Текст книги "Сон разума (СИ)"

Автор книги: Георгий Левченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

Я ведь до сих пор не могу понять, откуда вдруг во мне взялось чувство беспредметной влюблённости и почему оно до сих пор живо. И именно беспредметной, никто пальчиком меня не манил, т.е. можно подумать, что и манил, но точно не конкретно меня, а так, вообще манил, ради развлечения безликой серой массы, либидо ей потешить, ничего же умнее придумать не могут. Пожалуй, она и тип отражает, и в телевизоре ровно для того, чтобы его отражать, а простачки вроде меня покупаются, хотя… хотя я начинаю перед собой выпендриваться, безразличие пытаюсь изобразить да словами отгородиться. Но с другой стороны, ничего и не культивирую, не взращиваю, влюблённость не подпитываю, не то чтобы иллюзии строить, более того, стараюсь не уделять ей особого внимания, на самотёк оставил, не заботясь, чем всё закончится. Да, я и не прилагаю никаких усилий, чтобы от неё избавиться, но это уже совсем другое дело, могущее вылиться в насилие над самим собой, тем более что не много-то у меня самого себя осталось. Однако самое поразительное, что ощущение сие идёт вразрез всей моей жизни, абсолютно ей не характерно и смахивает на саркастическую насмешку над прошлым. Будь мне дано взглянуть на него со стороны, я бы увидел, откуда оно проистекает, поскольку больно сомнительно, чтобы просто так подобные нелепости вылазили. Но что конкретно предстало бы перед моим взором? – констатация глупости? Посмотрев на неё, я бы в очередной раз прошёл мимо, даже разбираться бы не стал. Понятно, что в данный момент безразличием я лишь душу пытаюсь себе растравить, однако даже на самое личное и в то же время практическое предположение, что угораздило меня так вляпаться исключительно по причине недавно начавшегося одиночества, не нашёл в ней никакого отклика. К тому же последние порывы вынести себя из себя самого, чтобы хорошенько разглядеть со стороны, теперь кажутся педантством, элементарный педантством, что, впрочем, по неопытности простить можно.

Странности сложившейся ситуации заключается в том, что я полюбил ту, которую не знаю, я не только не вынес наружу нечто непонятное, но ещё прибрал внутрь кое-что совсем невообразимое. А ведь хватило, хватило меня на эту нелепицу, авось хватит и на что большее. Если бы нежданно-негаданно свалившееся на мою голову чувство было любовью с первого взгляда, тогда всё встало бы на свои места, но взгляд-то не первый, не рассмотреть прежде, конечно, мог, однако не совсем же я слеп. Говорят, что есть специальные психические механизмы, которые влюбиться несколько раз одновременно мешают. Но я же не любил никого, хоть и не был одинок, но не любил, а тут вдруг на тебе, девай куда хочешь, и если вдруг случайно кого-нибудь встречу, то из-за такой чепухи пропустить могу. Это уже непростительно.

Есть, правда, нечто ещё более странное. Я не задумываюсь о реальной стороне дела, непосредственно о цели во всех смыслах. В действительности, это весьма спасительная странность, ведь и подумать страшно, в какое глупое отчаяние я бы пришёл, если бы хоть мысленно попытался коснуться возможности чего-то реального. Тогда да, тогда меня бы объяли мрак и неизвестность, а, главное, ничтожество, оно тяготило бы более всего. Так или иначе, но мне постоянно кажется, что эта влюблённость происходит пусть и со мной, но отстранённо или понарошку или и то и другое, я здесь, а она где-то там, от чего я могу вполне безразлично поизиливать душу по сему поводу, потом повернуться и уйти по своим делам. Однако само чувство настоящее, на сколько чувства вообще могут быть настоящими, что я прекрасно осознаю, и отрицая его отношение к своему внутреннему миру, точнее, пытаясь отрицать, отдаляя его сущность от своих главных переживаний, я всё равно вижу его, вижу непосредственно в себе, а не угадываю через постороннее по косвенным признакам, мечась в предположениях, как это ранее бывало. И, главное, опять с этим ношусь, т.е. со всяким пустячным ощущеньецем, результатом преувеличенной чувствительности, и не могу отвязаться. Постоянно кажется, что что-то в нём осталось недосказанным, недоузнанным, от чего каждый раз вырисовывается странная, крайне нездоровая картина, а я ведь был так ему рад буквально пару часов назад. Кажется, сам всё гублю, но это уже не новость, это рок, это судьба у меня такая бестолковая.

