Текст книги "Штрафники"
Автор книги: Григорий Свирский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 35 страниц)
...Ночь. Тихо. Только где-то стучит "движок". Тимофей не спит. Осторожно повернулся на бок. Взгляд его упал на два мешка – солдатский Братнова и наволочку с деньгами. Он долго смотрел на них. Наконец, с усилием сомкнул глаза. В темноте скрипнули братновские нары. Тимофей снова открыл глаза.
Братнов развязал свой мешок, достал мятую тетрадку, полистал ее. Вложил ее в конверт из оберточной бумаги. Надписал.
– Тимофей, – позвал он. – Не спишь? – Он подошел к Тимофею, сел возле него. – Вот, посмотри! – и сказал очень серьезно, как равному: -Слушай!.. Ну, словом, всякое может быть. Если что... вот этот конверт, запомни. Это важно... тут... в общем... расчеты одной важной штуки. Адреса моих учителей... Где они сейчас?.. Война. Короче. Если что... сохрани... Кладу сюда. – И, отвернув матрац Тимофея, он положил под него конверт. Тимофей внезапно сел и как-то дико посмотрел на Братнова.
Братнов: – Что с тобой?
Тимофей: – Меня в шею надо... Я говорю ему: "Не буду фискалом". А Фисюк мне: "А знаешь где Овчинников сейчас?! На Луостари. У немцев... Ты, говорит. Комсомолец!"
Потом про вас... Меня в шею надо! Не давайте мне! Ничего! И это!.. И это! Все заберите! – он отвернулся от Братнова, уткнулся лицом в подушку.
Братнов (поднял его за плечи): – В чем дело, Тимофей?!..
Шумные, вразброд, аплодисменты.. На фюзеляже самолета Гонтаря выводят первую зведочку с белой "полярной" каймой. И хотя сегодня холодно и сырой туман почти срезает высокие кили самолетов, все радостно возбуждены.
И Фисюк, стоявший перед строем, тоже улыбался. Летчики аплодировали, может быть впервые после начала войны.
Замыкал строй Братнов. Он тоже аплодировал. Из тумана, позади строя, вынырнул, как всегда, озабоченный чем-то Смит. Но тут же куда-то исчез... Аплодисменты прервал тарахтящий звук идущего на посадку самолета.
Фисюк (оглянувшись на этот звук): – Ну, Командир!..
Кабаров попытался приподнятьсн и тихо:
– Ребята, бывает, с первого шага споткнешься и думаешь: так и будешь хромать... всю жизнь... Мы пошли! Как это важно!... – Он посмотрел на Братнова, улыбнулся ему через силу. А остальные замерли, переглянулись.
Наконец, "Виллис" с Кабаровым тронулся, и Фисюк отдал честь, идя за машиной и не отрывая ладони от шлема на голове. Не сразу опустил руку. Наконец, вернулся к летчикам, хотел им что-то сказать, но запнулся. Братнов перехватил его встревоженный взгляд. От посадочной полосы бежал старшина Цыбулька, подлетел к Фисюку и шепнул ему:
– Комиссия!
В тумане уж виднелись приближающиеся фигуры. Фисюк беспокойно скользнул взглядом по строю и заспешил навстречу прибывшим, сверкнув в улыбке своей металлической челюстью.
И тут произошло непредвиденное. Привлеченный аплодисментами, Смит семенил к летчикам. Похоже, уроки не пропали для него даром: он озабоченно подошел к строю, встал на его левый фланг замыкающим, повернулся и, отдав ластом приветствие, громко крякнул. Фисюк задохнулся:
– Это что еще? Убрать немедленно!.. Старшина кинулся к Смиту: – А ну, давай-давай-давай, – и стал подталкивать его под зад. Смит зашипел на старшину, обежал вокруг него и снова встал в строй.
Летчики стояли, как сфинксы. Старшина растерялся: – Товарищ полковник! Он не идет...
– Разрешите я? – Это сказал Братнов, который, наверное, один во всем строю смотрел не на Смита, а на растерявшегося Фисюка.
– Да-да, – торопливо разрешил Фисюк и поспешил навстречу прибывшим. Братнов подошел к Смиту и сказал ему: – Смитюха, ну чего ты? Идем... И Смит покорно пошел за ним. И так они шли, удаляясь, по аэродрому, две маленькие сутулые спины: Смита и Братнова, и летчики провожали их взглядами, пока те не скрылись в тумане...
...Взлетает самолет. Братнов провожает его взглядом.
