Текст книги "Осень ацтека"

Автор книги: Гэри Дженнингс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 32 страниц)

Как я уже говорил, жители Бе’эне – мужчины кайта – занимались рыбной ловлей у побережья Западного моря. Но поскольку сейчас основная часть населения отправилась на войну, записавшись в мою армию (в деревне осталось несколько рыбаков, чтобы женщины и дети не умерли с голоду), здесь имелось изрядное количество временно ненужных морских акалтин. С помощью жестов мне удалось «одолжить» один такой выдолбленный чёлн с двумя вёслами в придачу. (Хотя, по правде сказать, возвращать всё это я не собирался и, конечно же, не вернул). Мы с Уалицтли загрузили наше судёнышко изрядными запасами атоли, сушёного мяса и рыбы, взяли кожаные мешки с пресной водой. Мы прихватили даже тростниковый рыбачий трезубец, чтобы добывать свежую рыбу во время морского путешествия, и грубый глиняный горшок с угольями, чтобы её готовить.

Я решил, что мы поплывём в Ацтлан – находившийся, по моим расчётам, на расстоянии более двух сотен долгих прогонов, если, конечно, понятие «прогон» применимо к воде. Мне не терпелось посмотреть, как идут дела у Амейатль, а Уалицтли горел желанием рассказать своим товарищам по ремеслу о двух загадочных с лекарской точки зрения смертях, свидетелем которых ему довелось стать. Из Ацтлана мы собирались двинуться вглубь суши, чтобы воссоединиться в Шикомотцотле с благородным воителем Ночецтли и нашей армией, причём я рассчитывал прибыть туда примерно в одно время с воинами йаки и то’оно о’отам.

О побережье Западного моря – далёком северном побережье, граничившем с землями йаки, – мне было известно лишь то, что поведал Алонсо де Молина. Испанцы называли его морем Кортеса, потому что маркиз дель Валье якобы открыл его во время своих праздных скитаний по Сему Миру, предпринятых, когда его отстранили от управления Новой Испанией. Лично мне непонятно, каким образом кто-то мог столь самонадеянно утверждать, будто открыл нечто, если оно существовало испокон веку. Так или иначе, рыбаки из Бе’эне с помощью хорошо понятных жестов объяснили нам, что рыбачат только в ближних водах, так как удаляться в открытое море опасно из-за сильных и непредсказуемых приливных течений и капризных ветров. Однако это меня совершенно не напугало, поскольку я как раз собирался всю дорогу плыть вдоль береговой линии.

На протяжении многих дней и ночей мы с Уалицтли гребли – то вместе, то по очереди (один спал, а другой работал веслом). Погода держалась мягкая, знай себе плыви да радуйся. Нам часто случалось добывать трезубцем рыбин, бывших для нас обоих в новинку. Мы варили их в горшке над угольями, которые я разжигал своей линзой, и улов неизменно оказывался вкусным. Видели мы и гигантских рыб, именуемых йейемичтин, столь огромных, что даже случись нам каким-то чудом поймать одну из них, так для того, чтобы запечь или зажарить её, потребовался бы не наш горшок, а кратер вулкана Попокатепетль. А порой мы завязывали свои плащи узлом, таким образом, чтобы их можно было протащить по воде позади лодки и зачерпнуть креветок с лангустами. А вот летучих рыб и ловить не приходилось, потому как почти каждый день хоть одна да залетала в наш акали сама. Встречались в море и черепахи, большие и маленькие, но их твёрдые панцири наша острога не брала. Время от времени, когда на суше не было видно людей, которым пришлось бы объяснять, кто мы такие, мы приставали к берегу, собирали фрукты, орехи или зелень, – смотря что там росло, – и пополняли запасы пресной воды. Довольно долго это морское путешествие представляло собой сплошное удовольствие.

И сегодня эти дни я вспоминаю как одни из самых приятных в моей жизни. Но, как я уже говорил, Уалицтли был далеко не молод, и мне трудно винить доброго старика в том, что случилось потом и помешало нашему столь безмятежно начавшемуся плаванию. Как-то раз, заснув в свою очередь, я проснулся с ощущением, что проспал больше положенного времени. И удивился, почему Уалицтли не разбудил меня, чтобы я сел грести. Луну и звезду скрыли плотные облака, ночь была тёмной хоть глаз выколи, и, поскольку тикитля не было видно, мне пришлось его окликнуть. Ответа не последовало. Я осторожно пополз по днищу ощупью, по всей длине обследовав акали, и убедился, что и сам старик, и его весло исчезли.

Как он погиб, навсегда осталось тайной. Может быть, какое-то морское чудище поднялось из ночных вод и ухватило Уалицтли столь стремительно и бесшумно, что я даже не проснулся. Может быть, его поразил один из приступов, которые случаются со стариками, – ибо даже тикилтин смертны, – и он, взмахнув руками, случайно вывалился за борт. Но более вероятно, что Уалицтли просто заснул, выпал из челна с веслом в руке, наглотался воды и, не успев позвать на помощь, пошёл ко дну. Давно ли это случилось, далеко ли отплыл акали от того места, – на этот счёт у меня не имелось ни малейшего представления.

Мне ничего не оставалось, как сидеть и с нетерпением ждать рассвета. Я не мог даже использовать оставшееся весло, потому что не знал, далеко ли отнесло акали от берега и вообще, в каком направлении этот берег находится. Обычно ночью ветер дул в сторону суши, и нам, чтобы не сбиться с пути в темноте, приходилось всё время подставлять ему правую щёку. Но, похоже, бог ветра Ихикатль выбрал для своих забав самую худшую ночь: ветерок был едва ощутимым, да и дул то с одной стороны, то с другой. При столь слабом ветре мне следовало бы слышать шум прибоя, но ничего похожего слышно не было. И каноэ – возможно, именно от этого я и проснулся – раскачивалось сильнее, чем обычно, наводя на невеселую мысль: похоже, меня отнесло на некоторое расстояние от надёжного берега.

Первый проблеск зари показал, что подтвердились самые худшие мои подозрения. Земли вообще не было видно! Правда, рассвет по крайней мере позволил мне определить, где находится восток, и я, схватившись за весло, принялся яростно, отчаянно грести в том направлении. Однако вскоре я всё-таки сбился с курса, поскольку мой чёлн подхватило одно из тех течений, о которых рассказывали рыбаки. Даже когда я ухитрялся держать нос акали направленным на восток, к суше, течение относило лодку в сторону. Мне оставалось лишь утешаться мыслью, что оно увлекает меня на юг, а не обратно на север и не – страшно подумать – на запад и дальше в открытое море, откуда никто никогда не возвращался.

Весь тот день напролёт, а потом и следующий, и второй, и третий – пока не потерял им счёт, – я отчаянно грёб, изо всех сил стараясь придерживаться направления на юг и восток и прерываясь лишь, чтобы попить, перекусить или слегка передохнуть. Порой меня сваливал тяжёлый сон, но, проснувшись, я снова хватался за весло. Однако, несмотря на все мои усилия, береговая линия на восточном горизонте не появлялась. Я не проявил должной предусмотрительности: мне следовало заранее пронзить копьём рыбину, которую можно было бы не только съесть, хоть даже сырой, но и выжать из неё соки, способные утолить жажду. Однако я не позаботился об этом, а к тому времени, когда мои припасы иссякли, я, истратив все силы на отчаянную, но бесполезную греблю, был уже слишком слаб, чтобы добывать рыбу. Мысли мои начали путаться, и порой я замечал, что бормочу себе под нос:

«Нет, та злобная ведьма Г’нда Ке вовсе не умерла. С чего бы ей умирать, если она прожила вязанки вязанок лет и никто не мог ничего с ней сделать».

Или:

«Как-то раз Г’нда Ке пригрозила, что мне от неё никогда не избавиться. Наверное, так оно и есть: если она жила только ради того, чтобы творить зло, то и прожить может столько же, сколько существует само зло. То есть до скончания времён, ибо зло вечно».

Или:

«Такова её месть нам, лицезревшим мнимую смерть этой проклятой колдуньи. Уалицтли она даровала лёгкую кончину, а для меня приготовила смерть долгую и мучительную. Интересно, что стало с тем, уж и вовсе ни в чём не повинным тикитлем из Бакума?»

Последняя запомнившаяся мне мысль была следующей:

«Эта тварь наверняка откуда-то наблюдает за мной и потешается, видя моё отчаянное положение и безнадёжные попытки выжить. Чтобы ей провалиться в Миктлан – и надеюсь, мы там никогда с ней не встретимся! Я вверяю свою судьбу богам ветра и воды и буду надеяться, что заслужу Тонатиукан, когда умру...»

И, чувствуя, что сознание угасает, я, смирившись с неизбежным, отбросил весло и растянулся на дне акали...

* * *

Я уже говорил, что и ныне большую часть нашего с Уалицтли плавания вспоминаю с удовольствием. Разумеется, мне бы хотелось, дабы всё сложилось иначе: чтобы добрый тикитль не пропал, а сам я поскорее увидел Ацтлан и мою дорогую Амейатль, а потом, прибыв к Ночецтли и своей армии, развернул давно затевавшуюся войну. Но, с другой стороны, сложись всё именно таким образом, я не пережил бы совершенно невероятные приключения и не встретил бы необыкновенную молодую женщину, которую полюбил на всю жизнь.

25

Не то чтобы я спал, но сочетание невыразимой усталости, вызванной голодом, слабости, солнечных ожогов, изнурительной жажды и упадка душевных сил породило во мне вялость и безразличие ко всему, лишь иногда прерывавшееся приступами отчаяния. Во время одного из таких приступов я поднял голову, и мне показалось, будто на горизонте, там, где море сходится с небом, маячит пятно суши. А поскольку находилось оно там, где никакой земли быть не могло, я счёл это бредовым видением и, почувствовав, что вновь проваливаюсь в небытие, даже порадовался этому.

Однако при следующем пробуждении меня ждало нечто ещё менее вероятное, чем призрак суши посреди океана, – я почувствовал, что кто-то брызгает мне на лицо водой. Овладевшее мной безразличие было столь велико, что моё сознание, без малейшего страха, отстранённо отметило: скорее всего, мой чёлн захлестнуло волной и очень скоро он вместе со мной пойдёт ко дну. Но вода продолжала брызгать мне в лицо, попадая в ноздри, так что в конце концов я невольно открыл сухие, потрескавшиеся, склеенные губы. Моим притупленным чувствам потребовалось время, чтобы осознать, что вода пресная, а не солёная. Ну а когда я это понял, мой затуманенный разум стал оживать, пробиваясь сквозь слои безразличия и бесчувственности. С усилием я открыл слипшиеся веки.

Глаза застилала пелена, но мне всё же удалось разглядеть две человеческие руки, выжимавшие губку, а потом ещё и чрезвычайно красивое лицо молодой женщины. Такое же свежее, сладкое и прохладное, как спасительная вода.

«Наверное, – тупо размышлял я, – это Тонатиукан, Тлалокан или какой-нибудь ещё из благословенных богами загробных миров. А эта женщина – потусторонний дух, встречающий умерших. Если смерть такова, то быть мертвецом не так уж плохо».

Так или иначе, умер я или нет, но зрение моё понемногу стало восстанавливаться. И мне даже удалось слегка повернуть голову, чтобы разглядеть духа получше. Дух в обличье женщины, чью наготу прикрывали лишь длинные волосы да мужская набедренная повязка макстлатль, стоял рядом со мной на коленях. Другие духи, видимо собравшиеся приветить меня, толпились рядом. Они различались по росту, комплекции и возрасту, но все выглядели женщинами и все были одинаково одеты. Или, точнее, одинаково раздеты.

«Но, – тупо задавался я вопросом, – действительно ли меня здесь привечают?» Хотя прекрасное неземное существо пробудило меня и освежило водой, разглядывал меня этот дух в женском обличье не слишком доброжелательно, да и в голосе незнакомки звучало лёгкое раздражение. И, любопытное дело, говорил этот дух вовсе не на моём родном языке науатль, хотя в загробном мире ацтеков следовало ожидать именно этого. Однако здесь звучал поре, язык пуремпеча, причём незнакомый мне диалект. Моему притупленному сознанию потребовалось некоторое время, чтобы разобрать повторяемые вновь и вновь слова:

– Ты явился слишком рано. Тебе нужно вернуться.

Я рассмеялся, вернее, хотел рассмеяться. Правильнее всего будет сказать – прокаркал, на манер морской чайки. Да и голос мой, когда мне наконец удалось выдавить из себя несколько слов на поре, тоже, наверное, звучал как карканье.

– Ты... должна понять... я явился сюда не по своей воле. Боги перенесли меня... даже не знаю куда.

– Ты правда не знаешь? – спросила она менее строго. Я покачал головой, очень слабо, но мне не стоило делать и этого, ибо сознание моё тут же помутилось снова. Правда, уже проваливаясь во мрак, я успел расслышать и понять её последние слова.

– Ийа омекаучени уаричеуарт.

Что означало: «Это острова Женщин».

* * *

Ещё в самом начале своего рассказа, описывая, каков был Ацтлан во времена моего детства, я упомянул, что наши рыбаки добывали в Западном море всё съедобное, полезное и ценное, что там водилось, за исключением одного – это на всех языках Сего Мира именовалось «устричными сердцами». По древней традиции и общему согласию, во всех владениях ацтеков жемчуг в Западном море добывали исключительно рыбаки из Йакореке, прибрежного селения, расположенного в двенадцати долгих прогонах к югу от Ацтлана.

Конечно, время от времени рыбак-ацтек вместе с прочими съедобными раковинами вытягивал и устрицу-жемчужницу с прекрасным маленьким камушком внутри. При этом никто не запрещал ему оставить находку у себя, ибо цена жемчужины была равна стоимости крупинки золота такой же величины. Но как добывать жемчуг в изрядных количествах, знали лишь жители Йакореке, причём знание это они хранили в тайне, передавая от отца к сыну и никогда не делясь им с посторонними.

Тем не менее за долгие вязанки лет, хоть и с огромным трудом, чужакам удалось кое-что выяснить. Всем, например, было хорошо известно, что раз в году все рыбаки Йакореке выводили в море целую флотилию акалтин, изрядно нагруженных чем-то, тщательно укрытым от любопытных взоров циновками и одеялами. Естественно, напрашивалась мысль, что рыбаки берут с собой какую-то наживку для устриц, но, что бы ни находилось в их челнах, они уплывали за пределы видимости, далеко от берега, а это само по себе требовало незаурядной отваги. Рыбаки из других мест за вязанки вязанок лет так и не осмелились последовать за ними и выведать, где находятся тайные устричные угодья.

Кроме того, все знали, что, куда бы ни направлялись люди из Йакореке, они оставались там в течение девяти дней, по истечении каковых поджидавшие их на берегу семьи, а заодно и собиравшиеся там со всего Сего Мира почтека, устремив взоры вдаль, видели, как на горизонте появляется направляющаяся к суше флотилия. Возвращались челны, можно сказать, налегке и груза своего не прятали, ибо каждый рыбак являлся домой с кожаным мешочком даже не устриц, а «устричных сердец». Купцы, дожидавшиеся возможности купить эти жемчужины, предпочитали не спрашивать, где и каким образом они добыты. Ничего не спрашивали и жёны рыбаков.

То, что я вам рассказал, было известно людям наверняка, всё же остальное находилось в области догадок и вымыслов, порой самых невероятных. Самое правдоподобное предположение заключалось в том, что где-то к западу от Йакореке находится некая земля – может быть, острова, окружённые отмелями, – поскольку никакому рыбаку не под силу выловить раковины из бездонной глубины открытого моря. Но почему рыбаки отправлялись за ними только раз в году? Может быть, они держали на тех островах рабов, которые собирали жемчуг круглый год, приберегая его до назначенного времени, когда хозяева забирали улов, взамен оставляя им всё необходимое для жизни.

Ну а поскольку рыбаки доверяли свой секрет только сыновьям и никогда ни в коем случае не женщинам Йакореке, это обстоятельство породило ещё одну догадку. Если те предполагаемые рабы на островах – все поголовно женщины-рабыни, то становится понятным, почему мужчины не рассказывают о них своим жёнам: те из ревности просто помешали бы им совершать эти плавания. Так сложилась легенда об островах Женщин. В юности я слышал немало вариантов этой легенды, но, подобно всем здравомыслящим людям, считал всё это пустыми выдумками. Если вдуматься, то как вообще могла существовать в течение столь долгого времени община, состоящая исключительно из женщин?

Однако теперь мне волею случая пришлось убедиться: острова Женщин – не вымысел. Они и правда существуют, что в конечном счёте и спасло мне жизнь.

* * *

Всего островов, расположенных в линию, насчитывалось четыре, но только на двух средних, самых больших, имелось достаточно пресной воды, чтобы обеспечивать ею население, состоявшее исключительно из женщин. В то время я насчитал их сто двенадцать. Точнее, мне следовало бы называть их не женщинами, а лицами женского пола, поскольку в число местных жительниц входили грудные малютки, маленькие девочки, девушки-подростки, молодые женщины, зрелые женщины и старухи. Самую древнюю старуху звали Куку, или Бабушка, и она пользовалась таким уважением, как если бы была здесь Чтимым Глашатаем. Что же касается детей, то я к ним всем внимательно присматривался – они тут не носили макстлатль, и самые юные из них, даже новорождённые, были исключительно женского пола.

После того как мне удалось убедить женщин, что я совершенно случайно очутился на их островах, в существование которых просто не верил, Куку позволила мне остаться там на некоторое время, достаточное, чтобы восстановить силы и смастерить весельный чёлн для возвращения на материк. Молодой женщине, которая привела меня в чувство при помощи губки с водой, было велено позаботиться о моём пропитании и проследить за тем, чтобы я вёл себя прилично. Поэтому в первые дни пребывания на островах я оставался под постоянным её присмотром.

Женщину звали Иксинатси, что на языке поре означает крохотное свиристящее насекомое под названием «сверчок». Это имя ей подходило, ибо она была такой же бойкой, весёлой и добродушной, как симпатичное маленькое существо. На первый взгляд, Иксинатси казалась типичной женщиной пуремпеча, красивой и жизнерадостной. Сразу привлекали внимание её искрящиеся глаза, пышные волосы, изумительный цвет лица, упругая, округлая грудь, изящные ноги и утончённые кисти рук. Однако подобной красотой отличались все её соплеменницы. И лишь я и создавшие её боги знали, что на самом деле Сверчок отличается от всех женщин на свете – и никто не может с ней сравниться. Впрочем, тут я забегаю вперёд.

Как и велела ей старая Куку, Сверчок кормила меня самой разнообразной рыбой, причём каждое рыбное блюдо непременно подавалось с жёлтыми цветками, именовавшимися тирипетси и обладавшими, по её словам, целительными свойствами. Между горячими блюдами она потчевала меня закусками, сырыми устрицами, мидиями и морскими гребешками, причём с таким рвением, с каким жители материка насильно откармливают своих съедобных собак течичи, перед тем как убить их. Когда я об этом подумал, мне стало не по себе. Я призадумался: уж не потому ли здесь нет мужчин, что женщины их попросту поедают. Однако когда я спросил об этом Иксинатси, она весело рассмеялась.

– У нас на островах нет мужчин ни для еды, ни для чего другого, – ответила она на том диалекте поре, который я спешно учил. – Кормят тебя, Тенамакстли, чтобы ты поправился, потому что чем скорее к тебе вернутся силы, тем скорее ты сможешь уплыть отсюда.

Однако мне до отплытия хотелось разузнать побольше об этих легендарных островах, которые, как оказалось, существовали не только в преданиях и легендах. По моим предположениям, здешние женщины вели свой род от пуремпеча, чьи предки покинули Мичоакан в незапамятные времена. В пользу этого свидетельствовали как их язык, видоизменённый поре, так и то, что они не следовали исконному обычаю пуремпеча брить головы наголо. К счастью, когда Сверчок не занималась тем, что пичкала меня едой, она с готовностью отвечала на мои вопросы. Поначалу я расспросил её о домах этих женщин, которые, строго говоря, и домами-то назвать было нельзя.

Помимо прибрежной бахромы кокосовых пальм острова, в их центральной части, покрывали густые леса. Большие деревья с крепкой древесиной здесь имелись в избытке, но деревянные строения отсутствовали полностью. Проводившие весь день на открытом воздухе женщины на ночь забирались в примитивные, вырытые в земле или отгороженные корой и пальмовыми листьями убежища под поваленными древесными стволами. Мне отвели одну из таких маленьких пещер, рядом с жилищем, которое занимали Иксинатси и её четырёхлетняя дочка (названная Тирипетси в честь того жёлтого цветка).

– Почему, – спросил я, – хотя у вас тут полным-полно деревьев, вы не пускаете их на доски и не строите приличные дома? Или, по крайней мере, не используете молодые деревца, которые не надо распиливать?

– Это было бы бесполезно, Тенамакстли, – ответила она. – В сезон дождей на наши острова то и дело обрушиваются страшные шторма. Ветер нередко валит крепкие деревья, а дома, о которых ты говоришь, были бы просто сметены в море. Вот почему мы устраиваем жилища под упавшими деревьями и не строим ничего такого, что нельзя было бы легко восстановить. По той же причине нам не имеет смысла пытаться возделывать землю. Но море в изобилии дарит нам рыбу и моллюсков, у нас превосходные источники чистой воды и сладкие кокосы. Мы собираем один-единственный урожай: кинуча, на которые вымениваем всё необходимое. А нужно нам, – и словно в подтверждение своих слов Сверчок жестом указала на своё почти обнажённое тело, – не так уж много.

Слово «кинуча», разумеется, означало «жемчуг». И именно благодаря жемчугу столь удалённая, изолированная от мира община почти ни в чём не нуждалась. Все местные жительницы, кроме самых крохотных девчушек, трудились дни напролёт не покладая рук, отчего уставали настолько, что к ночи буквально валились с ног и спали как убитые. За исключением коротких перерывов на еду и отправление естественных надобностей, женщины здесь или работали, или спали, они и представить себе не могли никаких других видов деятельности. Понятия досуга или развлечения на островах просто не существовало, однако это печалило островитянок не больше, чем отсутствие мужчин.

Работа их, надо сказать, была не просто трудной, особенно для женщин, но и весьма специфической. С рассветом большинство островитянок отправлялись в море – вплавь или на сделанных из связанных лианами плотах – и в течение дня многократно ныряли на дно. Каждая ныряльщица собирала раковины в прикреплённую к руке ивовую корзину, содержимое её вываливала на свой плот или прямо на берег. Сбор раковин продолжался до самой темноты, а тем временем девочки, слишком юные, и старухи, слишком дряхлые, чтобы нырять, занимались делом ещё более нудным – вскрывали раковины и почти все выбрасывали.

Сами по себе, за исключением немногих съедобных, моллюски женщинам не нужны. Островитянки охотятся за кинуча – «устричными сердцами». То есть за жемчугом. За время пребывания на островах я видел жемчуг в таком количестве, что его хватило бы на покупку целого города. В основном жемчужины были идеально круглыми и гладкими, но некоторые имели форму луковиц. Размеры их были самыми разными: от совсем крохотных, величиной с муху, до крупных. Самым распространённым цветом кинуча являлся нежно светящийся белый, но встречались и розовые жемчужины, и бледно-голубые, и очень редко серебристо-серые, как грозовые облака. Жемчуг именно потому и стоит так дорого, что встречается очень редко, хотя, казалось бы, если жемчужина – это сердце устрицы, то логично было бы предположить, что сердце должно иметься у всех.

– Сердце-то есть у всех, – пояснила мне однажды Сверчок, – но у всех раковин оно разное. И лишь у немногих настоящее, драгоценное. Как и у людей. – Она склонила набок хорошенькую головку. – Вот твоё сердце, Тенамакстли, ведь именно оно вмешает в себя чувства, правда? Такие, как любовь?

– Похоже на то, – ответил я и рассмеялся. – Оно бьётся сильнее, стоит мне в кого-то влюбиться.

Женщина кивнула.

– И моё тоже, когда я с любовью смотрю на свою малышку Тирипетси. Но не у всех водных моллюсков есть сердца, способные испытывать чувства, подобные человеческим. По большей части они просто лежат на дне, ждут, когда водные течения сами принесут им пищу, не стремятся ни к чему, кроме безмятежности своих устричных полей, и ничего не делают, лишь просто существуют столько, сколько могут.

Я хотел было возразить, что тоже самое наверняка справедливо и в отношении многих её соплеменниц, да и вообще, значительной части человечества, но Сверчок продолжила:

– Только в одной из множества раковин, – может быть, одной на сотню сотен, – имеется сердце, которое может чувствовать, которое способно желать чего-то большего. Такое сердце и превращается в кинуча – прекрасную драгоценность.

Разумеется, придумать такую чушь могли только на островах Женщин, однако здесь эта нежная легенда звучала чуть ли не правдоподобно, и если не ум, то сердце моё не позволяло её опровергать. И теперь, возвращаясь мыслями в то время, я думаю, что полюбил Иксинатси как раз в тот день, когда она рассказала мне это.

Наверное, именно вера в моллюсков с чувствующими сердцами помогала ей в те дни, когда, сотни раз подряд ныряя на дно и вылавливая великое множество моллюсков, она, бывало, не добывала ни единой жемчужины. И при этом Сверчок ни разу не обругала ни устриц, ни богов, она даже ни разу не плюнула в море, досадуя, что целый день тяжких трудов пошёл насмарку. Лично я бы на её месте не выдержал и дал волю чувствам.

Да уж, труд ныряльщиц необычайно тяжёл. Мне это известно не понаслышке, поскольку я сам, тайком, выбрав место, где женщины в тот день не работали, разок нырнул на дно и даже ухитрился отколупнуть от подводной скалы одну ракушку. Но и только – задержаться под водой дольше мне не удалось. Правда, островитянки начинают нырять ещё в детстве и постепенно так разрабатывают грудную клетку, что могут задерживать дыхание и оставаться под водой поразительно долгое время. И действительно, груди у этих женщин примечательны. Таких я больше нигде не видел.

– Посмотри на них, – сказала Сверчок, держа по одной из своих великолепных грудей в каждой руке. – Именно благодаря им острова стали владением одних только женщин. Видишь ли, мы поклоняемся большегрудой богине, которую зовут Ксаратанга. Её имя означает «Новая Луна», и в дуге каждой новой луны ты можешь увидеть изгиб её полной груди.

Мне, признаться, ничего подобного никогда не приходило в голову, но ей это казалось само собой разумеющимся.

– Давным-давно, – продолжила Сверчок, – Новая Луна повелела, чтобы эти острова населяли только женщины. Мужчины с уважением отнеслись к этой заповеди, потому что боялись, как бы Ксаратанга, в случае неповиновения, не уничтожила моллюсков, особенно столь ценимых ими кинуча. Впрочем, ты, Тенамакстли, сам, на собственном опыте, убедился в полной неспособности мужчин к ловле «устричных сердец». А вот нас, женщин, Новая Луна сделала превосходными ныряльщицами. Они, – с этими словами Сверчок снова покачала в ладонях свои впечатляющие груди, – помогают нашим лёгким удерживать куда больше воздуха, чем это возможно для мужчин.

Мне казалось странным, что между органами дыхания и молочными железами может существовать связь, но ведь я, в конце концов, не был тикитлем и поэтому спорить не стал. Я мог только восхищаться. Чему бы там ни способствовала столь развитая грудь, в моих глаза она прежде всего впечатляла своей не подвластной возрасту упругостью. Существует и другое существенное отличие островитянок от жительниц материка, но, чтобы рассказать о нём, мне сперва придётся сделать небольшое отступление.

Женщины-ныряльщицы не единственные живые существа, населяющие острова. Тут водится множество черепах, крабов и, само собой, целые тучи крикливых птиц, но самым примечательным животным, на мой взгляд, является пукиитси, что на поре означает «морской кугуар». Должно быть, такое название животному дали предки этих женщин, прибывшие сюда из Мичоакана, поскольку настоящего кугуара ни одна из островитянок никогда не видела.

Разумеется, пукиитси имеют лишь отдалённое сходство с хищниками, которых испанцы называют «горными львами». Морды у них, хоть и усатые, но не свирепые, а довольно кроткие и любознательные, зубы тупые, ушки крохотные, а вместо страшных когтистых лап – ласты, похожие на рыбьи плавники. Мы, ацтеки, видели этих морских животных очень редко – когда раненого или погибшего зверя выкидывало на наши берега, – потому что они не любители песчаных или болотистых мест, но предпочитают скалистые побережья. И называли мы их морскими оленями – из-за тёплых, ласковых карих оленьих глаз.

На островах Женщин морские кугуары встречаются сотнями, но, в отличие от настоящих кугуаров, они питаются рыбой и для человека не опасны. Обычно звери резвятся в воде прямо среди ныряющих женщин, лениво нежатся на солнышке на прибрежных скалах или даже спят прямо в воде, плавая на спине. Их лоснящиеся коричневые шкуры ценятся за красоту и водоотталкивающие свойства. (Иксинатси сделала мне из такой шкуры прекрасную накидку). Их меховой покров так плотен, что постоянно живущие в воде морские кугуары никогда не мёрзнут, ибо шкуры не пропитываются водой. Да ещё вдобавок они такие гладкие и лоснящиеся, что эти звери скользят в воде не хуже рыб.

Так вот, подобный покров имелся и у ныряльщиц. Я уже упоминал, что народы Сего Мира отличаются от белых людей безволосыми телами, но сейчас должен кое-что уточнить. У каждого человеческого существа, к какой бы расе оно ни принадлежало, даже у новорождённого младенца, имеется покрывающий большую часть тела почти невидимый, тончайший пушок. Поставьте обнажённого человека, хоть мужчину, хоть женщину, так, чтобы на него падал солнечный свет, и вы непременно этот пушок увидите. Так вот, у островитянок он был подлиннее – наверное, потому, что они из поколения в поколение являлись морскими ныряльщицами.

Только, пожалуйста, не подумайте, что у них имелся грубый волосяной покров, что-то вроде бород белых мужчин. Нет, их пушок был тонок, нежен и бесцветен, как ворс молочая, и придавал их медным телам лоск, подобный лоску шкур морских кугуаров. Видимо, и тем и другим это добавляло ловкости в воде. Когда островитянка стоит в лучах солнца, создаётся впечатление, будто все контуры её тела очерчены сияющим золотом, а если в лунном свете – то сияющим серебром. Даже вдалеке от моря, полностью обсохшая, островитянка выглядит восхитительно – вся словно покрытая капельками росы и более гибкая, чем другие женщины. Кажется, что она легко выскользнет из объятий даже самого сильного мужчины...

Собственно говоря, в первую очередь мысли мои вертелись как раз вокруг мужчин и объятий. Я уже говорил, что на острове сменилось множество поколений ныряльщиц. Но вот как одно поколение порождало следующее?