355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Готфрид Келлер » Зеленый Генрих » Текст книги (страница 24)
Зеленый Генрих
  • Текст добавлен: 30 октября 2016, 23:47

Текст книги "Зеленый Генрих"


Автор книги: Готфрид Келлер



сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 58 страниц)

Глава двенадцатая
ПРАЗДНИК КОНФИРМАЦИИ

Уроки священника шли к концу; теперь мы должны были заботиться об одежде, чтобы в достойном виде появиться во время торжества. Так уж повелось из рода в род, что в эти дни молодые люди заказывали себе свой первый фрак, надевали стоячие воротнички, повязывали тугой галстук, впервые надевали цилиндр. Те, кто до того носил длинные волосы, теперь стриглись коротко, на английский манер. Все это внушало мне ужас и отвращение, и я поклялся никогда им не подражать. Зеленый цвет полюбился мне, и я даже не хотел отказываться от прозвища, которое все еще неизменно употребляли, говоря обо мне. Мне без труда удалось уговорить мою мать приобрести зеленое сукно и заказать мне вместо фрака куртку со шнурками, а вместо ужасавшего меня цилиндра – черный бархатный берет; ведь цилиндр и фрак, сказал я, носят редко, а я еще буду расти, и, таким образом, тратиться на эти предметы совершенно излишне. Она согласилась со мной еще и потому, что бедные ученики и дети поденщиков тоже являлись к празднику не в черных фраках, а в обычных своих воскресных костюмах; я же заявил, что мне совершенно безразлично, отнесут ли меня к детям досточтимых бюргеров или нет. Я расстегнул воротник и откинул его назад возможно шире, лихо зачесал за уши мои длинные волосы и с беретом в руках появился в комнате священника, где в сочельник должна была состояться еще одна репетиция в домашней обстановке. Когда я встал в ряды торжественно разряженных юношей, на меня стали коситься с заметным удивлением, ибо я был одет, как настоящий протестант. Но я держался без вызова и старался стушеваться, и внимание ко мне вскоре остыло. Речь священника весьма понравилась мне; ее главная мысль заключалась в том, что отныне начинается для нас новая жизнь, что все наши прошлые провинности должны быть прощены и забыты, а будущие будут, напротив, измеряться новой, более строгой мерой. Я и сам чувствовал, что такой переход необходим и что время для него наступило. Поэтому я мысленно присоединился к священнику, когда он призвал нас никогда не терять надежду на лучшее в нас самих. Из его дома мы отправились в церковь, где происходило самое празднество. Там священник вдруг сделался совсем другим. Он выступил с грозной и высокопарной проповедью, почерпнув все свое красноречие из церковного арсенала, и в громоподобных словах рисовал перед нами картины ада и рая. Речь его была искусно построена; он говорил с нарастающим напряжением, а в момент, которым должен был особенно потрясти общину, нам, стоящим вокруг него, надлежало хором произнести громкое и торжественное «да». Я не вслушивался в смысл его слов и вслед за другими шепотом произнес свое «да», не разобравшись в обращенном к нам вопросе; и все же меня почему-то охватил такой ужас, что я задрожал мелкой дрожью и не сразу сумел ее подавить. Это было следствием и того, что я безотчетно поддался общему порыву, и глубокого испуга, вызванного мыслью, что я, столь юный и неопытный, крохотная частичка этой огромной общины, отделился от нее самой и от ее древнейших верований.

Рождественским утром нам надлежало снова процессией шагать к церкви, чтобы принять там причастие. Мне с самого утра было весело; еще несколько часов, и я освобожусь от всего этого духовного гнета и буду свободен, как птица! Я был в кротком, примиренном расположении духа и отправился в церковь, испытывая то чувство, с каким отправляешься в гости к людям, с которыми не имеешь ничего общего и прощание с которыми проходит поэтому очень весело. Придя в церковь, мы могли смешаться с толпой взрослых и сидеть там, где каждому из нас хотелось. В первый и последний раз я занял мужское место, принадлежавшее нашей семье, номер которого матушка повторяла мне до тех пор, пока я его не запомнил.

