Текст книги "Осень ацтека"

Автор книги: Гэри Дженнингс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 32 страниц)

Как я уже говорил, у мальчика не было ни малейшей надежды избежать проклятия в вечном небытии Миктлана – как не было её и у Ситлали, поскольку она родила столь никчёмного ребёнка, что никто из наших жрецов не принял бы его в качестве жертвы для любого из богов. Однако Ситлали вопреки всему удалось принести в жертву и себя, и ребёнка, да при этом ещё и уничтожить огромное количество чужеземцев. Этот поступок, достойный не просто воина, но героя, был, несомненно, угоден всем нашим старым богам, что, разумеется, обеспечивало и матери, и сыну блаженство в загробном мире. Я не сомневался, что оба они будут счастливы на протяжении вечности, и даже надеялся, что боги сжалятся и даруют Ихикатлю зрение, дабы он мог в полной мере насладиться несравненным великолепием того загробного мира, в котором им с Ситлали посчастливилось пребывать.

13

У нашего народа есть поговорка: «Отправляясь в путь, никогда не знаешь, куда он может завести». Единственной моей целью в тот момент было убраться подальше от города Мехико, а потом свернуть на север, к непокорённым землям. Дойдя до Тлакопана, я выбрал дорогу, которая шла дальше на запад и со временем привела в Мичоакан, землю племени пуремпеча.

Этот народ, один из весьма немногих в Сём Мире, никогда не подчинялся мешикатль и не платил дань Теночтитлану. Столь упорно и успешно отстаивать свою независимость Мичоакану удавалось главным образом потому, что мастера и оружейники пуремпеча знали секрет изготовления жёлто-бурого металла, настолько прочного и острого, что сделанные из него клинки в сражении демонстрировали явное превосходство над хрупким обсидиановым оружием мешикатль. Предприняв несколько безуспешных попыток покорить Мичоакан, мешикатль удовлетворились перемирием, и с тех пор два народа свободно – или почти свободно – занимались торговлей. Пуремпеча так и не выдали ни одному народу Сего Мира секрет своего чудесного металла. Конечно, ныне это уже никакой не секрет: испанцы с первого же взгляда узнали в металле пуремпеча хорошо известную им бронзу. И, разумеется, жёлтым клинкам было трудно противостоять более прочной и острой стали белых людей, равно как и их более мягкому металлу – свинцу, смертоносную силу которому придавал порох.

Но тем не менее, уступая испанцам в качестве вооружения, отважные пуремпеча оказали захватчикам сопротивление куда более яростное, нежели любой другой из подвергнувшихся нашествию народов Сего Мира. Как только эти белые люди завоевали то, что именуется теперь Новой Испанией, и установили там свою власть, один из самых жестоких и алчных их капитанов, Белтран де Гусман, тем самым путём, которым теперь отправился я, повёл из Мехико на запад многочисленный вооружённый отряд. Он вознамерился захватить для себя земель и подданных не меньше, чем его командир Эрнан Кортес. Хотя слово «Мичоакан» означает всего лишь «Земля Рыбаков», Гусман – как до него вожди мешикатль – вскоре убедился, что этот край с полным правом мог бы именоваться «Земля Отважных Воинов».

Медленное, шаг за шагом, продвижение вперёд через зелёные поля и радующие глаз пологие холмы стоило Гусману нескольких тысяч солдат. Пуремпеча несли ещё более тяжёлые потери, но всегда находились те, кто, подняв оружие павших, продолжал бесстрашно сражаться. Чтобы добраться до северной окраины Мичоакана, где он граничит с землёй под названием Куанауата, и его западной границы, каковая есть побережье Западного моря, вырубая, уничтожая и выжигая всё на своём пути, Гусману потребовалось почти пятнадцать лет. (Как я уже упоминал, даже в то время, когда мы с дядей и матерью направлялись в город Мехико, нам нередко приходилось предосторожности ради идти в обход районов Мичоакана, в которых ещё до сих пор продолжались кровавые бои). Теперь, уже будучи и сам отличным воином, я должен признать, что с учётом того, скольких лет и каких потерь стоила Гусману эта победа, он честно завоевал право претендовать на всю эту землю и дать ей новое имя, которое выбрал лично – Новая Галисия, в честь своей родной провинции в Старой Испании.