Днём с Фёдором неожиданно и молниеносно случилась чрезвычайная перемена, будто неистовый пламень мгновенно пожрал ветхие деревянные конструкции его хрупкой душонки, и ото всего прежнего внутри остались лишь дымящиеся, чёрные как смоль головешки, неспешно дотлевающие на фоне серого унылого неба. Но всё по порядку: сидя на работе в кабинете, он вдруг на секунду замер и задумался, а потом, когда очнулся, несколько минут не мог разобрать ни единой буквы, не говоря о том, чтобы сложить из них слово, ни на бумаге, которую едва удерживал трясущимися пальцами, ни на клавиатуре, ни на экране монитора. Всё его существо сжалось в одну точку или мысль или ощущение, в нечто, совершенно неопределённое, ни с чем не сравнимое, тело сковало судорогой жгучего холода, будто он вмёрз в лёд как небезызвестный персонаж одной очень старой комедии, и припадок сей хоть и продолжался сравнительно недолго, однако ему показалось, что прошла целая вечность. Оборвалось ли что-то у него внутри, вспомнил ли он что-то важное или страшное, о чём сподобился забыть, или невзначай ощутил нечто, подавляющее естество, – поначалу было непонятно, однако первозданный, первородный ужас перед неукротимой стихией, который, наверно, испытывали все первобытные люди перед силами природы, целиком овладел его душой. Подобное состояние у современного образованного человека граничит с ощущением тотальной предопределённости судьбы, абсолютной несвободы воли, что предполагает обречённое противостояние ничтожного существа и бездушной, неумолимой неотвратимости бытия. Фёдор обильно покрылся ледяным потом, некоторое время мерно капавшем с подбородка на важные документы, что лежали на столе, пока не спохватился и не утёр своё бледное лицо носовым платком из заднего кармана брюк, который сам был уже влажным; машинально оглядев будто сквозь дымку свою белоснежную рубашку, он заметил, что она совершенно прилипла к телу, и в таком виде просто стыдно было показываться людям на глаза, поэтому, поднявшись не без труда с кресла и на ватных ногах пройдя несколько шагов по ставшему очень мягким блёклому напольному покрытию, громко запер дверь, чем весьма удивил секретаршу, которая даже вздрогнула, погружённая до того момента в работу. А между тем в горле его совсем пересохло, нижняя губа прилипла к челюсти, языком невозможно было повернуть, и пока он сидел за столом, его бледное лицо неестественно подрагивало в конвульсиях, губы беззвучно шевелились, казалось, Фёдор пытается что-то вслух, но шёпотом себе уяснить, однако тщетно, а остановиться всё равно не может. Пару раз во время этого процесса он закрывал глаза, однако, скорее, машинально, нежели чтобы сосредоточиться.

Это было чувство, не знавшее своей цели, чувство тяжёлое, томительное, незавершённое и чуждое. Прежняя весёлость и надорванное ощущение лёгкости бытия растворились бесследно, разом, вмиг, потому что оказались наигранными. Так Фёдор за закрытой дверью еле-еле дотянул до конца рабочего дня, прислушиваясь у двери, когда, наконец, секретарь уйдёт домой – а задержалась она на целых 12 минут, и ему показалось, что сделала это нарочно. Съёжившись в полоску, завёрнутую в дорогой костюм, он выпрыгнул из двери сначала кабинета, потом своей приёмной и быстрым шагом побежал по коридору, затем по лестнице, чтобы ни с кем не столкнуться в лифте (надо отметить, что от него сильно пахло потом, так что лифтом не стоило пользоваться даже из соображений общего гуманизма), и, вылетев из здания, благополучно спрятался в машине.

– Мужчина, вы что это? – услышал Фёдор, когда остановился на первом перекрёстке, невзначай заметив, что случайно ударил ехавший впереди автомобиль, начавший притормаживать на светофоре. Скорость была небольшой, так что вреда никому никакого не причинил, одну неприятность.

На остановке общественного транспорта неподалёку быстро сгустилась не добродушно настроенная толпа, ожидавшая небольшого скандальчика и последующего разбирательства с милицией. Стали доноситься реплики:

– Что он, надраться успел уже, что ли?

– Да закон для них не писан. Думает, раз такую машину купил, то и давить можно кого попало.

