В Латинском квартале, наконец, и Сорбонна, в которой учусь.. Нет, – вздохнула с сожалением, – не успеем. Зима! Конечно, зима в Париже– сами видели – московские конец октября-ноябрь, сыроватая осень, не закоченеем. Но темнеет так рано...Можно, конечно, посидеть в ресторанчике "Прокоп" 17 века, где висит трехуголка Наполеона, и стоят на полках книги из библиотеки Дидро... Знаете что! – воскликнула возбужденно, подняв руки над головой: – я покажу вам "мой Париж". Это самое лучшее, что есть у меня! Да, именно "мой Париж!".. Жак согласится. Он так любит это место...
В кафе Жак казался мне крошечным, "метр с кепкой", вблизи этого ощущения не было. Мясистые нос, губы. Лицо, видно, отцовское, – будто растянуто острыми скулами, колесо, а не лицо – ширь ты российская.. Жесты энергичные. Не минуты покоя.
– Пошли!
Забрались в зеленый "ситроен" Жака.Через четверть часа подкатили к Нотр-Дам, в сумерках, показалось, еще более таинственный. Бросили в переулке машину. Двинулись туда, куда помчался, впереди всех, Жак. Обошли Нотр-Дам, взглянули с глухой "спины", там парк.
– Сюда туристы не ходят, – сказала Лола и засмеялась, поняв, видно, что начала, как заправский гид, выискивать достоинства "своего Парижа", еще не дойдя до него.
– Я спросил, как вам тут, Лора, в чужой стране? Прижились-нет?
– Она мне не чужая, Савелий. Она мне на душу легла, – как родная, как будто я домой наконец вернулась, словно жила здесь в прошлой жизни. Добрая, теплая, чудесная страна из сказок Шарля Перро, с замками, башенками, с цветами и черепичными крышами. А какие тут пригороды! Во ле Виконт много красивее Версаля... По чести, Савелий, жить здесь уютно и празднично, люди добрые и веселые, – я и сама такая, всю жизнь хохочу. Нет здесь злости и агрессии, разлитых в воздухе, от которых я так устала в России, когда надо себя зажимать в кулак, выходя из дома, каждую минуту ожидая грубости, пьяного нападения, чужой злобы и зависти. Внешность у меня европейская, но с юга Франции... В Париже принимают за итальянку или француженку из Ниццы или Марселя. В России последних лет любой подвыпивший оратор непременно обзывал меня для начала беседы если не "жидовкой", то чеченкой... И какая тоска охватывает, что в России, где остались самые близкие тебе люди, все так же... Нет, не так же. Все хуже и хуже! Гебуха, как напалмом, выжигает честные газеты, телевиденье. Самою совесть человеческую выжигают. Оподляют страну... Или прав бесноватый Арье с его демонстативным ником "ЖИД", все дело не только во властях, а в самой природе русского народа, вконец затурканного, "осовеченного", у которого без ошейника шея мерзнет? Не хочу в это верить, ведь я сама – тоже русский народ, только не советский, а антисоветский. "Без меня народ неполный", как Андрей Платонов писал...
– Мы куда, на мост? – мрачновато перебил я.
– Нет, это мост на остров Святого Луи. Там гнездятся богачи, которым древний Париж до лампочки. Мы останемся здесь, на острове Сите.
Ну, притопали на набережную.Она уводит куда-то вниз, к реке. Еще ниже – по выщербленной каменной лестнице.. Я подскользнулся на сыром, Лола подхватила меня под руку. Увы, только на секунду, пока пошатывался. Ветерком пронизало так, что начал поеживаться.. Оказалось, мы у самой воды. Сена – с двух сторон.
– Это уровень времен Парижа под властью римской империи, – начала Лола. – . В первом веке тут поселились французские короли.
Мостовые мощеные, вечные, булыжник не российский – плоскими квадратиками. Плакучие ивы у самой реки.
Город со всем своим сумасшедшим гулом где-то высоко.
– На пять метров выше, объяснил Жак.
А здесь – тишина. Дальний гул ее лишь подчеркивает. Серая, на уровне глаз, вода, видно, поглощает шум...
Над головой – низкий давящий каменный мост. Оказалось, самый старый каменный мост Парижа. Прямо за спиной глухая стена Дворца Юстиции. Древний замок с башнями... Возникает, как бы само собой, почти физическое, до оторопи, ощущение полной уединенности от "верхнего Парижа", от его бешеных скоростей, полицейских сирен и других причуд цивилизации. Ты наедине с самим собой.