Но, помимо этого, Гусман совершил деяние непростительное. Согнав вместе тех немногих воинов пуремпеча, которых ему удалось захватить в плен живыми, и присоединив заодно к ним всех мужчин и юношей Новой Галисии, которые могли пожелать стать воинами, он обратил их в рабство и на кораблях отправил по Восточному морю на остров Куба и ещё один, находившийся где-то в той же стороне остров, называвшийся Эспаньола[5]5
  Одно из названий острова Гаити в колониальный период (1492-1804); другое название – Санто-Доминго.


[Закрыть]. Гусман полагал, что эти неукротимые бунтовщики не перестанут разжигать пламя сопротивления своим испанским хозяевам лишь в том случае, если окажутся в чуждом окружении, среди островитян и привезённых издалека рабов мавров, языки которых им неизвестны.

Так что, когда я добрался до Мичоакана, его население состояло в основном из женщин всех возрастов, престарелых мужчин и только-только вступавших в отрочество мальчиков. На меня как на первого взрослого, но не престарелого мужчину за долгое время смотрели как на диковину и радостно привечали. Когда до этого по пути на запад я проходил через бывшие земли мешикатль, мне случалось искать еду и кров в придорожных деревнях и сельских усадьбах. Тамошние мужчины всегда охотно оказывали мне гостеприимство, но мне приходилось просить. Здесь же, в Мичоакане, от желающих предложить еду, питьё и ночлег и говоривших «оставайся сколько хочешь, чужестранец» отбою просто не было. Мужчин там совсем не осталось, поэтому женщины выбегали из дверей и тянули меня за накидку, приглашая в свои дома.

Кстати, и сами пуремпеча выглядели для меня настоящей диковинкой, хотя я уже имел о них некоторое представление.

Дело в том, что в Мехико, в приюте Сан-Хосе и на рынках, мне доводилось встречать старых, а потому избежавших высылки представителей этого народа – купцов, скороходов или просто бродяг. Головы этих людей были лысыми, как яйцо, уаксоломи, и они рассказывали мне, что так выглядит голова каждого – мужчины, женщины и ребёнка – в Мичоакане, ибо пуремпеча считают гладкую, блестящую лысину венцом человеческой красоты. Однако вид этих людей, хотя их головы и были лишены какой-либо растительности, кроме ресниц, не произвёл на меня особого впечатления: в конце концов, они были немолоды и вполне могли облысеть по естественным причинам. Кого удивит вид лысого старика? Совсем иное дело, когда я попал в Мичоакан и увидел, что там все до единого – от младенцев и подростков до взрослых женщин и бабушек – столь же безволосы, как и древние старцы.

Большинство жителей Сего Мира, включая меня самого, гордились своими волосами и отращивали их подлинней. Мы, мужчины, отпускали их до плеч, делая тяжёлую чёлку на лбу, а у женщин волосы ниспадали до пояса, а то и ниже. Правда, испанцы, полагавшие свои бороды и усы единственными истинными символами мужественности, считали, что наши мужчины выглядят женственно, а наши женщины смотрятся неряшливо. Они даже придумали слово balcarrota (что-то вроде «копна») для обозначения наших причёсок и произносили его пренебрежительно. Кроме того, испанцы, постоянно обвиняя нас в мелких кражах их имущества, заявляли, что мы якобы прячем украденные вещицы в волосах. Поэтому Гусман и прочие испанские сеньоры Новой Галисии относились к обычаю пуремпеча наголо бриться с полным одобрением.

