Текст книги "Осень ацтека"

Автор книги: Гэри Дженнингс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 32 страниц)

Никто её не бил, но она была обязана выполнять приказы всех жителей деревни, включая женщин, потому что всю выполнявшуюся работу они распределяли между собой сами – мужчинам и в голову не приходило задуматься о столь презренных делах. Возможно, женщины завидовали Г’нде Ке, поскольку та повидала мир далеко за пределами нудного Бакума или потому, что она когда-то командовала мужчинами, а может быть, они презирали её просто потому, что она была не из их деревни. В чём бы ни заключалась причина, жительницы Бакума вели себя с такой злобой, на какую способны только скудоумные женщины, наделённые мелкой властью. Они беспрестанно помыкали Г’ндой Ке и получали особое удовольствие, сваливая на неё самую грязную и трудную работу – лично мне это зрелище грело душу.

Правда, физического ущерба ей это не причиняло, и слегка приболела Г’нда Ке только один раз, когда при сборе валежника её укусил в лодыжку паук. Откровенно говоря, я очень сомневаюсь, что такое крохотное ядовитое существо способно отравить другое, куда более крупное и несравненно более ядовитое. Так или иначе, поскольку ни одной женщине не позволялось отлынивать от работы (исключение делалось лишь для рожениц или тех, кто явно был при смерти), Г’нда Ке, – стеная и хныкая от горькой обиды, – была вынуждена растянуться на земле, дабы деревенский тикитль занялся её лечением. Как и говорил Уалицтли, этот старый плут даже не подумал дать больной какое-нибудь снадобье. Вместо этого он надел маску, предназначенную для отпугивания злых духов, и проревел невразумительное заклинание, затем изобразил на земле цветным песком столь же невразумительные узоры, потряс деревянной погремушкой, полной сухих бобов, после чего с полной уверенностью объявил Г’нду Ке здоровой и работоспособной. И её, разумеется, незамедлительно приставили к делу.

Лишь одно-единственное мелкое развлечение выпало на долю Г’нды Ке в Бакуме. Ей разрешалось, когда она не была занята какой-то работой, выступать в качестве переводчицы между мной и пятью старыми йо’онут. В эти моменты Г’нде Ке по крайней мере разрешалось говорить, и она наверняка пыталась выставить себя героиней, а меня разбойником, или злонамеренным подстрекателем, или ещё кем-нибудь в этом роде, кого старейшинам следовало бы вместе со всеми его спутниками изгнать, а то и просто прикончить. Правда, насколько мне известно, в языке йаки вообще нет слова «героиня», а понятие героизма в их сознании никак не может быть связано с женщиной. Так что, как бы ни тужилась Г’нда Ке, измышляя все свои злобные наветы, старейшины обращали на слова, исходившие не от меня, а от неё самой, не больше внимания, чем на свист ветра. Более того, если даже она и настаивала на нашем уничтожении, то вожди деревни просто не могли последовать совету ничтожной, никчёмной женщины. Мужское достоинство обязывало их поступить наоборот, и не исключено, что именно благодаря вероломству Г’нды Ке йо’онут не только позволили мне остаться и огласить свой призыв, но и внимательно его выслушали.

Сейчас самое время объяснить, как правили (если слово «править» здесь вообще уместно) эти йо’онут, ибо нигде в пределах Сего Мира не существовало подобной системы власти. Каждый из старейшин отвечал в деревне за какой-либо один йа’ура – то есть род деятельности – из пяти: религию, военное дело, хозяйство, обычаи и танцы. Сферы деятельности некоторых старейшин взаимно перекрывались, тогда как в исполнении обязанностей других, откровенно говоря, практически не было надобности. Например, старейшине, отвечавшему за хозяйство, положено было разве что наказывать уклонявшихся от работы женщин, но в обществе йаки таких женщин просто не существовало. А от старейшины, отвечавшего за военное дело, только и требовалось, что давать своё благословение, когда йоим’сонтаом его деревни затевали набег на кого-либо из соседей или когда армии всех трёх ветвей йаки объединялись, чтобы напасть на народ Пустыни.