Со смерти отца – иначе говоря, уже много лет – это место пустовало; вернее, к нему прилепился какой-то бедняк, не имевший своих владений. Когда он подошел и увидел меня, то с чисто церковной благожелательностью попросил освободить «его место» и добавил поучительным тоном, что в этих рядах расположены только собственные места. Я, как зеленый юнец, мог бы, конечно, уступить место пожилому человеку, но дух собственности и своекорыстия, проявленный им здесь, в самом сердце христианской церкви, рассердил меня; кроме того, мне хотелось наказать смиренного прихожанина за его простодушную ложь, и, наконец, я знал, что изгнанный очень скоро и притом навсегда вновь займет свое привычное место, – эта мысль доставляла мне особое удовольствие. Я, со своей стороны, прочел ему наставление и затем, наблюдая, как он, смущенный и грустный, пошел искать отдаленное место среди неимущих, решил завтра же объяснить ему, что в дальнейшем он может всегда пользоваться моей скамьей, – мне она совершенно не нужна. Но один раз я решил посидеть и постоять на этом месте, как то делал мой отец, который не пропускал ни одного праздника, чтобы не пойти в церковь, ибо высокие торжества наполняли его светлой радостью и бодрой стойкостью, и здесь, в храме, он особенно глубоко чувствовал и почитал то великое и доброе божество, которое видел воплощенным во всем мире и во всей природе. Рождество, пасха, вознесенье и троица были для него чудеснейшими днями веселья и радости, которые он проводил в созерцании, в посещении церкви и веселых прогулках по зеленым горам. Я унаследовал эту страсть к праздникам, так что, когда утром в троицу я стою на горе, вдыхая чистый и прозрачный горный воздух, нет для меня лучше и красивее музыки, чем колокольный звон, доносящийся из далекой равнины; вот почему я уже нередко размышлял над тем, каким образом, упразднив церковь, можно сохранить прекрасную музыку колоколов. Но я не мог придумать ничего, что не было бы глупо и искусственно, и в конце концов неизменно приходил к выводу, что печальная прелесть колокольного звона именно в том и состоит, что он, летя к нам из голубой долины, приносит весть о народе, собравшемся там во имя древних религиозных верований. Свободный духом, я не мог не уважать этих верований, как воспоминаний детства, – и именно потому, что я ушел от них, колокола, звонившие столько веков в старинной и прекрасной стране, глубоко волновали душу мою. Я чувствовал, что «сделать» ничего нельзя, что непостоянство и вечный круговорот всего земного сами рождают печальное чувство поэтической прелести.

Свободомыслие моего отца в религиозных вопросах было преимущественно направлено против нелепостей ультрамонтанства [92]92
   У л ьтрамонтанство реакционнейшее направление в католической церкви, возн и кшее в XV в. Ультрамонтаны стремились сосредоточить в руках папы не только духовную, но и светскую власть.


[Закрыть]
, нетерпимости и окостенелости ортодоксальных реформаторов [93]93
   Ортодоксальные реформаторы сторонники протестантского вероучения в Швейцарии, ратовавшие за сохранение его в том виде, как оно было первоначально изложено Ульрихом Цвингли (см. прим. 13 ).


[Закрыть]
, сознательного оглупления и всякого рода ханжества, – поэтому он довольно часто произносил слово «поп». Но достойных священников он уважал и охотно проявлял к ним почтительность, даже если это был самый архикатолический, но достославный священник, он с особым удовольствием склонялся перед ним, – в лоне цвинглианской церкви он всегда чувствовал себя в полной безопасности. Образ гуманного и вольного реформатора, павшего на поле битвы, был для отца моего опорой и надеждой. Я же теперь стоял на иной почве и чувствовал, что, при всем моем уважении к реформатору и герою, не могу быть той же веры, что и мой отец, но при этом был совершенно уверен, что он проявил бы полную терпимость и уважение к независимости моих убеждений. Это мирное размежевание между отцом и сыном в религиозных убеждениях я обдумывал, сидя в церкви, представляя себе отца живым и ведя с ним мысленную беседу. А когда вся община затянула его любимую рождественскую песню: «Господь сказал: «Да будет свет!» – я тоже запел вместо отца моего, запел громко и радостно, хотя мне и нелегко было попадать в тон; дело в том, что справа от меня стоял кузнец, а слева немощный литейщик, которые все время какими-то причудливыми трелями пытались сбить меня, и делали это тем более громко и дерзко, чем упорнее я держался своего. Потом я стал внимательно слушать проповедь, критически оценивая ее, и нашел ее весьма недурной; чем ближе был конец церемонии, чем ближе была моя свобода, тем отменнее я находил проповедь и мысленно соглашался со славным добряком пастором.

Мне было все веселее на душе; наконец началось причастие. Я внимательно следил за обрядом, стараясь запомнить все в точности, ибо надеялся никогда больше не присутствовать при этой церемонии. Хлеб – это белые ломтики размером и толщиной с игральную карту, похожие на блестящую бумагу. Их выпекает причетник, а дети покупают у него обрезки, – они любят это невинное лакомство, и я сам не раз покупал у него полную шапку, а потом удивлялся, как мало еды оказывалось там на поверку. Многочисленные церковные служки идут по рядам и раздают хлеб, молящиеся отламывают от него уголок и передают ломтик дальше, между тем как другие служки раздают деревянные чаши с вином. Многие люди, в особенности женщины и девушки, сохраняют тоненький, как листочек, ломтик хлеба, чтобы заложить его в молитвенник. На одном таком листочке, обнаруженном мною в молитвеннике моей кузины, я однажды нарисовал пасхального агнца и едущего на нем верхом амура, за что был подвергнут допросу и получил суровый выговор. Держа теперь в руках несколько таких листочков, я вспомнил об этой истории и не мог не улыбнуться. Я даже испытал минутное искушение сохранить листовидный ломтик, чтобы изобразить на нем что-нибудь веселое на память о моем расставании с церковью. Но я вспомнил, что нахожусь на отцовском месте, и передал хлеб дальше, сунув в рот маленький кусочек – последнее воспоминание о детстве и детском лакомстве, которое я когда-то покупал у причетника.

Когда чаша оказалась в моих руках, я, прежде чем выпить, внимательно посмотрел на вино; но вид его не произвел на меня никакого впечатления, я отпил глоток и передал дальше. Пока я глотал вино, мои мысли были уже по пути к дому, я нетерпеливо мял бархатный берет и едва дождался конца службы, потому что от долгого стояния у меня начали сильно мерзнуть ноги.

Когда наконец распахнулись церковные двери, я быстро и ловко протеснился сквозь толпу. Не показывая окружающим радости от обретенной свободы и никого не толкая, я все же, несмотря на свою сдержанность, первым оказался на изрядном расстоянии от церкви. Здесь я стал ждать матушку, которая вскоре появилась в толпе и вышла мне навстречу в своем смиренном черном облачении; я отправился с ней домой, ничуть не беспокоясь о своих товарищах по изучению духовных наук. Среди них не было ни одного, с которым бы я сблизился, многих из них я с тех пор так ни разу и не встречал. Придя в нашу теплую комнату, я с удовольствием бросил молитвенник в сторону, а матушка пошла взглянуть на еду, которую с утра поставила в печь. Сегодня обед должен был быть таким обильным и праздничным, какого наш стол не видывал со смерти отца; матушка пригласила одну бедную вдову, которая оказывала ей множество мелких услуг, и та явилась к обеду без опоздания. На рождество к столу всегда подается первая кислая капуста, и вот она была водружена вместе с вкусной свиной грудинкой. Обсуждение последней предоставило женщинам отличную тему для разговора. Вдова была столь же добродушного, сколь и шумливого нрава; когда на стол было поставлено маленькое блюдо с паштетом, она всплеснула руками, заявляя, что не прикоснется к нему, что порушить его было слишком жалко. И, наконец, из печи появился жареный заяц – дар моего дяди, присланный из деревни. О зайце вдова заявила, что его следует сохранить в неприкосновенности до второго дня праздника, – и без него у нас уже всего более чем достаточно. Тем не менее мы ели, и от всего отведали, и долго сидели за столом, слушая вдовушку. Она разнообразила застольную беседу рассказами о своей судьбе и широко распахнула перед нами шлюзы своего сердца. Много лет назад она была всего лишь год замужем за совершенно никчемным человеком; он покинул ее, оставив сына, которого она с превеликими трудностями вырастила; теперь он стал подручным у деревенского портного, тогда как мать сама зарабатывала себе на хлеб, таская воду и стирая белье. Она так описывала своего мужа, которого называла шелудивым псом, что мы смеялись до колик; но еще смешнее оказался рассказ об ее отношениях с сыном. Хотя она презрительно и называла его ублюдком шелудивого пса, тем не менее сын был единственным предметом ее любви и заботы, – и поэтому она в разговоре постоянно возвращалась к нему. Она отдавала ему все, что могла, и именно скудость этих даров, которые она с таким трудом добывала, не могла не тронуть нас, и в то же время мы не могли не смеяться, когда она с благодушной хвастливостью перечисляла «жертвы», которые приносила сыну. В минувшую пасху, рассказывала она, сын получил от нее красно-желтый ситцевый шейный платок, на троицу – пару башмаков, а к Новому году она приготовила пару шерстяных чулок и меховую шапку, и все это ему – паршивому мальчишке, балбесу, молокососу! За три года он постепенно выудил у нее целых два луидора, этот чистюля, этот жалкий травоед. Но на все это он должен прислать ей расписки, потому что, провалиться ей на этом месте, ее мужу, этому беглому мошеннику, если только он хотя бы раз покажется, придется возместить ей каждый лиар [94]94
   Л и ар мелкая монета (соответствует примерно одной четвертой части су ).


[Закрыть]
. А расписки сына, этой дубины, о, они выглядят отлично, он ведь пишет лучше государственного канцлера! А на кларнете он играет, как соловей, – так играет, что хочется плакать, когда его слушаешь. И все-таки он жалкое ничтожество, у него ничего не выходит, а какую уйму шпига с картошкой он жрет, когда со своим хозяином уходит к мужикам, и ничего-то ему не помогает, он все равно такой же тощий, зеленый и бледный, как огурец. А тут еще ему вдруг втемяшилась в голову мысль жениться, ведь ему уже тридцать лет. Но она в это время как раз связала для него пару носков – так вот она взяла их, прихватила еще и колбасу и помчалась в деревню, чтобы выбить из него дурь. Он еще и колбасы не доел, как одумался и покорился. А потом как красиво он играл на кларнете! Он здорово шьет и кроит, да ведь и отец его не какой-нибудь там остолоп… А какие он умеет выделывать коленца! Но в этих парнях сидит сатана; такого юнца, щеголя пустоголового, надо держать в узде, и с женитьбой – поосторожнее. Она непрерывно и на все лады в самых неумеренных выражениях расхваливала обед и только сожалела, что не может ничем попотчевать своего висельника, хотя он ничего такого и не заслужил. В промежутках она рассказала о трех или четырех портновских семьях, в которых служил сын, о невинных домашних разладах, о веселых приключениях в селах, где портняжили мастер с подмастерьем, – так что наш обед был приправлен судьбами огромного количества людей, которые и не догадывались об этом. После обеда вдова, развеселясь от нескольких стаканов вина, взяла мою флейту и пыталась дуть, но потом отдала ее мне и попросила сыграть какой-нибудь танец. Я выполнил ее просьбу, и она, приподняв пальцами углы своего воскресного передника, стала кокетливо кружиться по комнате. Мы хохотали без умолку и были все очень довольны. Она сказала, что танцует впервые со дня своей свадьбы. То был все же лучший день ее жизни, хотя жених и оказался шелудивым псом. И в заключение она должна с благодарностью признать, что господь бог был всегда к ней милостив, заботился о куске хлеба для нее и даже иногда уделял ей часок-другой для веселья. Ведь вот вчера еще она никак не могла вообразить, что так приятно проведет рождество. Это дало повод обеим женщинам перейти к более серьезным рассуждениям, а я при этом стал обдумывать жизнь бедной вдовы, которая мечтает сделать из своего сына настоящего мужчину и умеет только вязать ему носки. Я должен был признаться себе и в том, что мои жизненные обстоятельства, которые часто казались мне бедными и жалкими, представляли собой волшебную сказку в сравнении с той убогой заброшенностью и разобщенностью, в которых пребывали вдова и ее несчастный тощий сын.


Пейзаж в окрестностях Цюриха.

Масло. 1840 г.

Глава тринадцатая
МАСЛЕНИЦА

Через несколько недель после Нового года, как раз в ту пору, когда я мечтал о наступлении весны, мне написали из села, что несколько селений в нашей округе объединились, желая отметить масленицу грандиозным театральным представлением. Былые католические карнавалы сохранились у нас в виде общего праздника весны, и с годами грубоватый народный маскарад постепенно превратился в национальные празднества на открытом воздухе, в которых поначалу участвовала только молодежь, а затем и жизнерадостные люди постарше; они представляли то битву швейцарцев, то какие-нибудь события из жизни знаменитых героев, – и, соответственно уровню образования и благосостояния в той или иной округе, спектакли готовились и игрались с большей или меньшей основательностью и размахом. Одни села уже завоевали таким образом известность, другие еще только боролись за нее. Мое родное село вместе с несколькими другими селами было приглашено одним соседним местечком принять участие в большом представлении о Вильгельме Телле [95]95
   .. . п ринять участие в большом представлении о Вильгельме Телл е .. . Вильгельм Телль легендарный борец за национальное освобождение швейцарцев от австрийского г н ета (XIV в.) и за создание швейцарских кантонов; герой одноименной драмы Фридриха Шиллера, которая широко используется в Швейцарии в дни н ациональных празднеств.


[Закрыть]
; поэтому мои родичи попросили меня участвовать в приготовлениях, ибо от меня как художника ожидали известного опыта и умения, а на себя надеялись мало, – ведь наше село было расположено далеко от города, и жители подобных вещей не знали. Временем своим я располагал вполне, и к тому же такого рода занятие было настолько в духе моего отца, что матушка не стала против него возражать; я не заставил просить себя дважды и каждую неделю на несколько дней стал уходить из города, – тем более что в это время года путешествие по покрытым снегом полям и лесам доставляло мне большую радость. Теперь я увидел деревню зимой, увидел зимний труд и зимние радости крестьян и как они встречают пробуждающуюся весну.

В основу представления был взят «Вильгельм Телль» Шиллера; у нас было много экземпляров этой драмы в издании для народных школ, где была пропущена только любовная сцена между Бертой фон Брунек и Ульрихом фон Руденцом [96]96
   Берта фон Брунек и Ульрих фон Руденц персонажи драмы Шиллера «Вильгельм Телль» наследница богатых австрийских владений в лесны х кантонах и молодой швейцарский дворянин, примкнувшие к освободительному движению швейцарского народа.


[Закрыть]
. Пьеса эта легко доступна простому народу, ибо она чудесным образом выражает его думы и все то, что народ считает правдой. Трудно представить себе смертного, который стал бы возражать против того, чтобы его чуть-чуть или даже довольно основательно идеализировали поэтическими средствами.

Большая часть играющей толпы должна была изображать пастухов, крестьян, рыбаков, охотников, словом – народ; им предстояло переходить с одного места действия на другое, группируясь вокруг тех, кто считал себя призванным для более смелого выступления. В народных сценах выступали и юные девушки, которые проявляли свои дарования, в лучшем случае участвуя в общем хоре, тогда как ведущие женские роли были отданы юношам. Места действия были распределены между всеми селами и деревнями в соответствии с их природными условиями, и это вело к тому, что взад и вперед по дорогам двигались толпы в театральных костюмах, а также множество зрителей.

Я оказался полезным при подготовительных работах и выполнял в городе множество разных поручений. Я перерыл все склады, где могли найтись мишура и маски, я советовал, что выбирать, тем более что прочие уполномоченные были склонны хвататься за все яркое и броское. Мне пришлось даже столкнуться с правительственными чиновниками, и при этом я проявил себя как мужественный представитель своей общины; мне было поручено отобрать и принять старинное оружие, которое власти передали нам на условиях самого бережного с ним обращения. На этот раз подобные торжества готовились в нескольких округах, и поэтому чиновникам пришлось раздать почти все запасы; остались только самые ценные трофеи, с которыми были связаны исторические воспоминания. Кроме того, уполномоченные общин спорили из-за оружия. Всем хотелось иметь одно и то же, хотя одно и то же им вовсе не было нужно. Я отобрал множество мечей и палиц для приносящих клятву на Рютли [97]97
   Рютл и (рас ч ищенный от леса участок) место в кантоне Ури, где тайн о собирались жители лесных кантонов Швейцарии, ведшие борьбу за освобождение родины от австрийского владычества. По легенде, в ночь с 7 на 8 ноября 1307 г. швейцарцы, собравшиеся н а Рютли, дали торжественную клятву освободить свою родину от г аб сбургских фогтов (наместников ). Клятва на Рютл и – о дин из це н тральных эпизодов в драм е Шиллера «Вильгельм Телль».


[Закрыть]
, но один из моих конкурентов стремился отнять их, хотя я и пытался втолковать ему, что в эпоху, которую будут представлять его односельчане, было совершенно иное оружие. Чтобы решить наш спор, пришлось обратиться к хранителю цейхгауза, который меня поддержал, и стоявший позади меня богатый трактирщик, приехавший в качестве возницы за оружием, с торжеством пожал мне руку. Но теперь мои противники считали меня опасным парнем, который выхватывает все самое лучшее у них из-под носа, и они неотступно следовали за мной по старинному цейхгаузу, выбирая то, на что падал мой взгляд; так что мне ценою большого упорства удалось нагрузить еще одну подводу железными шлемами и бородами из пакли для рослых стражников тирана [98]98
   Т и ра н, деспот .– Имеется в виду Геслер – имперский фогт в кантонах Швиц и Ури.


[Закрыть]
. Когда мы вместе со смотрителями составляли список полученных вещей, я казался самому себе очень важным лицом, хотя, в сущности, доверенным в этом деле был не я, а упомянутый трактирщик, который и поставил под документом свою подпись.

Затем у меня снова оказалась пропасть работы на селе; с несколькими пакетами краски и огромными кистями отправился я за город, чтобы расписать фасад одного нового крестьянского дома и с помощью пестрой росписи и изречений превратить его в жилище Штауффахера [99]99
   Штауффахер – крестьянин из кантона Швиц, участник освободительной борьбы.


[Закрыть]
; здесь не только должна была произойти сцена разговора между Штауффахером и его женой, – сюда должен был прискакать сам деспот, чтобы произнести свою злобную тираду.

В доме дядюшки, где мне, по существу, пришлось всем управлять, я всячески стремился придать костюмам сыновей верный исторический колорит и удержать дочерей от желания нарядиться на современный лад. За исключением невесты, все дети моего дяди хотели участвовать в спектакле и уговаривали Анну, которую к тому же приглашали устроители представления. Однако она долго не соглашалась, как мне кажется, не только из робости, но и из гордости, – пока учитель, которого давно уже вдохновляла мысль о необходимости облагородить старинные грубые игры, решительно не призвал ее внести в это дело и свою лепту. Но тут-то и возникал главный вопрос – кого ей было играть? Ее изящество и образование могли только украсить наше празднество, но ведь все крупные женские роли уже были отданы юношам. Я, однако, уже давно кое-что для нее придумал и без труда доказал правильность своего предложения кузинам и учителю. Хотя роль Берты фон Брунек полностью выпадала из спектакля, Берта все же могла, как немое лицо, украсить собой свиту Геслера. Народное воображение обычно рисовало свиту сборищем дикарей, а самого тирана награждало устрашающей и смешной физиономией. Я добивался, чтобы на этот раз было не так, чтобы появление тирана было блистательным и грандиозным зрелищем, ибо победа над жалким противником не могла принести славы. Сам я взял на себя роль Руденца. Его взаимоотношения с Аттингаузеном [100]100
   Аттингаузен – швейцарский барон.


[Закрыть]
тоже выпали из пьесы, и только в конце ему надлежало перейти на сторону народа, так что эта роль предоставляла мне много свободы, время для помощи другим и возможность мало говорить. Один из моих двоюродных братьев играл Рудольфа Гарраса [101]101
   Рудольф Г а ррас – конюший Геслера. Все четверо являются персонажами драмы Шиллера «Вильгельм Телль».


[Закрыть]
, и, таким образом, Анна могла находиться под охраной двух родственников. В нашем доме не знали Шиллера в полном издании, и даже учитель не читал этого поэта, ибо образованию его было дано другое направление. Так что ни одна душа не подозревала о тех отношениях, которые я имел в виду, предлагая Анне роль Берты фон Брунек, и Анна беззаботно попалась в расставленную мною западню. Труднее всего было научить ее ездить верхом. В конюшне моего дяди стоял смирный и гладкий белый жеребец, никогда не обидевший даже мухи; на нем мой дядя торжественно объезжал свои владения. Там же в конюшне лежало старинное дамское седло. Его обтянули красным плюшем, снятым с какого-то почтенного кресла; когда Анна впервые села на коня, она быстро с ним освоилась, особенно благодаря советам опытного кавалериста, соседа-мельника; под конец Анна по-настоящему пристрастилась к дядиному скакуну. Огромная светло-зеленая гардина, некогда окружавшая кровать с балдахином, была разрезана и превращена в амазонку. Кроме того, у учителя была филигранная серебряная корона, доставшаяся ему по наследству, – такие короны в старину носили невесты. Блестящие золотистые волосы Анны были изящно заплетены только у висков, ниже они были свободно распущены; затем на нее возложили корону, надели массивное золотое ожерелье и, по моему совету, на ее пальцы поверх белых перчаток надели несколько перстней, – и вот, когда Анна впервые примерила свой костюм, оказалось, что она похожа не только на девушку рыцарских времен, но и на королеву фей, и все в доме столпились вокруг нее и не могли насмотреться. Но сама себе она показалась чужой в этом облачении и теперь снова начала было отказываться от участия в спектакле; ее уговаривала вся деревня, все самые уважаемые семьи, и только это заставило ее согласиться. Тем временем и я не сидел без дела; вместе с кузеном мы занялись седельным ремеслом – мы обтянули не слишком-то опрятные дядюшкины уздечки красным шелком, который по дешевке купили в лавке у еврея, – не мог же я допустить, чтобы Анна прикасалась своими руками к старой и грязной коже.

Для себя самого я давно уже приготовил костюм, то была зеленая охотничья куртка, простая и недорогая, она была мне вполне по средствам. Большое коричневое одеяло, которое я, нисколько не повредив, превратил в плащ, ниспадающий широкими складками, отлично скрывало некоторые несовершенства моего костюма. За спиной у меня был арбалет, а на голове красовалась шляпа из серого фетра. Но так как у каждого человека есть свои слабости, я вооружился длинной толедской шпагой, висевшей в моей каморке под крышей; всем другим я советовал строго держаться исторического правдоподобия, сам раздобыл для них уйму старинного оружия из цейхгауза, а себе – до сих пор не могу объяснить почему – выбрал этот испанский вертел.

Значительный и долгожданный день начался чудесным утром; на сияющем голубом небе не было ни облачка; февраль в том году выдался такой теплый, что деревья уже покрывались первыми почками, а лужайки начали зеленеть. С восходом солнца, когда наш скакун уже стоял у сверкавшего ручейка, где его мыли, раздались звуки альпийских рожков и звон бесчисленных колокольчиков, и более сотни отборных коров с венками на рогах и звоночками на шее двинулось через долину к другим деревням, – их сопровождала многочисленная толпа парней и девушек, изображавших путешествие по горам. Чтобы приобрести праздничный и живописный облик, людям пришлось только надеть свою традиционную воскресную одежду, отбросив все вторгшиеся со временем новинки и добавив некоторые драгоценности, унаследованные от отцов и дедов; анахронизмом были при этом трубки, которые парни с бесшабашным видом держали в зубах. Красные жилеты юношей, цветные корсажи девушек, светлые рукава рубашек виднелись издалека и радовали глаз своей пестротой. Когда оживленная толпа остановилась возле нашего дома и соседней мельницы и под деревьями возникла многоцветная сутолока, сопровождаемая пением, возгласами и смехом, когда гости, громко приветствуя нас, стали требовать утреннюю чарку, мы весело сорвались с мест, оставив обильный завтрак, за которым все, кроме Анны, сидели уже переодетые в соответствующие костюмы, и сами удивились той необузданной радости, которая теперь охватила нас и превзошла все наши ожидания. Быстро вышли мы к толпе с заготовленными заранее графинами вина и множеством стаканов, а дядя и жена его несли большие корзины с деревенскими пирогами. В этом утреннем ликовании еще не было, разумеется, и тени утомления, и оно было лишь верным предвестником долгого дня, сулившего веселье, да и многое другое. Тетя осматривала и расхваливала добрую скотину, гладила и кормила с ладони прославленных коров, которых хорошо знала раньше, и весело шутила с молодежью; дядя все наливал и наливал вино, а его дочери разносили стаканы и уговаривали девушек выпить, отлично зная, что их благоразумное сословие не пьет по утрам вина. Зато тем охотнее пастушки ели вкусные пироги и раздавали их детям, которые вместе с козами сопровождали шествие. В толпе мы обнаружили сподвижников юного мельника, которые под его водительством с другой стороны напали на противника. Мельник ехал на коне, звеня латами и предоставляя всем благоговейно щупать его старинные доспехи. Вдруг появилась Анна, скромная и смущенная, но ее робость тотчас же исчезла перед лицом всеобщего ликования, и в одно мгновение она преобразилась. На лице ее засияла уверенная и веселая улыбка, серебряная корона сверкала на солнце, пушистые волосы развевались на утреннем ветре, и она так изящно и твердо шагала, придерживая пальчиками, унизанными перстнями, полы своей амазонки, как будто никогда ничего другого и не носила. Все ее подзывали, все приветствовали с изумлением и восхищением. Наконец шествие двинулось дальше, и в эту минуту молодежь нашего дома разделилась. Две младшие кузины и двое их братьев примкнули к шествию, невеста Марго и учитель сели в пролетку, чтобы ехать дальше в качестве зрителей и впоследствии встретиться с нами; к тому же они собирались посадить к себе Анну, если она утомится. Дядя с женой остались дома, принимали гостей и, сменяя друг друга, выбегали время от времени к калитке, чтобы насладиться зрелищем. А Анна, Рудольф Гаррас и я сели на коней и поскакали, сопровождаемые воинственным мельником. Последний разыскал для меня среди своих коней смирную гнедую лошадку и для верности прикрутил поверх седла овчину. Но я нисколько не заботился об искусстве верховой езды и, увидев, что об этом не думает никто, просто вскочил на коня и погнал его смело вперед. В деревне любой человек ездит верхом, в том числе и тот, кто в городе непременно свалился бы с хорошо объезженной лошади. Так скакали мы по селу, являя собой живописное зрелище для оставшихся дома крестьян, вызывая восторг оравы ребятишек, которые бежали за нами, пока другая группа не привлекла их внимания.

На краю села все пестрело и сверкало, со всех сторон сюда стекались люди; проехав верхом минут пятнадцать, мы оказались возле трактира на перекрестке, где сидели шестеро монахов – братьев милосердия, которым предстояло унести тело Геслера. Это были самые веселые парни во всей округе. Подвязав подушки под рясы, они сделали себе огромные животы, к тому же прилепили страшные бороды из пакли и вымазали носы красной краской. Весь день они собирались провести по своему вкусу, а пока что шумно играли в карты. При этом они показывали фокусы: извлекали из своих ряс запасные карты и, изображая святых чудотворцев, дарили их зрителям. Они везли с собой мешки с провиантом и, казалось, уже изрядно захмелели, так что у нас возникла даже некоторая тревога относительно того, проведут ли они с должной торжественностью сцену смерти Геслера.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю