Текст книги "Том 1. Нравы Растеряевой улицы"

Первая квартира ^*

(Из записок пролетария)

…Претерпев множество неприятных и комических столкновений, неизбежных для провинциала, впервые попавшего в такой запутанный город, как Москва, я, наконец, нашел себе маленькую работу и отыскал столь же маленькую, как и работа моя, комнату. Между множеством разного рода неряшливых и непривлекательных съемщиц, которых приходилось видеть мне во время поисков квартиры, Марья Петровна, теперешняя моя хозяйка, могла смело первенствовать. В пользу ее опрятности говорило, во-первых, то, что она считала себя «мадамой», то есть содержательницей белошвейной мастерской; во-вторых, то, что она была чиновницей, супругой театрального чиновника; в-третьих, она была молода и, наконец, в-четвертых, водила знакомства с благородными семействами и в особенности с благородными мужчинами.

Все эти качества, неизвестные мне в первый момент посещения ее квартиры, не имели, однако же, той чарующей силы, которая бы могла уничтожить во мне дурное впечатление ее фигуры. Это была молодая, но истрепанная личность с редкими и едва даже не облезлыми волосами. Я ее застал в самом растерзанном утреннем костюме и тем ввел, повидимому, в неописанный ужас. Желая поправить очевидно невыгодное впечатление, произведенное ею на меня, она старалась прикинуться наивною девочкою, улыбалась, куталась в изодранную блузу и не упускала при этом случая распахнуться и пощеголять тощими прелестями собственных плеч и рук. Быть может, я бы снова пустился на поиски другой квартиры, но комнатка, которую показала мне эта мадам, понравилась мне, была недорога, удобна, и притом же тот дом, где работал я, был отсюда недалеко. Я остался.

Комнатка эта находилась на антресолях; здесь же помещалась мастерская, битком набитая швеями; и в то время, когда хозяйка показывала мне комнату, молодые лица их с особенным вниманием и улыбками рассматривали в полуотворенную дверь нового жильца.

Жилец был рад такому соседству, потому что любил деревенские песни, а здесь надеялся услышать их в изобилии, ради чего в тот же вечер и перебрался на московскую квартиру.

Окончив работу, я в тот же вечер сидел в своей комнате на подоконнике: окна были какие-то маленькие, квадратные, лепились почти около пола, как обыкновенно бывают окна на антресолях, и поэтому для того, чтобы увидеть хоть клочок неба, необходимо было садиться на подоконник.

Стоял удушливый летний вечер. Кусочек неба, который выглядывал из-за крыш огромных домов, был какого-то грязно-желтого цвета; московская пыль тучей стояла над городом и застилала небо. Из переулка и с улицы доносился треск колес. На дворе кто-то пел. Я высунул голову в окно. На коридоре нашей квартиры, углом поворачивавшем от кухни, на растворенном окне сидели все швеи госпожи Поляковой, моей хозяйки, и вели разговоры. Заметив меня, – они замолкли; но через несколько времени разговоры начались снова, только немного тише.

– Я б ему-за это показала! – храбро говорил молодой голос. – Барские помои!.. Ежели б он так со мной, как с Дуняшей…

– Молчи! – прервал шопотом другой голос, по всей вероятности голос Дуняши.

– Сластёха этакой! – продолжала первая.

– Погоди, попадешься и ты, – заметила кухарка, что я узнал по грубому голосу, который слышал утром.

– Я-то?

– Ты! И ты попадешься!

– Ну это вот! видишь вот это? Это вот на-ко…

– Ладно!.. Твой век, Татьяна, не очень-то долог! – продолжала кухарка. – Будь ты в этом покойна, и даже так, что совсем твой век короток!..

Татьяна захрабрилась пуще прежнего.

Она просыпала в ответ такое множество слов, и притом так скоро, что я ровно ничего не мог расслышать хорошенько, но из храброго тона ее голоса я, впрочем, мог смело заключить, что Татьяна твердо верит в свой долгий век. Храбрые речи свои она закончила каким-то отрывистым смехом, тотчас же звонко затянула какую-то песню и вдруг бросилась за кем-то по коридору «догонять». Через минуту слышно было, как бегущие «строчили» по лестнице. Они выбежали на двор и принялись ловить друг друга, оглашая внутренность двора звонким смехом.