– Надо бы его из машины-то выковырять, а то действительно дёрнет сейчас и убьёт кого-нибудь.

– В милицию уже позвонили?

– Нет, вы посмотрите на него, бледный он какой-то, может, и под наркотиками, – и всё в таком духе. Сочувствовали явно другому водителю.

Тот успел подойти со стороны пассажирского места к автомобилю Фёдора и спрашивал, сильно согнувшись, в приоткрытое окно. Был он лет на 10 младше, высокий, очень худощавый, одет весьма скромно, говорил с небольшой опаской из-за внушительной разницы в стоимости машин, почему и вышел первым. Потом пристально посмотрел на Фёдора:

– Вам, кажется, плохо? может, скорую вызвать?

– Нет, ничего, – сиплым голосом ответил тот, язык всё ещё вяз во рту, – вы извините, я не заметил.

– Ладно, раз так, оформлять, думаю, не стоит.

– Если можно…

– Можно, – он заметно осмелел. – У меня вроде бы ничего не разбилось, фары целы, только краска на бампере немного содралась, – потом наклонился всем своим ростом, чтобы посмотреть за капот Фёдорова автомобиля, – а вот вам придётся в сервис ехать, у вас решётка слева сильно треснула, может, и радиатору досталось.

После этих слов второй водитель молча отправился к машине и уехал; Фёдор тоже задерживаться не стал, из своей он так и не вышел, пережив в эти несколько мгновений невообразимый испуг из-за такой мелочи. Хорошо, что человек оказался хорошим и не стал куражиться, видя его нездоровое состояние, а, может, просто куда-то спешил. Толпа же на остановке, не дождавшись бесплатного цирка, заметно поредела, а после того, как к ней подошёл и отошёл очередной автобус, оставшимся свидетелям не с кем было и обсудить недавнее происшествие.

Как и вчера дверь в квартиру поддалась не сразу, даже долее, чем вчера, поскольку руки у Фёдора заметно потряхивало, и ему опять на лестничной площадке встретился сосед, правда, на этот раз Пал Палыч явно его поджидал, слишком уж очень он выскочил из двери и преступил к разговору.

– Помните, я вчера вам рассказывал?

– Да, помню. Это вы про ту девушку?..

– Так вот, тут продолжение нарисовалось, – и он встал во вчерашнюю позу, приготовившись долго говорить.

– Извините, мне сегодня нехорошо, давайте в другой раз, – и Фёдор умоляюще посмотрел на него.

– Грипп, что ли? – холодно и безучастно вскрикнул Пал Палыч, видимо, с досады, будто болезнь эта была чем-то постыдным. – Тогда давайте, а то и я смотрю, у вас вид какой-то нехороший – запаха пота, исходившего от костюма собеседника, который довольно плотно завоёвывал окружающее пространства, он не заметил, – ведь и сам заразиться могу. Болезни в старости, знаете ли, очень опасны, вдвойне опасней, чем вот для вас, например. Я ведь всю жизнь вообще не болел, здоров как бык был, хоть и во всяких условиях перебывать пришлось, даже удивительно, что никакая зараза не прилипла, а как шестидесятник разменял, так во всех городских больницах успел перележать, такой букет собрался, вот оно как, – но Фёдор уже закрыл за собой дверь, не дав ему закончить, даже не попрощавшись. – Ну что ж, сегодня на лифте покатаемся, – это он обращался к своему псу. Некоторые, особенно очень одинокие старики, становятся на редкость эгоистичными.

Войдя в квартиру, Фёдор, не переодеваясь, в костюме, лишь наспех скинув туфли в прихожей, бросился поскорее на диван в зале, почувствовав неимоверные усталость и ломоту во всём теле. Некоторое время он пролежал на спине без движения, однако левая нога немного подогнулась под правую, из-за чего было неудобно, но пошевелиться и поменять позу на более подходящую, он довольно долго не решался от изнеможения, потом собрался, сделал над собой усилие, почти бессознательное, лёг на бок, но теперь ему начало казаться, будто обивка дивана усеяна мелкими сухими крошками, столь чувствительной стала его кожа. Сильно, очень сильно задело Фёдора одно внезапное воспоминание из тех, с которыми мы живём всю жизнь, не предавая им особого значения, однако очень редко, но так случается, весь их смысл вдруг, в одно мгновение сливается с каждым из прожитых нами лет, с прошлым и настоящим, навсегда меняя будущее. Иногда суть таких воспоминаний становится почти материальной, мы пытаемся угадать её в окружающих предметах, она превращается в их тайное содержание, а потом замечаем, что и до этого озарения она ни разу нас не покинула и присутствовала везде, где были мы сами, во всём, чем мы были или являемся. Временами Фёдору казалось, что он начинает бредить, начинает тогда, когда перестаёт замечать в себе, во всей своей жизни что-либо ещё кроме одного образа, из-за чего вдруг резко открывал глаза и с трудом пытался улыбнуться своему состоянию, но глаза ничего не видели, а улыбки не было вообще, ему лишь думалось, что он улыбается. Потом веки машинально смыкались, и в голове продолжался гулкий тошнотворный звон уже безо всякого разбора и определённости. Наконец, незаметно для себя он задремал.