Однако в Мичоакане имелись и другие обычаи, которые испанцы, будучи христианами, по моему глубокому убеждению, никак не могли одобрить. Как известно, христиане считают неподобающим и постыдным даже простое упоминание об акте соития; любое же касающееся плотских отношений отклонение от нормы повергает их в ужас и почитается грехом чуть ли не худшим, чем, скажем, человеческие жертвоприношения языческим богам. Старики пуремпеча, которых я встретил в Мехико, обучая меня своему языку поре, научили великому множеству слов и фраз, касающихся плотских отношений. Повторю ещё раз: эти мужчины были так стары, что давно уже утратили не только способность к совокуплению, но и любые связанные с этим желания. И тем не менее они, похотливо облизывая десны, с удовольствием рассказывали мне о разнообразных примечательных, в том числе и непристойных и скандальных способах, которыми удовлетворяли свои вожделения в юности. И надо сказать, что местные обычаи этого не возбраняли.

Я говорю «непристойных и скандальных» вовсе не потому, что сам представлял собой образец целомудрия и скромности. Однако в целом наши народы – ацтеки и мешикатль, – как и многие другие, по части плотских отношений были достаточно щепетильны. В отличие от христиан, у нас не имелось на этот счёт письменных законов, правил и запретов, но, согласно обычаям, некоторые действия считались просто недопустимыми.

Супружеская измена, инцест, беспорядочный групповой блуд (за исключением некоторых церемоний в честь богов плодородия), зачатие вне брака, насилие (кроме совершаемого воинами на вражеских территориях), совращение несовершеннолетних, акт куилонйотль между мужчинами и патлачуиа между женщинами, – всё это запрещалось. Хотя мы, в отличие от христиан, признавали, что у любого человека могут существовать некие врождённые отклонения, а также, что любой нормальный человек, обуреваемый вожделением, способен выйти за пределы дозволенного, однако свободы в таких вопросах у нас не было. Если обнаруживалось что-то из вышеперечисленного, все порядочные люди по меньшей мере сторонились виновного (или виновных). В зависимости от тяжести проступка те могли быть сосланы, подвергнуты телесному наказанию или даже удушены «цветочной гирляндой».

Однако, как объясняли мне, сопровождая это непристойными шутками, пожилые пуремпеча, обычаи Мичоакана были совсем другими. Столь снисходительными, что дальше некуда. У пуремпеча не осуждался и допускался любой, какой только можно себе вообразить, способ плотского совокупления, лишь бы обе стороны (или все, в случае группового соития) были на то согласны. Или же хотя бы не протестовали, как в случае с животными, близость с которыми была в Мичоакане обычным делом и для мужчин, и для женщин, имевших склонность к такого рода утехам. Правда, по словам стариков, в прежние времена из всех местных животных нужным требованиям полностью соответствовали только олени. Совокупление с оленем или оленихой считалось всеми, и особенно жрецами, не просто удовольствием, но достойным похвалы благочестивым религиозным актом, ибо, по представлениям пуремпеча, олень является земным воплощением бога Солнца. Однако с приходом испанцев многие местные женщины и уцелевшие юноши стали вовсю использовать в тех же целях животных, завезённых белыми людьми: коз и козлов, овец и баранов, ослиц и ослов.

В общем, у меня не имелось никаких предубеждений на этот счёт, и если кто-то из многочисленных женщин, встреченных мной в Мичоакане, ранее заменял своих исчезнувших мужчин животными, то с моим появлением они были счастливы отказаться от этих своих «партнёров» ради меня. Поскольку женщин и девушек, домогавшихся моего внимания, было великое множество, то повсюду, где я странствовал по земле пуремпеча, у меня имелась возможность выбирать самых привлекательных, чем я с удовольствием и пользовался. Правда, признаюсь: поначалу мне было не так-то просто привыкнуть к лысым женщинам. Порой, особенно когда дело касалось самых юных, я даже путал девочек с мальчиками, поскольку представители обоих полов у пуремпеча одеваются почти одинаково. Однако со временем я настолько привык к безволосым головам, что стал относиться к этому почти как сами местные жители и даже понял, что природная красота лиц некоторых женщин отсутствием причёсок не только не уменьшается, но, напротив, подчёркивается. Кроме того, отказавшись от своих локонов, они остались пылкими, страстными и воистину женственными.

