Текст книги "Зеленый Генрих"

Автор книги: Готфрид Келлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 56 (всего у книги 58 страниц)

Глава четырнадцатая
ВОЗВРАЩЕНИЕ И AVE CAESAR

Обе золотые рамы, заказанные заранее, оказались готовы, когда мы с графом прибыли в город, где уже однажды побывали вместе. Мой покровитель постарался сразу же употребить влияние, которого он, благодаря своему титулу и личным достоинствам, еще не лишился и которое в незначительных случаях мог использовать; поэтому мои картины уже через несколько дней висели на наиболее выгодном месте в одном из залов выставки, той самой, где я когда-то так безуспешно начинал свой путь. Они, правда, не были шедеврами, но все же содержали известный смысл; в них можно было увидеть и обещание будущего прогресса, и, быть может, известный предел, достигнутый ограниченным талантом, вечный отдых после первоначального бурного разбега, – отдых бегуна, который успокоился и, отказавшись от дальнейших попыток одержать победу, уселся на краю самой оживленной в искусстве дороги, именуемой «золотая середина».

К моему удивлению, рядом висели и те две небольшие картины, которые я отдал еврею-портному, торговавшему картинами, в обмен на поношенную одежду. Граф, помнивший об этом случае, разыскал их и перекупил из третьих рук. Теперь на них висели ярлыки с гордой надписью «продано». Эта хитрость графа пробудила благоприятное мнение, которое распространилось на все четыре картины, и в ближайшем же обзоре искусств весьма распространенной крупной газеты они были упомянуты в нескольких одобрительных строках, хотя замысел их и не был верно понят критиком. Короче говоря, через несколько дней объявился крупный торговец произведениями искусств, объезжавший мастерские и выставки немецких художников, чтобы приобретать целые коллекции картин для продажи в глухих провинциальных городах. По милости этого покупателя, который собирался приобрести мои картины за скромную цену, мое имя получило бы дополнение в виде «художник такой-то школы», – честь, о которой я прежде не смел и мечтать. Но граф полагал, что я должен продать картины любителю, а не торговцу, и уверял, что уже имеет кого-то в виду.

Но прошло еще несколько дней, и хранитель выставки передал мне письмо, пришедшее с севера на мое имя. Оно было от Эриксона, который писал мне:

«Милый Генрих, я только что прочел в вашей газете, выписанной мною по желанию жены, что ты еще там и выставляешь четыре работы, две небольшие и две побольше. Если ты никому их не обещал, оставь мне любую пару и пришли; я буду твердо на это рассчитывать! Назначь сам приличную цену и не будь слишком щепетилен – мне живется неплохо. Я снова восстановил положение нашей фирмы, даже не трогая денег жены, и, кроме того, приобрел сбережения, а именно двух мальчишек. Старший уже намалевал на стене черта, и даже вишневым вареньем, а сделал он это после замечания матери, что не так страшен черт, как его малюют. Славный малыш, ему еще нет и трех лет. Если будешь посылать мне картины, напиши побольше о себе!»

Не колеблясь ни минуты, я решил принять это дружеское предложение; оно более всего соответствовало моему решению отказаться от занятий искусством; ведь приобретение моих картин из дружеского расположения отнюдь не было еще доказательством моего артистического призвания. Граф вынужден был согласиться со мной, хотя у меня и возникло подозрение, что его проекты продажи моих картин мало чем отличались от этого.

Я послал картины Эриксону. В письме, которое оказалось не таким подробным, как ему хотелось (видимо, из-за обилия чувств, переполнивших мое сердце), я просил переслать деньги мне на родину, куда я направляюсь; таким образом, я вез домой не только значительный капитал наличными, превосходивший все, что у меня бывало до сих пор, но и уверенность в том, что спустя некоторое время после приезда, когда первые впечатления уже сотрутся, я получу из дальних краев немалую сумму, каковое событие должно было произвести благоприятное действие на земляков.