Охватывает чувство полной твоей защищенности, неприкосновенности и... даже какой-то пасторали. Неподалеку, под ивами, на скамейках, молодежь в обнимку. Целуются, ни на кого не озираясь. Видно, это их святое место. А, когда оглядишься, осмысливая окружающее и пытаясь на чем-то остановить глаз, к тебе подступает своими сырыми древними, в подтеках, стенами ...средневековье. – Жуть! – сказал Савелий, и поежился.
– Мы в самом центре Европы, – торжественно пояснила Лола. – Площадь Дофин. Оазис истории.
Уселись на скамейку под липой.
– Кому памятник? – поинтересовался Савелий...
– Генриху 4-му. Королю Наварры?
– Ох, у меня все Генрихи, со школьных лет, на одно лицо...
– Что вы! – удивилась Лола , – Этот, закоренелый протестант, произнес свое историческое "мо". "Париж сто-оит обедни!" И проснулся уже католиком. Забыли? Не может быть!
Савелий молчал. У него в ушах звучал низкий, вибрирующий голос Лолы. Этого ему было вполне достаточно.
– В нашей семье у каждого своя собственная история, – торопливо заметил Жак, опасавшийся, что гость из Америки может обидеться. – У меня французская история начинается здесь с великой Симоны Синьоре, которая тут жила... А Лоле здесь наверняка слышится Бах...
Лола засмеялась.
– Я, Жак, еще живу Шубертом, который подарил мне Савелий. Божественный подарок!.. Савелий, я не шучу. Вы не знаете себе цены. Я пела про себя даже песенку о форели: " ...резвясь в прозрачном ручейке, летела, как стрела".
– Я жил Шубертом, – не сразу откликнулся Савелий, – но, признаться, никогда не видел самого стихотворного текста, положенного композитором на музыку. Когда-то спрашивал в библиотеке московской консерватории – не нашли...
– Естественно, – усмехнулся Жак. Слова песенки были совсем не ко времени. Вполне забытый нашим веком поэт Христиан-Даниел Шубарт, провидевший историю на много веков вперед, задержался навсегда здесь, внизу, под ногами парижан, на историческом пятачке. Там, где в мире были силой величайшие Иесус Христос, Будда и Иегова. У каждого свое. Где люди еще свято верили.. А там, – Жак поднял руку вверх, где над головой шуршала шинами, звенела улица, – там не верят ни во что! Там, наверху, думать некогда!.. А здесь, при свечах и первых Людовиках, понимали все. И даже оставили прямое свидетельство об этом... Не верите? – Жак усмехнулся, и, подняв руку, как бы требуя внимания, начал дикламировать мрачновато и басовито:
– "...А рыбак с его удочкой.
Стоя на берегу,
хладнокровно наблюдал за весельем рыбки..
И я подумал: (слушайте! Слушайте, говорит наше "темное" прошлое!) пока вода чистая, не поймать ему эту рыбку.
Но ВОР не хотел больше ждать,
И замутил воду, подсек удочку."
– Боже, да это вполне наша история! – воскликнул Савелий.
"...И форель затрепетала на крючке... – продолжил Жак
Моя кровь вскипела,
когда увидел, как предали рыбку."
– Бог мой! – вырвалось у Савелия. – Надо иначе играть Шуберта. Как современную трагедию! Теперь понятно, почему московская консерватория не очень старательно хранила его поэта Христиана-Даниеля Шубарта. Там еще долго мутили воду, чтоб поймать свою форель...
Когда прикатили к Жаку, Савелий, пока ему стелили на диване, пришибленно сидел на его кухоньке. "Лола не дала своего телефона. Не дала телефона!" Может, просто забыла? Попросил у Жака: "Хотелось бы позвонить Лоле с аэропорта..." Получив заветный номер, ожил, поинтересовался, нельзя ли самому взглянуть на тексты "Фореля". Неужели о рыбаке, замутившем воду, этот едва ли не средневековый Христиан...как его? высказался о рыбаке, предавшего живое, столь прозорливо-многозначительно: вор?!