На окне в коридоре остались Дуняша и кухарка Акулина. Они долго молчали. Акулина, почесывая голову, зевала инеизвестно у кого спрашивала: «который-то теперича час?» Затем через несколько времени, удовлетворяя собственному любопытству, так же сонно отвечала себе;

– Теперь, надо быть, час девятый!

И успокоивалась.

Дуняша вздыхала, но вздыхала так, что решительно не было возможности сделать какую-нибудь связь между этим вздохом и тем проступком против нее кого-то, про который упомянула Татьяна: что-то вялое, неопределенное слышалось в ее вздохе.

– Поди, жильцу-то самовар пора? – лениво заговорила Акулина.

– Ты понесешь? – спросила Дуняша…

– Да хоть и ты… неси!..

– Сём я? Кто такой: скубент какой-нибудь?..

– Куды-то ходит… Говорит, отсюда близко… Бог его знает…

– Мы, Акулинушка, – вяло говорила Дуняша, – мы вместе самовар-то понесем?

– Нукштож!.. Кто его знает! Сразу человека не распознаешь… Чужой человек, кто он? Бог его знает…

Кухарка и Дуняша зевали и почесывались. Дуняша пспрежнему вздыхала каким-то звонким вздохом.

– Которого человека и знаешь, да и то надумаешься…

– И-и ка-ак!

– То-то и есть! Вот Андрюшка твой!..

– Выжига! – перебила Дуняша…

– Выжига! А был, небось, не выжига!.. Кажется, не один день знала, а когда вполне оказался! то-то и есть!.. Понесем самовар-то… О-ох, батюшки, что-то меня мутит как… Бери… тьфу, господи, то бишь, неси чашки-то! О-о-ох!

Кухарка и Дуняша исчезли; исчезли, впрочем, медленно. Дуняша, поднимаясь с подоконника, не упустила случая вздохнуть.

Я стал ждать посещения. Сидя попрежнему на подоконнике, я слышал, как в кухне, находившейся под моей комнатой, постоянно хлопала дверь и швеи толпами возвращались сюда из коридора; они разговаривали, звонко смеялись, затягивали песни. В промежутках этих разговоров и смеха слышался грубый голос Акулины, раздававшийся всякий раз, как только труба самоварная грохалась обземь, чему в особенности способствовала беспрерывная беготня посетительниц. В ответ на суровые предостережения Акулины раздавался смех, еще более громкий и дружный, снова затягивалась песня, и все шло по-старому. Должно быть, благодаря этому и постоянно обрушивавшейся трубе самовар прибыл ко мне очень поздно, но зато вместо двух гостей, которых я ожидал, к моим дверям подвалила целая ватага.

Посещение это я, впрочем, предвидел, потому что по говору и шлепанью по лестнице ног чуял, что «грядет сила несметная». Среди затаенного шопота и смеха слышалось звяканье чашек, шипенье самовара и голос Акулины, усовещивавшей кото-то нести свечу на виду. Затаенная тишина приближавшейся толпы перерывалась чьим-нибудь ударом по платью, звонким смехом и падением с лестницы. Наконец все затихло перед моими дверями.

– Фу, батюшки! – слышался вздох Акулины. – Танька, отвори дверь! отвори, что ль!..

Никто почему-то не исполнял ее приказаний. Слышалось фырканье.

– Дуняша, отвори ты!

Но и Дуняша не отворяла.

– У-у, бесстыжие! – зарычала Акулина, толкая дверь ногою, – нашли место хихикать! О господи! Отворите, сделайте милость! – обратилась Акулина, невидимому, ко мне, потому что говорила особенно ласково и звонко. Я исполнил ее просьбу, потому что и сам сделал бы это с первого слова Акулины, обращенного к своим спутницам насчет двери, если бы не казалось мне, что дверь отворится сию минуту; кроме того, я решительно не знал, почему онине хотят отворить.

– Покорнейше благодарю-с! – возгласила Акулина, появляясь в комнату с самоваром. – Сделайте милость, уж извините… Обеспокоились. Наши девки, дуры, испугались…

– Чего же?