Только однажды я попал в Мичоакане впросак, каковую промашку следует отнести на счёт чапари – напитка, который пуремпеча делают из мёда местных диких чёрных пчёл и который пьянит гораздо сильнее, чем даже испанские вина. Мне случилось остановиться на ночь на постоялом дворе, другими постояльцами которого были пожилой почтека и почти такой же старый гонец. Содержала заведение лысая женщина с тремя такими же лысыми помощницами, не иначе как её дочерьми. Потягивая на протяжении всего вечера восхитительного вкуса чапари, я нализался так основательно, что самой маленькой и миловидной служанке пришлось отвести меня в мою каморку, раздеть и уложить в постель. Потом она, без каких-либо просьб с моей стороны, занялась моим тепули, доставив мне то восхитительное наслаждение, которое я впервые испытал в свой день рождения с ауаниме в Ацтлане, а потом много раз и с двоюродной сестрой Амейатль и с другими женщинами. Как бы ни был мужчина пьян, это действо всё равно повергает его в блаженство.

Насладившись в полной мере, я попросил служанку раздеться, дабы в знак благодарности отнестись с тем же вниманием к её ксакапили. Однако стоило мне коснуться этого органа губами, как я, даже будучи пьян и плохо соображая, понял, что для ксакапили он слишком велик. Он выскочил у меня изо рта вовсе не от отвращения, но потому, что, поняв свою ошибку, я не мог не рассмеяться. Красивый мальчик обиделся и отпрянул, и его тепули опал, сделавшись и вправду похожим на ксакапили. Это зрелище вдохновило меня на кое-какие пьяные опыты, так что я снова поманил его к себе. Когда мальчик наконец собрался уходить, я, в хмельном великодушии, подарил ему монету мараведи, после чего провалился в пьяный сон. Пробуждение было отмечено ужасной (такой, что, казалось, голова раскалывается на части) головной болью и лишь весьма смутными воспоминаниями о том, что же проделывали мы с тем парнишкой.

Принимая во внимание обилие в Мичоакане доступных женщин и девушек (не говоря уже о юношах и домашних животных), мне вовсе не было нужды впредь напиваться так сильно, чтобы проводить дальнейшие опыты. И без того земля эта поражала таким изобилием благ и даров, что можно было вообразить, будто меня, прежде срока и во плоти, перенесли в Тонатиукан или в один из других загробных миров вечного блаженства. Кроме безграничной вседозволенности в области плотских отношений Мичоакан предлагал также исключительное изобилие и разнообразие еды и напитков. Не говоря уж о вкуснейшей озёрной и речной рыбке, какую невозможно было раздобыть ни в каком другом месте, здесь угощали яйцами в изобилии водившихся у побережья морских черепах и черепашьими супами, запечёнными в глине перепелами и жареными колибри, дивным чоколатль с ароматом ванили и, конечно, несравненным чапари. Даже сам облик того края – пологие холмы, покрытые россыпью цветов, искрящиеся речушки и хрустальные озёра, изобильные плодами сады и крестьянские поля в окружении сине-зелёных гор – служил настоящим пиршеством для взора. Да, человек молодой, здоровый и энергичный не мог не почувствовать искушения остаться в Мичоакане навсегда. Не исключено, что я поступил бы именно так, когда бы не моя клятва и моя цель.

– Аййо, мне уже не найти здесь былых воинственных мужчин и не собрать войско, – горько посетовал я. – Придётся двигаться дальше.

– А как насчёт воинственных женщин? – спросила моя подруга на тот момент: ослепительно прелестная молодая женщина, чьи длинные пушистые ресницы казались ещё более роскошными по контрасту с полным отсутствием волос и даже бровей. Её звали Пакапетль, что означает «На Цыпочках». Когда я непонимающе посмотрел на неё, женщина добавила: – Испанцы, которые убили или отправили в ссылку наших мужчин, допустили просчёт. Они не учли возможностей наших женщин.