Жак щелкнул выулючателем, загорелся экран компьютера. Через минуту был уже отыскан Шуберт, "Форель", а вот и тексты двумя столбиками. На древне-немецком и древне-английском. Французы "Форель" своим вниманием не удостоили, не говоря уже о русских... Савелий сразу разглядел в английском столбике слово "thief". Вор! Та-ак, все знал этот едва ль не средневековый Христиан... Понимай он, Савелий, тогда, на консерваторском дворе с лакировочным советским памятником вдохновенного Чайковского, что вокруг Чайковского все то же средневековье, где с еретиками разговор короткий, он бы, тогда молодой аспирант, наверное, вел бы себя иначе...
С любопытством оглядел комнату, в которой стоял компьютер. Книги, как у Лолы, по периметру. Только у нее российские подписные издания. Толстой, Щедрин, Чехов. Бездна каких-то справочников на английском, французском. А здесь?
Целый стеллаж книг по восточной философии. И по какому-то даосизму, и по суфизму, и по шаманизму Юго-Восточной Азии.
Другой стеллаж – "Философская энциклопедия", ряды журналов "Вопросы философии", "Философские исследования", "Человек", журнал буддийской философии "Гаруда", старые журналы "Автоматика" Института кибернетики АН Украины, серии "Труды по знаковым системам" и "Труды по востоковедению" Тартусского университета. Две полки в шкафу – книги Ю. Лотмана, А. Пятигорского, А. Сыркина, В. Топорова, Г. Померанца, Б. Дандарона и других авторов, которых он, Савелий, как сказал некогда поэт о самом себе, ни при какой погоде не читал.
На единственной полке под стеклом, вроде бы на самом почетном месте, несколько старых, похоже, зачитанных, а затем переплетенных в пластик книг. Автор один и тот же – Дандарон...
– Почему я об этом Дандароне даже не слышал? – спросил Савелий простодушно.
Жак усмехнулся недобро:
– Вы ведь музыкант? У вас другая сфера интересов.
А здесь... хотите иметь представление? Здесь просветлённый Бидия Дандарович Дандарон. И, естественно, что вы о нем даже не слыхали. Он подобно моему учителю академику Акселю Ивановичу Бергу, известному кибернетику, – лагерник. Можно даже сказать, вечный лагерник. Вечная жертва ГБ. Не думайте, что преувеличиваю! Бурятский лама Дандарон провел в сталинском ГУЛаге пол жизни. Сперва его арестовывали в 1937, в общем потоке священнослужителей всех религий. Это первый круг. Затем по второму кругу в 1947. Отсидел в тюрьмах и лагерях 15 лет!.. В 1956 полностью реабилитирован, как ни в чём ни бывало. А в 1972 начался третий круг: КГБ снова арестовал 58-летнего старика ...Тоже как бы ни в чем не бывало. На этот раз по "религиозной" 227 статье..
Только представьте себе: буддийского священнослужителя посадили за служение религии, которую он с детства исповедовал! Это все равно, что посадить русского попа за то, что он в церкви размахивает кадилом и поет "Со святыми упокой!".. Умнейший был человек Бидия Дандарович! Коммунисты боялись его духовного влияния не только на буддистов-бурят, но и на научную интеллигенцию СССР. Его учеником был и ваш покорный слуга, в том числе... Ещё в конце 1950-х Дандарон начал создание своеобразного "необуддизма" синтеза буддизма с идеями современной философии и физики. За что и умер в советском концлагере – в 1974 году.
Дикая страна, варварский режим!
Жак показал рукой на забитый книгами шкаф в углу – А тут меня – герои разгромленной Сталиным кибернетики. По сути, разгрома руками ГБ будущего России... Да вы взгляните сами, если хотите. Хотя бы на дело Дондарона. Вот... – Жак снял со стеллажа и протянул Савелию книжку: Елена Семека "Дело Дандарона: Материалы", Флоренция 1974, – То же самое издательство, что выпустило в 1974, год насильственной смерти Дандарона в брежневском Гулаге, "Большой террор" Роберта Конквеста на русском языке...
У остальных ученых востоковедов судьба сходная. Спаслись немногие.
Известному ученому и философу Пятигорскому, например, удалось эмигрировать в 1979 году, с тех пор – профессор Лондонского университета. Востоковеды все были знакомы и связаны друг с другом . И Пятигорский, и Сыркин, и лингвист и культуролог Юрий Лотман, и, коненчно же, просветлённый Бидия Дандарович Дандарон... Дондарона, увы, знают только буддисты.
– Так вы – буддист? – спросил Савелий.
– В некотором роде, – усмехнулся Жак, – Но по чести, я – просто вольный мыслитель, каких немало было на Руси издревле. И сейчас таких пока что извести не удалось, насмотря на все старания...
Звякнула дверь.
– Пришел отец... Удалось его недавно вытащить. – Жак окликнул отца, чтоб познакомился с русско-американским гостем.
– Трудно я уезжал из России, – сказал отец, снимая с головы полковничью папаху.и его широкоскулое, с "татаринкой" русское лицо стало на мгновение виноватым.
– Не выпускали?
– И это было. Я был професором в ВАФе. Преподавал высшую математику... Не знаете, что за аббревиатура "ВАФ"?.. Военная Академия Генштаба имени Фрунзе...
– Секреты вас держали?
– Какие секреты в моей математике!... Нет, не только секреты держали. Вся жизнь там. Война...Блокада... Решился все же. Тут дети, внуки...
Жак усмехнулся:
– Внуками у нас еще не пахнет..
– Растет наша Лола...
Жак усмехнулся скептически:
– У Лолы, по моему, голова занята другим. Долго ждать, отец.
– Торопить не будем. Кончит Сорбонну и, как говорится на Руси, в подоле принесет.
– Лола ваша родная сестра? – шопотом спросил Савелий, когда отец ушел.
– Сводная. Отец общий. Лола от второго брака..
– С Больших Грузин, – сказал Савелий, и оба засмеялись...
Жак прохромал на кухню, и Савелия вдруг как током пронизало, дошел до него вдруг смысл всего, что ему раскрылось здесь, в кабинете Жака. Кибернетики, буддисты.. Если Жак считался в СССР буддистом... с ними КГБ расправлялся, как с восставшими лагерями. Разве что танков не вводил... Господи, зачем бесы детишек-то мучили?. Малочисленная группка коротко стриженных мальчишек... этих... как их? "индуистов", что ли? Или как-то иначе... Помнится, в желтых накидках, похожих на халаты, пританцовывающих под барабан на улицах, зрелище в городах редчайшее. Неужели власть так боялась их влияния на толпы спивающихся русаков, которых кроме хоккея и винного магазина за углом уже ничего не волновало?.. А ведь и в самом деле боялась малейшего шевеления мозгов у "подданных", применяя террор по малейшему поводу...
– У вас в России были сложные отношения с КГБ-шной бесовщиной? осторожно спросил он, когда Жак вернулся.
– А вы решили, я хромаю из любви к искусству?
До утра Савелий не спал. Только здесь, в доме Жака, начал, казалось ему, постигать, откуда выросла, окрепла несгибаемая сила, неожиданно взрывная, иным казалось, дикая ярость "Анастасии", вчерашней школьницы, девчонки, которую интернет-гебисты дружно крестили "невменяемой", "злобным врагом государства", "протопопом Аввакумом..."
В зеленом "Ситроене", по дороге на аэропорт, поделился с Жаком сокровенными мыслями. Жак неожиданно возразил:
– Не знаете вы нашей Лолы, господин музыкант!. Она книжница. Славистка от Бога. Поэты Серебряного века, не говоря уж о вечном Александре Сергеевиче – все наизусть... Мой день рождения прошел под звездой Осипа Мандельштама. И часа не посидели в разговорах, у нее уж слезы на глазах:
"И всю ночь напролет жду гостей дорогих,
Шевеля кандалами цепочек дверных..."
А затем декламировала взавхлеб все, сотворенное Осипом, когда ему оставалось, как пели в войну, "уж до смерти четыре шага", декламировала, как молилась:
"Лишив меня морей. Разбега и разлета,
И дав стопе упор насильственой земли,
Чего добились вы? Блестящего расчета:
Губ шевелящихся отнять вы не могли..."
И так до поздней ночи
"Пусти меня, отдай меня, Воронеж..."
Вот кто ее родители, дорогой американец. А Жак, что? Она меня без хромоты и не помнит...
"Сколько прекрасных людей уничтожила, изгнала из страны безмозглая чумовая запугавшая самое себя российская власть!" – До самого аэропорта только об этом и думал. Прощаясь с Жаком, неожиданно и для себя, и для него расцеловался с ним.