Остальные трое старейшин – Хранитель Веры, Хранитель Обычаев и Вождь Танцев – управляли деревней более или менее согласованно. Религия у йаки, с нашей точки зрения, практически отсутствовала, ибо они не знали никаких богов и почитали исключительно собственных предков. Естественно, что каждый умерший родственник автоматически становился предком, а поскольку годовщина кончины предка отмечается проведением церемонии в его честь, такие церемонии, большие или малые, в зависимости от того, какое место занимал человек при жизни, совершаются у йаки постоянно. Превыше всех они ставят двух самых отдалённых предков, которые, однако, едва ли являются настоящими богами. Мы, ацтеки, именовали их Божественной Четой и издавна почитали как прародителей нашей расы. Правда, у нас они не являлись предметом особого поклонения, а вот йаки, под именами Старец и Праматерь, чтили их весьма глубоко.

К тому же йаки верят, что их умершие соплеменники, заслужившие счастливую загробную жизнь, обретают вечное блаженство в загробном мире, подобном нашему Тонатиукану, или Тлалокану, или христианскому Раю. Эту обитель счастливцев они именуют «Земля под Рассветом» и, – вот уж полная бессмыслица, – уверяют, будто она находится невероятно далеко, но в то же время совсем рядом, как раз к востоку от зазубренного горного пика под названием Такала’им, что в самом центре земель йаки. Куда отправляются покойники, не заслужившие блаженства, йаки не знают, и их это, похоже, ничуть не волнует, ибо эти люди всё равно не в состоянии представить себе что-то вроде нашего Миктлана или христианского Ада. Однако эти дикари считают, что живым надлежит постоянно остерегаться целого сонмища невидимых злых божков или духов, именуемых чапайекам. Это коварные существа, чьи козни якобы являются причиной болезней, несчастных случаев, засух, наводнений, военных поражений и всех прочих невзгод, какие только приключаются с народом йаки. Поэтому, в то время, как Хранитель Веры следит за тем, чтобы люди должным образом почитали своих предков, вплоть до Старца и Праматери, Хранитель Обычаев занят тем, что отгоняет чапайекам. Именно он вырезает и раскрашивает деревянные маски, предназначенные для того, чтобы отпугивать злых духов, причём постоянно старается придумать всё более страшные личины.

Больше всего обязанностей и больше всего ответственности приходилось на долю пятого старейшины – Вождя Танцев, – поскольку считалось, что именно от него всецело зависит успех деревни в четырёх остальных сферах деятельности. Хозяйство не заладится, войны не принесут побед, предки не будут ублажены, а злые духи умиротворены или изгнаны, если это не будет обеспечено соответствующим и должным образом исполненным танцем. Сам вождь не танцевал, ибо был для этого слишком стар; мне же представлялось забавным, что дикие, грубые, свирепые воины каждую ночь проводят вокруг костра, совершая слаженные, отточенные, я бы даже сказал, грациозные телодвижения. (Думаю, и так ясно, что женщины к столь важному делу, разумеется, не допускались). Вождь раздавал участникам танцев пейотль: в количестве, достаточном для придания им бодрости и прыти, но не в таком, чтобы они, одурманившись, сбивались и путали фигуры, предписанные раз и навсегда ещё в пресловутые батна’атока. Когда танец начинался, он кружил возле танцующих, присматривая за ними ястребиным взором и выталкивая из круга любого, кто не попадал в такт или имел наглость придумать какую-то новую фигуру. Танцевали йаки под музыку, исполнявшуюся стариками и калеками, неспособными принять участие в общей пляске. Правда, поскольку многообразных музыкальных инструментов, придуманных более цивилизованными людьми, у них не имелось, издаваемые йаки звуки для моих ушей звучали не как музыка, а как сумбурный, беспорядочный шум. Музыканты свистели в тростниковые свистульки, дули в наполненные водой тыквы, встряхивали сухие тростниковые стебли, трясли деревянным погремушками и изо всех сил колотили в барабаны, с двух сторон обтянутые (хоть у них и не было недостатка в шкурах животных) человеческой кожей. Добавляли треску и надетые на руки и на ноги плясунов браслеты из высушенных коконов с мёртвыми насекомыми внутри.