– Да ведь нешто они понимают!.. Ну, жилец новый… Бог его знает… и боятся!

Акулина поместилась у притолоки и очевидно желала со мною познакомиться.

– У нас вам будет покойно, – заговорила она тихо. – У нас тихо… Шуму это, гаму – нет… Песни иной раз девки запоют – это разве. Да и то запретесь, не слыхать.

Я возился около самовара, слушая Акулину. Между тем дверь начала приотворяться; явились две-три физиономии слушательниц.

– Эта комнатка у нас счастлива, – продолжала Акулина, – не пустует, любят. У нас покойно… Потому у нас тихо и никогда чтобы чего-нибудь… Всё больше чиновники живут… Скубенты, случается… Но редко… Всё чиновники больше. Вы какие будете?..

Я сказал, что служу.

– А-а-а… чиновники! так-так… Вот у нас жил чиновник тоже… Кузьмичев… Не знаете?

– Нет, не знаю…

– Их ведь много, не узнаешь всех-то…

Дверь отворилась совсем почти; слушатели теснились у стены в темноте.

– А то, – оживляясь, заговорила Акулина, – был у нас один жилец, – так это уж только одно удивление, что за жилец такой!.. В первый раз в жизни я такого и видела… Сумашеччий, что ли, он или уж, бог его знает, какой такой! Чиновник…

– Он не служил! – послышалось из темноты.

– Отставной-с! За это сумасшествие его, надо быть, и отставили… И что только он делал! Бывало, все животики надорвешь!.. Иной раз, слышь, зовет меня… Придешь к нему, а он: «Акулинушка, говорит, есть у меня хвост?» – «Да и какой еще большой», говорю. Просто смехи – смехи неописанные! Ну и вином шибко зашибал.

– Это Солошин жених! – раздалось робко в темноте.

– Что такое Солошин? Еще что?

– Обнакновенно твой! полно отпираться-то!.. Ишь!..

– Стыдно!

– Хе-хе-хе! – засмеялась Акулина… – Шутят!..

– Он ей, – продолжали в темноте, – ковригу хлеба в именины подарил.

– И чемодан!

– Ври!

– Ты-то не ври!.. Ты больше знаешь!

– Кому знать, как не тебе? А вот я сейчас про Андрюшку…

Очевидно было, что кому-то зажали рот на полслове.

Беседа в подобном роде тянулась долго, и знакомство наше быстро двигалось вперед. Разговоры в темноте к концу визита Акулины шли во всеуслышание, хотя разговаривающие и не решились показать своих физиономий.

Акулина долго рассказывала про своих жильцов. Когда запас материала, с которым она считала нужным меня познакомить, истощился, она снова, для округления беседы, свела речь на теплоту и всякие удобства квартиры, очень обстоятельно объяснила, каким образом нужно «кликать» ее, Акулину, если понадобится что-нибудь или когда нужно в лавочку послать. Все это она вызывалась сделать с величайшим удовольствием.

– А за сапоги, – заключила она, выступая на лестницу: – за сапоги, когда почистить случится, там уж как-нибудь… что пожалуете! Приятного сна вам! Покойной ночи!

* * *

Дальнейшее знакомство мое с хозяевами и другими сожителями продолжалось не в такой уже степени быстро, как в первый день переезда. Большею частью я дома не бывал, забегая только на минутку, чтобы выкурить папиросу, отдохнуть, полежать минуту, и уходил опять. Этими короткими минутами и ограничивались все мои отношения к соседям и хозяйке. Хозяин и хозяйка были люди примерные во всех отношениях. Ни малейших столкновений даже «на словах», – что уж совершенно неизбежное явление вообще в супружеской жизни, – между ними и помину не было. Обстоятельство это было тем удивительнее, что для семейных столкновений у хозяев моих были весьма основательные поводы: и муж и жена имели «на стороне» множество историй, не приличных званию супругов. Сальная и постоянно заспанная физиономия супруга, поздние возвращения домой, преимущественно не в весьма полном рассудке, говорили очевидно против него. С своей стороны, по части отлучек не отставала и супруга. Но все это делалось по общему согласию, и вот отчего не было ни столкновений, ни ссор.

Поднималась хозяйка обыкновенно часов в двенадцать и тотчас принималась за туалет, в то же время не упуская случая показать, что она мадам:громко, как может кричать сердитая баба, кричала она на мастериц и иногда выбегала из своей комнаты в мастерскую, давала пощечину кому следует и снова возвращалась к туалету. Часто за моими дверями слышался робкий плач. Удары и пощечины приходились преимущественно на долю двенадцатилетней девочки Ани, которая была еще ученица,следовательно, по одному уже принципу Марии Петровны требовала пощечин. Ради этого Аня всегда ходила с опухшей щекой или губой, красными глазами и лицом, измазанным черными засохшими потоками слез.

– Тебя бьет она? – спрашивал я Аню.

– Чертовка! – отвечала она шопотом, утирая как-то локтем заплаканный нос.

– За что она тебя бьет? – допытывался я.

– Чертовка этакая!.. – твердила Аня.

Так я никогда и не мог допытаться, за что ее бьют. Если я с тем же вопросом обращался к мастерице, то получал ответ:

– За дело!..

– Что же она такое делает, что ее каждый день колотят?..

– Ничего! – говорила мастерица, словно и не слышавшая моего вопроса. – Нас тоже били! Это еще не битье!..…

– Это что! – подтверждали другие.

– Вон, поди-ко поживи у Капитонихи, на Тверской! А это что!..

– Не сахарная!

Этим заканчивались все мои сведения насчет причины битья.

Расправившись с Аней, Марья Петровна снова принималась за туалет, потом принимала заказы и, пообедав какой-нибудь дрянью (ели они все ужасную дрянь, так как все вырученные за работу деньги хозяева проигрывали в карты), торопливо раздавала мастерицам работу и отправлялась в гости, к знакомой купчихе, у которой она и оставалась часов до трех ночи. Купчиха эта была вдова, состоятельная женщина, значительно закутившая на старости лет. У ней собирались ухарские офицеры, шла игра в карты, и время проводилось очень весело. Между «дамами», собиравшимися сюда, иногда, из-за ревности, происходили, как говорят, и «рукопашные».

Таким образом, муж мотал и транжирил свои деньги, Марья Петровна – свои. Встречаясь друг с другом, они перекидывались двумя-тремя словами, вроде, например, «который час?» или «сегодня, кажется, четверг?», и исчезали каждый по своему благоусмотрению. Они так отвыкли от семейной жизни, что единственного своего ребенка отдали куда-то на воспитание и по полугоду не видали в глаза.

Все обязанности по хозяйству лежали, таким образом, на Акулине, которая и была действительною хозяйкою: она варила мастерицам обед, мыла полы, присматривала и прикрикивала на кого следует и в промежутках неустанно кляла Марью Петровну, как мотовку и в то же время как нищую. Причиною этого неудовольствия Акулины на хозяйку был неплатеж денег и нежелание хоть что-нибудь прикинуть к тому рублю, который оставляла она на прокормление всей огромной семьи швей. Вообще Марья Петровна не любила платить долгов и с обычною своею грациею, о которой я уже упомянул, отвиливала более полугода от хозяина, которому много была должна за квартиру. Когда являлся управляющий с требованием уплаты долга, Марья Петровна очаровывала его своим респектабельным обхождением. Управляющий, еще очень молодой человек, таял от этого обхождения и с удовольствием решался ждать будущей недели; но и через неделю он попрежнему не дожидался ничего, кроме тех же восхитительных ласк хозяйки. У супругов, таким образом, никогда не было денег, и Акулина справедливо кляла их за это. Кроме попечений о хозяйстве и о порядке, Акулина была единственным существом, к которому все швеи обращались с вопросами и от которого получали всевозможные советы и указания и решительно все сведения о жизни. Удовлетворяя всем требованиям швей, Акулина оказывала для них, кроме того, услуги и другого рода… Но об этом после.

