Текст книги "Осень ацтека"

Автор книги: Гэри Дженнингс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 32 страниц)

– Спасибо. Этого достаточно.

– Теперь ты убьёшь и меня?

– Нет. И за это можешь поблагодарить другого падре, которого я некогда знавал. Я уже приказал этому воину быть твоим спутником и защитником.

– Значит, я могу уйти? Мой долг повелевает совершить последние обряды над телами моих несчастных прихожан. Это всё, что я могу для них сделать.

– ¡Vaya con Dios! Ступай с Богом, падре! – сказал я без малейшей иронии и жестом велел Поцонали следовать за священником.

А сам подошёл к окну и, в ожидании Ночецтли и рабыни, умеющей читать и писать по-испански, некоторое время наблюдал за происходящим на площади, а также за уже начавшими разгораться по окраинам города пожарами.

* * *

Рабыня эта оказалась сущим ребёнком, и, уж конечно, никак не мавританкой. Кожа её имела лишь чуть более тёмный оттенок, чем моя, и девочка была слишком хороша собой, чтобы принадлежать к чёрной расе. Но в том, что это дитя – плод смешанной крови, сомневаться не приходилось: все девушки-полукровки созревают очень рано и уже в очень юном возрасте, как и рабыня, которую ко мне привели, обретают развитые формы. Наверное, девочка относилась к тем людям смешанной крови, о которых в своё время мне рассказывал Алонсо де Молина: была квартеронкой или кем-то в этом роде. Возможно, как раз по этой причине ей сочли нужным дать некоторое образование. Моё первое испытание состояло в том, что я обратился к юной рабыне по-испански:

– Мне сказали, что ты умеешь читать написанное испанцами?

Она поняла и почтительно ответила:

– Да, мой господин.

– Тогда прочти мне это.

Без малейшей запинки, прямо с листа, девушка бегло прочла:

– «Аl muy illustrisimo Senor Don Antonio de Mendoza, visorrey é gobernador por Su Majestad en esta Nueva Espana, presidente de la Audencia у la Chancellerfa Real...» И это всё, мой господин, здесь только обращение. И, с твоего позволения, замечу, что написано оно не самым искусным писцом.

– Мне говорили также, что ты умеешь писать на этом языке.

– Да, мой господин.

– Я хочу, чтобы ты написала кое-что для меня. Возьми другой листок бумаги.

– Конечно, мой господин. Только дай мне приготовиться. На пере чернила засохли.

– Пока мы ждём, Ночецтли, – велел я своему помощнику, – найди священника этой церкви. Он где-то в толпе снаружи, вместе с нашим ийаком Поцонали. Приведи священника ко мне.

Тем временем девочка отложила в сторону запачканное перо, достала из сосуда свежее, искусно наточила ножом его кончик, деликатно поплевала в чернильницу, помешала её содержимое новым пером и наконец сказала:

– Я готова, мой господин. Что мне написать?

Я ненадолго задумался, глядя в окно. Уже смеркалось, но зато пожаров становилось всё больше, и полыхали они всё ярче, грозя в скором времени полностью пожрать Тоналу. Снова повернувшись к девушке, я, отчётливо и медленно, так, чтобы она успела записать их, пока они звучат, произнёс несколько слов, а потом и глянул ей через плечо, положив две бумаги – неоконечное послание и её листок – рядом. Разумеется, я не мог прочесть написанное, ни там, ни там, но вот почерк девушки показался мне более чётким и уверенным, чем закорючки писца.

– Прочесть тебе это, мой господин? – робко спросила она.

– Нет. Вот пришёл священник. Пусть он прочтёт.

Я указал на листок.

– Падре, сможешь ты прочесть также и то, что здесь написано?

– Конечно могу, – на сей раз в голосе его звучало раздражение. – Но в этом мало смысла. Здесь написана одна-единственная фраза: «То, как он горел, до сих пор стоит у меня перед глазами».