– Женщин? – хмыкнул я. – Какие из женщин воины? Ну и чушь ты сказала!

– Сам ты мелешь чушь, – отрезала она. – Ты, конечно, можешь заявить, будто мужчина способен скакать на лошади быстрее, чем женщина. Но я видела, как испанские мужчины и женщины ездят верхом. И кто из них скачет быстрее, во многом зависит от лошади.

– У меня нет ни мужчин, ни лошадей, – сокрушённо заметил я.

– Зато у тебя есть это, – сказала На Цыпочках, указав на аркебузу.

Я упражнялся с ней с самого полудня, пытаясь сбивать с дерева возле хижины моей подруги фрукты ауакатин, но успехов добился весьма умеренных.

– Сила тут не нужна, – продолжила она нарочито саркастическим тоном, – и женщина может использовать такое оружие не менее искусно, чем ты. Надо изготовить или украсть побольше этих гром-палок...

– Именно так я и собираюсь поступить. Как только соберу достаточно людей, которым они понадобятся.

– Для этого далеко ходить не надо, – заявила На Цыпочках, – в наших краях достаточно крепких, решительных и жаждущих мщения женщин. Причём если они, не считая тех, кого испанцы держат при себе в качестве домашних рабынь или наложниц, покинут свои дома, никто их не хватится.

Я понял, что она имела в виду. Двигаясь на запад, в дальние края, я старался держаться подальше от многих испанских эстансий, под которые, естественно, отошли лучшие поля и пастбища Мичоакана, однако издалека присматривался к тому, что там происходит. Поскольку мужчин в стране не осталось, а женщины считались пригодными лишь для домашней работы или интимных услуг, на испанских фермах, ранчо и плантациях трудились привезённые из-за моря рабы. Испанцы обычно надзирали за работой чернокожих мавров, сидя на лошадях и держа в руках плети. Новые хозяева Мичоакана засеяли поля главным образом находящими хороший спрос выгодными растениями: новой для наших краёв пшеницей, сахарным тростником, зеленью под названием «люцерна» и заморскими плодовыми деревьями – померанцами и лимонами. На травянистых пастбищах паслись многочисленные стада овец и коров или конские табуны, загоны и птичники были полны свиней, кур и иной живности. Даже топкие низины, которые раньше не возделывались вовсе, теперь были засажены заморским, растущим в воде злаком под названием «рис». Поскольку испанцы ухитрялись собирать урожаи и извлекать прибыль почти из каждого клочка Мичоакана, уцелевшим пуремпеча осталось лишь очень небольшое количество крохотных земельных наделов, едва способных прокормить тех, кто на них работал.

– Ты, Тенамакстли, с похвалой отзывался о нашей еде, – сказала Пакапетль. – Давай я объясню тебе, откуда она берётся. За оставшимися у нас участками, с маисом, томатами и чили, ухаживают наши женщины и старики. Дети собирают фрукты, орехи, ягоды, мёд диких пчёл для изготовления сластей и чапари. Именно мы, женщины, добываем мясо. Ловим рыбу, охотимся на диких птиц, мелкую дичь, а порой даже на вепрей и кугуаров.

Помолчав, она с усмешкой добавила:

– Мы обходимся без гром-палок. Используем старинные средства: сети для ловли птиц, рыбачьи остроги и охотничье оружие из обсидиана. А ещё мы, женщины, сохраняем старинные ремесла пуремпеча, изготавливаем лакированные изделия и глиняную посуду с глазурью. Всё это мы вымениваем на морскую снедь у племён с морского побережья и на свиней, кур, овец или ягнят у испанцев. Мы живём даже без мужчин, и живём неплохо, но живём лишь с дозволения этих белых хозяев. Вот почему я говорю, что нас не хватятся, если мы уйдём на войну.

– По крайней мере, вы живёте, – сказал я. – А если отправитесь на войну, вы уж точно не будете жить так хорошо. Если вообще останетесь живы.

– А разве ты не знаешь, что другие женщины сражались с испанцами? Во время последних боёв на улицах Теночтитлана женщины мешикатль взобрались на крыши домов и сбрасывали на врагов камни, осиные гнёзда и даже куски собственных экскрементов.

– А толку-то. Я знал ещё более отважную женщину мешикатль в совсем недавние времена. Она не просто сражалась, а действительно убила множество белых людей. И что это дало ей? В результате она лишилась собственной жизни.

– Мы тоже охотно отдали бы свои жизни, будь у нас возможность обменять их на жизни чужеземцев, – настойчиво промолвила На Цыпочках, подавшись вперёд и вперив в меня взор таких же тёмных, как и её невероятные ресницы, глаз. – Ты только испытай нас, Тенамакстли. Вот уж чего испанцы никак не ждут, так это восстания женщин!

– Вот уж во что мне не хотелось бы впутываться, – рассмеялся я. – Даже представить себя во главе армии женщин для меня немыслимо. Узнав о такой нелепости, все погибшие воины в Тонатиукане содрогнутся – кто от смеха, кто от ужаса. Моя дорогая, это несусветный вздор. Я должен заняться поисками мужчин.

– Ну и уходи, – сказала На Цыпочках, не скрывая крайнего раздражения. – Или ищи своих мужчин. В Мичоакане они ещё имеются. – И она неопределённо махнула рукой на север.

– Как? – удивился я. – Ещё остались мужчины? Мужчины пуремпеча? Воины? Они что, прячутся? Скрываются в потаённых местах?

– Ничего подобного, – ответила она презрительным тоном. – Это не воины и не пуремпеча, а настоящие младенцы в пелёнках. Это мешикатль, которых испанцы привели сюда, к нам, чтобы основать новые поселения на берегах озера Пацкуаро. Правда, я боюсь, что эти мужчины окажутся менее стойкими и гораздо более кроткими, чем те женщины, отряд из которых я могла бы для тебя собрать.

– Да уж, дорогая, чего-чего, а кротости в тебе нет. Видно, прорицатель, давший тебе имя На Цыпочках, неверно истолковал написанное в его книге тональматль. Расскажи мне об этих мешикатль поподробнее. Кто именно их сюда привёл? С какой целью?

– Я знаю только то, что слышала. Говорят, что якобы какой-то испанский христианский священник по неким своим непонятным соображениям счёл нужным основать новые поселения по берегам Большого Тростникового озера. А поскольку в наших краях мужчин не осталось, ему пришлось привести мужчин, вместе с семьями, из земель мешикатль. Я слышала также, что этот священник относится ко всем этим поселенцам нежно, как к собственным детям. Поэтому я и назвала их младенцами в пелёнках.

– Семейные люди, – пробормотал я. – Пожалуй, ты права, они едва ли склонны к восстанию. Тем паче если их господин обращается с ними хорошо. Правда, если это действительно так, он не слишком похож на христианина.

Пакапетль пожала плечами, и мысли мои сразу приняли другое направление, потому что в тот момент она была обнажена, и это движение всколыхнуло её дивную грудь. Подруга моя, однако, отнюдь не сердечно, но холодно заявила:

– Сходи туда и посмотри сам. Отсюда до озера всего три долгих прогона.

* * *

Большое Тростниковое озеро по цвету точно совпадает с чалчиуитль – жадеитом – драгоценным камнем, который считается священным у всех народов Сего Мира, а окружающие Пацкуаро невысокие округлые горы такие же сине-зелёные, разве что немного темнее. Так что, когда я взобрался на одну из этих гор и посмотрел вниз, озеро показалось мне ярким драгоценным камнем, который уронили на ложе из мха. Посреди озера лежал остров Шаракуро, должно быть, некогда являвшийся ярчайшей гранью этого драгоценного камня, ибо мне рассказывали, что он раньше был покрыт храмами и алтарями, которые светились и блистали разноцветными красками, золотистыми листьями и знамёнами из перьев. Однако солдаты Гусмана сровняли все эти сооружения с землёй и выжгли остров дотла, так что теперь он представлял весьма печальное зрелище.

Не стало и всех первоначальных поселений, которые располагались по берегам озера, включая Цинцинцани – Обиталище Колибри, столичный город Мичоакана, состоявший целиком из дворцов, один из которых был резиденцией Цимчу – последнего Чтимого Глашатая побеждённых пуремпеча. С вершины горы, на которой я сейчас находился, мне была видна лишь одна достопримечательность, сохранившаяся с прежних времён. То была высившаяся к востоку от озера пирамида, привлекающая взор своей величиной и формой, невысокая, но протяжённая и массивная, соединяющая в себе круглые и квадратные очертания. Эта ийаката, как называлась пирамида на поре, насколько мне известно, сохранилась с действительно старых времён и была воздвигнута народом, который жил здесь задолго до пуремпеча. Даже при жизни Цимчу она уже осыпалась и оседала, но тем не менее до сих пор представляла собой внушительное зрелище.

По берегам озера, на месте поселений, разрушенных солдатами Гусмана, заново возвели деревни, в облике которых не было ничего примечательного. Все дома строились в испанском стиле: низенькие, плоские, из кирпича-сырца. В ближайшей деревушке, прямо под горой, на которой я находился, можно было видеть деловито сновавших людей. Одеты они все были на манер мешикатль, цвет кожи имели такой же, как у меня, и никаких испанцев поблизости не наблюдалось. Поэтому я спустился туда и поздоровался с первым же человеком, который мне встретился. Он сидел на скамейке перед порогом своего дома и усердно строгал какую-то деревяшку, придавая ей форму.

Я произнёс обычное приветствие на науатль:

– Микспанцинко, что значит: «В твоём почтенном присутствии...»

Он, не на поре, а тоже на науатль, с обычной вежливостью ответил:

– Ксимопанотли, что означает: «К твоим услугам...», – а потом сердечно добавил: – Наши соотечественники мешикатль нечасто наведываются к нам в Утопию.

Я не стал путать его и говорить, что на самом деле я ацтек, равно как и не стал спрашивать его о значении того непонятного слова, которое он только что произнёс, а ограничился следующим:

– Я чужой в этих краях и только недавно узнал, что в здешних окрестностях живут мешикатль. Приятно снова услышать свой родной язык. Меня зовут Тенамакстли.

– Микспанцинко, куатль Тенамакстли, – любезно произнёс он. – Меня зовут Эразмо Мартир.

– А, в честь того христианского святого. У меня тоже есть христианское имя – Хуан Британико.

– Если ты христианин и подыскиваешь себе работу, то, возможно, наш добрый падре Васко примет тебя к нам. У тебя есть жена и дети?

– Нет, куатль Эразмо. Я одинокий странник.

– Плохо дело. – Он сочувственно покачал головой. – Падре Васко принимает поселенцев только с семьями. Правда, если ты хочешь остановиться на некоторое время, он весьма радушно приветит тебя в нашем странноприимном доме. Ты найдёшь его в Санта-Крус Пацкуаро, следующей деревне, если идти вдоль побережья к западу.

– Тогда я пойду туда, не буду отрывать тебя от работы.

– Аййо, ты ничуть не мешаешь. Падре не заставляет нас работать беспрестанно, как рабов, и мне приятно поговорить со странником мешикатль.

– А что ты такое делаешь?

– Это будет мекауиуитль, – объяснил он, указав на несколько лежавших позади скамьи почти готовых деталей. Это были куски дерева, напоминавшие размерами и изящными округлыми формами женский торс.

Я кивнул, поняв, что должно получиться из этих частей. Испанцы называют это гитарой.

Гитара – один из музыкальных инструментов, с которыми Новую Испанию познакомили белые люди. Вообще-то многие их инструменты были схожи с уже известными в Сём Мире: звуки из них извлекались благодаря тому, что в них дули, их трясли или колотили по ним палочками. Однако некоторые испанские инструменты – такие, как гитара, виола, арфа или мандолина, – не имели с нашими ничего общего. Мои соотечественники были поражены – и восхищены! – возможностью извлекать нежные, мелодичные звуки, перебирая натянутые на деревянную основу струны.

– Но почему, – спросил я Эразмо, – ты копируешь иноземную новинку? Ведь у белых людей наверняка есть собственные мастера, делающие гитары.

– Есть, – горделиво сказал он, – но не такие искусные, как мы. Падре и его помощник так хорошо обучили нас ремеслу, что, как он говорит, теперь наши мекауиуитин даже лучше тех, что были привезены из Старой Испании.

– Мы? – переспросил я. – Значит, ты не единственный, кто делает гитары?

– Конечно нет. Здесь в Сан-Маркос Чурицио каждое поселение совершенствуется в каком-либо одном ремесле или искусстве. Так, в нашей деревне изготавливают музыкальные инструменты, тогда как в других делают лаковые подносы и ширмы, медную посуду и так далее.

– Но почему? – только и смог сказать я, ибо никогда в жизни не слышал, чтобы жители какого-либо поселения посвящали себя изготовлению лишь чего-то одного и ничем другим не занимались.

– Сходи поговори с падре Васко, – предложил Эразмо. – Он будет очень рад рассказать тебе об устройстве нашей Утопии и всех её особенностях.

– Обязательно схожу. Спасибо, куатль Эразмо, и микспанцинко.

Вместо того чтобы сказать на прощание «ксимопантоли», он промолвил: «Бог тебе в помощь», – и добродушно добавил:

– Заходи ещё, куатль Хуан. Я надеюсь когда-нибудь научиться не только делать эти штуковины, но и играть на них.

Я побрёл на запад, но по дороге остановился в безлюдном местечке и свернул в кусты, чтобы поменять накидку и набедренную повязку на рубашку, брюки и сапоги, которые я нёс в своей торбе. Таким образом, в Санта-Крус Пацкуаро я прибыл одетым по-испански и, расспросив дорогу, был направлен к сложенной из саманного кирпича церквушке с пристроенным к ней домом священника. Навстречу мне вышел сам падре. В его облике не было и намёка на высокомерие и неприступность, характерные для многих христианских клириков. Вдобавок одет он был не в чёрные одеяния, а в штаны и крепкую, плотную, пропотевшую от физического труда рубаху.

Набравшись смелости, я по-испански представился ему как Хуан Британико, мирской помощник брата Алонсо де Молины, нотариуса кафедрального собора епископа де Сумарраги, и сказал, что по поручению своего патрона Алонсо якобы посещаю церковные миссии в удалённых краях, собирая сведения о достигнутых ими успехах.

– О, сын мой, думаю, что о наших делах ты сможешь дать самый благоприятный отчёт, – сказал падре. – И мне приятно слышать, что Алонсо по-прежнему ревностно трудится на благо Матери Церкви. Я с большой любовью вспоминаю этого юношу.

Таким образом моя выдумка была без всяких вопросов и уточнений принята добрым пастырем на веру. Причём, как я понял, это был действительно добрый пастырь. Высокий, худощавый, падре Васко де Куирога имел весьма строгий вид, однако на самом деле оказался человеком в высшей степени доброжелательным. Будучи немолод, он уже облысел и не нуждался в тонзуре, но был ещё достаточно крепок и деятелен. Об этом, в частности, свидетельствовала рабочая одежда, за которую он смиренно извинился.

– Чтобы приветствовать посланца епископа, мне следовало бы сообразно сану облачиться в рясу, но сегодня я помогаю братьям строить позади дома свинарник...

– Я помешал тебе?

– Нет, нет, нет. Напротив, я очень рад сделать передышку. Присядь, сын Хуан. Я вижу, что одежды твои запылились в дороге. У тебя, наверное, в горле пересохло.

Он позвал кого-то, находившегося в соседней комнате, и попросил принести нам вина.

– Садись, садись, мой мальчик. И поведай мне, много ли ты видел из того, что Господь помог свершить нам в здешних окрестностях?