...Взлетают второй. На фюзеляже машины красуются уже три звездочки. Поодаль от летной полосы маленькие одинокие фигурки Братнова и Смита.
...Мы снова в отсеке Фисюка. Открытая кованая дверца сейфа частично скрывает фигуру Фисюка, и он среди железных шкафов и груды личных дел, заваливших стол, кажется попавшим в капкан.
Стук в дверь. Фисюк подобрался, и поспешно спрятав начатую бутылку коньяка в сейф: – Войдите!
Вошел Братнов: окинул взглядом и стол с делами, и стаканчик с коньяком на донышке, и помятое, осунувшееся лицо Фисюка:
– Ну что же, Савелий Петрович... плетью обуха не перешибешь... Не буду тебя отягощать... Выписывай документы...
– Какие документы? – Фисюк поднял глаза. И, встретившись взглядом с Братновым...– Да ты что задумал? У тебя еще... – Он быстро полистал настольный календарь до листочка, помеченного буквой "Б", – у тебя еще целая неделя...
Братнов заметил эту размашистую, подчеркнутую двумя чертами пометку и усмехнулся: – Шагреневая кожа...
– Чего?
– Распорядитесь подготовить бумаги в штрафбат.
Фисюк (настороженно): – Что случилось?
– Бывший флаг-штурман Тихоокеанского флота Братнов снова просидел в сарае два часа. Верхом на помойном ведре. С перспективой так же провоевать и всю оставшуюся неделю... Какой смысл?
Фисюк встал и, разминая затекшие ноги, обошел Братнова сзади, полуобняв его на секунду:
– Я к тебе всей душей, Александр Ильич. Ты сам видел. А что делать? По-ло-же-ние.
Вот ты стоишь передо мной. А ведь тебя нет... ни в одном списке нет. Ты, как тот... порутчик Киже. А нас теперь... Во все окуляры... поверяющих – не продохнуть... Но, может быть, еще что-то придумаем, только ты не попадайся на глаза чужим...
– А я не хочу прятаться. Не хочу быть человеком третьего сорта. В штрафбате я такой, как все. Перед пулей все равны.
– Я не хотел тебя обидеть, Александр Ильич...
Братнов усмехнулся:
– Обидеть... Мне обиды считать... Не обо мне, собственно, речь... А когда уж вокруг меня круги пошли... – И жестче: – Если вы кого обидели, то не меня...
Он смолк, и Фисюк тоже молчал, глядя, на него. Засопел, машинально допил, как воду, остаток коньяка в стакане. Сказал тяжело: – Ты это о чем?
– Я думаю, вы догадываетесь.
Фисюк встретился взглядом с Братновым, отвел глаза, наконец, выдавил с трудом:
– Может, этот мальчишка мне дороже, чем тебе...
– Дороже? – Братнов усмехнулся.
Фисюк вскочил:
– Слушай! Никогда этого никому не говорил. А тебе скажу... Нас было двенадцать корешей, воронежцы. Кончили вместе качинскую авиашколу. Один погиб в Испании, двое на финской... А остальные где? Где мы погибли?! вырвалось у него. Вот тебя... вообще ни в чем таком не обвиняли. И то... Фисюк тяжело дышал, достал таблетку, сунул под язык, запил. – Согласен... с Тимофеем вышло не так... И то, что тебя в воздух... В общем, тоже боюсь... Согласен... Такое время. Кто не гнется, тот ломается... Нынче ночью проснулся, думаю, кем ты стал, полковник Фисюк?.. Приехал сопливый мальчишка из особого отдела, а ты перед ним... Вот отчего это... -он потряс перед собой коробочкой с валидолом... – Кто же из нас штрафник, Братнов? Ты штрафник до первой крови! А я до коих пор?!
Фисюк замолчал. Потом подошел к сейфу, достал бумагу, вложил ее в пишущую машинку, сказал сипловато-измученно:
– Ну вот что... я тебе дам официальный документ об участии в боевой операции... Буду у командующего, может быть, удастся уломать, а пока что... отправляйся к Кабарову... в госпиталь... Он герой. Известный человек... ему способнее...
С утра ребята едут в Ваенгу. В увольнение. По случаю успеха. Поедешь ними...
...Море.