– Спасибо, падре. Именно это я и имел в виду. Очень хорошо, девочка. Теперь возьми этот недописанный документ и добавь к нему следующие слова: «Это только начало». Потом напиши моё имя – Хуан Британико. А следом добавь моё настоящее имя. Ты знакома с изображением слов, принятым в языке науатль?

– К сожалению, нет, мой господин.

– Тогда напиши его по-испански, как можешь: Теотль-Тенамаксцин.

Рабыня сделала это, хотя и не так быстро, поскольку очень старалась написать всё как можно точнее и разборчивее, а закончив, подула на бумагу, чтобы подсушить, и передала её мне. Я вручил письмо священнику и спросил:

– Можешь прочитать, что здесь написано?

Листок бумаги дрожал в его пальцах, как дрожал и его голос.

– Так, illustrisimo...[28]28
  Наидостойнейшему (исп.).


[Закрыть] et cetera, et cetera[29]29
  И прочая, и прочая (лат.).


[Закрыть]. Это только начало. Подписано: Хуан Британико. А потом другое, совершенно невообразимое имя. Прочитать его я могу, но не уверен, что выговорю как следует.

Священник собрался было отдать листок мне, но я сказал:

– Оставь бумагу у себя, падре. Она предназначалась для вице-короля. Она по-прежнему адресована ему. Если тебе удастся найти какого-нибудь живого белого человека, который сможет стать твоим гонцом, поручи ему доставить это послание тому самому важному правителю Мендосе, что засел в Мехико. А до той поры просто показывай её всякому испанцу, которого повстречаешь на своём пути.

Он вышел: бумага всё ещё тряслась в его дрожащей руке. Поцонали последовал за ним. А я сказал Ночецтли:

– Помоги девушке собрать и связать в свёртки все эти бумаги и письменные принадлежности, для сохранности. У меня найдётся для них применение. А что касается тебя, дитя, ты смышлёная, послушная девочка и сегодня очень мне помогла. Как тебя зовут?

– Вероника, – сказала ты.

30

Мы оставили Тоналу, превратив её в тлеющую, дымящуюся пустыню, без единого уцелевшего здания, кроме каменной церкви и дворца, и без единого жителя, не считая священника и тех немногих рабов, которые почему-то не захотели покинуть пепелище. Наша уходящая армия преобразилась: теперь мы выглядели вычурно, если не сказать смехотворно. Йаки так основательно обвешали свои пояса скальпами, что казалось, будто торс каждого воина возвышается над холмиком из окровавленных человеческих волос. Женщины пуремпеча забрали самые изысканные наряды покойных испанских дам – шелка, бархат и парчу – и теперь (хотя некоторые в неведении нацепили платья задом наперёд) представляли собой красочное, многоцветное сборище. Многие из аркебузиров и воинов-ацтеков надели поверх хлопковых панцирей ещё и стальные кирасы. Шлемы и высокие сапоги испанцев мало кого привлекли, но зато на головах изрядного числа бойцов красовались украшенные перьями дамские шляпки или затейливые кружевные мантильи. Все наши мужчины и женщины тащили мешки и корзины, набитые всякой всячиной: от ветчины, сыров и монет до оружия, совмещающего в себе копьё, крюк и топор. Уно, помнится, называл такие штуковины алебардами. Наши пеленающие и поглощающие следовали за войском, помогая идти не слишком тяжело раненным бойцам. Около дюжины из них вели в поводу захваченных уже взнузданными и осёдланными лошадей. Раненых, неспособных передвигаться самостоятельно, забросили на конские спины.

Вернувшись обратно в лагерь, мы передали этих раненых воинов на попечение многочисленных тикилтин, ибо большинство племён, составлявших армию, захватили с собой как минимум одного местного целителя. Так поступили даже йаки, но поскольку их знахарь мало что мог, кроме как распевать, нацепив маску, подпрыгивать и бряцать погремушками, я приказал, чтобы ранеными йаки занялись более просвещённые лекари из других племён. Само собой, это вызвало возмущение и сердитые слова о неуважении к священным традициям, но я проявил твёрдость, и им пришлось уступить.

