Текст книги "Осень ацтека"

Автор книги: Гэри Дженнингс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 32 страниц)

– Аййа! – воскликнул я, отчасти смеясь, отчасти сочувствуя. – Оба его имени означают «Бестолковый, тупой, глупый»!

– Таков он и есть, – заметила Ребекка, обнажив в ухмылке жемчужные зубы. – Ты ведь слышал, как он, когда отвечает урок, заикается, запинается и пыхтит.

– По крайней мере, монахини дают вам, сиротам, образование, – сказал я. – Если, конечно, религиозные наставления можно назвать образованием.

– Для меня это и есть самое настоящее образование, – отвечала Ребекка. – Ведь я для того и учусь, чтобы в будущем самой постричься в монастырь. Надеть покрывало монахини.

– Я думал, что туфли, – растерянно пробормотал я.

– Какие ещё туфли?

– Не обращай внимания. А что это значит – надеть покрывало?

– Это значит, стать Христовой невестой.

– А я думал, Иисус Христос давно умер.

– Ох, Хуан Британико, ты и вправду не очень внимательно слушаешь нашего тете, – промолвила она столь же строгим тоном, как и Алонсо. – Я стану Христовой невестой не в этом смысле. Просто так называют всех монахинь.

– Что ж, это звучит лучше, чем Каналлуца, – согласился я. – А что, этот дурачок Нибла Цонцон тоже сменит имя?

– Вот уж нет! – расхохоталась она. – У него просто ума не хватит, чтобы вступить в какой-нибудь монашеский орден. Разве ты не знаешь, что после занятий в нашем классе тупица Цонцон спускается в подвал, где учится на подмастерье дубильщика. Вот почему от него всё время так скверно пахнет.

– Ладно, – сказал я, – тогда объясни мне, что это значит: быть невестой мёртвого божьего сына?

– Это значит, что, как и всякая невеста, я посвящу себя ему на всю оставшуюся жизнь. Я буду отвергать абсолютно всех смертных мужчин, любые плотские удовольствия, не допуская ни малейшей фривольности. Как только я пройду конфирмацию, приму первое причастие и стану послушницей в обители, моим долгом станет послушание, повиновение и... – она отвела глаза, – целомудрие.

– Но это время ещё не настало, – мягко заметил я.

– Однако настанет очень скоро, – промолвила девочка, не поднимая глаз.

– Ребекка, я почти на десять лет старше тебя.

– Ты красивый, – сказала она, всё ещё потупя очи. – Я хочу быть с тобой, чтобы это осталось в моей памяти на все те годы, когда у меня уже не сможет быть никого, кроме Иисуса Христа.

В этот момент маленькая девочка показалась мне достойной если не любви, то уж по крайней мере сочувствия. Я не мог отказать в столь робкой и нежной просьбе, даже если бы и захотел. А потому мы условились, когда стемнеет, встретиться в укромном месте, где я и одарил Ребекку тем, о чём она мечтала и что ей предстояло помнить всю жизнь.

Замечу, однако, что, несмотря на её полную готовность и наше обоюдное желание, осуществить соитие оказалось не так-то просто. Во-первых, как я и ожидал, испанская одежда, что мужская, что женская, плохо приспособлена для любовных игр. Снимать её трудно, и все эти неловкие движения способны отбить самое пылкое желание. Другое затруднение проистекало из существенной разницы в росте. Я гораздо выше большинства ацтеков и мешикатль (мать говорила, что рост я унаследовал от своего отца Микстли), а Ребекка при вполне развитых женских формах была низенькой, как маленькая девочка. Короче говоря, нам пришлось нелегко. Она просто не могла раздвинуть ноги достаточно широко, чтобы мне удалось ввести в её типили свой тепули – туда входил лишь самый его кончик. После нескольких неудачных попыток, что повлекло за собой взаимное раздражение, мы решили совокупиться на манер кроликов – Ребекка на локтях и коленях, а я покрываю её сверху и сзади. Этот опыт оказался удачнее, хотя и в таком положении её пышные ягодицы являлись своего рода помехой.