Черное, без проблеска, и казалось неправдоподобно твердое, точно застывшая ледяная лава, ни конца, ни края. Баренцово море. Едва уступая железному клюву кораблика, колыхались волны, темные, ленивые. От них подымался легкий парок. Братнов стоял, опершись о борт, и молча смотрел на воду. Он был спокоен и словно не замечал окружающих. И начал вдруг стал машинально насвистывать. Что это вдруг? Песня? Где он слышал ее? Где встретился с ней:
От злой тоски не матерись.
Сегодня ты без спирта пьян!
На материк, на материк
Идет последний караван...
Идет кораблик по Баренцову морю. Звучит тихая тровожная братновская песня... ...Улица Ваенги была усыпана битым стеклом, и когда летчики ступали по нему, отвечала хрустящим перезвоном. Повсюду следы недавнего налета. С угла улицы волоклись по земле клубы жиpного дымa. Аварийная команда растаскивала дымящиеся бревна. Улица одной своей стороной упиралась в порт. Второй ее конец круто поднимался вверх, к Большому аэродрому, с которого они, торпедоносцы, и взлетали, к пологим сопкам. А навстречу, с сопок вползала в Ваенгу тундра. То и дело попадались на улице огромные гранитные валуны и даже карликовые заполярные березки. Впрочем, необычнычый вид имела не только улица, но и наши герои. Они шли принарядившиеся, начищенные, как на параде... И... тащили за собой упиравшуюся козу.
Гонтарь: – Так, коза есть. Теперь что Кабарову купим? Санчес, А?
Гонтарь: – Я все знаю. Я тут двое суток стоял...
Летчики подходят к ларьку. Да, зрелище незабываемое: ларек военторга сорок второго года, да еще в маленьком портовом городке. В углу, конечно, на свежеобструганных черенках штук двадцать кос – предмет первой необходимости в городке, где на сотни верст вокруг ни одного землепашца; веер зубных щеток; мешки, коробочки; шеренга духов; гирлянды стеклянных бус; два летних зонтика.
В окошке – строгая девушка в пилотке, росточком – едва видна. Над нейзоопарк плюшевых мишек.
Гонтаръ: – Ого! Мишек еще не всех расхватали?
Продавщица (строго): – Причем тут расхватали, товарищ? У нас торговля.
Гонтарь: – Все ясно! Руки прочь от советской торговли... – Он снял с веревки детскую дудку (там их висело много).
– Подойдет командиру? – И принялся дудеть.
Продавщица: – Ну, поигрались и хватит, – и она забрала дудку.
Гонтарь: – То есть как это хватит? Заворачивай все! – и он вытащил из брючного кармана сотенные.
Ребята расхватали дудки и на этот раз загудели уже все разом. Коза шарахнулась. Тимофей едва удержал ее.
– О-о!– К прилавку протолкались четверо рослых англичан в разношерстной, с морским шиком одежде; у одного рыжая борода, другой зажимал в руке, между пальцами, горлышки сразу четырех бутылок виски. Англичане полны дружелюбия. Восклицания, хлопанье по плечам. Минута, и дудки с бусами перекочевали в руки англичан, как говорится, в знак дружбы и союзнических чувств.
Англичане с восторгом приняли подарок; надели бусы, и их трубный хор зазвучал даже более торжественно, чем хор Гонтаря.
Бусы не сумел надеть на себя только рыжебородый. Не налезали. Тогда, рассмеявшись, он надел связку всю бус на стоявшего рядом Братнова и, хлопнув его по плечу, заговорил о чем-то; потом, еще раз ударив его по плечу, догнал своих.
И они двинулись по улице городка. Без шапок, веселые и очень здоровые, мускулистые, шли прямо посреди улицы увешанные игрушками и бусами, и трубили в свои детские дудочки. Шли словно мушкетеры после победы над гвардейцами кардинала.
А кругом была старинная Ваенга, изрытая воронками, с дощатыми, некогда рыбацкими, домишками с выбитыми стеклами. С телеграфными столбами, сваленными взрывом. В госпитальном дворе раненые молча проводили их взглядом. Старушка с коромыслом и двумя полными ведрами перекрестила их.
– Ленд-лиз гуляет, – усмехнулся Гонтарь.
Братнов (снимая с себя бусы): – Гуляет, кто жив остался... Они с последнего каравана... – Он поискал взглядом, куда деть бусы, наконец положил на прилавок.
Гонтарь (машинально проводив взглядом руку Братнова с бусами): – Да... ну а что же мы все-таки Кабарову купим?..
И вот она уже готова, эта посылка. В лапы плюшевого мишки вставлена бутылки вина, и Гонтарь завязывает последний бантик.
– Ну, готово? – спросил он Санчеса. Тот протянул ему листок бумаги. Гонтарь, прочитал, прыснул: – Складно сочинил, порядок..
Все расписались. И Гонтарь, свернув записку в трубочку, надел ее на горлышко бутылки.
Только Братнов не суетился вокруг посылки и все поглядывал на дверь госпиталя. Летчики стояли посреди пыльного госпитального двора, и ждали, когда их пустят.
– Как примут раненых, сестра узнает. Велела обождать, – сообщили. Братиов вынул кисет, помял его и руках, сунул обратно в карман. – Ну что ж обождем... – благодушно сказал Гонтарь, отдав Братнову посылку. – держи Александр Ильич. – и побрел но двору, поглядывая кругом.
У дверей госпиталя было людно. Тут встретились два потока – санитары заносили в здание раненых, а навстречу им вывалилась оживленная группа выписанных из госпиталя, с вещами.
– Круговорот в природе... – мрачновато начал Гонтарь, и осекся: следом за солдатом на костылях появился другой, безрукий. Его поклажу несли сестры. А сам он зажимал под мышками два больших букета.
Гонтарь проводил его взглядом и, вздохнув, подошел к группе выписанных, которые примостились в отдалении, на вещах, в тенечке. Им обещали дать машину. Ждали, видно. долго: молоденький солдат подремывал на чемодане. К чемодану была прислонена балалайка.
Возле солдата остановился Санчес. Стал разглядывать балалайку... У госпиталя остался лишь Братнов. Держа обеими руками плюшевого мишку, он глядел вслед раненым, которых вносили в двери. Спросил у санитара: – Откуда везут?
– Все оттуда же, с Кисловки. Единственное место осталось, где фронт как был у пограничного столба, так и держится...
...Санчес тронул балалайку, и совершрино неожиданно на звук ее отозвалась коза. Все рассмеялись. – У нее хороший слух, – сказал Гонтарь.
– Она есть хочет, – поправил его Глебик, но коза отпихнула руку Глебика с бутербродом. Паренек из раненых посмотрел понимающим хозяйским взглядом на тяжелое вымя козы и проокал: – Она у вас не дОоена...
Гонтарь после секундной растерянности начал действовать. Взял у кого-то котелок, сунул Санчесу. Глебику приказал: – Держи кормилицу! Тот схватил козу за рога. Гонтарь присел и уверенным жестом дернул ее за соски.
Коза метнулась в сторону и заорала. Все расхохотались.
Открылась дверь. Вышла сестра:
– Кто тут к майору Кабарову?
Летчики бросились к сестре. Она сказала успокаивающей скороговоркой: Все хорошо, товарищи! Майора Кабарова вчера признали транспортабельным. И отправили в тыл, так что не волнуйтесь...
Летчики молчали.
– Ну что ж, – сказал Гонтарь. – Может, к лучшему. Без бомбежек жить здоровее. Ну, ничего... Спасибо. Сестричка... Вот вам... – Он повернулся к Братнову и стал деловито отвязывать плюшевого мишку от бутылки. Бутылку он сунул в карман, а мишку отдал сестре.
В руках Братнова остались только ленточка и записка.
Гонтарь (притихшим летчикам): – Ну что же, ребята. С этим все. Теперь до восьми ноль-ноль нас война не касается, двинулись...
Летчики ушли, а Братнов стоял, держа на ладони то, что осталось от посылки.
– Ну, чего вы там, Александр Ильич! – донесся голос Гонтаря.
– Да-да, – как-то поспешно сказал Братнов и, свернув записку и обмотав ее ленточкой, положил в карман...
...Музыка. Нестройный джаз. В стеклах газетной витрины отражаются танцующие пары. С газетного листа глядит на нас Гонтарь, в летном шлеме, улыбающийся. Над его портретом – заголовок статьи: "Подвиг Игоря Гонтаря". И буквами помельче: "Подводный пират взорван!.." У газетной витрины Братнов. Читает.
Гонтарь увидел братновскую спину. Расстроился. Сумрачный ушел в буфет.
Глебик за столом сосредоточенно разглядывал на свет граненый стакан с пивом.
...Зал офицерского клуба полон. Золото орденов, шевронов, пуговиц. В этом сверкании затерялись серые гимнастерки девушек. Их очень немного: телефонистки, повара, медсестры. Танцуют с ними бережно: не каждому уволенному до двадцати четырех часов выпадает такая удача.
Из-за плеча Санчеса выглянул Тимофей. Он увидел девушку... не в военном. Просто в платье. И даже ни просто в платье, а в нарядном, крепдешиновом. На нее уже давно поглядывали летчики. Но она танцевала с генералом.
Тимофей восторженно глядел на нее.
К генералу подбежал дежурный, что-то шепнул, приложив руку к козырьку. Генерал тут же ушел, рассеянно извинившись перед девушкой, к которой кинулись сразу ото всех сторон. Девушка оказалась рядом с Тимофеем, и он неожиданно даже для самого себя, поправив ремень, отчаянно шагнул к ней. И кто знает, может быть, счастье улыбнулось бы Тимофею, если б не Гонтарь. Он вдруг появился перед девушкой и, взяв за руку, мрачно сказал Тимофею: – Иди проверь козу. – И увел.
Внезапно:
– Офицеры "Гремящего" и "Громкого" – на корабли! Часть танцующих устремляется к выходу.
У подоконника, следя за танцующими, стояли Братнов и молоденький лейтенант. Одна нога лейтенанта в сапоге, вторая – забинтована, в тапочке.
Братнов (лейтенанту): – Где это вас?
– Где?.. На Кисловке... Еще легко отделался. В дверях-офицер с красной повязкой:
– Командиры из подразделений Лапшенкова, Поповича, Шкарубы, расчеты 12-2 и 12-5 – в части!
Танцующих стало совсем мало. К раненому лейтенанту подошла совсем молоденькая девушка:
– Товарищ лейтенант, хотите потанцевать?
– Я?.. Да ведь ... Как же?
– Ничего... А мы потихоньку. Хотите, на одном месте... – И она бережно обхватила его, и они начали медленно двигаться в такт музыке вдоль стены. Лицо лейтенанта стало откровенно счастливым. Братнов поглядел на них и потянулся за папиросой.
– Здесь не курят. – Рядом стоял офицер с красной повязкой. – И вообще, почему вы здесь? Рядовым не положено... Прошу покинуть.
Братнов спрятал в карман папироску и вышел на крыльцо. Стемнело. Было зябко. Из окна клуба доносился джаз. Братнов закурил. Музыка прервалась, и сразу человек двадцать офицеров пробежали мимо него, одеваясь на ходу, и скрылись в темноте. Стало тихо. По улице приближался не очень стройный топот солдатских сапог.
Мимо клуба шло какое-то подразделение. Лиц солдат в темноте не было видно. Сбоку шел офицер. Поравнявшись с Братновым, сидевшим на парапете крыльца, он воскликнул неуверенно: – Братнов? Братнов встал:
– Так точно, товарищ капитан... явился... Капитан (это был родненький).
– Как – явился? Чего так?
Братнов: – Здесь не курят...
Капитан (не сразу): – Ясно!..
Братнов принялся доставать из кармана гимнастерки документ.
Капитан: – Ладно-ладно! Пойдешь тогда со второй партией... Отходим в три ноль-ноль, с пирса! Не опоздай... – И капитан поспешил за ушедшими в темноту солдатами.
Братнов слышал только топот сапог и голос капитана: – Веселее, родненькие! За-певай!..
И штрафники запели. Песню заглушили звуки джаза из клуба...
...В большом, совсем уже пустом зале танцевало только четыре пары. Это наши герои и четыре девушки. Три в солдатских гимнастерках, одна – в нарядном платье. Как до войны. Играл джаз, а у стены стояли раненый лейтенант и дежурный с красной повязкой...
...Звуки того же вальса, но тихие, по-домашнему интимные. Это Санчес наигрывает на мандолине.
Мы в девичьей землянке-общежитии, у девушек, с которыми летчики танцевали в клубе. Посередине стол, покрытый домашней скатертью.
Глебик глядит на стопки, машинально, в такт музыке крутя пальцем по пустой тарелке. Вздохнув, он побрел вдоль стола.
Рядом с Санчесом сидела девушка, такая же смуглая, как он; матросская форма шла ей, и лишь очки с толстыми стеклами несколько нарушали гармонию. Ее звали Асей.
– Откуда вы знаете французский? – спросил ее Санчес.
– Учили... Они перешли на французский.
Глебик вздохнул и двинулся дальше.
Тимофей сидел рядом с медсестрой, очень строгой и монументальной: она крупнее его чуть не вдвое.
Тимофей робко покосился на медаль, которая лежала на ее груди, как на столе: – У вас странное имя, Каля...
– Я фактически Клава...