Между прочим, это оказалось не единственным проявлением недовольства, с которым пришлось столкнуться, когда я вновь собрал все свои силы. Мужчины и женщины, участвовавшие в захвате Тоналы, хотели оставить у себя всю добычу, которой там разжились, и были очень недовольны, когда я приказал разделить это добро, по возможности поровну, между всеми нашими воинами и даже рабами. Но мало того, роптали и люди, получившие своё, не участвуя в штурме. Им прекрасно было известно, почему я не повёл на город всех, но они, завидуя чужому успеху, упорно ворчали насчёт предпочтения, несправедливо оказанного мною своим «любимчикам». Готов поклясться, даже раны, полученные вернувшимися с дела бойцами, вызывали зависть, а уж их-то никак нельзя было поделить по-честному. Разумеется, я, как мог, успокаивал недовольных, обещая им множество новых сражений, новых побед и даже угодных богам смертей. Однако всё было не так просто. Если помните, незадолго до всех этих событий мне пришлось понять, сколь нелегко быть юй-текутли, а нынче я уразумел, что командовать огромной разношёрстной армией ничуть не легче.

Я издал указ, чтобы некоторое время все оставались в нашем нынешнем лагере, пока я буду размышлять, куда направить армию и как лучше использовать её в дальнейшем. У меня имелось несколько причин оставаться пока на прежнем месте. Во-первых, надо было дать женщинам пуремпеча возможность пополнить запасы гранат из глиняных шариков, поскольку это оружие оказалось чрезвычайно эффективным в Тонале. Во-вторых, у нас теперь имелось изрядное количество лошадей, и я стремился к тому, чтобы больше моих воинов научились ездить верхом. И наконец, поскольку мы потеряли многих наших лучших аркебузиров – отчасти по моей собственной вине, – я хотел, чтобы другие воспользовались возможностью попрактиковаться с этим новым оружием, которого у нас теперь было множество, и научились использовать аркебузы именно так, как посоветовал мне покойный Уно.

Поэтому я перепоручил Ночецтли большую часть своих повседневных обязанностей, тем самым освободив себя от необходимости разбираться с мелкими жалобами, ссорами и прочими утомительными, раздражающими делами, сохранив своё время и внимание для тех задач, выполнением которых следовало руководить лично. И к осуществлению одной из них имело смысл приступить немедленно, пока мы ещё находились не в походе, а в относительном удобстве разбитого на продолжительное время лагеря. Вот почему в один прекрасный день я послал за тобой, Вероника.

Когда ты остановилась передо мной, держа руки за спиной, и взглянула на меня внимательно, но настороженно и смущённо, я сказал тебе то, что уже говорил многим:

– Моё намерение состоит в том, чтобы избавить Сей Мир от незваных испанских завоевателей, захватчиков и угнетателей.

Ты кивнула, и я продолжил:

– Независимо от того, окажется ли наша попытка удачной, будущие историки Сего Мира будут рады иметь в своём распоряжении правдивую хронику войны, на которую народ поднял Тенамаксцин. Ты умеешь писать, и у тебя есть письменные принадлежности. Мне бы хотелось, чтобы ты начала вести записи, которые, возможно, со временем станут единственным письменным свидетельством нашего восстания. Как думаешь, ты справишься с этим?

– Я приложу все старания, мой господин.

– Так вот, дитя, своими собственными глазами ты видела лишь заключительный этап сражения при Тонале. Я расскажу тебе об обстоятельствах, которые этому предшествовали. Мы с тобой можем заняться этим на досуге, пока находимся здесь, в лагере. Это позволит мне хорошенько собраться с мыслями и логически выстроить последовательность событий, а тебе постепенно привыкнуть писать под мою диктовку. И ещё мы оба сможем пересматривать записи и исправлять ошибки, если те вдруг возникнут.

– К счастью, у меня хорошая память, мой господин. Думаю, ошибок у нас будет немного.