Но при всех сложностях этот опыт одарил меня новыми, любопытными познаниями. Хотя в интимных местах кожа Ребекки оказалась ещё более тёмной, стоило чёрным губам её типили раздвинуться, как внутри открылась такая же розовая плоть, как и у любой другой женщины, какую я знал ранее. Ну а поскольку Ребекка была девственницей и при первом соитии появилось небольшое пятнышко крови, кровь эта, как выяснилось, когда мы кончили, была такой же красной, как и у всех остальных. С тех пор я склонен считать, что внутри все люди, независимо от цвета кожи, совершенно одинаковы.

Первый опыт ауилнема привёл Ребекку в такой восторг, что с тех пор мы предавались с ней этому занятию при каждом удобном случае. Я постарался показать ей многое из того, чему научился у опытной ауаниме в Ацтлане и в чём впоследствии совершенствовался с помощью своей двоюродной сестры Амейатль. Последний раз мы насладились друг другом в ночь накануне того самого дня, когда епископ Сумаррага совершил над Ребеккой и несколькими другими сиротами обряд конфирмации.

Сам я на церемонию не пошёл, но всё же мельком увидел Ребекку в церемониальном одеянии. Должен сказать, выглядела она комично: коричнево-чёрная головка и руки резко контрастировали с ослепительной белизны платьем и такими же зубами, поблескивавшими в радостной, но в то же время нервной улыбке.

С того дня я больше никогда не прикасался к Ребекке и даже ни разу не видел её, ибо монахиням было запрещено покидать обитель Святой Бригитты.

9

– ¿A cuántos patos ha matado hoy? – спросил я не без робости.

– ¡Caray, cientos! ó Y a tenazón! – ответил он с гордой ухмылкой. – Unos gansos у cisnes además.

Ну что же, собеседник понял мой вопрос о том, сколько уток он убил в тот день, а я понял его ответ:

– О, сотни! И даже не целясь. А ещё гусей и лебедей.

То был первый случай, когда я решился опробовать своё знание испанского на ком-то кроме учителя и одноклассников. Моим собеседником был молодой испанский солдат, которого командиры отправили добывать на озере птицу. Ко мне он отнёсся вполне дружелюбно. Я говорил по-испански, был одет на испанский манер, и этот малый, скорее всего, посчитал меня одним из одомашненных, принявших христианство и забывших свои обычаи туземных слуг.

– Рог supuesto, no comemos los cisnes, – продолжил он, стараясь выговаривать каждое слово чётко и с расстановкой, чтобы мне было понятно. – Demasiado duro a mancar.

Что означало:

– Конечно, мы не едим лебедей. Они слишком жёсткие, не разжевать.

Я уже не в первый раз приходил на берег озера – понаблюдать за тем, что Почотль называл «необычным, но очень действенным способом», применявшимся испанцами для «сбора урожая» водяной дичи, которая спускалась на озеро каждый вечер. Способ и вправду был необычным, ибо птицу добывали с помощью гром-палок (на самом деле они назывались аркебузами), и очень действенным.

Изрядное количество аркебуз крепили к столбам, вбитым на берегу озера. Ещё одна батарея аркебуз таким же образом привязывалась к кольям, но торчавшим вверх под различными углами и в разных направлениях. Самое удивительное, что обслуживал всё это оружие и управлялся с ним один-единственный солдат.

Он дёргал за шнур, и первая батарея аркебуз залпом стреляла по поверхности озера, где плавали птицы. Часть их гибла, но целые тучи, испуганные, взмывали в воздух. Тогда охотник тянул за второй шнур, и аркебузы, нацеленные выше, сшибали десятки, а то и сотни птиц прямо в полёте.

Потом солдат обходил все свои орудия, проделывая с ними какие-то манипуляции. К тому времени, когда он заканчивал обход, птицы успокаивались, снова опускались на поверхность воды... и всё повторялось снова. Наконец, уже в сумерках, испанец отправлял лодочников собирать битую птицу в акали.

Наблюдал я эту удивительную процедуру уже неоднократно, но вот заговорить с испанцем решился впервые.