Проснулся в начале второго ночи от интересного обстоятельства: когда вечером Фёдор вошёл в квартиру, то автоматически включил свет в прихожей несмотря на то, что было ещё светло, который и бил ему прямо в лицо до того момента, пока не перегорела лампочка – от того, что вдруг потемнело, он и проснулся. Вокруг были полнейшая темнота и тишина, свет уличных фонарей почти не достигал окон, под ними лежал кое-где освещённый город, в основном вдоль улиц и проспектов, в домах – лишь лестниц. Как это иногда случается, по пробуждении он не только не понимал, который сейчас час, но и какое число – такой сон мог продолжаться и целые сутки. Фёдор сел на диван, усталость почти прошла, и несколько минут просидел просто так, откинувшись на спинку и пару раз проведя сомкнутыми ладонями по лицу, пришёл в себя, потом заметил, что всё ещё в рабочем костюме, а в до сих пор влажной рубашке становилось прохладно. Свет больно ударил в глаза, но это быстро прошло; увидев, сколько время, он вздохнул с облегчением – его оказалось вполне достаточно, чтобы постараться привести себя в порядок. Несмотря на то, что не ел почти 12 часов, голода особого не испытывал, к горлу постоянно подкатывал ком, всё нутро тряслось и переворачивалось как при сильном испуге, даже тапками старался не шаркать по ламинату, вздрагивая от каждого звука. Вдруг ему показалось, что в квартире ужасно душно, он вышел и постоял немного на балконе, переводя взгляд от одной светящейся точки к другой, ничего, впрочем, не замечая, однако дышать стало не легче, по крайней мере, не сразу. Остаток ночи Фёдор так и не смог уснуть и просидел неподвижно на диване при ярком искусственном свете в полной тишине, не думая практически ни о чём.

К утру у него страшно разболелась голова, что неожиданно для самого себя он принял чуть ли не как благодать – эта боль вернула его к реальности, он начал оправляться от бредового состояния, мысли стали растекаться в разные стороны, но мучившее доселе ощущение наглухо засело в сердце, точнее, обнаружило своё вполне определённое содержание в нём, всеобъемлемость которого потрясло всё его естество. Образно выражаясь, оно вдруг расширилось до таких пределов, выкристаллизовавшись в мутной массе других чувств и затем прибрав их к рукам, что нечто постороннее, что-нибудь совсем небольшое и безобидное, нечаянно встрявшее где-нибудь сбоку и ни на что не претендуя, начинало мучительно его стеснять, от чего душа просто разрывалась на части. Когда минуло два, потом три, а потом и четыре часа, Фёдор всё ещё испытывал надежду, что вскоре состояние его измениться к лучшему, но этого не происходило, а ведь уже через несколько часов он обязан был вернуться на работу. Плюнув и не желая более просто сидеть и ничего не делать, он, наконец, нашёл, чему посвятить остаток свободного времени, правда, до безобразия ленясь и сопротивляясь всем своим существом, почему и вышел почти горячечный бред.

16.05 Вот кое-что и прояснилось, да и ранее бы, не будь я… Хотя можно ли тут говорить о какой-то ясности? Нет, я ошибся, здесь не белиберда про любовь.