– Очень надеюсь. Правда, у нас не всегда будет возможность сидеть вместе, когда я стану говорить, а ты слушать. Нашей армии предстоит множество долгих маршей, у нас впереди бесчисленные сражения с бесчисленными врагами. И я хотел бы, чтобы всё это – походы, битвы с врагами и исходы этих сражений – нашло отражение в записях и сохранилось для потомства. А поскольку моя обязанность прежде всего состоит в том, чтобы командовать армией и вести воинов в бой, у меня далеко не всегда будет возможность объяснять и описывать тебе то, что происходит. Со многим тебе придётся разбираться самой.

– У меня также хорошее зрение, мой господин.

– Я подберу тебе лошадь, научу ездить верхом, и ты всё время будешь рядом со мной – кроме, разумеется, сражений, от которых тебе следует держаться подальше, на безопасном расстоянии. Всё увиденное ты должна будешь прежде всего осмыслить, а потом записать, как можно более связно и вразумительно. Сразу скажу, что у тебя не часто будет выдаваться возможность подолгу спокойно сидеть с пером и бумагой. Возможно, нередко тебе будет даже некуда присесть. Поэтому тебе придётся научиться делать быстрые заметки, с тем чтобы потом, в более спокойное время, – как, например, сейчас, когда мы находимся в лагере, – на их основе можно было сделать подробные записи.

– Я смогу сделать это, мой господин. Собственно говоря...

– Дай мне закончить, дитя. Я собирался предложить тебе воспользоваться методом, которым купцы почтека издавна пользуются для ведения расчётов. Ты срываешь листья дикого винограда и...

– И царапаю на них острым прутиком. Белые отметины сохраняются не хуже чернил на бумаге. Прошу прощения, мой господин. Я уже знала этот способ. По правде сказать, я то и дело пользовалась им, когда ты говорил.

С этими словами ты вынула руки из-за спины, и оказалось, что в них действительно спрятаны виноградные листья. На листьях виднелись мелкие царапины, нанесённые тобой на ощупь.

– И что, – пробормотал я в немалом удивлении, – ты можешь разобраться в этих загогулинах? Можешь, например, повторить произнесённые мной слова? По-моему, тут ничего не понятно!

– Эти пометки, мой господин, служат только для того, чтобы подкреплять мою память. Никто другой не сможет их истолковать. И я вовсе не утверждаю, будто сохранила всё до последнего слова, но...

– Докажи это, дитя. Прочитай мне что-нибудь из нашего разговора.

Я потянулся и наугад ткнул в один из листьев.

– О чём говорится тут?

Тебе потребовался лишь момент, чтобы приглядеться к закорючкам.

– Когда-нибудь в будущем историки Сего Мира будут рады иметь в своём распоряжении...

– Клянусь богом войны Уицилопочтли! – воскликнул я. – Это невероятно! Ты просто чудо из чудес! Не могу сказать, что у меня было много знакомых писцов, – по правде, так я знал только одного, испанского клирика. Но он, хоть и приближался к среднему возрасту, был далеко не так смышлён и искусен, как ты. Сколько тебе лет, Вероника?

– Я думаю, десять или одиннадцать, мой господин. Точно не знаю.

– Правда? Судя по почти зрелым формам тела, а ещё более по зрелости и разумности твоих речей, я бы предположил, что ты на три или четыре года старше. Как тебе удалось получить такое хорошее образование в столь юном возрасте?

– Моя мать обучалась в церковной школе и воспитывалась в монастыре. Она сама учила меня всему, что знала, а накануне своей смерти поместила меня в тот же самый монастырь.

– Тогда понятно, откуда у тебя это имя. Но если твоя мать и была рабыней, то наверняка не простой мавританской ломовой клячей.

– Она была мулаткой, мой господин, – без смущения пояснила ты. – Маме не нравилось, когда её начинали расспрашивать о её собственных родителях и о моём отце. Но дети, конечно, способны домыслить многое из того, что остаётся несказанным. Похоже, её мать была чернокожей, а вот отец – испанцем, причём занимавшим довольно высокое положение. Или, по крайней мере, довольно состоятельным. Во всяком случае, он не поскупился на деньги и отправил незаконнорождённую дочь в школу. Но вот насчёт моего отца мама не позволяла себе ни малейших намёков. Так что относительно того, кем он был, у меня нет даже догадок.

– Я видел только твоё лицо, – сказал я. – Позволь мне увидеть твоё тело. Разденься для меня, Вероника.

На это тебе потребовалось мало времени, потому что на тебе было лишь тонкое, длиной по щиколотку, почти без завязок, платье в испанском стиле.

Я сказал:

– Когда-то мне описали все степени и градации смешения крови. Но судить о степени близости к той или иной расе по внешности мне трудно. Весь мой опыт в этом отношении сводится к давнему знакомству с девочкой, которая, полагаю, родилась от белой матери и чёрного отца. Что касается тебя, Вероника, я бы сказал, что мавританская кровь твоей бабушки сказывается в тебе лишь в том, что у тебя уже достаточно развитая грудь, тёмные соски, а между ног появился пушок имакситли. От деда-испанца, полагаю, ты унаследовала изящные, очень красивые черты лица. Но волос под мышками и на ногах у тебя нет, так что, должно быть, позднее испанская кровь была основательно разбавлена. А ещё ты чистенькая, и пахнет от тебя приятно, как от женщины из нашего народа. Очевидно, что твой неизвестный отец, добавив свою кровь к этой смеси, улучшил и облагородил породу.

– Если это имеет для тебя значение, мой господин, – смело заявила ты, – несмотря на развитые формы, я ещё девственница. Меня пока что не изнасиловал никакой мужчина, а сама я до сих пор не испытывала искушения вступить с кем-нибудь в связь.

Я помолчал, обдумывая эти смелые слова. Ты сказала «искушение», ты сказала «до сих пор», в то время как я любовался твоей наготой. Даже тогда, ещё в совсем нежном возрасте, ты, Вероника, была столь женственна, столь прекрасна и притягательна лицом и телом, не говоря уж о том, что ты была умна и образованна не по годам, что явилась для меня настоящим и весьма немалым искушением. Не исключено, что я бы и попросил тебя стать для меня чем-то большим, нежели только моей спутницей и писцом. Но едва лишь эта мысль бегло мелькнула где-то на задворках сознания, как я тут же вспомнил о своём обете, принесённом после гибели Иксинатси. Признаюсь, я был бы рад близости с тобой, но не решился склонить тебя к ней, ибо чувствовал, что такая связь может перерасти в любовь. А ведь я поклялся себе никогда больше не испытывать истинной любви к женщине.

Вспоминая сейчас те события в свете того, что обнаружилось между нами позднее, я не могу от души не порадоваться, что сумел тогда совладать со своим порывом.

Хотя, по правде говоря, я всё равно, что было неизбежно и предопределено судьбой, со всей нежностью тебя полюбил.

Но тогда я сказал лишь следующее:

– Одевайся и пойдём со мной. Мы заберём у женщин пуремпеча кое-что из нарядов, которые они прихватили из гардеробов Тоналы. Ты достойна самого изысканного женского наряда, маленькая Вероника. И, разумеется, тебе не обойтись без нижнего белья. Без него в седле никак, а ты будешь ездить верхом на лошади рядом со мной.

* * *

Далеко не все последующие наши завоевания давались нам так же легко, как захват Тоналы. Пока мы стояли лагерем, я рассылал в разных направлениях лазутчиков и скороходов, а потом на основании их донесений принимал решение, где и когда наносить удар, причём, желательно, двойной удар: одновременно в двух, далеко отстоящих один от другого, пунктах. Это имело своей целью нагнать на испанцев страху и дать им понять, что они имеют дело с многочисленным, сильным, вездесущим и исполненным воли к победе противником. Враги должны были уразуметь, что они столкнулись не с каким-то там бунтом кучки рабов или набегом дикого племени, но с подлинно всенародным восстанием, направленным против всех белых захватчиков.

По прошествии времени разведчики сообщили мне, что на некотором расстоянии к юго-востоку от нашего лагеря находится богатая равнина, где с небольшими интервалами (это было сделано, чтобы испанцы могли общаться и в случае чего защитить друг друга) расположено множество процветающих эстансий. Другие разведчики доложили, что к юго-западу от нас, на перекрёстке дорог, находится испанский торговый пост. Местные землевладельцы свозят туда свои урожаи, чтобы продать их заезжим купцам. Добычу там можно захватить богатейшую, но пост укреплён и охраняется значительным отрядом испанских пехотинцев.

Эти два места я и выбрал для нанесения очередного двойного удара. Благородному воителю Ночецтли предстояло повести свой отряд на эстансии, тогда как мне – возглавить захват торгового поста. Помимо всего прочего, это давало возможность некоторым из наших пока ещё не успевших пролить кровь (и потому завидующих своим товарищам) воинов возможность поучаствовать в бою и захватить добычу или же пасть со славой, стяжав угодную богам смерть. Под начало Ночецтли я выделил воинов из племён кора, уичоль и всех наших всадников, включая и Веронику, которой предстояло стать летописцем этого сражения, а с собой взял воинов рарамури и отоми, а также всех опытных аркебузиров. Участников штурма Тоналы оставили в лагере, по каковому поводу йаки не преминули поворчать и повозмущаться. Мы с Ночецтли тщательно рассчитали время, которое потребуется нам на дорогу, чтобы определить и тот день, когда мы одновременно осадим врага в двух разных местах. Затем мы прикинули, когда два наших победоносных отряда вновь воссоединятся в этом лагере. После чего разошлись в разных направлениях.

Как я уже говорил, далеко не все наши планы в этой войне осуществлялись успешно. Наше нападение на испанский торговый пост, казалось, не сулило иного результата, кроме победы. Однако всё оказалось не так-то просто.

Вокруг поста раскинулось поселение, состоявшее по большей части из хижин рабов или подёнщиков, но эти убогие строения окружали сам пост, обнесённый частоколом из толстых, заострённых кверху брёвен. Тяжёлые крепкие ворота запирались изнутри на прочный засов, а из прорезанных в брёвнах узких бойниц торчали дула гром-труб. Когда наши силы с невероятным шумом и оглушительным рёвом устремились бегом через открытое пространство перед стеной, я полагал, что нам придётся лишь увёртываться от тяжёлых железных шаров, которые, как мне доводилось прежде видеть, выбрасывают испанские гром-трубы. Но эти оказались заряженными мелкими металлическими обрезками, гвоздями, битым стеклом и тому подобным. Когда их жерла с грохотом извергли на нас своё содержимое, увернуться от этого смертоносного града не было никакой возможности, и большую часть наших воинов, шедших в атаку в первых рядах, попросту разорвало в клочья. К счастью для нас, перезаряжать гром-трубу приходится ещё дольше, чем гром-палку. Прежде чем испанцы успели это сделать, мы, уцелевшие воины, подбежали к самой стене, так близко, что нацелить на нас гром-трубы было уже невозможно. Мои воины рарамури, верные своему прозванию «быстроногие», легко вскарабкались на грубую бревенчатую стену и перебрались через неё. Пока некоторые из них дрались с защищавшими стену испанцами, другие устремились к воротам, подняли засов и впустили остальных.

Однако испанские солдаты не струсили, не потеряли присутствия духа и не подумали сдаваться. Некоторые принялись обстреливать нас, но мои аркебузиры уже достаточно поднаторели в использовании этого оружия, так что их огонь оказался не менее метким и смертоносным. Тем временем мы, вооружённые копьями, мечами и макуауитль, устремились вперёд, сошлись с врагами вплотную и схватились врукопашную. Бой продолжался долго, отважные солдаты стояли насмерть и в конце концов погибли.

Как погибло, к сожалению, и прискорбно большое число моих собственных воинов по обе стороны частокола, которым был обнесён испанский сторожевой пост. Поскольку в этот поход мы не взяли с собой пеленающих, чтобы ухаживать за своими ранеными, и поскольку на том посту не оказалось лошадей, на которых можно было бы их переправить в лагерь, мне не оставалось ничего другого, как велеть нашим поглощающим подарить быструю и милосердную смерть всем, кто был ещё жив, но получил слишком серьёзные ранения и не мог вернуться назад самостоятельно.

Этот поход обошёлся нам дорого, но тем не менее оказался прибыльным. Торговый пост, как выяснилось, был просто набит полезными и ценными товарами: порохом и свинцом, аркебузами, мечами, ножами, одеялами, одеждой, копчёной или засоленной для длительного хранения снедью, даже сосудами с октли, чапари и испанскими винами. Так что с моего разрешения все оставшиеся в живых отпраздновали нашу победу так основательно, что на следующее утро, когда пришла пора возвращаться, многие ещё нетвёрдо стояли на ногах. Как и прежде, мы предложили местным рабам вместе со своими семьями отправиться с нами. Большинство так и поступило – двинулось в путь, неся свои скудные пожитки и часть нашей богатой добычи.

Вернувшись обратно в наш лагерь за руинами Тоналы, я с радостью узнал от Ночецтли, что его поход оказался гораздо менее трудным, чем наш. Эстансии охраняли не настоящие солдаты, даже вообще не испанцы, а стражники из числа рабов местных землевладельцев. Аркебуз этим людям не доверяли, да и никакого желания проливать кровь за своих хозяев у них не имелось. Таким образом, Ночецтли не потерял ни одного воина, а его люди убивали, насиловали и грабили в своё удовольствие. Они тоже вернулись со множеством припасов – мешками маиса, толстыми тёплыми тканями и годной к употреблению испанской одеждой. А самое главное, они пригнали с тамошних ранчо множество лошадей и целое стадо рогатого скота, пожалуй, не меньше того, что увёл с собой на север Коронадо. Это избавляло нас от необходимости не только рыскать вокруг в поисках припасов, но даже охотиться. Еды доставили столько, что её должно было хватить всей армии на долгое время.

– А вот, владыка, – сказал Ночецтли, – подарок тебе от меня лично. Я забрал это с постели одного из самых знатных испанцев. – Он вручил мне аккуратно сложенную пару красивых глянцевых, шёлковых простынь, лишь слегка запачканных кровью. – Полагаю, что юй-текутли ацтеков не пристало спать на брошенной на голую землю соломенной циновке, словно простому воину.

– Спасибо, мой друг, – от души поблагодарил его я и рассмеялся. – Хотя боюсь, что такими подарками ты склонишь меня к самонадеянности, изнеженности и праздности, которые присущи испанской знати.

Поджидала меня в лагере и другая хорошая новость. Некоторые из моих разведчиков-скороходов побывали в далёких краях и теперь, вернувшись, рассказали, что войну нашу поддержали и вовсю ведут даже те, кто не имеет к моей армии никакого отношения.

– Тенамаксцин, весть о твоём восстании распространяется от народа к народу, от племени к племени, и многие горят желанием, как и ты, выступить против белых от имени Сего Мира. Везде, отсюда и до побережья Восточного моря, отряды воинов устраивают молниеносные набеги на испанские поселения, плантации и усадьбы. Они появляются, убивают всех, кого могут, уничтожают то, что не могут забрать с собой, и так же стремительно отступают. Чичимеки, народ Пса, теочичимеки, Дикие Псы, и даже Бешеные Псы, цакачичимеки – все они вторгаются во владения белых людей. Прибрежные жители, хуаштеки, пользующиеся дурной славой из-за своей апатичности и полнейшего ко всему равнодушия, и те совершили нападение на морской порт – на город, который испанцы называют Веракрус. Конечно, хуаштеки с их примитивным оружием не могли причинить там большой ущерб, но они, несомненно, посеяли страх и тревогу среди испанских поселенцев.

Мне было очень приятно об этом слышать. Народы, упомянутые разведчиками, конечно, были плохо вооружены, так же плохо организованы и способны не на настоящую войну, а лишь на грабительские набеги, но их вылазки помогали мне держать белых в постоянной тревоге, лишая сна и покоя. Теперь уже вся Новая Испания знала о том, что нападения и набеги, от самых мелких вылазок и до моих разрушительных атак, происходят повсюду и никто в Новой Испании не может чувствовать себя в безопасности. Я надеялся и верил в то, что захватчики почувствуют угрозу не только собственному благополучию, но и самому своему существованию.

Однако хуаштеки и прочие могли совершать свои стремительные вылазки и исчезать в диких дебрях почти безнаказанно. Тогда как под моим началом теперь собралась не только армия, но фактически огромный передвижной город – воины, рабы, женщины и дети, целые семьи, множество лошадей и стада скота. Передвижной-то он был передвижной, но, мягко говоря, слишком громоздкий, чтобы постоянно перемещаться от одного поля сражения к другому. По моему разумению, нам требовалось осесть в надёжном месте, которое можно было бы защитить, в то время как у меня имелась бы возможность высылать (или выводить лично) небольшие отряды в самых различных направлениях. Очень важно, чтобы, совершив набег, воины могли вернуться в безопасное убежище. Поэтому я созвал нескольких благородных воителей, о которых мне было известно, что они много странствовали по просторам Сего Мира, и спросил у них совета. Воитель по имени Пикскуи сказал:

– Я знаю именно такое место, мой господин. Ведь наша конечная цель состоит в нападении на город Мехико, что к юго-востоку отсюда, а место, которое я имею в виду, находится как раз примерно на полпути. Горы называются Мицтоапан, Обиталище Кугуаров. Те немногие белые, которым довелось увидеть эти горы, называют их на своём языке Микстон.

Это скалистые, крутые горы, пересекаемые узкими ущельями. Там можно найти долину, достаточно большую, чтобы разместить в ней всю нашу армию, а когда испанцы узнают о нашем местонахождении, – а рано или поздно они об этом так и так проведают, – им будет непросто до нас добраться. Если, конечно, они не научатся летать. Какие бы силы ни выслали против нас белые, им придётся пробираться по ущельям и горным тропкам цепочкой, которую легко остановит горстка аркебузиров, а другие воины забросают врагов сверху стрелами и копьями. А ещё лучше, обрушат на них камнепад.

– Превосходно, – сказал я. – Судя по всему, место действительно надёжное. Большое спасибо за совет, благородный воитель Пикскуи. Ступай же, обойди весь лагерь и передай командирам отрядов мой приказ готовиться к маршу. Завтра на рассвете мы выступим к горам Мицтоапан. А сейчас пусть один из вас найдёт ту девочку-рабыню Веронику и приведёт ко мне.

* * *

В тот памятный день тебя привёл ко мне ийак Поцонали. Я давно заметил, что этот юноша постоянно старается оказаться рядом с тобой и бросает на тебя прочувствованные взгляды. Такие вещи трудно скрыть от меня, поскольку в прошлом я и сам частенько бывал влюблён. И поверь, Вероника, стань мне известно (хотя тогда я ещё не знал всю правду о нас с тобой), что этот весьма достойный молодой человек снискал твоё благоволение, это не вызвало бы у меня ревности.

Так или иначе, нападение Ночецтли на эстансии ты уже описала, ибо являлась непосредственной свидетельницей этих событий, а теперь я продиктовал тебе полный отчёт о своём, к сожалению, далеко не столь бескровном нападении на торговый пост. Записав всё до последнего слова, ты тихонько промолвила:

– Я счастлива, мой господин, слышать, что ты в самом скором времени намерен напасть на Мехико. Надеюсь, этот город будет разрушен до основания, как и Тонала.

– И я надеюсь. Но почему этого хочешь ты?