Для танцев в честь Старца и Праматери или в честь не столь давно усопших предков мужчины надевали веерообразные головные уборы, но не из перьев, а из колышущегося тростника. Танцы, призванные отгонять злых духов чапайекам, исполнялись в отвратительных, вырезанных из дерева и обмазанных глиной масках, причём вы не нашли бы и двух, похожих одна на другую. Ну а отмечая победу над врагом – или просто предвкушая её, – воины танцевали в шкурах койотов, вдобавок нацепив зубастые головы мёртвых животных.

Существовал у йаки и особый танец, исполнявшийся только одним человеком, лучшим танцором деревни. Этот танец считался верным средством привлечь дичь, и прибегали к нему в тех случаях, когда засуха или эпидемии опустошали обычные места охоты. Надо признать, это было и вправду впечатляющее зрелище, доставлявшее тем большее удовольствие цивилизованному человеку, что в данном случае плясун обходился без какой-либо «музыки». Абсолютно нагой мужчина прикреплял ремешками к своей голове голову самого красивого, какого только удавалось добыть, оленя с роскошными ветвистыми рогами, брал в обе руки по искусно вырезанной деревянной погремушке (они тарахтели в такт его движениям) и принимался выделывать коленца, то подпрыгивая на манер вспугнутого оленя, то приплясывая, как беззаботный оленёнок, то припадая к земле, подобно крадущемуся шакалу, то вскидывая голову, в подражание высматривающему добычу охотнику. Бывало, что плясуну приходилось исполнять этот танец до изнеможения, много ночей кряду, прежде чем какой-нибудь разведчик докладывал, что дичь наконец вернулась в свои обычные места обитания.

Вождь Танцев объяснил мне через Г’нду Ке, что танец, привлекающий дичь, действует лучше всего в том случае, если танцор исполняет его вокруг жертвенной «оленихи». С этой целью женщину туго заматывают в оленью шкуру, а после исполнения танца, как настоящую олениху, убивают, свежуют, расчленяют, готовят и поедают. Причём за трапезой мужчины облизывают губы и довольно причмокивают, чтобы лесная дичь уловила их благодарность.

– К сожалению, – признался мне вождь, – в последнее время майо не совершали набегов на чужие деревни с целью похищения женщин, так что я, увы, не могу порадовать гостей столь восхитительной церемонией. Конечно, тут полно женщин майо, но все, от кого не жалко избавиться, – последовал кивок в направлении Г’нды Ке, – слишком жёсткие, несвежие и костлявые, чтобы с наслаждением есть их, облизывая губы.

Г’нда Ке умудрилась принять обиженный вид и надуться, оттого что к ней даже в этом случае проявили неуважение.

Меня совершенно не смущало, что мужчины йаки, по причинам, представляющимся мне нелепыми, проводят полжизни в танцах. Главное, что вторую половину жизни они предаются свирепому, яростному кровопролитию, а ведь именно это мне и требовалось. Когда Г’нда Ке перевела мои слова пятерым йо’онут, они весьма приятно удивили меня, откликнувшись на моё предложение с большей охотой, чем некоторые из вождей рарамури.

– Белые люди... – пробормотал вполголоса один из старейшин. – Да, мы слышали о белых людях. Наши сородичи, то’оно о’отам, утверждали, что некоторые из чужеземцев забредали в их страну. Более того, они утверждают, будто даже видели однажды чёрного человека.

Другой старейшина пробурчал:

– И куда только катится мир? Все люди должны быть одного цвета. Такого, как мы.

Третий засомневался:

– А как нам узнать, правду ли говорили эти выродки из народа Пустыни? Будь они настоящими йаки, они не преминули бы снять с этих диковинных существ скальпы, чтобы доказать их существование.

– Но мы ведь никогда не видели скальпов коварных чапайекам, – возразил четвёртый, – однако прекрасно знаем, что они существуют. Хотя уж они-то и вовсе не имеют цвета – эти невидимые злые духи.

А пятый старейшина, отвечавший за военное дело, заявил:

– По моему разумению, нашим воинам будет полезно, разнообразия ради, сразиться к кем-нибудь кроме своих же родичей.

– Согласен, – поддержал его Вождь Танцев. – Давайте отправимся все. А в деревне оставим только Танцора Оленя и ещё нескольких, чтобы было кому почтить Старца с Праматерью.

– Но ведь ещё надо отгонять чапайекам, – вставил Хранитель Обычаев.

– Таге или иначе, но, уж конечно, все люди с нормальным цветом кожи должны объединиться, чтобы истребить этих безобразных пришельцев, – заявил Хранитель Веры. – Я предлагаю взять в предстоящий поход наших родичей опата и кайта.

Старейшина, отвечавший за военное дело, заговорил снова:

– А почему бы не призвать ещё и дальних родичей то’оно о’отам? Это будет самый величественный союз соплеменников. Да, именно так мы и сделаем.

Таким образом, на совете старейшин было решено, что Бакум пошлёт воина, «несущего жезл перемирия», дабы тот распространил мой призыв по всем Восьми Священным Городам, а другого посланца направит к живущему на отшибе народу Пустыни. В ответ на подобное великодушие я пообещал, что один из моих воинов сопроводит всех мужчин йаки на юг, к месту нашего сбора в Шикомотцотле, тогда как другой останется здесь, в Бакуме, чтобы, когда явятся воины народа Пустыни, показать дорогу и им. Кроме того, я предложил по прибытии всех этих йоим’сонтаом в Шикомотцотль снабдить их обсидиановым оружием, намного превосходящим кремнёвое. Принять проводников старейшины согласились, но менять оружие с негодованием отказались, заявив, что предпочитают воевать теми же средствами, какими воевали все их многочисленные предки, включая и самого Старца. Мне достало благоразумия не возражать.

Я был очень рад тому, что мы так быстро достигли соглашения, ибо почти сразу после этого памятного разговора остался без переводчика. Г’нда Ке заявила, что чувствует себя настолько плохо, что неспособна даже к переводу, причём правдивость этих слов подтверждалась её болезненным видом. Она так побледнела, что кожа её приобрела почти такой же цвет, как у белой женщины, отчего бесчисленные веснушки стали ещё больше бросаться в глаза. Дело дошло до того, что отвечавший за хозяйство старейшина и помыкавшие Г’ндой Ке женщины выделили ей конической формы тростниковую хижину и оставили её в покое. Надо полагать, все решили, что она, поскольку точно не была на сносях, вознамерилась умереть, но я, хорошо зная Г’нду Ке, отмёл эту мысль. По моему разумению, её отвратительное самочувствие либо представляло собой очередную уловку, либо являлось следствием крайнего раздражения, вызванного тем, что соплеменники приняли меня, ацтека, куда более уважительно и радушно, чем её.

24

Ожидая, пока соберутся все остальные ветви йаки, Мачиуиц, Акокотли и я обучали воинов майо из Бакума. Мы проводили с ними учебные битвы, используя своё обсидиановое оружие, с тем, чтобы приучить майо отражать такого рода атаки с помощью их традиционного, весьма примитивного вооружения. Разумеется, наша цель заключалась не в том, чтобы научить йаки противостоять воинам моей собственной армии. Просто у меня не было сомнений в том, что, когда боевые действия развернутся по-настоящему, испанцы призовут под свои знамёна давних союзников из народов Сего Мира. Таких, например, как тлашкалтеков, изначально помогавших белым людям в низвержении Теночтитлана. И эти союзники наверняка будут вооружены не аркебузами, но мечами макуауитль с обсидиановыми лезвиями, копьями, дротиками и стрелами.

Поначалу дело шло со скрипом, поскольку без переводчика мне было трудно внушить этим йоим’сонтаом, что от них требуется. Однако воины всех племён и народов, может быть, даже белые, воспринимают движение и жесты, имеющие отношение к боевым искусствам, без слов, так что и майо не оставило особого труда приспособиться к нашей манере ведения боя – рубящим ударам, выпадам, уклонам и обманным отступлениям. По правде сказать, искусство боя они осваивали настолько быстро и хорошо, что мне и моим спутникам досталось немало синяков и шишек от твёрдых деревянных палиц, а также ссадин да порезов, нанесённых кремнёвыми остриями трезубцев. Мы трое, конечно, тоже задавали им жару, так что я всегда просил присутствовать на наших тренировках Уалицтли, чтобы, при необходимости, он применил своё искусство. Научившись обходиться без перевода, мы и не вспоминали о Г’нде Ке, пока однажды ко мне не подошла женщина из Бакума и робко не потянула меня за руку.

Она повела нас – вместе со мной пошёл и Уалицтли – к маленькой тростниковой хижине, которую предоставили Г’нде Ке. Я вошёл первым, но тут же в ужасе выскочил наружу и знаком попросил тикитля зайти вместо меня. Похоже, я ошибался, считая Г’нду Ке притворщицей, а жители деревни, решившие, что она близка к смерти, были правы.

Г’нда Ке лежала распростёртая на камышовой циновке, вся в поту и до чрезвычайности растолстевшая, но не так, как обычно полнеют хорошо питающиеся женщины. Её разнесло всю – нос, губы, пальцы рук и ног. Даже веки раздулись так, что практически закрывали глаза. Как когда-то говорила мне сама Г’нда Ке, веснушки действительно покрывали всё её тело, и теперь, когда оно так вспухло, эти бесчисленные крапинки сделались настолько большими и отчётливо видными, что кожа её стала напоминать шкуру ягуара. Мой мимолётный взгляд приметил сидевшего рядом с ней на корточках тикитля майо. Я никогда не видел лица этого человека, но сейчас казалось, что даже его мрачная маска приобрела озадаченное, беспомощное выражение. Не зная, что делать, он лишь вяло потряхивал своей «волшебной» погремушкой.

Уалицтли, вышедший из хижины, и сам выглядел довольно озадаченным.

– С какой же это кормёжки её могло так разнести? – осведомился я. – Вроде бы здешних женщин держат впроголодь.

– Она не растолстела, Тенамаксцин, – ответил он. – Она распухла и отекла потому, что гниёт изнутри.

– Неужели укус какого-то паука мог привести к таким последствиям?

Целитель искоса посмотрел на меня.

– Она говорит, мой господин, что это ты укусил её.

– Что?

– Г’нда Ке испытывает мучительные страдания. И с каким бы отвращением ни относились мы к этой женщине, я уверен, что тебе стоит проявить немного милосердия. Если бы ты сказал, что за яд занёс в эту в рану на своих зубах, мне, может быть, и удалось бы даровать несчастной более лёгкую смерть.

– Клянусь всеми богами! – возмутился я. – Я давно знал, что Г’нда Ке опасная сумасшедшая, но ты? Неужели и ты лишился разума?

Уалицтли отстранился от меня и с запинкой произнёс:

– На её лодыжке е-есть страшная рана, зияющая и гноящаяся...

– Признаюсь, мне нередко случалось задуматься о том, какой способ смерти стоит избрать для Г’нды Ке, когда она уже не сможет приносить мне пользу, – процедил я сквозь зубы. – Но укусить её до смерти? Мне? Да как вообще можно вообразить, чтобы я приблизил свой рот к этой гадине? Да случись такое, меня бы самого разнесло от яда, так что впору было бы сгнить заживо. Г’нду Ке укусил паук. Пока она собирала валежник. Спроси любую из этих нерях, которые были тогда с ней.

Я потянулся было к женщине майо, которая привела нас сюда, а теперь таращилась на происходящее в ужасе, но тут же уразумел, что ни понять вопрос, ни ответить она всё равно не может. Мне оставалось лишь в бесплодном отвращении махнуть рукой, в то время как Уалицтли миролюбиво сказал:

– Да-да, Тенамаксцин. Паук. Я верю тебе. Мне бы следовало знать, что эта злобная колдунья способна солгать самым жестоким образом даже на смертном ложе.

Сделав несколько глубоких вздохов, чтобы прийти в себя, я промолвил:

– Она наверняка надеется, что это обвинение дойдёт до ушей йо’онут. И хотя йаки ни в грош не ставят женщин, но в данном случае вполне могут прислушаться к её лжесвидетельству и отказать мне в обещанной военной помощи. Пусть она лучше умирает.

– И лучше всего, чтобы она умерла быстро, – откликнулся целитель и снова зашёл в хижину.

Пересилив отвращение, я зашёл следом, отчего испытал отвращение ещё худшее – и от вида больной, и от запаха гниющего мяса, который почувствовал только сейчас.

Уалицтли опустился на колени рядом с циновкой и спросил:

– Паук, который укусил тебя, – он был огромен и волосат?

Г’нда Ке покачала своей раздутой всклоченной головой и, указав на меня распухшим пальцем, прокаркала:

– Он меня укусил.

При этих словах даже деревянная маска тикитля майо качнулась в явном изумлении.

– Тогда скажи мне, что у тебя болит, – велел Уалицтли.

– У Г’нды Ке болит всё, – пробормотала она.

– А где болит сильнее всего?

– Живот, – с трудом произнесла женщина, и тут её, видимо, скрутил очередной спазм. С гримасой боли она вскрикнула, резко повернулась на бок и сложилась вдвое, насколько позволил распухший живот.

Выждав, пока спазм пройдёт, Уалицтли спросил:

– Это очень важно, моя госпожа. Скажи, болят ли у тебя ступни?

Г’нда Ке не оправилась настолько, чтобы говорить, но её раздутая голова кивнула весьма выразительно.

– Ага, – с удовлетворением промолвил Уалицтли и встал.

– Это о чём-то тебе сказало? – удивился я. – Ступни?

– Да. Эта боль является отчётливым симптомом укуса определённой разновидности паука. В наших южных землях это существо встречается редко. Нам больше знаком огромный волосатый паук, который выглядит очень грозно, но на самом деле не опасен. Но в этих северных краях обитает поистине смертоносный паук, который не велик и с виду безобиден: чёрный, с красной отметиной на брюхе.

– Уалицтли, широта твоих познаний меня поражает.

– Всегда стараюсь узнать как можно больше в отношении своего ремесла, обмениваясь сведениями с другими тикилтин, – скромно отозвался целитель. – Мне рассказали, что яд этого чёрного северного паука действительно разжижает плоть жертвы, потому что страшное насекомое может лишь всасывать жидкость. Вот откуда эта ужасная открытая рана на её ноге. Правда, в данном случае процесс распространился по всему телу. Г’нда Ке буквально разжижается изнутри. Любопытно. Я скорее бы ожидал увидеть столь обширное нагноение у слабого грудного младенца или совсем уж дряхлого старика.

– И что ты в таком случае предпримешь?

– Ускорю процесс, – пробормотал Уалицтли, но так тихо, что услышал его только я.

Глаза Г’нды Ке из-под напухших век тревожно спрашивали: «Что будут делать со мной?» Поэтому Уалицтли громко заявил:

– Я принесу особые снадобья! – И вышел из хижины.

Я стоял, глядя на умирающую женщину без тени сочувствия. Ей удалось восстановить дыхание и заговорить, однако сбивчиво, голосом, больше походившим на хрип.

– Г’нда Ке не должна... умереть здесь.

– Здесь или в другом месте, какая разница, – прозвучал мой холодный ответ. – Похоже, таков твой тонали: закончить дни и дороги именно здесь. По части способов избавления от тех, кто всю жизнь причинял людям зло, боги гораздо изобретательнее меня.

Она повторила ещё раз:

– Г’нда Ке не должна... умереть здесь. Среди этих дикарей.

Я пожал плечами.

– Эти дикари – твои соплеменники, а это захолустье – твоя родина. Даже укусивший тебя паук относится к местной разновидности. По-моему, тебе как раз и подобает принять смерть не от руки разгневанного человека, но от укуса ничтожной, мелкой козявки.

– Г’нда Ке не должна... умереть здесь, – произнесла женщина снова, и мне показалось, как будто говорила она для себя, а вовсе не обращалась ко мне. – Здесь... Г’нду Ке не... не будут помнить. Г’нда Ке должна... остаться в памяти... Г’нда Ке должна была... стать знатной. Чтобы её имя... кончалось... на «цин».

– Ещё чего не хватало! Мне приходилось знавать женщин, которые заслуживали уважительного «цин». Ты же – до самого последнего времени – стремилась причинять людям одно только зло. И несмотря на всё своё грандиозное самомнение, несмотря на всю свою ложь, всё двуличие и все злые дела, ты не смогла обмануть свой тонали. Он показал, кто ты есть на самом деле: существо, столь же переполненное ядом, как паук. И столь же мелкое и незначительное.

Тут вернулся Уалицтли. Он опустился на колени и присыпал открытую рану на ноге Г’нды Ке обычным пикфетль.

– Это вызовет онемение и успокоит боль снаружи, моя госпожа. А это, – он поднёс к её распухшим губам тыквенный черпак, – надо выпить. Снадобье ослабит боли внутри.

Когда целитель поднялся и подошёл ко мне, я проворчал:

– Не припоминаю, чтобы давал тебе разрешения облегчить её муки. Сама-то Г’нда Ке всю жизнь только и делала, что издевалась над другими людьми.

– Я не спрашивал твоего разрешения, Тенамаксцин, и я не собираюсь просить у тебя прощения. Я тикитль. И верность призванию для меня даже выше верности правителю. Ни один тикитль не может победить смерть, но он может сделать её менее долгой и мучительной. Эта женщина заснёт и во сне умрёт.

Мне осталось лишь промолчать. Набухшие веки Г’нды Ке опустились, а то, что произошло потом, как я знаю, удивило Уалицтли не меньше, чем меня или знахаря йаки.

Из отверстия в ноге Г’нды Ке начала тонкой струйкой вытекать жидкость – не кровь, подчёркиваю, не кровь, а именно жидкость – такая же прозрачная и не густая, как вода. Потом появились другие жидкости – более вязкие и такие же бесцветные, но зловонные как её рана. Струйка перешла в поток, ещё более вонючий, и те же смердящие вещества начали вытекать из её рта, ушей и отверстий между ног.

Затем всё тело Г’нды Ке стало медленно, но верно сдуваться, и когда туго натянутая кожа обвисла, ягуаровые пятна на ней съёжились, превратившись в россыпь обычных крапинок. Но потом, когда по всей коже пошли борозды, колеи, складки и морщины, стали исчезать и они. Поток жидкостей усилился: часть их впиталась в земляной пол, часть осталась в виде лужицы густой слизи, от которой мы трое с опаской отступили подальше.

Лицо Г’нды Ке стало терять форму, плоть исчезла, и сморщившаяся кожа облепила череп. Волосы выпали. Истечение гноя и слизи стало ослабевать, поток уменьшился до тоненькой струйки, и наконец тот бурдюк из кожи, что ещё недавно был женщиной, опустел. Когда же и этот мешок начал рваться, расползаться на опадающие клочья и растворяться на полу в жижу, тикитль в маске издал вопль неприкрытого ужаса и мигом выскочил из хижины.

Мы с Уалицтли не отрывая глаз взирали на происходящее диво, пока от Г’нды Ке не осталось ничего, кроме покрытого слизью серо-белого скелета, нескольких прядей волос да разбросанных ногтей с пальцев рук и ног. Потом мы уставились друг на друга.

– Она хотела, чтобы о ней помнили, – сказал я, стараясь, чтобы голос мой не дрожал. – И уж тот майо в маске точно запомнит Г’нду Ке. Что за снадобье, во имя всех богов, ты дал ей выпить?

Голосом дрожащим, как и мой, Уалицтли пробормотал:

– Это не моих рук дело. И не результат действия паучьего яда. Тут имеет место нечто невероятное, даже более невероятное, чем происшествие с той девушкой Пакапетль. Рискну предположить, что ни один тикитль никогда не видел ничего подобного.

Осторожно переступив через вонючую и скользкую лужицу, он нагнулся и коснулся ребра скелета, которое тут же отделилось от остова. Лекарь опасливо поднял его, осмотрел и подошёл, чтобы показать мне.

– Но нечто подобное, – сказал он, – мне доводилось видеть раньше. Смотри.

Не прилагая усилий, целитель разломил ребро между пальцами.

– Ты, может быть, помнишь, что, когда твой дядя Миксцин привёл в Ацтлан из Теночтитлана воинов и мастеровых, те начали осушать окружавшие наш город вонючие болота. В ходе работ из земли и трясины извлекли разрозненные части великого множества скелетов – и людей, и животных. Призвали самого мудрого тикитля Ацтлана. Он осмотрел кости и объявил, что они старые, просто древние, возраст их насчитывает вязанки вязанок лет. По его предположению, то были останки людей и животных, поглощённых существовавшими на том месте в незапамятные времена зыбучими песками. Мне довелось познакомиться с тем тикитлем, до того как он умер, и у него ещё хранились некоторые из таких костей. Они были хрупкими и крошились, в точности, как это ребро.

Мы оба обернулись снова и посмотрели на уже распавшийся скелет Г’нды Ке.

– Ни я, ни паук не могли убить эту женщину, – промолвил не без трепета Уалицтли. – Она уже была мертва, Тенамаксцин, за вязанки вязанок лет до того, как родились мы с тобой.

* * *

Выйдя из хижины, мы увидели, как тикитль майо носится по деревне и орёт во всю глотку что-то бессвязное. В свой огромной маске, которая вроде бы должна была внушать почтение, он выглядел очень глупо, и все остальные майо смотрели на него изумлённо и недоверчиво. Мне пришло в голову, что если вся деревня начнёт обсуждать загадочную смерть Г’нды Ке, то у старейшин может появиться лишний повод для подозрений в отношении меня, а потому следует уничтожить все следы этой женщины. Пусть её кончина будет окутана ещё большей тайной, а знахарь не сможет доказать свой невероятный рассказ.

– Ты вроде говорил, будто носишь в своей торбе некое воспламеняющееся вещество, – сказал я Уалицтли.

Он кивнул и вытащил кожаную флягу с какой-то жидкостью.

– Разбрызгай это по всей хижине.

Потом, вместо того чтобы выйти и прихватить головешку из всегда горевшего посреди деревни костра, я украдкой воспользовался своим зажигательным стеклом, и в считанные мгновения тростниковая хижина запылала ярким пламенем. К величайшему изумлению йаки (мы с Уалицтли притворились, будто изумлены не меньше), хижину со всем её содержимым стремительно пожрал огонь.

Возможно, в результате местный знахарь приобрёл репутацию выдумщика и болтуна, но зато старейшины и не подумали потребовать от меня объяснения этих странных происшествий. На протяжении следующих дней со всех сторон в деревню стекались воины, до зубов вооружённые и, похоже, так и рвущиеся в бой. Когда мне на языке жестов сообщили, что все йаки в сборе, я отослал их во главе с Мачиуицем на юг. Акокотли в сопровождении представителя йаки отправился на север поднимать на войну народ Пустыни.

Мне пришло в голову, что нам с Уалицтли ни к чему совершать утомительный переход к Шикомотцотлю через горы, ибо существует куда более лёгкий и быстрый путь. Мы покинули Бакум и направились на запад, вдоль реки, через деревни Торим, Викам, Потам и так далее – все эти названия на невообразимом языке йаки означали: «Около чего-то», «У сусликов», «Возле залежей кремня» – и всё в таком духе. Наконец река вывела нас к приморской деревне, видимо, разнообразия ради называвшейся Бе’эне – «Пологий берег». При обычных обстоятельствах подобное путешествие было бы для двух чужестранцев равносильно самоубийству, но к тому времени йо’онут селения Бакум уже оповестили всех йаки о том, кто мы такие и что делаем в здешних краях.