Тотчас по удалении хозяйки мастерицы и ученицы, сидевшие за работой часов с шести утра, опрометью бросались в кухню, хохотали и в эту пору иногда забегали ко мне, чтобы прибрать комнату, принести воды. Эти маленькие работы они исполняли с особенным удовольствием: тут у нас шли разговоры, рассказы. До полной откровенности со стороны моих соседок я, однако, дошел нескоро. В первое время они были со мной очень конфузливы: не то боялись меня, не то подсмеивались надо мной, как мне казалось. С большою вероятностью эту неподатливость их на самые простые отношения между нами я могу объяснять тем, что все они предполагали во мне какие-то затаенные против них замыслы. После довольно значительного промежутка «привыканья» друг к другу мое независимое и вовсе «не жильцовское» поведение с ними расположило их ко мне, и в последнее время я пользовался их полною откровенностью.

Из довольно большого кружка моих соседок я обращу внимание читателя преимущественно только на три личности. Первое место между ними занимала та самая Татьяна, которая в первый вечер моего пребывания на квартире так крепко стояла за свой долгий век. Это была очень молодая коренастая девушка, бойкая, певунья и разбитная; я не мог приметить в ней только одного качества, которым она должна бы обладать в совершенстве, – смеха: она и пела, и подтрунивала, и резвилась как-то живо, проворно, но без смеха. Обязанности свои она исполняла исправно, то есть аккуратно отрабатывала заданный хозяйкой урок, и потом уж принималась за песни. Не имея за душой никаких «пороков» и проделок, она, как мне казалось, не без гордости смотрела на своих подруг. По всему было видно, что она очень свято хранила деревенские заветы и увещания. Видно было, что в воображении ее еще слишком ярко стоял образ матери, которая так горько болела о предстоящей жизни своей дочери в Москве и давала деревенские советы насчет того, как «остерегаться»… Вопрос насчет этого крепко засел в голову Татьяны и сильно занимал ее. В дни моего пребывания жильцом Марьи Петровны Татьяна вся была поглощена недавнею историею Дуняши и, при всяком удобном случае, старалась ввернуть об этой истории словцо: пример Дуняши и сознание собственных сил еще более укрепляли Татьяну насчет ее долгого века. Совсем не такого свойства была Дуняша. Собой она была недурна, в русском вкусе: полна, слишком бела и слишком румяна. Глаза маленькие, голубые, с каким-то вялым выражением; походка всей ступней, разговор тягучий. Вообще в ней была заметна какая-то ленивая тоска.

Заходя иногда ко мне, она или конфузилась при самых невинных моих вопросах, или неожиданно рассказывала всю подноготную своего недавнего романа и в то же время видимо удивлялась, – что это она такое делает? При самом поверхностном знакомстве с ней я мог вполне убедиться, что Дуняша – одна из числа того огромного класса русских женских натур, которые решительно не знают, как собой распорядиться, если их судьбою не заведуют родители или вообще люди, власть над ними имеющие. Такие русские женщины без особенного ропота идут за людей, которые им положительно не нравятся, и, странное дело, сознание собственного несчастия – быть всю жизнь за нелюбимым мужем – иногда бывает для таких женщин единственным интересом жизни. Свободой такие женщины распорядиться не могут, не умеют, да и не знают, что такое свобода.

У Дуняши была мать, но не в Москве, а в деревне, и притом так далеко, что виделись они один раз в два года; следовательно, Дуняша была почти свободна. Принадлежа к сорту тех женщин, о которых я только что упомянул, она не могла ни любить, ни ненавидеть глубоко, потому что она умела только чувствовать, но не умела понимать. Отсутствие матери мало-помалу отучало ее от страха к угрозам, которые та сулила ей в случае, ежели…Между тем подошли лета. Дуняша чувствовала, что ей пора замуж; ей хотелось какой-нибудь перемены в жизни. Все работа да работа (хоть, и не утомительная) ей надоела. И тут-то неожиданно случился роман. Частенько разговаривали мы об этом романе.

– Что же ты, – спрашивал я у нее, – очень любила его?

– Стало быть, любила! – вяло произносила она в ответ.

– И вовсе даже ты его ни чуточки не любила! – вставляла правдивая Татьяна.

– Ну ври!

– Да ей-богу!

– Не любила! – обидчиво вскрикивала Дуняша. – Что ж я, из корысти, что ли?

– Да и не из корысти!

– Тьфу! прости, господи! – сердилась Дуняша. – Аль я бешеная?

– И не бешеная!

– Ну, так как же это?

Дуняша краснела.

– А шут вас разберет!

– Это точно, – вмешивалась обыкновенно Акулина: – этого не разберешь… Наша сестра тем несчастна; что не знает, когда потеряет, а когда найдет… Этого не угадаешь… И с Авдотьей вот то же самое: так вот, тррр, тррр, колесом!..

И Акулина завертела руками, желая, невидимому, изобразить колесо.

– Будет вам, ради бога! И все-то это неправда! – говорила жалобно Дуняша.

– Как же это так, неправда-то? Это же какими такими судьбами? – возразила Акулина. – Ну диви бы он уж был красавчик какой, афицерик или что-нибудь. А т-то, – делая отвратительную рожу и говоря каким-то отвратительнейшим голосом, продолжала она, – а т-то – лакей, спичка, выжига прокаленая, урод! То есть, вот, вполне вам объяснить – рожа! Картавит, ободранный… Тьфу!.. Даже противно! Ну и где же ты его любила?

– Обыкновенно любила! – крайне робко говорила Дуняша и, видимо, старалась понять, как же это так все случилось?

– И ведь, изволите видеть, – продолжала Акулина, – скучает-с!.. И полагает так, будто бы по нем-с…

– Конечно по нем… – говорила Дуняша…

– Врешь!..

– Нет, по нем!

– Врешь, говорю! – прерывала Акулина с сердцем. – Врешь! просто у тебя дурь в голове-то стоит… Вот!.. О, да господи, и не поймешь, что у них там в голове-то! Сказано – дуры, дуры и есть! Сдуру пропадет, да потом «люблю», вишь! Врунищи этакие! Вон Солоша (Соломонида), та, по крайности, прямо говорит мне…

Таким образом в истории Дуняши не было ни одного основательного повода, который бы мог объяснить ее несчастье. Как же это так? Погибнуть (Дуняша впоследствии погибла окончательно) безо всяких причин?

* * *

Герой Дуняшина романа закончил последнюю главу его тем, что тихонечко отыскал другое место и тихонечко туда переехал. Тайному побегу его способствовал дворник, хранивший тайну переселения на другое место до тех пор, пока переселение это не было устроено окончательно. Уладив это дело, дворник надел новую синюю чуйку, туго подвязал галстук, примазал салом белобрысые волосы, даже, кажется, смазал этим же салом кстати и всю физиономию и отправился в мастерскую Марьи Петровны.

– Хозяйка дома? – вежливо спросил он.

– Куда залез! – закричали на него девушки. – Убирайся! Мужлан!

– Будьте так добры! – вежливо говорил дворник. – Что такое? Марья Петровна у себя?

– Нету! Ступай!..

– А мне бы надо было. Дело есть!

– Ступай, ступай! Нечего проедаться.

– Я пойду… А Андрюшка-то (герой), – того… сбежал.

Дуняша ахнула и обмерла.

– Стал на место, не сказался где, этакой подлец! – продолжал дворник. – Как он про вас, Дунечка, отзывался…

– Как? – спрашивала плакавшая Дуня.

– Безобразно-с! Ругал, ругал!.. Уж он вас так-то ли… Даже слов нет!

– Ах он! – вскрикнула Дуня.

– Да-с. И не сказался. Стал на место неизвестно где… Подлец!

Дворник постарался как можно лучше раскрасить Андрюшку и, когда убедился, что вполне достиг этого, почтительно раскланялся и ушел.

Такой, поистине лакейский, поступок героя первое время занял внимание всей белошвейной. Не знала только хозяйка: она вообще решительно ничего не знала, что делается у нее в доме.

Дуняша, слишком неожиданно получившая оскорбление, в первое время как будто бы изменилась: из вялой и кислой она стала решительнее.

– Я ему, подлецу, сделаю! – говорила она, стуча кулаком о кулак, когда по вечерам все швеи выходили на коридор.

Такие восклицания несколько недель сряду я слышал из моего окна постоянно.

– Погоди он! – грозилась Дуняша, как будто затевая месть самого отчаянного свойства. Все интересовались знать, что такое она сделает, хотя для всех было очевидно, что она ровно ничего не сделает, несмотря на то, что заклялась, заклялась на смерть.

– Ни в жизнь, никогда! – говорила она совершенно искренно и горячо.

– Ну, это ты пустяки разговариваешь! – хладнокровно возражала Акулина. – Ты это, Авдотья, так надо сказать, совсем пустые слова говоришь…

– Пустые? Нет, вот как! – восклицала Дуняша. – Ежели я… то не видать мне матери никогда!

– Ты с ума сошла видно? Что ты, – очумела? Разве это можно?.. А ну как матери-то и не увидишь? а? Скажите на милость, – обращалась Акулина ко всей публике, – совсем ведь девка-то ошалела! Ах ты, господи!

Но Дуняша крепилась и на этот раз, видимо, боролась даже; она так страшно поклялась насчет этого никогда,а между тем попрежнему находилась в тех же условиях, которые устроили ее первый роман. Условия эти хорошо знакомы всякому рабочему человеку и вообще всякому человеку неразвитому.

Нужно с особенною внимательностью изучить всю трудную жизнь рабочего человека, чтобы понять, как неизбежны были для Дуняши те вещи, от которых она «заклялась». Только рабочий человек может объяснить вам, почему он, например, так скотски напивается в минуту отдыха. Из объяснения его вы увидите, что заливание через край известного напитка совершается большею частью вовсе не с горя… Неразвитому, неученому рабочему некуда деть своего отдыха. После трудов, по большей части слишком однообразных, утомленные нервы, возвращенные наконец собственному благоусмотрению, неизбежно, настойчиво жаждут приятного.

В таком же точно положении была и Дуняша. Работа у ней была не утомительная, но слишком простая, однообразная. За работой не думала она ни о чем, и тем менее было пищи для ее ума во время отдыха. В такую пору швеи выходили обыкновенно на коридор и для развлечения имели перед собою следующую привлекательную и разнообразную картину: пустой и вонючий двор, по которому изредка двигались люди; прямо перед глазами каменная высочайшая глухая стена соседнего дома. И на этот вонючий двор и глухую стену смотрели все соседки мои не один уже год: все та же стена, все тот же двор! Господи! Как при таком одурении, которое непременно должно было явиться от такого бесчеловечного однообразия жизни, как не сделать самой страшной глупости? Утомление, производимое однообразием, здесь могло поспорить с утомлением от самого тяжкого труда. И если бы не россказни Акулины, – думал я, – то почем знать, что было бы с этими девушками еще год тому назад? Матери и отцы их были далеко. Да в Москве и не в ходу материнская наука.

После заклятия, которое Дуняша наложила на себя, прогулки по коридору и созерцание стены продолжались попрежнему, и, следовательно, все шло по-старому. Переждав первое время ненависти ко всем мужчинам, которую чувствовала Дуняша, дворник вторично напялил на себя новую синюю чуйку и, выбрав время, поместился посреди двора, против окна, на котором сидели белошвейки.

Сняв почтительно картуз, дворник раскланялся и произнес:

– Все ли, красавицы, в добром здоровье?

– Мужик! – отвечали ему.

– Ах! – шутливо воскликнул дворник. – Что такое? Неужто ж мужик не стоит ничего? не угодно ли, барышни, папиросочек? Легкие-с!

– Давай! – кричали ему сверху.

– Царь небесный! – с улыбкой воскликнул дворник. – Слава богу!

Через минуту он был на коридоре.

– Что же вы, Дунечка, как теперь?

– Ежели ты мне только посмеешь поминать об этом, – я тебя!

– Ой! – вскрикивал дворник.

– Чуфыря!

– Это еще что такое?

– Михрюк! – вставляла Татьяна.

– Хряк! – присовокупляла третья подруга.

Раздавался дружный хохот.

– Акулина Матвеевна! – говорил дворник, обращаясь к кухарке. – Как меня-то? Изволите слышать?

– Дуры! – решала Акулина.

– Нет-с! – заступался дворник. – Они – барышни, а мы мужики необразованные! Им обидно! Ну-с, до приятного свидания! бог с вами!

Уходя, дворник кивнул Акулине. С следующего дня, быть может благодаря советам Акулины, дворник принял другую методу: он попрежнему расфранчивался, маслил волоса, но «мужицких» своих разговоров не разговаривал. Аккуратно, в известный час, он появлялся посередине двора и раскланивался.

– Иди сюда, Иван! – звала Акулина из коридора. – Иди к девушкам…

– Зачем ты его зовешь? – с негодованием восклицала Дуняша. – Мужицкая образина!..

– И правду! – подтверждала Татьяна. – Этот еще хуже Андрюшки, Полено деревенское!

– Погляжу я на вас, – говорила Акулина, – и совсем-то вы ду-ры! ей-богу! «Хуже Андрюшки»? Ну как же ты смеешь это говорить? Андрюшка прощелыга, сделал грех и ушел – не сказался, а этот человек – строгий… всегда он дома, и уйти ему некуда!..

Входил дворник и робко помещался на кадушке против Дуняши, помахивая картузом.

– Что вылупился! – вскрикивала ему прямо в глаза Татьяна.

Дворник молча двигался на своем сиденье и не отвечал.

– У-у! рожа.

– Дура! как есть дура! Ты, Ваня, не смотри на нее, скоро и она хвост подожмет! – говорила Акулина.

– Как вам угодно! – жалобно произносил дворник и попрежнему сидел молча и недвижимо.

Так тянулось долго. Девушки шопотом разговаривали между собою. Иван, которого они ругали, сделался-таки единственным предметом для разговора.

– Иван! что ж, угощай девушек-то чем-нибудь! – командовала Акулина.

Мгновенно из карманов Ивана являлись папиросы, пряники, орехи.

Девушки долго отнекивались, но потом все-таки принимали услуги. В то же время Иван вздыхал, поднимался, жалобно говорил «счастливо оставаться» и уходил.

По уходе его продолжали лакомиться и подсмеивались над Иваном.

– Как это тебе, Татьяна, не стыдно? – говорила Акулина. – Он всей душой к вам, а вы над ним потешаться вздумали… И ты тоже, Авдотья!

– А мне что? – возражала Дуняша.

– Дура! – заключила Акулина. – Тьфу! По мне как хотите… Вот навернется другой Андрюшка, вспомнишь!

Дуняша не возражала: она боялась лишиться расположения Акулины; боялась этого потому, что без советов и указаний Акулины решительно не знала, что с собой делать.

Такие появления дворника происходили аккуратно каждый день вечером и тянулись месяца полтора. Впоследствии, уходя домой, он свидетельствовал почтение почему-то уже только одной Дуняше.

– Счастливо оставаться, Дунечка! – говорил он уходя.

– Что он ко мне прилипает? – досадовала Дуняша.

– Дура! – отвечала на это Акулина.

В самом деле, дворник ни для кого не был привлекательною личностью; кроме того, что он был нехорош собой, во вред его сердечным делам главным образом служило то, что он был «дворник». С чиновником, с скубентом,наконец, с купцом делать сердечные дела – еще так и сяк, можно бы; но дворник, мужик… Кроме него, в Москве разве мало приятных мужчин?

К несчастью, на нашем скучном дворе не попадалось приятных мужчин. К однообразию этого двора и вековечной каменной стене присоединилась фигура дворника, и вот уже полтора месяца не сходит с глаз у исскучавшихся девушек. При полном презрении, которого, по понятиям девушек, он был достоин, дворник незаметно занял собою все внимание их и в особенности внимание Дуняши. Они над ним подсмеивались, выдумывали, какую бы устроить против него каверзу (впрочем, всегда невинную), но все-таки думы эти и придумыванья были для него и о нем.

Иногда, желая отделаться от него окончательно, все они уходили из коридора наверх и принимались петь песни. Вдруг Дуняша произносила:

– А Иван-то теперь ждет!

– Да чорт с ним! – отрезывала Татьяна.

И опять пели, и опять неожиданно кто-нибудь спрашивал: