Текст книги "Зеленый Генрих"

Автор книги: Готфрид Келлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 58 страниц)

Агнеса следила за пением не отрываясь, и все, что она слышала, казалось созданным нарочно для нее и идущим из ее груди. Испуская после каждой песни вздох облегчения, она заметно успокаивалась и освобождалась от своей подавленности. Какой-то солнечный свет появился над нашим круглым столиком, наполовину скрытым за зеленью; казалось, все молча чувствуют, как угнетенное сердце сбрасывает с себя тяжкое бремя, хотя, собственно, кроме меня, никто ничего не знал. К нам заглянул обходивший дом Эриксон. Он обнаружил нашу колонию и, узнав, чем мы занимаемся, поспешил доставить нам несколько бутылок шипучего французского вина. После этого он продолжал свой обход, во исполнение воли заботливой хозяйки дома.

Агнеса и большинство из нас никогда не пили и даже не видели шампанского, и к тому же, благодаря модным в то время высоким бокалам, в которых непрерывно поднимались жемчужинки, мы прониклись какой-то особой торжественностью. А тут пришла сама Розалия, принесла Агнесе тарелку сладкого печенья и фруктов и просила нас быть веселыми и галантными с милой Дианой.

Мы и позаботились об этом самым старательным и достойным образом. Особенно внимателен и вежлив был с ней «боготворец». Однако и другие проявляли ласковую и веселую почтительность, гордясь тем, что такое, как они говорили, прекрасное поэтическое «видение» украшает их маленькую компанию. Когда все чокнулись с ней за ее благополучие, она осушила бокал до дна, вернее искрящаяся сладость змейкой пролилась ей в горло, так что она и не заметила. Во всяком случае, «боготворец» потом уверял, что видел по ее белой шейке, где проскользнуло вино. Теперь она начала щебетать и сказала, что ей здесь хорошо, что ей кажется, будто она из зимней сырости и стужи попала в теплую комнатку. Но ей понятно: когда несколько хороших людей соберутся вместе, они сами составляют теплую комнатку, хотя бы и без печи, крыши и окна!

– За здоровье всех хороших людей! – воскликнула она и, когда все бокалы зазвенели, ударившись друг о друга, выпила свое вино до дна и прибавила: – Ах, какое чудесное вино: в нем тоже хорошая душа!

Это всем нам чрезвычайно понравилось. Четверо певцов, не сговариваясь, сразу же запели в полный голос: «На Рейне, Рейне зреют наши гроздья». Как только отзвучала эта славная застольная песня, они затянули, перейдя на более строгую мелодию и все-таки в весьма быстром темпе, другую прелестную песню Клаудиуса [164]164
   Клаудиус Маттиас (1740–1815) – немецкий поэт-лирик и публицист умеренно-просветительского направления. Издавал литературно-дидактический журнал «Вандсбекский вестник» («Der Wandsbecker Bote»). Приведенное в тексте стихотворение Клаудиуса положено на музыку композитором Негели.


[Закрыть]:

 
Давно ль мы были дети?
Ах, краток век людской.
Уходит все на свете
Со всей своей красой.
 

Когда пение закончилось мощным «Аллилуйя, аминь!» и у нас воцарилась внезапная тишина, из других комнат, словно издалека, донеслись к нам и слитный гул голосов, и звучавшие вперебой песни, и танцевальная музыка. Смутные волны звуков докатывались до нас при каждой нашей паузе. Но в этот миг, в силу контраста, все это показалось нам торжественным. Казалось, что, сидя в своем миртовом и апельсиновом лесочке, мы, погруженные в безмятежное созерцание, слышим шум мирской суеты. Некоторое время мы спокойно прислушивались к этому причудливому грохотанию, потом между нами завязался занимательный разговор. Мы сдвинули головы над столом, и каждый припомнил какую-нибудь веселую или печальную историю. В особенности «боготворец» оказался мастером на забавные рассказы о пречистой деве Марии; в одном из них речь шла о том, как она устроила съезд своих представительниц [165]165
   …она ус т роила съезд своих представительниц.. . – Сюжет излагаемой далее легенды почерпнут Келлером из сборника новелл второстепенного немецкого писателя Козегартена («Легенды», 1804) и предназначался первоначально для сборника «Семь легенд», работу над которым Келлер завершил за несколько лет до того, как начал готовить к печати вторую редакцию «Зеленого Генриха». В первой редакции романа эта легенда отсутствует.


[Закрыть]в самых знаменитых местах поклонения и как там возник большой спор (да и не могло быть иначе, раз собралось вместе столько женщин) о том, как и что с ними было на пути туда и на обратном пути, о том, как одна из них путешествовала под видом государыни, окруженной расточительной роскошью, другая же – под видом скряги в потертой одежде. Эта последняя, останавливаясь на постоялых дворах, запирала своих ангелов в курятник, а утром пересчитывала их, как кур. Две другие важные дамы, тоже ездившие на собор, матерь божья из Ченстохова в Польше и Мария из Эйнзидельна, вместе со своей свитой встретились на постоялом дворе и обедали в саду. Когда было подано блюдо лейпцигских жаворонков, поверх которых лежал бекас, полька сейчас же забрала блюдо себе и сказала, что, насколько ей известно, она самая знатная особа за столом, а поэтому лежащий сверху молодой аист принадлежит ей! Приняв из-за длинного клюва бекаса за аиста, она воткнула в него вилку и переложила его себе на тарелку. Швейцарка, возмущенная таким высокомерием, только свистнула: «фюить!» – и жареный бекас ожил, покрылся перьями и улетел с тарелки. После этого Мария Эйнзидельнская завладела блюдом и положила всех жаворонков себе да своим ангелам. Тогда ченстоховская дама просвистела: «тир-ли-ли!» – и жаворонки, подобно бекасу, вспорхнули и с пением исчезли в вышине. Так почтенные дамы из ревности испортили друг дружке обед, после чего им пришлось довольствоваться простоквашей, как они ни кривили над ней свои черно-коричневые лица.

Агнеса сидела между нами, как наш товарищ, облокотись о стол и подперев ладонью щеку. Однако она не могла разобраться в том, как это пресвятые Марии, которые ведь все – одно и то же, могли путешествовать в виде стольких разных лиц, собираться и даже враждовать между собой, и она откровенно высказала свое сомнение.

Виноградарь приложил к носу палец и задумчиво произнес:

– В этом-то и чудо! Здесь тайна, которой нам не разрешить своим умом!

Но горный король, который был тем красноречивее в обсуждении хитроумных вопросов, чем меньше ему в своей композиции «Несение креста» удавалось отойти от знаменитой картины Рафаэля [166]166
   …чем меньше ему в своей композиции «Несение крест а» удавалось отойти от знаменитой картины Рафаэля.. . – Здесь имеется в виду картина великого итальянского художника Рафаэля Санти (1483–1520), изображающая сцену несения креста Иисусом перед казнью. Эта картина известна под названием «Lo Spasimo di Sicilia» (музей Прадо в Мадриде).


[Закрыть], взял слово и сказал:

– По-моему, здесь все дело во всеобщности, вездесущности, делимости и преображаемости небесной царицы. Она везде и во всем, как сама природа, и близка к ней уже как женщина, по своей бесконечной изменчивости. Ведь она любит появляться во всевозможных ликах [167]167
   Ведь она люби т появлят ь ся во всевозможных ликах.. . – Далее следует намек на сюжеты новелл Г. Келлера «Дева в образе рыцаря» и «Евгения» из сборника «Семь легенд».


[Закрыть], и ее даже видели готовым к бою солдатом. Именно в этом она проявляет черту, свойственную ее полу, по крайней мере – лучшим его представительницам – склонность одеваться в мужское платье.

Один из живописцев при этих словах рассмеялся.

– Мне приходит на память забавный случай подобного искусного переодевания, – произнес он. – В моем родном городе, где осенью бывает особенно богатый рынок, мы, мальчишки, целыми стаями сновали между лотками и подбирали скатившиеся на землю при перекладке или взвешивании яблоки, груши, сливы и другие фрукты и нередко также тащили их прямо с лотка. Среди нас всегда бегал мальчуган, которого никто не знал, но который везде поспевал первым и был проворнее всех. Наполнив карманы, он исчезал и вскоре появлялся вновь, чтобы снова их наполнить. Когда крестьяне привозили в город новое вино и нацеживали его перед домами горожан, а мы, присев на корточки под возами, тайком просовывали камышины в подставленные кадки и бадейки, чтобы высасывать слитый туда при отмеривании излишек сусла, неизвестный парнишка всегда был тут как тут, но он не глотал вино, как мы, а благоразумно выпускал все, что засосал, в бутылку и прятал ее под курткой. Мальчишка был не больше, но несколько сильнее нас, у него было странное, старообразное лицо, но он обладал звонким детским голосом, и когда мы как-то угрожающим тоном спросили у него, как его, собственно, зовут, он назвал себя Иохелем Клейном. Так вот, этот Иохель оказался «поддельным» уличным мальчишкой, а именно – низкорослой бедной вдовой из предместья. Ей нечего было есть, и она, гонимая нуждой и подстрекаемая своей изобретательностью, надела платье покойного двенадцатилетнего сына, срезала косу и в определенные часы стала выходить на улицу, где смешивалась с ватагой ребят. Когда она слишком увлеклась своим занятием, ее поймали. В той части рынка, где торговали сыром, она наблюдала, как продавцы при помощи особых трубок вырезали из швейцарских сыров, для проверки их качества на вкус, небольшие стерженьки, или пробки. Кончик спереди отламывали и пробовали, а остальную пробку вставляли назад в отверстие, благодаря чему сыр опять казался целым. И вот эта женщина обзавелась обыкновенным гвоздем, которым она водила по сыру, выискивая места, где чуть заметный кружок указывал на вставленную пробку. Улучив минуту, она втыкала туда свой гвоздь и вытягивала его назад с добычей. Таким способом она нередко уносила домой до полуфунта отличного сыра. Но так как торговцы сыром более жадно следят за своей прибылью и более нетерпимы, чем другие, она наконец попалась и была передана полиции. При этом случае и был обнаружен ее секрет. Но бедную вдову до скончания ее дней все звали Иохелем Клейном.

Агнесу позабавила наивная хитрость несчастной женщины, и она только жалела о печальном исходе ее затеи. Тут другой живописец заявил о своем желании тоже рассказать историю с переодеванием женщины, но предупредил, что история эта будет несколько мрачнее случая с вдовой в облике уличного мальчишки.

– Это старинный рассказ шестнадцатого столетия, – начал он, – и случилось это, согласно хронике, в тысяча пятьсот шестидесятом или шестьдесят втором году в городе Нимвеген, Гельдернского округа. Местного палача вызвали в местечко Граве, на реке Маас, у брабантской границы, чтобы казнить там троих преступников. Однако нимвегенский палач лежал в постели, больной и слабый, потому что слуга накормил его отравленным супом, рассчитывая занять его место. Ибо, говорит хроника, нет, должности настолько презренной, чтобы не нашелся человек, который готов добиваться ее, хотя бы ценой спасения своей души. Итак, палач сообщил магистрату в Граве, что не может явиться, но спешно посылает жену к арнгеймскому палачу, с которым он уже раньше сговорился об обоюдной помощи, и тот своевременно прибудет на место. Жене он приказал немедленно отправиться в Арнгейм и передать известие его тамошнему приятелю. Но жена, рослая, красивая и смелая женщина, была скупа и не желала упустить такое выгодное дело. Вместо того чтобы идти в Арнгейм, она тайком надела одежду мужа, предварительно расширив на груди рубаху и куртку, надвинула его шляпу с пером на свою наскоро остриженную голову, опоясалась его широким мечом и среди ночной мглы вышла на дорогу в Граве. Она прибыла туда вовремя и явилась к бургомистру. Тот, правда, обратил внимание на ее гладкое лицо и молодой, звонкий голос и спросил, обладает ли она, или, вернее, он, мнимый палач, достаточной силой и уменьем для предстоящей работы. Но она нагло заверила его, что свое дело знает и не впервые за него берется. Она сейчас же ухватилась за веревку, на которой вывели первого из бедных грешников, и таким образом завладела им. Но когда потом осужденный уже сидел на табурете и она завязывала ему глаза, бедняга заерзал на месте. Она ниже нагнулась над ним, чтобы проверить, хорошо ли везде закрывает повязка, и тогда он почувствовал, как к голове его прикоснулась ее мягкая грудь. В тот же миг он закричал, что это женщина, что он не желает, чтобы его казнила женщина, и что умереть от руки мужчины – это его право! Несчастный надеялся таким способом добиться отсрочки. Возникло замешательство, а он кричал все громче, чтобы с нее сорвали одежду, тогда все увидят, что это баба. Его утверждение показалось окружающим не таким уж невероятным, и тогда помощнику палача велели убедиться в этом. Теми же ножницами, которыми он перед этим срезал осужденному волосы, он теперь распорол женщине одежду на груди и спине, сдернул ее с плеч, и обманщица предстала перед всем народом, обнаженная по пояс. Ее тут же с позором прогнали с лобного места. Преступников пришлось отвести назад, в тюрьму. Толпа, рассвирепев, хотела бросить женщину в воду, и только с трудом удалось этому воспрепятствовать. Все же хозяйки и служанки выбежали из всех домов, они со скалками и метлами преследовали удиравшую палачиху до самых городских ворот и покрыли синяками ее сверкающе-белую спину. Таким образом, переодевание окончилось плохо для отчаянной амазонки. Когда ее муж вскоре после этого умер, подлый слуга, отравивший его, действительно был назначен палачом в Нимвегене на его место, женился на вдове и, таким образом, получил жену, вполне достойную его самого.

Этой грубоватой историей наша болтовня почти перешла границу, которой мы обязаны были держаться в присутствии молодой девушки. Она в ужасе покачала головой, но, когда мы чокнулись, не преминула выпить с нами. В течение всей беседы каждый из нас крепко сжимал в руке высокий бокал, чтобы он не упал и был наготове для очередного тоста, а Агнеса, в своей непосредственности и счастливом забвении всех бед, старательно подражала нам. Неопытные холостяки, мы не знали, как в таких случаях нужно обходиться с женщиной, и наполняли все бокалы, как только они опорожнялись, радуясь тому, что милая девочка становится все более оживленной и веселой.

«Боготворец» Рейнгольд, пока велась вся эта долгая беседа, отломил от стоявшего позади Агнесы апельсинового деревца несколько цветущих веток, сплел из них венок и теперь надел ей на голову. При этом он попросил девушку доставить ему удовольствие потанцевать с ним – другие не откажутся для них сыграть.

– Нет, – воскликнула она, – сначала я одна исполню для вас народный танец, а вы сыграйте его вчетвером!

Молодые люди покорно вынули из футляров инструменты и снова настроили их. Я отодвинулся в сторону, они заиграли излюбленный местный народный танец, и Агнеса на маленьком пространстве, остававшемся между деревцами, с большой грацией плясала под медленную, грустную мелодию. Как только отзвучал последний аккорд, она еще раз пересохшими губами прильнула к пенистому бокалу и потребовала вальс, который тоже хотела танцевать одна. Бравые холостяки водили смычками изо всех сил; глаза Агнесы блестели лихорадочным блеском, и она закружилась, уперев руки в свои стройные бедра. Вдруг она взмахнула руками в воздухе, будто кого-то искала, сняла с головы венок, посмотрела на него, опять надела и пошатнулась. Я подскочил и подвел ее к стулу. Музыканты испуганно смолкли, а бедная девушка забросила руки через стол, опрокидывая бокалы, потом упала на стол головой и зарыдала душераздирающим голосом, призывая свою мать. Она плакала и кричала так пронзительно, что сбежались другие гости, и все мы стояли вокруг нее в величайшем смятении, не зная, что делать. Попытались поднять ее, но она выскользнула у нас из рук и простерлась на полу, бледная как смерть, с дрожащими губами и руками. Вскоре она совсем перестала подавать признаки жизни, и кругом воцарилась испуганная тишина.

Наконец мы решились унести бедняжку, не подававшую признаков жизни, и поискать для нее пристанища в жилой части дома, где ей можно было бы оказать помощь. Горный король взял ее под руки, «боготворец» придерживал ноги, и так они осторожно понесли свою легкую, переливчато-серебряную ношу. Я шел впереди, а оба витражиста следовали за нами со скрипками под мышкой, так как не имели времени уложить их, а оставить боялись: это были хорошие инструменты.

На беду, Розалия уже уехала в город в сопровождении Эриксона, ни с кем не попрощавшись, чтобы не побудить этим гостей покинуть дом и не прервать их развлечений. Но, к счастью, появилась домоправительница, или экономка, и направила наше печальное шествие в свою комнату, где неподвижную Агнесу опустили на удобное ложе, устроенное при помощи принесенных подушек.

– Ничего страшного, – сказала старуха, заметив наш испуг. – Барышня захмелела, это скоро пройдет!

– Нет, у нее горе! – шепнул я экономке.

– Ну, значит, бедняжка заливала горе вином! – возразила она. – Кто же дает молодой девушке столько пить?

Тут уж мы покраснели и стояли, пристыженные и смущенные, пока славная женщина не прогнала нас, предварительно осведомившись, где живет пострадавшая.

– Экипаж хозяйки еще раз пошлют сюда на случай непредвиденной надобности, – сказала экономка, – и мы позаботимся о барышне!

Рейнгольд вызвался остаться в доме и настаивал на своем предложении. Он просил меня предоставить ему дальнейшую защиту покинутой, и я согласился, так как знал его за хорошего, достойного человека. Такова уж была судьба Агнесы – в течение всего праздника она переходила из рук в руки, как некогда попавшая в рабство царская дочь.

Я расстался со скрипачами, которым нужно было позаботиться о своих инструментах, и отправился в путь. К этому времени все гости – и здесь и в лесу – уже двинулись обратно в город, и дорога была запружена колясками и тележками. Не найдя сразу знакомых, которые подвезли бы меня, я решил идти пешком и, для того чтобы меня не сбили быстро катившиеся и обгонявшие друг друга экипажи, направился по боковой тропинке, которая тянулась по опушке вдоль дороги. Ущербный месяц слабо светил сквозь деревья, и густой подлесок местами затруднял ходьбу. Вскоре я нагнал одинокого путника; он яростно сражался с ветками боярышника и побегами ежевики. Это был Люс, под темным плащом которого виднелась тонкая полотняная одежда, цеплявшаяся за колючки терновника.

Мы узнали друг друга, и я рассказал ему о случившемся таким тоном, что не трудно было угадать, какие я делаю выводы. Люс, сам выдерживавший большие дозы спиртного и считавший опьянение состоянием, недостойным мужчины, обозлился и начал отпускать всякие упреки по моему адресу.

– Недурная история! – воскликнул он. – Вот каковы ваши геройские подвиги: напоили неопытную девушку! Поистине, в хорошие руки я передал бедного ребенка!

– Передал! – запальчиво возразил я. – Покинул, предал – вот что ты хочешь сказать! – И я излил на него поток обвинений, далеко превышавших мои права. – Неужели так трудно, – закончил я, – обуздать свои влечения и с благодарностью удовольствоваться таким прекрасным даром божьим? Неужели ради тебя весь мир должен перевернуться и свет смениться мраком?

Меж тем Люс успел отцепиться от шипов. Видя, что не может меня запугать, он покорился и, когда мы, шагая друг за другом, двинулись дальше, спокойно сказал:

– Оставь меня в покое, ты ничего не понимаешь! Вскипев, я ответил ему:

– Долго я уверял себя, что в твоей натуре скрыто нечто такое, чего я не могу охватить своим опытом и о чем не могу судить! Но теперь я хорошо вижу, что тобой владеет самое обыкновенное себялюбие и пренебрежение к другим. Оно бросается в глаза и вызывает отвращение. О, если бы только ты знал, как это уродует тебя и как огорчает твоих друзей, тогда бы ты из этого же самого себялюбия переломил себя и счистил это безобразное пятно!

– Говорю тебе еще раз, – возразил Люс, оборачиваясь ко мне, – ты ничего не понимаешь! И в моих глазах это лучшее извинение для твоих непозволительных речей. Эх ты, добродетельный герой! Делал ли ты за свою жизнь хоть что-нибудь, кроме того, от чего нельзя было уклониться? Ты и теперь не делаешь ничего такого и еще меньше окажешься на это способен, если у тебя будет настоящее переживание!

– По крайней мере, надеюсь, я в любое время буду в силах бросить то, что признаю дурным и недостойным.

– Ты всегда, – спокойно заметил Люс, снова отворачиваясь от меня, – ты всегда будешь бросать то, что тебе неприятно!

Я нетерпеливо хотел прервать его, но он повысил голос и продолжал:

– Если ты когда-нибудь попадешь между двух женщин, то, вероятно, и будешь бегать за обеими, если обе тебе приятны. Это проще, чем остановить свой выбор на одной! И, может быть, будешь прав! Что касается меня, то знай: глаз – зачинатель и хранитель любви или ее истребитель. Я могу решить, что буду верен, но глаз ничего не решает: он повинуется вечным законам природы. Когда Лютер [168]168
   Лютер Мартин (1483–1546) – вождь немецкой реформации XVI в. и основатель немецкого протестантизма, профессор богословия и философии. В 1519 г. открыто порвал с католической церковью. Однако, дав народу идеологическую основу для борьбы против феодального гнета, Лютер впоследствии отвернулся от народа и стал противником крестьянской революции 1524–1525 гг. Переводом Библии на немецкий язык Лютер положил основу образованию единого общенационального немецкого языка.


[Закрыть]признавался, что не может взглянуть на женщину, не пожелав ее, он говорил, как обыкновенный человек. Только такая женщина, свободная от всякого своенравия, от всего болезненного и странного, женщина такого несокрушимого здоровья, такой жизнерадостности, доброты и ума, как Розалия, может привязать меня навсегда. Не без стыда вижу я теперь, с какой диковинкой в лице этой Агнесы, способной через день надоесть, готов я был связать свою судьбу! Но и ты стыдись того, что бродишь по свету, как голая схема, как бесплотная тень! Постарайся найти наконец интерес в жизни, найти всепоглощающую страсть, вместо того чтобы надоедать другим пустой болтовней!

Слова его уязвили меня, и я несколько минут молчал. Сам того не зная, Люс, приведя пример с двумя женщинами, попал в цель, – ведь еще совсем мальчиком я был в таком положении. И все-таки мне не хотелось мириться с голландцем. Выпитое вино, а также, быть может, длившееся уже более суток возбуждение разжигали мой боевой задор, и я снова начал решительным тоном:

– Судя по этим словам, ты как будто не слишком расположен оправдать те надежды, которые легкомысленно возбудил в девушке?

– Я не возбуждал никаких надежд, – сказал Люс – Я свободен, я сам себе хозяин перед любой женщиной и перед всем светом! А впрочем, если я и могу что-либо сделать для этой девочки, то лишь одно: я готов быть ей истинным и бескорыстным другом, без рисовки и громких фраз! И скажу тебе в последний раз: не заботься о моих любовных делах, я это решительно запрещаю!

– Нет, буду! – воскликнул я. – Либо ты признаешь на этот раз долг верности и чести, либо я доберусь до самых недр твоей души и докажу тебе, что ты поступаешь дурно! И все это от безнадежного атеизма! Где нет бога, нет закона и узды!

Люс громко рассмеялся и ответил:

– Хвала твоему богу: я так и думал, что ты в конце концов укроешься в этой гавани блаженства! Но теперь я попрошу тебя, Зеленый Генрих, оставить боженьку в стороне. Ему тут совершенно нечего делать. И уверяю тебя, что с ним я был бы точно таким же, как без него! Это зависит не от моей веры, а от моих глаз, от моего мозга, от всего моего физического существа!

– Но прежде всего – от твоего сердца! – гневно крикнул я, выходя из себя. – Скажем прямо: не голова твоя, а сердце не знает бога! Твоя вера или, скорее, твое неверие – это твои моральные принципы!

– Ну, теперь довольно! – загремел Люс и остановился напротив меня. – Хотя ты несешь вздор, который сам по себе не может быть оскорбительным, я знаю, что́ ты подразумеваешь, ибо мне знаком бесстыжий язык лжемудрецов и фанатиков, которого я никогда не ожидал от тебя! Сейчас же возьми назад то, что ты сказал! Я не позволяю безнаказанно задевать мои принципы!

– Ничего не возьму я назад! Посмотрим, куда заведет тебя твое безбожное бешенство!

Я выкрикнул это в безудержном задоре. Но Люс ответил мне с горечью, полным досады голосом:

– Довольно ругани! Я вызываю тебя! На рассвете будь готов с оружием в руках постоять за своего бога, которого ты так крепко защищаешь бранными словами. Найди себе секундантов; мои через два часа будут на месте, и они позаботятся об остальном.

Он назвал место, где, по предположению, всю ночь должно было продолжаться праздничное движение. Потом он повернулся и пошел вперед быстрыми шагами. Я же выскочил на дорогу, – во время нашего спора она давно опустела и затихла. Вот таков был конец прекрасного праздника! Я шагал посреди дороги, и месяц бросал передо мною мою тень, четко обрисовывая зубцы шутовского колпака. Но ничто не помогало: свет разума погас, и я спешил вперед искать пособников для своего поединка.

Лет шесть назад поляк, занимавший в нашем доме маленькую комнату, преподал мне начатки фехтовального искусства. Это был статный, высокий военный, один из тех беглецов, что появились в разных местах после восстания 1831 года и с тех пор более или менее исчезли вновь с лица земли или, по крайней мере, из эмиграции. Знатного происхождения, бывший кавалерийский офицер, он честно боролся за свое существование, мирился с самыми скромными условиями жизни и со всякой работой, был всегда весел и любезен, кроме тех случаев, когда говорил о былых сражениях, о несчастье своего отечества, о своей ненависти к России. Верующий католик по воспитанию, он тем не менее с горечью восклицал при этом, что нет бога на небе, иначе он не отдал бы поляков в руки русских. Этот поляк был расположен ко мне; желая оказать мне любезность или сделать для меня что-нибудь полезное и не будучи в это время обременен работой, он не успокоился до тех пор, пока я не достиг под его руководством некоторого навыка в фехтовании. Он на собственный счет приобрел две шпаги, маски, а также прочие принадлежности и каждый день проводил со мной час на просторном чердаке нашего дома. Я успешно прошел первоначальное обучение, и он занимался со мной так терпеливо и так усердно, точно дело шло о добывании золота, пока неожиданный поворот в его судьбе не увлек его из наших мест. В городе, где я теперь жил, мне приходилось встречаться со студентами-земляками, у которых дома были шпаги и маски, и я изредка упражнялся с ними, видя в этом лишь некое развлечение. Одного или двух из этих молодых людей я надеялся найти теперь там, где они обычно встречались, чтобы просить их быть моими секундантами, и в самом деле застал их в весьма предприимчивом расположении духа, соответствовавшем позднему часу и моим желаниям. Молодые люди немедленно отправились туда, где их ждали доверенные моего противника.

Вскоре они вернулись и сообщили о соглашении, по которому дуэль должна была состояться в шесть часов утра на квартире у Люса. Последний подчеркнул, что живет совсем один и потому не приходится опасаться свидетелей. Кроме того, сказал Люс, если он будет ранен, то сможет лечь в постель и в тишине лечиться или умереть, противник же спокойно и не торопясь уедет. Если же пострадаю я, то меня на первое время можно будет уложить у него, а он пока что уберется подальше.

О враче, как сообщили секунданты, они тоже уже позаботились, равно как и об оружии. Я выбрал шпагу – единственное оружие, которым я в какой-либо мере владел; к тому же мне было известно, что и Люс умел с ним обращаться.

О том, как он провел короткий остаток ночи, я так и не узнал. Что касается меня, то я остался с моими советчиками, – мы решили, что опасное приключение следует рассматривать как финал нашего фантастического празднества. Хуже было бы, если бы меня пробудили от глубокого сна и я должен был бы драться, не выспавшись и не собравшись с мыслями. Поэтому мне не пришлось даже переменить костюм, и если бы рок судил мне погибнуть, меня унесли бы в облике заколотого шута.

И все же усталость взяла свое. Я задремал, а потом и совсем заснул, положив голову на стол, тогда как прочие, вместе с приходившими и уходившими запоздалыми участниками празднества, допивали чашу горячего пунша. Как только стало светать, меня начали трясти, чтобы разбудить, и я тоже опрокинул стакан пунша, но короткий сон нисколько не освежил и не отрезвил меня. Помню, словно это было во сне, как я безмолвно и угрюмо плелся по улице, сопровождаемый двумя товарищами, и как вошел в тихую квартиру Люса, где он с двумя или тремя молодыми людьми, строгий и холодный, поджидал нас.

Все мы стояли в самой просторной из его комнат перед картиной, изображавшей насмешников. В утреннем сумраке выступавшие из мрака фигуры казались живыми и как будто собирались наблюдать за тем, что должно было произойти.

Из длинного ящика достали два трехгранных, отполированных до блеска и острых, как иголка, клинка, две обвитые серебряной проволокой рукоятки и две позолоченные полушаровые гарды для защиты руки. Эти части надлежащим образом свинтили вместе. После того как нас спросили, возможно ли примирение или какое-либо взаимное объяснение и ни один из нас не шелохнулся, нам дали в руки оружие и указали каждому, где стать. Я бросил взгляд на Люса, – он был бледен и так же утомлен, как я. Всякое выражение благожелательности и дружеского расположения исчезло с наших лиц, но испарился и первоначальный гнев, и только обыкновенная человеческая глупость застыла на наших губах. И вот я стоял со стальным клинком в руке, готовый пролить кровь друга, чтобы доказать ему истинность моей веры в бога, а другу нужна была моя кровь для защиты своей чести и своих воззрений на жизнь. А ведь каждый из нас всегда ратовал за разум, свободу и гуманность. Одна несчастливая секунда, и блестящая сталь могла проскользнуть в теплое сердце!

Однако для спасительных размышлений уже не было времени. Подали знак, мы подняли шпаги в знак обычного салюта и приняли стойку, но не как опытные дуэлянты, а скорее – как не уверенные в себе ученики. Нашими руками одинаково владела дрожь, когда мы вращали острия шпаг одно около другого, готовя атаку, и первый укол, на который я отважился, так и шел под номером первым при обучении в фехтовальном зале. Люс парировал его с такой же школьной четкостью, так как задолго предвидел его. Он сделал рипост, и я ответил несколько более неуклюжим, но все-таки достаточно своевременным контррипостом. Только господь бог, за которого мы дрались, мог знать, как двое столь мирных фехтовальщиков оказались в таком опасном положении. Опасным оно было безусловно, ибо, судя хотя бы по звуку сталкивающихся клинков, бой становился живей и стремительней, а уколы и защиты уже в силу необходимости учащались и становились сильнее. Вдруг клинки и гарды наших шпаг зажглись красноватым сиянием, и одновременно мягко засветилась картина в глубине комнаты. Причиной было пылавшее облако, которое отражало блеск занявшейся утренней зари. Люс невольно бросил взгляд в сторону своей картины и увидел устремленные на нас взоры «экспертов», как он называл свои персонажи. Он опустил шпагу; я в этот миг готовил новый выпад, но мне крикнули: «Стоп!» Люс, который, кстати сказать, оставался совершенно трезвым, первый понял при этом зрелище бессмысленность нашего поведения.

– Я беру назад свой вызов, – объявил он строго, но спокойно, – я готов забыть о случившемся без пролития крови!

Он сделал шаг мне навстречу и протянул руку.

– Пойдем спать, Генрих Лее, – сказал он, – и заодно прощай! Раз уж я приготовился к путешествию, то на некоторое время уеду.

Поклонившись присутствующим, он ушел в свою спальню. Несмотря на неожиданное примирение, мы расстались без дружеского чувства, – ведь мы, собственно, сами оскорбили себя, и в этот час каждый из нас был не в ладах с самим собою. Свидетели и врач, которые и вообще не имели ясного представления о причинах ссоры, молча распрощались перед домом, и каждый пошел своей дорогой; а я еще уносил с собою такое чувство, будто меня подавило моральное превосходство противника, которого я хотел проучить.

Когда я вошел в свое жилище, мои хозяева, сидевшие за завтраком, приветствовали в моем лице выносливого кутилу. Несмотря на утомление и изнеможение, я долго не мог забыться, а когда наконец меня сковал сон, мне приснилось, что я заколол друга, но сам, вместо него, истекаю кровью и моя плачущая мать перевязывает меня. Я боролся с рыданием, которое тоже мне снилось, и вдруг очнулся. Хотя глаза мои и подушка оказались сухими, я все же стал размышлять о том, какими могли быть последствия моих действий, пока наконец не заснул более крепко.