– Мы, индейцы, всегда ловили птиц только с помощью сетей, – сказал я молодому солдату. – Ваш способ не в пример действеннее. Но как вы это проделываете?

– Очень просто, – ответил он. – К «котёнку» каждой из аркебуз нижнего уровня крепится шнур, все они привязываются к общей верёвке. Я дёргаю за неё, и все аркебузы разом стреляют. Птицы взлетают, и я проделываю то же самое с аркебузами верхнего ряда.

Это было понятно, хотя меня несколько озадачило использованное солдатом слово, явно означавшее детёныша кошки.

– Ясно, – сказал я. – Но как действует сама аркебуза?

– О! – С нескрываемой гордостью солдат подвёл меня к одному из ружей нижнего ряда, опустился на колени и стал показывать: – Вот эту маленькую штуковину мы называем «котёнком».

Штуковина совершенно не походила на кошку и представляла собой кусочек металла в форме полумесяца, выступавший из нижней части задней половины аркебузы. На него можно было надавливать пальцем или, как делалось в данном случае, верёвкой. При этом, видимо, во избежание случайного нажатия, «котёнок» был помещён внутри металлической скобы.

– А эта штуковина, вот здесь – колесо. Оно приводится во вращение пружиной, которую ты не видишь, потому что она спрятана внутри этого замка.

Колесо и впрямь с виду было самое обычное. Точнее, даже не колесо, а колёсико: маленькое, величиной с испанскую монетку и с зубчатыми краями.

– А что такое пружина? – спросил я.

– Узкий листок металла, скрученный в плотный моток вот таким ключом.

Испанец показал мне ключ, а потом этим самым ключом начертил на земле тугую спираль.

– Вот так выглядит пружина. Она имеется в каждой аркебузе, так же как и ключ.

Он вставил свой ключ в отверстие, которое называл «замком», пару раз повернул (я услышал слабый скрежещущий звук) и сказал:

– Вот, колёсико готово вращаться. Теперь взгляни на штуковину, которую мы называем «кошачьей лапкой».

Это была ещё одна маленькая металлическая деталь, на мой взгляд, более похожая не на кошачью лапку, а на голову птицы, зажавшей в клюве камушек.

– Это пирит, – пояснил солдат, указывая на осколок. Слово не было мне знакомо, но камень я знал: мы называли его «ложным золотом». – Теперь мы отводим «кошачью лапку» назад, – (он так и сделал, с лёгким щелчком), – где её удерживает другая пружинка. Потом я нажимаю на «котёнка», колёсико начинает вращаться, а «кошачья лапка» в тот же самый момент ударяет по нему кусочком пирита. Колёсико высекает из камня фонтан искр. Видишь?

Так и произошло, отчего солдат преисполнился ещё большей гордости.

– Но, – робко заметил я, – твоя гром-палка не извергла ни огня, ни дыма.

Он снисходительно рассмеялся.

– Это потому, что я ещё не зарядил аркебузу и не насыпал пороху на «полку». Смотри.

Солдат достал два больших кожаных кисета и из одного из них высыпал мне на ладонь горстку тёмного порошка.

– Это порох. Я засыпаю определённое его количество в дуло, а следом заталкиваю маленькую тряпицу. Потом из другого мешочка достаю картечь.

Он показал мне маленький, прозрачный, словно сделанный из кишок какого-то животного мешочек, битком набитый мелкими металлическими шариками.

– На войне или при охоте на крупных животных мы, конечно, используем тяжёлые круглые пули, – пояснил испанец. – Но для птиц лучше всего подходит то, что называется картечью или дробью.

С помощью длинного металлического прута он затолкал содержимое мешочка в ствол и продолжил:

– И последнее: я насыпаю щепотку, всего лишь щепотку пороху, на «полку».

«Полка» представляла собой маленький выступ возле замка, на который и должны были упасть искры, высеченные при столкновении колеса с «ложным золотом».

– Заметь, – заключил он, – между «полкой» и той частью ствола, куда засыпан порох, существует крохотное отверстие. А сейчас я взведу пружину, а ты надавишь на «котёнка».

Я припал на колено перед заряженным оружием со смешанным чувством любопытства, неуверенности и страха. Но любопытство пересилило: ведь, в конце концов, я пришёл сюда и разговорил этого молодого солдата именно с целью узнать, как действует гром-палка. Поэтому, внутренне напрягшись, я положил палец на крючок, ещё раз пригляделся к «котёнку» и, собравшись с духом, нажал.

Колёсико крутанулось, «кошачья лапка» со щелчком опустилась вниз, брызнули искры, послышался шум, подобный краткому сердитому шипению, взвилось облачко дыма... а потом аркебуза отскочила назад, и я испуганно отпрянул, когда её дуло издало громовой рёв, выплюнув пламя, облако сизого дыма, а вместе с ними, не сомневаюсь, и эти смертоносные кусочки металла, которые именуют дробью или картечью.

Когда я оправился от потрясения и звона в ушах, молодой солдат от души расхохотался.

– Чёрт возьми! – воскликнул он. – Бьюсь об заклад, что ты первый и единственный индеец, который когда-либо стрелял из такого оружия. Только не говори никому, что я тебе позволил. Давай, посмотри, как я заряжаю все аркебузы для следующего залпа.

– Выходит, – сказал я, следуя за ним, – самое главное в аркебузе – это порох. Замок, колёсико, курок – всё это нужно только для того, чтобы сила пороха срабатывала, как ты хочешь?

– Ну, так оно и есть, – подтвердил испанец. – Без пороха не было бы никакого огнестрельного оружия: ни аркебуз, ни гранат, ни кулеврин, ни петард. Вообще никакого огнестрельного оружия.

– Но что же такое порох? – полюбопытствовал я. – Из чего его делают?

– А вот этого я тебе не скажу. Я и так уже весьма опрометчиво разрешил тебе позабавиться с аркебузой. Есть приказ, запрещающий индейцам даже дотрагиваться до оружия белого человека, и за свой проступок я могу понести суровое наказание. Так что насчёт состава пороха даже не спрашивай.

Должно быть, вид у меня был расстроенный, потому что солдат снова рассмеялся и добавил:

– Но открою тебе один секрет. Используют порох, разумеется, главным образом мужчины, для самых разных надобностей. Но вот в изготовление одной из частей смеси вносят свой вклад женщины. Причём вклад, я бы сказал, интимного свойства.

С этими словами солдат рассмеялся и вернулся к своему оружию, а я зашагал прочь. Испанец не обратил внимания на мой уход и не заметил, что щепотка пороха, которую он высыпал мне на ладонь, перекочевала в мой поясной кошель. Не заметил он также и того, что, уходя, я прихватил с земли колёсико – запасную деталь одной из аркебуз.

Со всей этой добычей я, стараясь не забыть ни одной увиденной подробности, поспешил в собор. Уже миновал час вечерни, нотариуса в его рабочей комнате не было, и я надеялся, что мне никто не помешает. Найдя чистый листок бумаги и палочку древесного угля, я начал рисовать «котёнка», скобу, «кошачью лапку», колёсико, спираль пружины...

– Что это ты вернулся сюда в столь поздний час, Хуан Британико? – вдруг раздался с порога голос Алонсо.

Только чудом мне удалось не подскочить и не выказать испуга.

– Всего-навсего практикуюсь в изображении слов, – с ходу придумал я ответ, скомкав бумагу, но оставив её в руке. – Мы с тобой переводим так много работ других писцов, что я побоялся, как бы самому не забыть это умение. Ну а поскольку у меня выдалось свободное время, я пришёл сюда попрактиковаться.

– Это очень удачно, что ты пришёл. Мне бы хотелось кое о чём тебя порасспрашивать.

– К твоим услугам, куатль Алонсо, – отозвался я, надеясь, что не выгляжу настороженным.

– Я только что встречался с епископом Сумаррагой, архидьяконом Суаресом Бегегой, викарием Санчесом Сантовеньей и прочими попечителями храма. Они все пришли к выводу, что пора уже украсить собор более достойными его статуса священными сосудами и прочей утварью. Мы пользовались временным убранством только потому, что вскоре уже будет построен совершенно новый собор. Однако поскольку такие предметы, как потиры, дароносицы, дарохранительницы, кадила и даже более крупные – вроде ширмы для хоров или купели, – нетрудно перенести на новое место, мы сошлись на том, что необходимо обзавестись священными сосудами и прочей утварью, подобающей кафедральному собору.

– Думаю, – сказал я, – ты вряд ли собираешься спрашивать моего согласия по этому поводу?

Алонсо улыбнулся.

– Разумеется, нет. Но ты можешь оказать помощь, поскольку, как мне хорошо известно, бродишь по всему городу и знаешь многих людей. Предстоит работа с золотом, серебром и драгоценными камнями, а я знаю, что твой народ был весьма искусен в такого рода ремёслах. Поэтому, прежде чем послать глашатая, который станет призывать ювелиров с улицы, я решил сперва обратиться к тебе. Вдруг ты посоветуешь нам подходящего мастера?

– Куатль Алонсо, – воскликнул я, радостно захлопав в ладоши, – у меня есть на примете как раз такой человек!

* * *

– Тебе знакомо испанское оружие, которое мы называем гром-палкой? – спросил я Почотля по возвращении в приют.

– Да, оно называется аркебуза, – сказал тот. – Во всяком случае, я видел, на что эта штуковина способна. Одна из них пробила насквозь голову моего старшего брата – как будто её пронзила невидимая стрела.

– А как действует аркебуза, ты знаешь?

– Как она действует? Нет, конечно. Да и откуда?

– Но ты ведь искусный, изобретательный мастер. Мог бы ты изготовить аркебузу?

– Изготовить чужеземное удивительное устройство, которое я и видел-то только издалека? Не имея представления о том, из чего оно состоит и как действует? Послушай, друг, ты уже тлауэле или ещё просто ксолопитли?

В науатль имеются два слова, обозначающие различные степени сумасшествия. «Тлауэле» называют буйного, опасного безумца, тогда как «ксолопитли» именуют тихого, безвредного идиота.

– Но скажи, – стоял на своём я, – смог бы ты сработать аркебузу, если бы я показал тебе рисунки с изображением всех деталей, приводящих её в действие?

– Да каким образом ты смог бы сделать такие рисунки? Никому из нас не разрешается и близко подходить к оружию или доспехам белых людей.

– Но мне это удалось. Вот, взгляни.

Я показал Почотлю листок бумаги со сделанными мной рисунками и прямо тут же кусочком древесного угля завершил пару набросков, оставшихся незаконченными из-за прихода Алонсо. Далее последовал подробный рассказ о том, как взаимодействуют детали, заставляющие аркебузу творить своё смертоносное дело.

– Ну что ж, – проворчал Почотль, – по правде сказать, при наличии материала выковать и приладить один к другому все эти крючки и колёсики – дело вполне возможное. Даже не такое уж хитрое. Со всем этим и простой кузнец справится. Если тут и есть задача для мастера-ювелира, то это лишь изготовление тех чудесных штуковин, которые ты назвал пружинами.

– Вот именно, пружины – дело особенное, – подтвердил я. – Поэтому я и решил обратиться к тебе.

– Даже если предположить, что мне удастся раздобыть необходимое количество железа и стали, то с какой стати я должен тратить попусту своё время, корпя над столь сложным устройством?

– Тратить попусту время? – усмехнулся я. – Оказывается, ты занят делом. А мне-то казалось, будто ты только ешь, спишь да бесцельно слоняешься по улицам.

– Пусть так. Но я уже говорил, что не желаю иметь с твоим смехотворным восстанием ничего общего. Это безумие! За незаконное изготовление оружия для бунтовщиков меня и самого объявят бунтовщиком, и мы с тобой оба окажемся прикованными к одному столбу, над одним костром.

– Я не выдам тебя, и если отправлюсь на костёр, то один, – заявил я. – К тому же, в благодарность за аркебузу тебе будет предложена награда, перед которой невозможно устоять. Что скажешь?

Почотль промолчал, глядя на меня с угрюмым недоверием.

– Христиане, – пояснили, – ищут художника, настоящего мастера, способного украсить их собор множеством изделий из серебра, золота и драгоценных камней.

В только что тусклых, унылых глазах Почотля мигом загорелся огонёк.

– Им требуются кубки, сосуды, чаши, светильники, а также множество предметов, назначение которых мне неизвестно. Но все они должны быть прекрасны, великолепны! Мастер, создавший их, оставит наследие для потомков. Конечно, чужеземное наследие, но...

– Но искусство есть искусство! – воскликнул Почотль. – Даже на службе у чужого народа и чужой религии!

– Несомненно, – с удовлетворением подтвердил я. – И, как ты сам заметил, я вроде как в чести у христианского духовенства. Так что, случись мне замолвить словечко за одного несравненного мастера...

– Ййо, аййо, куатль Тенамакстли, ты ведь сделаешь это? Правда?

– Правда. И думаю, что к моим словам прислушаются и эту работу поручат мастеру, которого я порекомендую. И единственное, о чём я попрошу взамен, это чтобы он потратил своё свободное время на изготовление аркебузы.

– Дай-ка, мне надо это как следует рассмотреть! – воскликнул Почотль, выхватив у меня из рук листок с набросками. Он уставился на него и забормотал: – Так... это понятно... нужно только раздобыть металл. – Но тут же осёкся, обернулся ко мне и хмуро сказал: – Объяснив мне, как устроена аркебуза, ты, Тенамакстли, одновременно дал понять, что это оружие способно действовать только при наличии тайного вещества, именуемого порохом. Какой же смысл в том, что я сделаю для тебя оружие, если пороха у тебя всё равно нет?

– Ну, горстка пороха у меня имеется, – возразил я, – и вполне возможно, что, пока ты, Почотль, будешь мастерить аркебузу, мне удастся разгадать состав этого зелья и научиться получать его самому. Тот молодой солдат оказался достаточно болтлив и допустил несколько намёков, способных мне помочь.

* * *

– Испанец намекнул, – сказал я Нецтлину и Ситлали, – что к получению этого порошка какое-то отношение имеют женщины. Вносят «вклад весьма интимного свойства» – так он выразился.

Ситлали, услышав мои слова, широко раскрыла глаза. В это время мы трое сидели на корточках на земляном полу их маленького дома и рассматривали щепотку пороха, которую я осторожно высыпал на кусок жёсткой бумаги.

– Как видите, – продолжил я, – на первый взгляд кажется, будто весь порошок серый. Но, действуя очень аккуратно, кончиком пёрышка, я смог разделить его на составляющие и выяснить, что это не единая масса, а смесь крохотных крупинок трёх разных цветов. Чёрного, жёлтого и белого.

– Столько трудов и стараний, – скептически хмыкнул Нецтлин, – а что это тебе дало? Крупинки трёх цветов, а? Это могут быть три вида цветочной пыльцы.

– Нет, – возразил я, – это не пыльца. Мне уже удалось определить два из трёх элементов смеси, просто попробовав их на язык. Чёрный порошок представляет собой не что иное, как самый обыкновенный древесный уголь. Жёлтый – это растолчённое вещество, которое встречается возле жерл вулканов. Испанцы используют его для самых разнообразных целей – сохранения фруктов, изготовления красок или чтобы конопатить щели, например в винных бочках. Они называют его серой.

– Ну, эти два вещества ты раздобудешь без труда, – промолвил Нецтлин. – Только много ли от этого проку, если белый порошок так и остаётся для тебя загадкой?

– Единственное, что я пока могу сказать об этих загадочных крупинках: они похожи на соль, только вкус более резкий и горчит. Что побудило меня принести этот порох сюда, – я повернулся к Ситлали, – так это слова того солдата насчёт женщин.

Она добродушно улыбнулась, но лишь беспомощно пожала плечами.

– Я могу рассмотреть в этой кучке маленькие белые крупинки, но почём мне знать, что это такое? Да и как глаза женщины могут увидеть больше, чем твои, Тенамакстли?

– Может быть, не глаза, – заметил я. – Известно, что в некоторых отношениях женщины бывают гораздо догадливее и проницательнее мужчин. Смотри, я отделю ряд этих крупиц с помощью маленького пёрышка.

Я так и сделал, а потом попросил:

– Попробуй их, Ситлали.

– Это необходимо? – спросила она, поглядывая на крупинки с опаской. Потом она наклонилась вперёд – со значительным усилием, поскольку ей мешал выдававшийся живот, – опустила голову к бумаге и принюхалась. – Я обязательно должна их попробовать? – повторила Ситлали свой вопрос, снова откинувшись на пятки. – Дело в том, что они пахнут, как кситли.

– Кситли? – воскликнули мы с Нецтлином в один голос, воззрившись на неё с изумлением, потому что это слово означает «моча».

Покраснев от смущения, Ситлали пояснила:

– Ну, во всяком случае, как моя кситли. Понимаешь, Тенамакстли, на нашей улице имеется только одно публичное отхожее место, и мочатся там только самые нескромные женщины. В большинстве же своём мы используем горшки аксиккалтин, а когда они наполняются, идём и выливаем содержимое в ту яму.

– Но мне трудно поверить, что какая-нибудь женщина, даже испанская, способна мочиться порошком! – воскликнул я. – А может быть, ты сама, Ситлали, не обычное человеческое существо?

– Существо я самое обычное, дурачок, – отозвалась она с насмешливым гневом, но снова покраснев. – Просто кое-что примечаю. Например, что если горшок с кситли некоторое время не выливаешь, содержимое отстаивается и на дне оседает что-то вроде белых кристалликов.

Я уставился на неё, начиная понимать.

– Ну, всё равно как осадок или накипь порой образуются на дне кувшина с водой, – пояснила Ситлали, видимо, решив, что я в силу своей тупости нуждаюсь в более наглядном примере.

Я продолжал смотреть на неё, отчего женщина ещё больше покраснела.

– Так вот, – продолжила Ситлали, – если эти кристаллы, о которых я говорила, смолоть очень мелко на камне метлатль, они превратятся в порошок, точно так же, как и те белые крупинки, что принёс ты.

Почти затаив дыхание, я сказал:

– Возможно, ты попала в точку, Ситлали.

– Что? – воскликнул её муж. – Ты думаешь, солдат упомянул женщин в связи с секретным порошком именно по этой причине?

– Он говорил о «вкладе весьма интимного свойства», – напомнил я.

– Но чем женская кситли может отличаться от мужской?

– Одно отличие есть, и ты о нём наверняка знаешь. Сам, должно быть, видел, что, когда мужчина мочится на траву, на траве это никак не сказывается. А стоит помочиться женщине, трава жухнет.

– Ты прав, – произнесли муж и жена одновременно, а Нецтлин добавил: – Это настолько обычное дело, что никто даже не задумывается на сей счёт.

– И древесный уголь тоже вещь обычная, – заметил я. – Да и жёлтая вулканическая сера не такая уж великая редкость. Резонно предположить, что если два элемента пороха столь заурядны, третьим вполне может оказаться и такое обычное вещество, как женская кситли. Ситлали, прости мою дерзость и грубость, но не позволишь ли ты мне взять на время твой горшок аксиккалтин, чтобы попробовать разобраться с его содержимым.

Она покраснела ещё пуще, чуть ли не до самого огромного живота, но рассмеялась и ответила без смущения:

– Делай с ним что хочешь, чудак. Только верни горшок обратно, да поскорее. Нынче, когда в любой момент могут начаться роды, он бывает мне нужен чаще, чем обычно.

Взяв глиняный горшок обеими руками, я направился в приют. Разумеется, сверху он был прикрыт тряпицей, но содержимое его громко плескалось, а встречные поглядывали на меня с недоумением. Ведь аксиккалтин ни с чем не спутаешь.

* * *

Всё это время я жил (или, во всяком случае, ночевал и кормился) в странноприимном доме. Другим постоянным обитателем приюта был Почотль, тогда как прочие менялись, приходили и уходили. Естественно, я испытывал чувство вины из-за того, что присосался к братьям Сан-Хосе, как пиявка, а потому частенько присоединялся к Почотлю и выполнял мелкие хозяйственные работы. Наводил порядок, таскал хворост для очага, помешивал и разносил суп и тому подобное. Конечно, можно было предположить, что монахи столь снисходительно относятся к моему долгому у них проживанию, поскольку я посещаю коллегиум, однако они проявляли ту же терпимость и в отношении явного бездельника Почотля, не выказывая мне ни малейшего предпочтения. По всему выходило, что братья исполнены исключительной благожелательности по отношению ко всем и каждому, то есть и правда трудятся на ниве благотворительности из любви к людям. Желая разобраться в существе вопроса получше, я (хотя и не без смущения, ибо более прочих пользовался их благодеяниями) по возвращении от Нецтлина и Ситлали набрался смелости и спросил об этом одного из разливавших суп монахов.

К моему удивлению и смущению, брат глумливо усмехнулся.

– Ты, наверное, вообразил, будто мы делаем это из любви к вам, никчёмным бездельникам? – буркнул он. – Как бы не так, мы занимаемся этим во имя Господа Бога и ради спасения наших собственных душ. Устав нашего ордена предписывает нам смирять гордыню, обслуживая нижайших из низких, ничтожнейших из ничтожных. Я оказался в этом странноприимном доме по той простой причине, что слишком много братьев вызвалось заботиться о прокажённых и в лепрозории для меня не нашлось места. Что поделаешь, пришлось довольствоваться обслуживанием краснокожих бездельников. Ну что ж, я честно исполняю свои обязанности, чем, надеюсь, заслужу милость Небес. Однако ещё и водить с вами знакомство в мои обязанности не входит, так что убирайся к своим ленивым приятелям-индейцам!

Про себя я отметил, что благотворительность порой предстаёт в весьма странных обличьях, и невольно задумался о том, испытывают ли и сёстры обители Святой Бригитты подобное презрение к своим подопечным сиротам разных цветов кожи? Возможно, вся их показная забота объясняется всего лишь желанием обрести награду на Небесах? Не миновали мои мысли и Алонсо де Молину: может, он был добр ко мне и помогал, руководствуясь теми же самыми соображениями? Все эти размышления, естественно, укрепили во мне неприятие столь лицемерной религии. Хватит с меня и того, что мой тонали предписал мне родиться в Сём Мире именно тогда, когда его наводнили христиане. Безусловно, у меня не было ни малейшего желания ещё и оказаться с ними навеки в одном и том же загробном мире.

Ощущая уже не вину, а стыд из-за того, что позволил себе пользоваться лицемерным милосердием монахов, я решил переселиться из приюта куда-нибудь в другое место. Капитул собора платил за мою работу с Алонсо лишь жалкие крохи (правда, на приобретение испанской рубахи, штанов и сапог было выдано отдельное пособие), однако и траты мои были невелики. Я лишь изредка позволял себе разнообразить чем-нибудь приютский стол, и на мои накопления вполне можно было снять каморку в одном из дешёвых постоялых дворов где-нибудь на бедной окраине. Так что к циновке своей я подошёл в тот вечер с твёрдым намерением провести здесь последнюю ночь, а поутру, собрав скудные пожитки, включавшие и аксиккалтин Ситлали, уйти прочь. Однако едва я успел принять это решение, как оказалось, что оно уже было принято за меня, несомненно, теми же самыми злорадными богами, которые долгое время вмешивались в мою жизнь, не желая оставить меня в покое.

Посреди ночи меня, как, впрочем, и всех остальных в спальне, разбудили сердитые крики престарелого привратника, которого братья оставили сторожить приют после своего ухода.

– ¡Senor Tennamotch! ¿Нау aqui un senor bajo el nombre de Tennamotch?

Я понял, что он имеет в виду меня. Моё имя, как и многие другие слова языка науатль, было для испанцев почти непроизносимо, ибо некоторых наших звуков в испанском языке не существует.