Текст книги "Том 1. Нравы Растеряевой улицы"
Автор книги: Глеб Успенский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 38 страниц)
IV. Суббота
В субботу мрачная физиономия Растеряевой улицы несколько оживает: в домах идет суетня с мытьем полов и обметаньем потолков, молотки на фабрике валяют с особенной торопливостью, на улице заметно более движения. Все полагают, что завтра, в воскресенье, почему-то будет легче на душе, хотя в то же время все вполне достоверно знают, что и завтра будет такая же смертельная тоска и скука, только слегка подрумяненная густым колокольным звоном да огромными пирогами, густо намасленными маслом. У генерала Калачова топят баню в складчину – кто дрова, кто воду; вследствие этого через улицу бегают девки, кучера, солдаты с водоносами, ушатами. В бане, по причине стечения множества субъектов обоего пола, идут веселые разговоры. Между вкладчиками, людьми благородными, вследствие разных «амбиций» происходят стычки за первенство обладания баней прямо после выхода генерала. Случаются поэтому ссоры.
Часов с шести вечера оживление еще приметней. Вместе с трезвоном колоколов поднимается стук дрожек и пролеток, развозящих по церквам православных христиан. Торопливо возвращаются с фабрик работницы, женщины и девушки; самоварщики целыми фалангами тащат ярко вычищенные самовары в склады; у каждого в руках по две штуки; изредка они останавливаются, становят ногу на тумбу и поправляются с своей ношей, подталкивая ее коленом. На фабриках идут расчеты.
В огромной комнате с низкими сводами столпился рабочий народ с книжками в руках и с крайне тревожными лицами: ждут расчета. И странное дело: как нетерпеливы они в то время, когда хозяин как-то бестолково оттягивает минуту расчета, разговаривая с приказчиком о совершенно посторонних предметах, столько же народ этот делается робким, трусливым, даже начинает креститься, когда наконец настает самая минута расчета и хозяин принимается громыхать в мешке медными деньгами. Начинается шептанье; передние ряды ежатся к задней стене; иные, закрывая глаза и заслонившись расчетной книжкой, каким-то испуганным шепотом репетируют монолог убедительнейшей просьбы хозяину: «Самойл Иваныч!., ради господа бога! Сичас умереть, на той неделе как угодно ломайте… Батюшка!..» Другие, рассматривая книжки один у одного, фыркают и исчезают в толпе.
– Пожалуйте лащет! – произносит мальчишка лет девяти, в синей рубахе, босиком, с растопыренными волосами.
Хозяин удивленно взглядывает на него через очки и обращается к приказчику
– Это что ж такое? Откуда он?
– Да я, признаться, Самойл Иваныч, – говорит приказчик, тронув шею и складывая руки назади, – признаться сказать, в эфтим не могу вас удостоверить… то есть откуда он взялся.
– Давно ли он?
– Да боле, пожалуй, недели… Эт-та, ежели изволите вспомнить, на прошедшей неделе хлеб у нас ссыпали… Ну, я обнакновенно в сарае-с! хлопоты… Вижу, стоит посередь двора вот этот самый кавалер… Я, признаться, крикнул ему:
«будет, мол, тебе башку-то чесать, иди помогай!..» Н-ну, он и стал… Дали ему потом в кухне поесть… Так вот и того… кое-что помочи дает-с.
– Пожалуйте лащет! – настоятельно повторил мальчик.
– Тебя кто это научил расчету-то просить?
– Большие научили…
– Большие? Ну, это они для смеху.
В толпе смеются, мальчишка молчит…
– Мать-то есть у тебя? – спросил хозяин.
– Нету, я теткин.
– Стало быть, от тетки родился?
Раздался дружный смех толпы, и сам хозяин весело закряхтел от своего смешного вопроса. Мальчишка в первый раз задумался над своим происхождением.
– Что ж ты у тетки-то делал?
– Побирались…
– Где ж она теперь?
– Она упала… ушиблась, в больницу увезли…
Все молчали.
– Как же теперича его считать? – спросил хозяин у приказчика.
– Да так, я полагаю, считать, что, собственно, приблудный-с… на этом счету его и оставить… Бог с ним – пущай…
Куда ему?
Хозяин подумал.
– Все, я чай, приставу надо сказаться?
– Н-н-ет-с!.. Я так полагаю, господь с ним… Пущай его.
Все что-нибудь в хозяйстве поможет… Бог даст, вырастет, получит свое понятие, тогда уж его дело-с… а может, и еще кто из «своих» сыщется.
Хозяин дал мальчугану гривенник. Тот бросился ему в ноги, брякнувшись об пол всем, чем только можно брякнуться.
лбом, локтями, коленками…
Толпы рабочих, выходя из ворот фабрики, разделялись на партии– одни шли прямо в кабак, другие сначала в баню и потом в кабак. Бани полны народом; вся река покрыта телами купающихся; в купальнях идет гам, крик, хохот; народу тьма, от большинства отдает водкой; все это норовит забраться «под самый перемет» купальни и оттуда нырнуть в воду. Берег реки около бань запружен купающимися. Черные фигуры мастеровых торопливо срывают с плеч чуйки, рубашки; слышен говор, смех…
– Ну-ко, господи благослови! – говорит мастеровой и с разбегу летит в воду, откинув напряжением ноги большой кусок земли от берега; вытянутыми вперед руками он врезывается в воду почти вертикально – и исчезает, взболтнув ногами…
– Нырок! – говорит кто-то…
Мастеровой выныряет среди реки и принимается отмеривать саженями, взмахивая головой в сторону, чтобы откинуть мокрые, закрывшие лицо волосы.
Дальше за банями, где берег уложен высокими стенами навоза, в мутных лужах полощутся мещанские девицы, опасаясь на аршин отделиться от берега, так как платье их может быть ежеминутно похищено разного рода юношами. Какая-то смелая баба, с головой, обвязанной платком, решается выплыть из лужи на реку.
– Ха-а, ха-а, ха-а! – грозно вскрикивает мастеровой и пускается за ней вдогонку, необыкновенно сильно и искусно работая руками. Баба в испуге поворачивается назад, взбивая ногами целые фонтаны.
На Большой улице с шумом железных засовов запираются лавки; мастеровые с работами рыщут от одной лавки к другой. Новые времена, отозвавшиеся в торговле, не поддаются на единственное доказательство мастерового: «Христа ради!»
В ярко освещенной лавке стальных изделий сидит на диване молодой хозяйский сын в пестрых брюках; у прилавка, с ящиками разных стальных мелочей, стоит приказчик. Тут же, в качестве посетителя, присутствует лакей, держа под мышкой целый узел разного оружия.
– Так уж я так барину и передам-с, – говорит он.
– Так и скажи, – говорит хозяин.
– Конечно, мне какое дело, мне приказано, скажи, говорит, ему (вам-то), что у меня этого оружия в избытке…
Я так вам и передаю… хоть достоверно понимаю, что у них этого избытку не токмо в оружии…
Лакей шепчет.
– То-то и есть! – говорит хозяин.
– Верите ли? – многозначительно произносит лакей, скрестив руки.
– Ихнее дело прошло-о!
– Это как есть!.. Я теперь вижу, к чему идет-с… Теперь попрет купечество… вот-с! Оно теперича еще не очувствовалось как следует. Дай ему обглядеться, б-беда! Оно теперь робеет…
Вот я вам скажу – один купец купил у нашего барина коляску… а ездить-то боится… Еще робеют-с!
– Капитон Иваныч! – громко произносит мастеровой, появляясь на пороге лавки. – Отец! Что ж мне, околевать, что ли, на улице-то?
– Черти! Что у меня, бык, что ли, с позволения сказать, отелился? Из-за чего я должен разоряться? Ну, купи ты у меня!
Видел товару-то? Ну, купи!
– Куда ж это деваться мне теперь?
Хозяин молчал.
– Толкнись к Шишкину… Аль уж, в самом деле, у меня монетный завод? Только и прут, что ко мне… Ступай!
Мастеровой уходит, отчаянно тряхнув головой…
В отворенные двери лавки видно еще несколько мрачных фигур, медленно лавирующих мимо. Они сходятся на углу; слышны слова: «Как тут быть, а?», «Дух вон, – хлеба не на что купить», «Ну, время!..»
Скоро между ними показывается чинная фигура Прохора Порфирыча. Товар его завернут в платок и засунут в рукав, а рукав, в свою очередь, засунут в карман, так что все-таки Прохор Порфирыч ничуть не теряет благородного вида. Неумелые в современных разговорах мастеровые обступают его со всех сторон; слышны просьбы, какие-то клятвы, «за что ни отдать».
– Я, ребята, обещания вам не даю, – говорит чрез несколько времени Порфирыч, – а попытать попытаю.
– Отец!
– Погодите, друзья; сами вы разочтите, какая в этом деле нужна словесность… раз! Окромя того, должен я под него, ирода, подводить махину не маленькую… два! Все это хлопоты!
Дело это, приятели, нелегкое… По этому случаю я уж с вас, ангелы, по полтинничку получу…
– Гряби! Хоть бы мало-мало… Палтинник! Гряби смело!
– То-то!.. Ну-кось, вали сюда.
Пять пистолетов падают в расставленный платок.
– Ну, – говорит, улыбаясь, Порфирыч, – творите молитву!
И чинно входит в лавку…
– Мое почтение! – провозглашает хозяин.
– Все ли в добром здоровье? – произносит Порфирыч, почтительно снимая картуз.
Хозяин почему-то таинственно прищуривает один глаз.
Порфирыч утвердительно кивает головой. Между ними, очевидно, какое-то тайное дело.
– Так уж вы так вашему барину и доложите, что, мол, у нас у самих товару некуда девать… Опять же, это ихнее оружие не по нас, нам в теперешнее время нужна вещь грошовая, ярмарочная.
– Это само собой…
– Вот что-с! Нам теперича нужна вещь, лишь бы кое-как сляпана… Убьешь – хорошо; не убьешь – еще того лучше: зачем бить?
– Именно, правда ваша! – подтвердил лакей. – Я так вам докладываю: мое дело – исполняй: приказано сказать «от избытка», я исполняю, но достоверно знаю, что не токма…
Следует шептание: хозяин поддакивает, издавая какие-то звуки вроде: «гм… гм…» или: «д-да! во-от!» и проч.
– До приятного свидания, – заключает лакей.
– Будьте здоровы!
Лакей уходит. Лицо Порфирыча превращается в радостную улыбку…
– Ну? – спрашивает строго и любезно хозяин, отводя его в сторону.
– Готово-с!
– Врешь, мошенник!
– Сейчас умереть!.. Я вам, Капитон Иваныч, такую девицу разыскал, истинно пшено! Провалиться!
– Прохор! Я тебя убью!
– Как вам угодно! Это именно уж сам бог вам помогает…
– Ежели ты в случае врешь, – сейчас умереть, так и разнесу!
– Что угодно! Я ей, Капитон Иваныч, так говорю: «Таинька! Вы их любите?» Вас то есть!..
– Ну?
– «Даже, говорит, до бесчувствия влюблена…» – «А когда, говорю, вы влюблены, то вы и должны удостоверить Капитона Иваныча в полном размере…»
– Ну?
– «Мне, говорит, стыдно; пущай, говорит, они меня сами вовлекут…»
– Первое дело!
– Н-ну-с; по этому случаю завтрашнего числа назначено вам быть в рощу… там дело ваше! Главная причина, маменька их очень строга, а насчет Таисы – вполне готова! Можно сказать одно: влюблена!
– А ежели врешь?
– Как вам угодно! Я подвел дело. Теперь трафьте сами…
– Я натрафлю!.. Верно ты говоришь?
– Издохнуть на месте! У меня, слава богу, одна спина-то…
Приятное молчание.
– Ну, Капитон Иваныч, – затягивает Прохор Порфирыч, – с вас тоже магарычу надо будет получить…
В дверях мелькают нетерпеливые фигуры рабочих. Порфирыч грозит кулаком; фигуры исчезают.
– Какой же это магарыч тебе? любопытно!
– Я много не прошу… Нам бы только как-никак перебиться… На вас вся надежда…
Порфирыч не торопясь вытаскивает свой револьвер.
– Ах т-ты, идол эдакой, подо что подвел! Небось опять красную?
– Да уж что делать!
– Клади! Погоди, я тебя и сам подсижу!
– А вот эти рублика по четыре, что ли…
Следует развязывание узла.
– Неси-неси-неси-н-н-н!..
– Капитон Иваныч! Что ж это вы говорите?.. Ради субботы-то хоть снизойдите! Ведь посмотрите вы на эту лузгу, издыхают! А вам все годится… Четыре целковых! он в работе шесть стоит… Это я вам истинную правду говорю… Капитон Иваныч?..
– Клади! Пес с тобой!
Прохор Порфирыч получает деньги и, отделив себе что следует и даже что вовсе не следует, собирается уйти.
– Погоди, – говорит хозяин, – мы с тобой, того…
– Слушаю-с, я сию минуту…
Радостно приветствуют своего избавителя неумелые люди.
И потом так рассуждают:
– Экой у этого Прохора ум, братцы мои!
– Чево это?
– Я говорю, у Прохора ума: страсть!
– О-о! У него ума страсть!
Мастеровые медленно разбредаются в разные стороны.
– Прощай!
– Прощай! до свидания… Ты куда?
– Домой. А ты?
– Я-то? Я, брат, домой… довольно!
Но медленность в походке, остановки и размышления над трехрублевой бумажкой, совершающиеся на каждых двух шагах, весьма ясно рисуют борьбу добра и зла, происходящую в душе мастеровых. При этом добро является в фигуре развале иной избы, в которой на трехрублевую бумажку почти невозможно получить ни единой крупицы радости, настоятельно необходимой в настоящую минуту; а зло – в форме кабака, где означенная бумажка может сделать чудеса.
Мастеровой делает еще два медленных шага, зло преодолевает, шаги принимают совершенно обратное направление…
и скоро только что расставшиеся приятели с громким смехом встречаются у стойки кабака «Канавки».
К ночи над городом нависла большая туча, и пошел тихий теплый летний дождь… Улицы были совершенно пустынны; нигде ни огонька; ярко горели только кабаки и харчевни.
В «Канавке» были растворены окна; из них, вместе с криками и звоном стекла, лились на улицу яркие полосы света и удушливый воздух, раскаленный плитою, на которой клокотали пятикопеечные пироги и селянки; в отдаленной комнате неистово играла шарманка, и огромный бубен ежеминутно и как-то тяжело охал под напором ядреного пальца севастопольского героя. Ближе, среди хохота, раздававшегося с неудержимою силою, по временам шло пение. Какой-то тощий портной, оцивилизовавший свой почти прародительский костюм разорванным до воротника сюртуком, пел песенку про вольника [Человек, охотой идущий в солдаты], приправляя ее некоторыми жестами. Прежде всего он сделал грустную физиономию, изображая собой старуху, мать вольника, прижал руку к щеке и, всхлипывая, тянул:
Да и что-о же ты, ди-и-тятко
Будешь тама наси-и-ти?
Тут певец вдруг встрепенулся и с отчаянным ухарством и присядкой торопливо запел:
М-ма-минька – сертучки, – ох!
Сударынька – сертучки, – ох!
Пус-с-кай сертучки-и!
Ну что ж? сертучки-и!
Носить буд-ду сер-ртучки-и!
Прохор Порфирыч, щедро упитанный Капитоном Иванычем, нетвердыми шагами возвращался домой и, вследствие непроходимой грязи, растворившейся в Растеряевой улице, поминутно поскользался на глинистой тропинке и хватался рукою за забор
– Эт-то кто такой?.. – вскрикнул он, натыкаясь на что-то живое…
– Да что, друг, шапки никак не сыщу…
– Кто ты такой?
– Я, брат, не здешний. Никак, провалиться, не сыщу этого демона, шапки…
– Что же ты, леший, безо время шатаешься?
– Да все, друг, теплого места ищу, которое ежели бы место, иной раз, сухое…
– Смотри, не попади в теплое-то!
– Я сам, братец, так полагаю… Надо быть, попадешь… во-во-во… Ах ты, анафема! вот она, шельма… ишь! Запотела!
Раздается хлясканье об забор мокрой шапкой…
Прохор Порфирыч пробирается далее… Усилившийся, но такой же тихий дождик чуть-чуть шумит в листьях дерев.
Совсем темно.
У одних ворот возится с лошадью пьяный извозчик; в темноте он растерял вожжи; лошадь переступила через оглоблю и, подаваясь назад, подвернула передние колеса под дырявые и изломанные дрожки, которые вследствие этого свалились набок.
– Тпр-р… Тпр! – ласково говорит извозчик, засев по колено в грязь и отыскивая во тьме лошадиную морду. – Тпр-р-рю… Тр-р… Нич-чего!.. Тр-р… Милая!
Прохор Порфирыч, видя беспомощное положение хмельного человека, хотел было сначала посоветовать ему постучись, мол. Хотел потом сам постучаться, но раздумал… «Шут их возьми!» И заключил размышлениями о том, какой человек свинья, ибо завсегда рад облопаться и насчет водки не имеет меры…
Извозчик все копошился в грязи. Лошадь поминутно шлепала в грязь переступившею ногою. Дрожки скрипели.
В непроницаемо темных сенях избы Прохора Порфирыча стояла Глафира и подмастерье. От Кривоногова отдавало вином.
– …Это разве возможно, – шептал он над самым ухом Глафиры, – извольте послушать. «Хочу в маскарад, ты пьяница, немытая мочалка, вонючая рогожа». – «Я?» – «Ты…» – «Изволь! Ступай с богом». – «В лучшем костюме!» – «Сделайте вашу милость…» – «Я благородная! ты харя!» – «Как вам будет угодно: на бал – на бал, харя – харя! как ваша душа желает…» Дверью хлоп, ушла… Потом, того, слышу, с офицерами… Доброго здоровья!.. Это как же?
Вопросительное молчание. Глафира вздыхает.
– Или, – говорит Кривоногое снова, – как вам покажется… Повенчались мы с ней; все как следует: гости, шанпанское (околеть, было-с!). Отходим в спальню: как есть муж и жена… Я… Ну, она же, например: «Прочь отсюда… тварь!..»
Благородно? Или как, по-вашему?..
Опять молчание.
– Ну, и валялся, как пес, у порога… «Вон отсюда!» И уйдешь в кухню… Это жизнь?
Шум дождя начинал слышаться яснее среди безмолвия улицы. Около повалившихся дрожек и спутавшейся лошади возился другой извозчик, уже сам хозяин квартиры и лошади, с фонарем в руках. Он сердито дергал лошадь за узду и злобно кричал: «Ног-гу! н-но!» Слышалось ярое хлясканье кнутом об лошадиную морду. Лошадь билась. Извозчик торопливо и сердито бормотал:
– Пр-р-апоица!.. Мало ты учен?.. Ж-животное! Н-но!
И снова свист кнута…
– Кум! – глухо говорил пьяный извозчик, скрывшись гдето в темноте.
– Право, ненасытная утроба!.. Как ни бьется, как ни бьется, а уж к ночи готов! Па-адлец ты эдакой!..
– Кум! – сонно бормотал пьяный.
Извозчик с фонарем молча возился около дрожек. Сальный огарок в фонаре разливал тусклый свет на небольшое расстояние кругом, отчего три большие осины, кучей столпившиеся за забором и слегка освещенные снизу, уходили в темноту своими вершинами и казались бесконечными.
Отворив окно, Прохор Порфирыч присел к окну с папироской; хмельная голова его клонилась на грудь. С крыши лил дождь; где-то вдали с легким гулом вода била в пустую еще кадушку.
– Господи! – шептал Порфирыч. – Сохрани и помилуй р-р-ра-ба твоего!
Лил дождь.
– Ка-ар-ра-у-у-ул! – бушевало где-то далеко.
V. Идут дни и годы
«…Горе по горю», – говорит пословица, а стало быть, и в Растеряевой улице все по-старому. Только вид ее и физиономия изменяются сообразно временам года вот отошли ясные, свежие, осенние дни, поднялись со всех концов неба сизые тучи, заморосил нескончаемый осенний дождь – подошла глубокая осень. Растворилась грязь, настала непроходимая топь, и отовсюду навалилась какая-то непроглядная тоска. Ежатся голуби под князьком крыши, пряча носы в перья, и встряхивают в студеных просонках мокрыми крыльями. Ежатся обыватели и устами старух говорят: «Господи! хоть бы зима поскорей!..»
Но вот начались крепкие утренние заморозки; подошел Варварин день, и повалил пухлый, рыхлый снег. В одну неделю покрыл он и улицу, и крыши, и верхушки заборов нежным и рыхлым снежным пологом, из-под которого, словно лица мертвецов из-под савана, смотрят черные, гнилые, полуразрушенные растеряевские лачужки. Ударил мороз, повисли на крышах сосульки, понеслись ледянки, зашумела метель и завыла по-волчьи в развалившейся трубе.
– Эка стыдь, эка стыдь! – твердят старухи, кутаясь на холодной печи. – И когда это только весна придет!..
А тут, глядь-поглядь, и весна: вдоль всей улицы с шумом несутся потоки, унося с собою, в какую-то неизвестную сторону, все, что только накопилось, все, что было выкинуто на улицу зимою. Но эта картина топи и разрушения не производит, однако, того мертвящего впечатления, какое бывает осенью. Теплые, блестящие, греющие лучи солнца, воздух, окрашенный золотом этих небесных лучей, зовут– жить. Без умолку трещат воробьи, громко, хоть и устало, каркают отощалые вороны; насильно выпихнутая из закуты корова, еле передвигая ноги, выползла на средину улицы, да так и заг коченела под благодатными солнечными лучами; по целым часам не ворохнется она ни одним членом; впалые бока ее, подставленные солнцу, чуть колышутся едва приметным дыханием; глаза тупо смотрят в одну точку. Иногда, разогретая теплом солнечных лучей, она медленно подгибает колени и валится боком на теплую и мокрую землю, испустив глубокий вздох. Галки и вороны бодро разгуливают по ее дымящейся спине, поклевывая в нее острыми носами, но счастливое в эту минуту животное не замечает обиды.
Подошла страстная неделя. Громко загудел звучный колокол, а игривый ветер разнес эти звуки по окрестности.
В эту пору хороша даже и Растеряева улица.
А дни идут все теплей и ярче. В яркой зелени дерев исчезли черные вороньи гнезда; под заборами и посреди улицы пролегли извилистые, крепко протоптанные тропинки; солнце начинает припекать.
– Вот и лето! – говорит обыватель, и, сказать по совести, говорит не без тайного ужаса, потому что впереди, в неизвестном количестве будущих годов, видится ему то же тоскливое ожидание проливных дождей, вьюг и метелей.
И опять все то же!
То же и в жизни. Правда, между постоянной борьбой с нуждой и ежеминутными отдыхами от нее в кабаке в наших нравах бывают минуты, когда несчастным растеряевцам удается «отчунеть», то есть когда в отуманенные головы гостем вступает здравый рассудок, но область, над которою хозяйничает этот рассудок, так мала, что об ней можно говорить только между прочим, хотя, по-видимому, рассудку есть над чем поработать в эти минуты весь мир божий, от понимания тайн и красот которого растеряевец почти отвык, является множеством неразрешаемых вопросов. В эту пору ново все, что ни попадается на глаза. Между тем крошечные минуты «отчунения» – плохой помощник в таком множестве запутанных дел… Убитый обыватель наш в ужасе успевает только схватиться за свою разбитую голову и, не устояв под напором нахлынувшей на него тоски, спешит снова успокоиться в том же властительном кабаке. Не обладая способностью изображать всю трагичность этих коротких минут, я тем не менее буду продолжать мой рассказ о Растеряевой улице, удерживаясь по возможности в области деяний, совершающихся в трезвом уме и здравом рассудке, хоть и не ручаюсь за то, что желание это может быть осуществлено. Трудно не «пить» в Растеряевой улице.
Впрочем, мы познакомимся и не с пьяницами только.
Оставим на время Прохора Порфирыча – он живет так, как жил и прежде, – и будем рассказывать о других растеряевских «замечательных» личностях. Первое место между ними, без сомнения, принадлежит растеряевскому «и иных мест», то есть иных переулков и закоулков «растеряевской округи», известному врачу, или, как он сам себя называет, «медику» – Ивану Алексееву Хрипушину. О нем мы теперь и поведем речь.