Гонтарь (шепотом Асе, кивнув на грудастую Клаву): – Величественная женщина...
Ася (шепотом): – Комсорг госпиталя!..
Скрипнула дверь. На верхней площадке y кое-как сбитой лестницы появилась с тарелкой огурцов Райка. Она не торопилась спускаться вниз; ей нравилось стоять здесь, наверху, выше других в своем крепдешиновом платье, притягательную силу которого не могли поколебать ни шинелька на плечах, ни кирза на ногах. И действительно, на нее смотрели с восторгом. Особенно Глебик. И она улыбнулась ему, нескладному, смущавшемуся.
Гонтарь забеспокоился, щелкнул мельхиоровым портсигаром, который выглядел как серебряный, спросил преувеличенно громко: – Ну, что там наверху?
– А чо?.. Война... – равнодушно ответила Райка и скользнула вниз мягко, бесшумно.
Глебик, все еще улыбаясь и смущенный этой своей улыбкой, потянулся к тарелке. которую держала Райка.
Гонтарь перехватил тарелку, отставил ее в сторону:
– Сказано, обождать! – Жестом пояснил: имей терпение, сейчас принесут... И жестом изобразил бутылку.
Глебик вздохнул и мрачно уселся у края стола, почему-то поглядывая на лестницу. Задумался.
Братнов сидел рядом с Шурочкой. Казалось, он забыл обо всем вокруг. Он смотрел на эту девушку, которую запомнил еще в клубе, когда она танцевала с раненым лейтенантом.
Шурочка (Братнову): – A вы до войны кем работали?
Братнов: – Полковником.
Шурочка: – Скажете тоже... Смешно.
Братнов: – Смешно...
Шурочка: – А вы тоже летчик? Да?.. Почему все летчики ужасные... – И, наклонившись к уху Братнова, шепотом:– Трепачи! Правда?..
Братнов утвердительно кивнул.
Шурочка: – А у вас жена есть?
– Есть.
– А я думала, вы скажете: "Нет". Все летчики говорят, что нет... Знаете, давайте за нее выпьем? Она потянулась к стакану, но вспомнила, что еще не принесли.
Братнов: – Сходим, потанцуем...
– Ой, конечно! – Она вскочила, протянула к нему руки.
Братнов осторожным и неловким движением коснулся ее. Она рассмеялась:
– B меня берете, как гранату Р. Г. Д.
Братнов (не сразу): – Я, Шурочка, уже пять лет не держал в руках гранаты Р. Г. Д.
– Ох вы, летчики-летчики... Ужасные вы все...
– ...Трепачи! – сказал за нее Братнов, и она расхохоталась...
И они стали медленно танцевать. Прошли мимо Глебика.
Глебик по-прежнему смотрел куда-то в сторону; затем вздохнул и решительно сказал:
– Все! Больше не могу! Давайте есть. Его неожиданно поддержала Клава:
– Ну, ладно. Раз такое дело... – И достала из тумбочки медицинский флакон.
Гонтарь: – Что же ты скрывала?! А еще комсорг! – И все ринулись к столу, быстро разлили спирт.
Санчес поднял стакан:
– Нет ничего более дикого и... как этo? несовместимого, чем война и женщина. Женщина родит, война.....
И вдруг Глебик, молчаливый, неуклюжий Глебик, поднялся и, отстранив рукой Санчеса и глядя куда-то мимо него, сказал: – Я прочту стихи...
Летчики переглянулись. Гонтарь прыснул, хотел что-то съязвить, но Глебик уже начал:
– О женщины, я видел вас
На лестничной площадке утром
Обыкновенных, без прикрас
А просто В нимбе рыжекудром...
Мужья спешили на работу,
А дети в школу. И в карман
Вы клали им по бутерброду,
Завернутому в целлофан.
Потом у лифта на площадке
вы их учили, как ходить,
В трамвай садиться, воду пить.
Чтоб только было все в порядке
И вслед глядели из окна
глазами с продымью зеленой,
Еще мерцавшей после сна
И после страсти разделенной...
Глебик читал, склонив голову набок и трудно произнося слова. Клава глядела на него, не моргая. Гонтарь притих, а Глебик продолжал:
День добрый! – Вы бросали мне
И опускали вниз ресницы
Чтоб утаить, что там, на дне,
Ночные шалые зарницы
Еще погасли не вполне...
Глебик замолчал, растерянно огляделся и сказал: – Все!..
– Брат Пушкин! – с восторгом воскликнул Гонтарь. – И в моем звене...
– Лермонтов!– поправил Глебик.
– Ну, нет! – Лермонтова срезали в поединке.
– Не спеши! У нас тоже будет все, как в аптеке...
Было тихо, только огромная, угловатая Клава не то всхлипнула, не то вздохнула. И словно от этого всхлипа стремительно поднялась Райка и, растолкав всех, подошла к Глебику. Она успела положить руки ему на плечи, хотела не то сказать что-то, не то поцеловать, но тут в землянку влетел запыхавшийся посыльный штаба:
– Девчата, кончай ночевать! Все срочно на объекты! – Побежал дальше.
Клава: – Полетели, девочки!..
...Летчики одни. Молча глядят на накрытый стол. Гонтарь вздохнул и медленно двинулся вдоль аккуратно заправленных коек. На одной из них поверх казенной – маленькая домашняя подушечка. Гонтарь взял с тумбочки флакон духов, поставил, пошел дальше. У полуотдернутой занавески лежало брошенное впопыхах крепдешиновое платье. Гонтарь взял его, подержал в руках, хотел повесить на место. Отвел занавеску: там у самой стены в пирамидке стояли четыре винтовки с примкнутыми штыками. На острие штыков был растянут, видно, для просушки, лифчик.
Гонтарь задернул занавеску.
– Эх, девочки, девчоночки... Ну, что делать будем?..
Братнов незаметно взглянул на часы. В землянку вбежал молоденький механик в комбинезоне:
– Вот, достал. – Он вытащил из кармана литровую бутылку.
– Еле к вам добрался... Дорога из порта перекрыта...
Гонтарь (подходя к нему): – Молодец! В самый раз принес... Наземный персонал, сколько тебе? (И, не глядя, сунул ему деньги.)
Механик: – Куда вы столько?
Гонтарь: – Не стесняйся... заработал... и давай отсюда! Ну!
Ошалевший механик пулей вылетел из землянки. Гонтарь ставит бутылку на стол.
– Ну, что делать будем?.. – И, подумав. – Эх, не пропадать же! – Он взял с тумбочки губную помаду и, прикинув, провел на бутылке черту. – Это нам, а это им оставим...
...Бутылка уже полупуста: вино почти подошло к красной черте. Но веселья за столом не прибавилось: сидят, ковыряют вилками. Санчес, с гитарой в руках, наигрывает что-то.
Гонтарь исподлобья поглядывает на Глебика. Наконец спрашивает:
– Сам сочинил?..
– Глебик, виновато:
– Сам...
Гонтарь качнул головой, протянул: – Пушкин ты, а не Лермонтов! И с начальством не пререкайся!
Тимофей – он, уже явно захмелев, сидел между Гонтарем и Братновым, поднял рюмку:
– За вашу удачу, Александр Ильич! Эх, вот был бы я командующий...
Братнов, улыбнувшись, щелкнул Тимофея по носу.
Гонтарь: – А такую знаешь? – Он забрал у Санчеса гитару и запел... Гонтарь пел тихо, душевно.
Все затихли... Тимофей, привалившись грудью к столу, слушал, отбивая рукой такт. Братнов достал часы, посмотрел украдкой. Взглянул на ребят. Хотел что-то сказать, но говорить не стал. Поманил Тимофея к двери: Тима... Тут у меня часы барахлят. Бой отказал... А ты у нас мастер... – И он отдал Тимофею часы. Тимофей взял, не глядя: – Ладно.
Братнов: – Мне тут на минуточку надо... Ну! – Он хлопнул легонько Тимофея по плечу и, прихватив свой мешок, неслышно вышел... Тимофей проводил его рассеянным взглядом. Братнов шел по темной улице, было тихо. Где-то тревожно и тоненько жужжал "Юнкерс".
Братнов обернулся, взглянул еще раз на землянку и зашагал дальше. Тимофей вернулся к столу, что-то его встревожило... но ребята так хорошо пели.
Мысли Тимофея смешались; он присел у стола. Песня окончилась. Наступила тишина, и в тишине послышался мелодичный звон братновских часов. Тимофей вытащил часы, некоторое время смотрел на них, силясь сообразить, почему же они, "неисправные", вдруг забили; и внезапно вскочив, с криком: "Братно-ов!" – бросился из землянки.
Тимофей бежит по улице, без фуражки, фланелевка выбилась из брюк:
– Братнов!.. Дядя Саша!.. Братно-ов!
Из темноты (патруль):
– Стой! Стой! Стрелять буду!.. – кто-то схватил Тимофея. Он пытался вырваться, ему закрутили руки, он обмяк, сказал тихо и горестно: – Ушел!..
...Дорога в порт. Мы узнаем ее сразу. Но сейчас она совсем другая. Гудки машин, скрежет колес. В кузовах – зачехленные ящики, длинные сигары торпед, матросы.
Этот поток техники оттеснил в сторону одинокую фигуру в пехотной шинели, с мешком.
Кто-то из шоферов облаял его матерком, и Братнов, щурясь от грохота, и вовсе сошел с дороги.
Какое-то проклятие лежит на Руси, – позднее думал Тимофей. Гениального человека – за решеты. А организовал победу, – под матерщину, вон дороги...
На повороте от шлагбаума отделились две фигуры. Офицер и солдат с автоматом. Не слышим, о чем они спросили Братнова, но увидели, как Братнов растерялся, потом вытащил из-за борта шинели бумажку.
...Хлопнула дверца "виллиса". Из машины выскакивают лейтенант с красной повязкой и Фисюк, спешат к небольшому входу в скале. Здесь штаб. Необычное, взволнованное движение и тут. Среди этого движения Фисюк сразу увидел неподвижную фигуру особиста, приезжавшего на остров. Он был без фуражки, чем-то озабоченный.
Фисюк (лейтенанту, вполголоса): -Что случилось?
– Не знаю!..
...Они быстро идут по коридору огромного помещения, вырубленного в скале. Сводчатый потолок. Сыровато. Справа и слева – отсеки. Радиоаппаратура, телефонистки, штабные офицеры. Треск телеграфных аппаратов.
Лейтенант (у одного из отсеков): – Товарищ начальник штаба, ваше приказание...
Начальник штаба, генерал (оборачиваясь): – Наконец!.. Где вы там?..
Фисюк (не без тревоги): – Грузы вторую неделю... Пришлось самому в порт...
– Идемте!...
Генерал и Фисюк идут по коридору. У одного из отсеков:
– Товарищ начальник штаба, из контрразведки. Расшифрована!.. Генерал читает шифровку. – Минутку, полковник!
Фисюк как-то боком подался в сторону, одернул китель. В тишине отчетливее слышны голоса:
– ТЩ-22! Даю добро на выход!..
– Подорвался на мине, хода не имею!
– Принимаю меры! М-2, М-2...
– Истребителям барражировать квадрат 23...
Фисюк (заглянул в отсек, похожий своей теснотой и потолком из неровного серого камня на келью древнего монастыря. Сидящей с краю девушке, тихо): Люся... Что тут у вас?
– О, товарищ полковник! Здравствуйте!– как ему показалось, ужасно громко ответила та.
– Что у нас?..
– Тиш-ш!
Дверь кабинета командующего.
Начальник штаба (Фисюку): Ждите!– И скрылся за дверью. Фисюк, присев на край скамьи, все поглядывал на дверь. Наконец она отворилась. Из кабинета торопливо вышел особист. Фисюк неожиданно для себя чуть приподнялся: – Здравствуйте.
Тот скользнул по нему озабоченно-рассеянным взглядом и молча прошел мимо. Но тут же вернулся. На этот раз он шел не один. Вслед за ним вели кого-то, одетого в огромную солдатскую телогрейку и кирзовые сапоги. Фисюк узнал в арестованном Степана Овчинникова. Почувствовал противную сухость во рту: все!
Конвойный остался у дверей. Фисюк знал, что у конвойного спрашивать не положено, да и бессмысленно, но все же спросил как бы между прочим:
– А кто это?
– Не знаю. Задержали кого-то...
Наконец Фисюка позвали.
"Ну"... – подумал Фисюк и решительно вошел в кабинет. Овчинникова в кабинете не было.
За большим столом сидел командующий, бледный, в свитере с закатанным рукавом. Подле него – военный врач натягивал на его руку манжет аппарата для измерения давления.
– Товарищ командующий... – Фисюк, увидев врача, запнулся.
– Командующий: – Твоего привезли, видел?
– Так точно!
– Вот, оказывается, у нас какие дела, полковник!
Врач: – Простите минутку. – И он стал нажимать резиновую грушу аппарата.
Фисюк вновь почувствовал – ноги становятся ватными. Он подобрался, одернул китель, готовый ко всему.
Врач (измерив давление): – Товарищ командующий, нужно лечь.