Однако это было еще не все; казалось, что моему злополучному сну о золоте и богатстве суждено исполниться, хотя бы и в малых размерах. Когда мое новое местопребывание стало известно властям и уже близилось к концу, мне принесли повестку в суд, куда мне надлежало явиться, чтобы получить некоторые сведения. Незадолго до этого я как раз хотел навестить старого приятеля, старьевщика Иозефа Шмальхефера, но нашел его полутемную лавчонку закрытой и узнал, что бедняга несколько месяцев как умер. К моему великому удивлению, в судебной канцелярии мне сообщили, что старик, у которого не было наследников, завещал все свое довольно значительное состояние на благотворительные цели и в своем завещании упомянул мою особу, отказав мне четыре тысячи гульденов. Если я смогу удостоверить, сказали мне, что я действительно являюсь тем лицом, которое имел в виду завещатель, указанная сумма может мне быть выплачена немедленно; до сих пор меня пытались разыскать, но безуспешно. Вопрос состоит в том, я ли тот человек, который продал покойному большое количество рисунков и т. п., а также, по случаю обручения крон-принца, раскрашивал флагштоки.

Граф мог тотчас же привести исчерпывающие доказательства в отношении рисунков; что же касается остального, то судебному чиновнику оказалось вполне достаточно свидетельства графа, заверившего его, что флагштоки разрисованы также мною.

Итак, мне были вручены государственные облигации на сумму четыре тысячи гульденов; граф продал их и обменял вырученные деньги на надежные векселя, так что мое состояние было в бумагах трех различных видов: в наличных ассигнациях, векселях и долговых обязательствах.

– Только бы теперь не появился толстый Телль со стрелами и церковная крыша! – сказал я, сидя за обедом в гостинице, где я еще продолжал пребывать гостем графа. – Мне надо поторопиться с отъездом, иначе столь необычайное счастье окажется сновидением и улетучится!

Мне и в самом деле было не по себе, и я уже начал сомневаться в фортуне.

– Зачем вы опять ломаете себе голову над глупостями? – сказал граф. – Во всем вашем состоянии, которое кажется вам столь невероятным, нет ни одного пфеннига, не заработанного вами самым добросовестным образом! И что вы такое говорите о сновидениях и удачах? Что представляют собой эти несколько гульденов в сравнении с лучшими годами вашей жизни, которые вы потеряли?

– Ну, а случай с наследством? Разве это не неожиданное счастье?

– Ничего подобного! Корни его тоже в вас! Я забыл передать вам записку, найденную мною между бумагами, когда я передавал облигации своему банкиру. Вот это письмо, которое старик оставил для вас.

Граф передал мне листок, исписанный хорошо мне знакомым неуклюжим почерком, – он был еще неразборчивее, чем обычно, по-видимому оттого, что бедняга был болен и совсем ослабел. Я прочел:

«Ты больше не пришел ко мне, сынок, и я не знаю, где найти тебя. Но я боюсь, что смерть вскорости настигнет меня посреди всего этого скарба, и мне хочется передать тебе то, чем я уже, к сожалению, не смогу пользоваться! Я так решил, потому что ты был всегда доволен тем, что я давал тебе за твою живопись, и в особенности потому, что ты так скромно и усердно работал у меня. Если в твои руки попадет это маленькое состояние, скопленное мною за долгие годы терпения и осмотрительности и ныне завещанное тебе, пользуйся им здраво и разумно; я же должен проститься со всем этим. А засим да хранит тебя господь, мой мальчик!»

– А ведь хорошо, – сказал я, испытывая еще большее удивление, – что всякий поступок ценится по-разному. То, что многие считали бы моим легкомыслием, если не беспутством, в глазах доброго старика оказывается доблестью и заслуживает награды.

– Ну что ж, чокнемся за упокой его души и за то, что он рассудил по справедливости! – ответил граф, улыбаясь. – А теперь, – продолжал он, снова наполняя стаканы, – давайте выпьем за нашу дружбу и на брудершафт, если вы ничего не имеете против!

Я чокнулся и выпил, по у меня был настолько ошеломленный и сконфуженный вид, что граф, видимо, заметил это, пожимая мне руку; разница между нами и в возрасте, и в общественном положении была слишком велика, чтобы я мог ожидать такого предложения.

– Да только не смущайся, когда придется говорить ты! – весело сказал он. – Для меня это большая удача – быть на ты с молодым собратом из другого государства. Следуй и ты доброму немецкому обычаю, по которому юноши, зрелые мужи и старики, идущие к одной и той же цели, вступают в братский союз. А теперь поговорим о тебе! Что ты думаешь делать, когда снова будешь на родине?

– Я думаю вернуться к изучению «Боргезского бойца», – ответил я. На его вопрос, что это значит, я вкратце рассказал, как благодаря этой статуе я подошел к науке о человеке, а теперь собираюсь сделать своим призванием не только изучение внешнего облика людей, но и их жизни в обществе. – На долю мою выпала удача, даровавшая мне время и средства для достижения этой цели, и я надеюсь быстрым и разумным путем наверстать необходимые знания, а затем посвятить себя труду на пользу общества.

– Я себе представлял нечто в этом духе, – сказал мой титулованный собрат, – но раз уж так обстоят дела, я бы не терял времени на особые занятия, тем более что у вас в стране нет иерархии, а следовательно, нет и непреодолимых ограничений. На твоем месте я бы начал с того, что спокойно осмотрелся, а затем взял на себя какую-нибудь низшую должность, – в случае необходимости даже без оплаты, – и научился бы плавать, сразу бросившись в воду. Если ты возьмешь себе за правило каждый день посвящать несколько свободных часов чтению книг по общественным вопросам и размышлению над ними, ты в течение короткого времени станешь деятелем, обладающим и достаточными познаниями, и практическим опытом, причем с годами заполнишь все пробелы школьного образования, и в тебе окрепнет то, что составляет сущность настоящего человека. Разумеется, судебное дело и все с ним связанное я бы оставил на долю ученых юристов; я постарался бы добиться того, чтобы все в этом отношении последовали моему примеру. Главное, нужно знать, когда и где надлежит дать слово юристам, нужно обеспечить им почет и всеобщее уважение, если сами они высоко держат знамя законности и не судят по мертвой букве закона, нанося вред своему народу. К трусливым судьям ты должен быть непримирим, изгоняй их и клейми презрением…

– Постой, о граф! – остановил я моего собеседника, ибо он, увлекшись, совсем забыл о моем нынешнем положении. – Я еще не стал ни консулом, ни трибуном!

– Все равно! – воскликнул он еще громче. – А если перед тобой окажутся одновременно двое судей, из которых один будет труслив, а другой неправеден, вели обоим отрубить головы и приставь неправедному голову трусливого, а трусливому голову неправедного. Пусть тогда они судят, как могут!

Только теперь он умолк, потом выпил и продолжал:

– Таково примерно мое мнение… Ну, ты меня в общем, понимаешь!

Я еще никогда не видел, чтобы этот неизменно спокойный человек был так взволнован; мои слова о том, что я отправляюсь в республику, где собираюсь участвовать в общественной жизни страны, казалось, пробудили в нем горестные мысли о собственной стране и старое недовольство общественным устройством.

Между тем наступил наконец час прощания, и не было больше причин откладывать его. Дела мои были улажены, сам я был готов к путешествию, поэтому граф сразу же после обеда уехал, чтобы до наступления вечера достичь своего поместья, а я отправился на вокзал, который как раз в эти дни впервые открылся. Отдельные железнодорожные ветки Верхней Германии впервые оказались соединенными между собой, и новым путем я мог быстрее достичь швейцарской границы, хотя он и не шел в прямом направлении. По этим изменениям я мог судить о длительности моего отсутствия.

Переправившись через Рейн, я оказался в своей стране, – я попал в самый водоворот политических событий, завершавших превращение пятисотлетней федерации кантонов в единое союзное государство [227]227
   …превращение пятисотлетней федерации кантонов в единое союзное государство … — Наряду с борьбой за демократическую конституцию в Швейцарии стало развиваться мощное движение за создание союза объединенных кантонов, которое привело наконец в 18 48 г. к основанию буржуазно-демократической республики.


[Закрыть]; процесс этот был настолько бурный и многообразный, что заставил забыть о ничтожных размерах страны, ибо нет ничего, что было бы малым или великим само по себе, и богатый ячейками, полный жизни, жужжащий пчелиный улей значительнее огромной кучи песка. Стояла ясная весенняя погода, улицы и трактиры были переполнены, и повсюду я слушал гневные клики, вызванные неудавшимися или удавшимися актами политического насилия. Люди жили в водовороте кровавых или бескровных переворотов, волнений по поводу выборов и законодательных изменений, которые именовались путчами, и эти шахматные ходы делались на диковинной шахматной доске Швейцарии, где каждое поле было более или менее суверенным кантоном; в одних имелось народное представительство, другие были демократическими, в одних существовало право вето, в других – нет, одни были городскими, другие – сельскими общинами, а третьи были помазаны теократическим миром, так что глаза у них были плотно закрыты.

Я сразу же отдал багаж на почтовую станцию и решил проделать остаток пути пешком, чтобы собственными глазами все увидеть и предварительно познакомиться с положением дел. На пути моем то здесь, то там клокотало и дымилось недовольство.

И все же страна была окутана небесно-голубой дымкой, сквозь которую поблескивали серебром горные цепи, озера и потоки, и солнце играло на юной листве, покрытой капельками росы. Передо мной раскрывалось бесконечное многообразие форм моей родины: спокойные и плавные линии равнин и вод, зубчатые очертания крутых гор, под ногами – цветущая земля, а ближе к небесам – сказочная пустыня; все это непрерывно сменялось перед моим взором и повсюду, в долинах и горах, я видел бесчисленное множество поселений. С бездумной наивностью юноши или ребенка я считал красоту моей страны ее исторической и политической заслугой, своего рода патриотическим подвигом народа, подвигом, который равнозначен самой свободе, и я бодро шагал мимо католических и реформистских деревень, по местностям, вкусившим плоды просвещения, и по другим, которые упорно коснеют в невежестве…

Я представлял себе все это огромное решето, наполненное различными конституциями, вероисповеданиями, партиями, суверенными государствами и городскими общинами, решето, сквозь которое должно быть процежено определившееся и наконец установившееся мнение народного большинства, являющегося одновременно большинством силы, разума и жизнеспособного духа, и я почувствовал восторженное желание примкнуть к борьбе в качестве отдельного индивидуума и в то же время некоей составной части, выражающей целое, всю нацию. В этой борьбе я надеялся закалить свой дух и стать доблестным и деятельным гражданином, мужем совести и действия, способствующим благородному сражению за народное большинство. Но мне, входящему составной частью в это большинство нации, было не менее дорого и побежденное мною меньшинство, ибо ведь и оно плоть от плоти и кость от кости того же народа.

Но большинство, говорил я себе, это незаменимая действенная и необходимая сила в стране, ощутимая и близкая, как физическая природа, к которой мы прикованы. Сила эта – единственная надежная опора, всегда юная и всегда одинаково могучая; поэтому следует незаметно способствовать тому, чтобы она стала разумной и светлой силой там, где она еще этого не достигла. Такова наивысшая и прекраснейшая цель. Большинство нации – необходимо и неодолимо, а потому буйные головы всех крайних направлений вступают против него в борьбу, но ему неизменно принадлежит последнее слово, и оно успокаивает даже потерпевшего поражение; в то же время притягательная власть его вечной юности зовет побежденного к новой борьбе, и так оно сохраняет и вечно возобновляет собственную духовную жизнь. Оно всегда доброжелательно и желанно, и даже если оно заблуждается, то общая ответственность помогает перенести его ошибки. Когда оно признает свои заблуждения, то, пробуждаясь от них, напоминает свежее майское утро во всей его живой прелести. Оно не стыдится своих ошибок, более того – совершенные им ложные шаги едва ли вызывают у общества досаду, так как обогащают опытом и вызывают радостное стремление избавиться от дурного, а на фоне исчезающего сумрака еще ярче сверкает светлый день. Оно является задачей, при решении которой человек, связанный с ним, как частное со всеобщим, может использовать свои силы, и только на этом пути отдельный представитель нации становится настоящим человеком. Так осуществляется чудесное взаимодействие между целым и его живой частью.

Внимательно разглядывает толпа отдельного человека, который хочет указать ей путь, а он, мужественно выжидая, обнаруживает лучшие стороны своего существа и неуклонно стремится к победе. Но пусть он не думает стать господином над толпой; до него были другие, после него придут еще люди, и каждый порожден этой массой; он – ее частица, она выделила его из себя, чтобы вести с ним, своим детищем, своей собственностью, разговор, как с самой собою. Каждая истинно народная речь – лишь монолог, произносимый самим народом. Но счастлив тот, кто в своей стране может быть зеркалом своего народа, зеркалом, отражающим только жизнь нации, которая в то же время сама является и должна являться лишь маленьким зеркалом великого живого мира.

Подобными фразами воодушевлялся я все сильнее и сильнее, чем ярче синело надо мною небо и чем ближе я подходил к родному городу.

Правда, я не мог подозревать тогда, что время и жизненный опыт не пощадят этого идиллического представления о политическом большинстве; и к тому же я не заметил, что в ту самую минуту, когда я решил стать самостоятельным деятелем, я, еще не сделав даже первого шага, позабыл все уроки истории. В ту минуту я и не думал о том, да и не знал, что огромные массы народа могут быть отравлены и погублены одним-единственным человеком, что в благодарность за это они, в свою очередь, отравляют и губят отдельных честных людей, что нередко массы, которые однажды были обмануты, продолжая коснеть во лжи, хотят быть снова обманутыми и, поднимая на щит все новых обманщиков, ведут себя так, как вел бы себя бессовестный и вполне трезвый злодей, и что, наконец, пробуждение горожанина и земледельца от общих заблуждений большинства, благодаря которым люди сами нанесли себе немалый ущерб, далеко не так уж лучезарно, ибо именно в этот час всем ясно видны произведенные разрушения.

Но даже если бы я помнил об этих теневых сторонах, все равно то неизбежное и необходимое, чем является власть большинства, без поддержки коего самый могучий властитель превращается в ничто, и благородное его величие, когда оно не испорчено, были достаточно могущественны, чтобы поддержать мои решения и сильнее возбудить мою жажду выйти на новое ноле деятельности. Я шагал все отважнее и энергичнее, пока наконец не ступил на мостовую родного города; сердце мое застучало сильнее при мысли о матушке, которую мне предстояло увидеть.

Мои вещи тем временем должны были уже прийти вместе с почтой. Я направился сначала на почтовую станцию, чтобы получить коробку с моими скромными подарками; там была материя, более тонкая, чем та, которую обычно носила матушка (я надеялся, что уговорю ее сшить себе новое платье), а также ароматное и твердое немецкое печенье, которое должно было прийтись ей по вкусу.

И вот с коробкой в руке я шел по нашей старой улице; еще было светло, и улица показалась мне более оживленной, чем прежде; я заметил много новых лавок, старые закоптелые мастерские исчезли, некоторые дома были перестроены, другие заново покрашены. Только наш дом, прежде один из самых опрятных, теперь был темен, словно вымазан сажей. Я подошел к нему, взглянул наверх, на окна нашей комнаты; они были открыты, и на подоконниках стояли горшки с цветами; но в окнах появлялись и исчезали чужие детские лица. Никто не заметил и не узнал меня, когда я собрался войти в знакомую дверь, – лишь один человек, с линейкой и карандашом в руках, увидев меня с другой стороны улицы, поторопился мне навстречу. Это был тот ремесленник, что посетил меня на чужбине во время своего свадебного путешествия.

– С каких пор вы здесь, или вы только что приехали? – воскликнул он, поспешно пожимая мне руку.

– Я только что прибыл, – сказал я, и в ответ на мои слова он попросил меня на минуту зайти к нему, прежде чем я поднимусь наверх.

Я согласился и, подавляя внутреннее волнение, которое овладело мной, переступил порог богатой лавки, где в глубине у конторки сидела молодая женщина.

Она сразу же поднялась мне навстречу и сказала:

– Боже милостивый, что же вы так поздно приехали! Испуганно стоял я перед нею, еще не понимая, что могло так взволновать этих людей. Но сосед не замедлил разъяснить мне случившееся.

– Ваша матушка заболела, да так тяжело, что вам, пожалуй, не следует являться к ней внезапно и без предупреждения. С сегодняшнего утра у нас еще нет никаких сведений; я думаю, будет лучше, если жена сходит туда и узнает, как дела. А вы пока подождите здесь!

Удрученный, я безмолвно и все еще не желая верить такому печальному повороту судьбы, опустился на стул и так сидел, держа на коленях коробку. Соседка быстро перебежала через дорогу и исчезла за дверью, которая была еще закрыта для меня, словно я был чужой. Вскоре она вернулась с глазами, полными слез, и произнесла приглушенным голосом:

– Идемте скорей! Боюсь, она не долго протянет, священник уже там! Кажется, она уже потеряла сознание!

Соседка поторопилась вперед, чтобы в случае надобности оказать мне помощь, а я шел следом, от волнения еле держась на ногах. Быстро и легко взбежала она по лестнице; на всех этажах перед своими дверьми торжественно стояли жильцы, они разговаривали тихо, как у постели умирающего. И около нашей двери стояли незнакомые люди; спутница моя, ведя меня по старому отцовскому дому, быстро прошла мимо них, и я поднялся за нею на чердак, где увидел весь наш домашний скарб, сваленный в кучу, и каморку, где жила моя мать. Соседка тихо открыла дверь; матушка лежала на своем смертном ложе, вытянув руки поверх одеяла; смертельно бледное лицо ее было неподвижно; она медленно дышала. В обострившихся чертах, казалось, гнездится глубокое горе, которое постепенно уступает место безропотному смирению. У крова сидел младший пастор церковной общины и читал отходную. Я неслышно вошел и не двигался, пока он не кончил. Когда он беззвучно закрыл книгу, соседка подошла к нему и шепнула, что прибыл сын умирающей.

– В таком случае я могу удаляться, – сказал он, внимательно взглянул на меня, затем поклонился и вышел.

Соседка подошла к кровати, взяла платок и заботливо вытерла влажный лоб и губы больной; я все еще стоял недвижно, как перед судом, со шляпой в руке, с коробкой у ног, а она наклонилась и сказала как можно ласковее, чтобы не испугать страдалицу:

– Госпожа Лее! Генрих здесь!

Она произнесла эти слова очень тихо и все же так отчетливо, что даже собравшиеся у открытых дверей женщины услышали их, но матушка, казалось, не поняла, – она только перевела взгляд в сторону говорившей.

Я испытывал глубокую печаль, к тому же у меня захватывало дыхание от тяжелого, спертого воздуха, ибо неразумная сиделка, притулившаяся в углу, не только держала закрытым маленькое окошко, но и задернула зеленую занавеску. По этому признаку я догадался, что сегодня еще не было лекаря.

Невольно я отдернул гардину и распахнул окно. Свежий весенний воздух и ворвавшийся в комнату свет тронули застывающее суровое лицо еле заметным мерцанием жизни; слегка затрепетала кожа на впалых щеках; умирающая широко открыла глаза и взглянула на меня долгим вопрошающим взором, я схватил ее руки и нагнулся к ней. Но она уже не могла произнести то слово, которое шевелилось на ее дрожащих губах.

Соседка позвала сиделку с собой, неслышно закрыла дверь, а я с криком: «Матушка! Матушка!» – упал на колени и, плача, положил голову на одеяло. Ускорившееся хриплое дыхание заставило меня вскочить на ноги, и я увидел, как закатились ее честные глаза. Тогда я взял в руки бездыханную голову, – может быть, я впервые в жизни так держал ее. Но все уже было кончено.

Я подумал, что должен закрыть ей глаза, что для этого и нахожусь здесь, что она, может быть, почувствует, если я об этом забуду; эта горькая обязанность была для меня новой, непривычной, и робкая рука моя дрожала.

Спустя некоторое время вошли женщины и, увидев мертвое тело матушки, предложили свои услуги, для того чтобы сделать все необходимое и одеть покойную для погребения. Так как я был у себя дома, они спросили у меня указаний, во что одеть матушку. Я открыл один из шкафов, стоявших на чердаке; он был полон вполне добротной одежды, которая копилась и береглась годами и уже давно вышла из моды. Но сиделка сказала, что усопшая говорила ей о каком-то платье, приготовленном ею на случай смерти; действительно, мы нашли его на дне шкафа завернутым в белый платок. Я не знал, когда она успела его сшить.

Женщины рассказали и о том, как мало хлопот доставляла им матушка во время болезни, как тихо и терпеливо лежала она и как она никогда ни о чем для себя не просила.