На вид ей было где-то лет 15-16, возможно, и меньше, но никак не больше, мне тогда, если правильно помню, около 12, день рождения месяца через два наступал. Видел я её всего только один-единственный раз, летом, в начале августа, на остановке общественного транспорта, когда с родителями долго ждал автобуса, ходившего между городом и его отдалёнными окраинами с дачными посёлками. Всё произошло как раз в одном из них, мы возвращались с дачи домой, отец тогда и на половину её не достроил, и после нескольких недель мучения в палатках, а у него с матерью к тому же отпуск заканчивался, решили, наконец, с цивилизацией воссоединиться. По-видимому, времени было где-то около шести, вечер не то чтобы начался, но и день не то чтобы продолжался, погода жаркая и душная, мне, судя по всему, действительно сделалось не по себе, точно помню, как кружилась голова и чувствовался давящий горло приступ тошноты, к тому же толпа собралась приличная, шум и говор, и едкий запах пота, а неуместная забота нескольких посторонних раскрасневшихся от жары жирных баб в неряшливой рабочей одежде, случившихся рядом на беду и заметивших что-то неладное в моём поведении, о «вдруг так побледневшем мальчике, и притом таком худеньком», неприятных ощущений только прибавила. Наверно, из-за этой толпы я не сразу её заметил, а, может быть, она просто появилась позже, дач там располагалось в избытке, и со всех сторон время от времени на остановку подходили всё новые и новые люди, создавая нездоровую атмосферу раздражения по поводу задерживающегося автобуса и предвкушая унизительную давку в горячей жестяной коробке. Я даже сейчас отчётливо могу представить себе её лицо, неровно освещённое Солнцем, пробивавшимся между листьев обильно нависавших над дорогой деревьев безо всякого движения, помню куски теней на пыльной обочине, помню дорогу, из асфальта которой выступали крупные отшлифованные камни на отчётливо наметившейся колее, помню и саму остановку, железную, раскалявшуюся днём так, что к ней нельзя было притронуться, чтобы не обжечься, в чьей тени мало кто мог спрятаться, да и не пытался из-за духоты внутри. Лицо той девушки с невысоким, немного выдающимся лбом казалось удивительно белым, совсем не загоревшим, несмотря на то, что начался последний месяц лета, её тонкие и длинные брови (сейчас могу предположить, как она долго работала над ними) ярко выделялись на нём своей чернотой, будто немного растерянные большие глаза почти немыслимого сине-жёлтого оттенка были несколько безвкусно, однако довольно мило подведены, плоские скулы идеально прямо окаймляли её лицо, столь же идеально выглядел совершенно прямой в меру выдающийся нос, пухлые же губы небольшого рта со строго прямыми уголками были либо вообще не накрашены, либо накрашены неброской помадой естественного оттенка, а острый, но на самом-самом кончике мило закруглявшийся подбородок на всём этом в довершении как бы ставил печать безупречности. Не говоря о том, что в первое же мгновение она показалась мне неземным существом, выглядела девушка вполне обыденно: рубашка в мелкую клеточку сероватого цвета с оранжевыми полосками, концы которой были завязаны на животе, шорты из обрезанных потёртых джинсов, невзрачные кроссовки, возможно, просто кеды, и лишь, быть может, её пышные рыжие волосы, густо изливавшиеся из-под небольшой пёстрой треугольной косынки сразу бросались в глаза.

И вспомнил же я её через всю свою сознательную жизнь, сегодня, в половине третьего дня, точнее, без 25, готовя материалы к отчёту о влиянии внедрения кое-какого моего предложения на рост продаж кое-каких изделий. Хоть вешайся. Уж не главное ли это воспоминание в моей жизни? Не знаю, заметила ли она меня, собственно, и замечать-то было нечего, я же смотрел на неё несколько минут не отрываясь, потом машинально отвёл взгляд, потом также машинально продолжил смотреть, и хорошо, что в том возрасте совершенно не понимал, как глупо это выглядит со стороны. И ещё одна примечательная деталь: помнится, утром того дня я взял на даче давно приготовленную гибкую и прочную палку, чтобы отвезти её домой, и на протяжении всего пути до остановки, а километров это не менее пяти, нещадно хлестал росшие вдоль дороги кусты, мне нравилось, как на них рвутся листья, много так их покрошил, однако, вернувшись домой, вдруг обнаружил, что где-то её потерял, она, по всей вероятности, выпала у меня там из рук. Смешно вспоминать, но на следующий же день, попросив у кого-то из родителей, по-моему, у матери, денег на нечто постороннее, а круг моих тогдашних интересов ограничивался кином и мороженым, я ровно в то же самое время вернулся на ту же самую остановку, кажется, и за палкой в том числе, но, разумеется, ни той, ни другой там не оказалось, только родителей переполошил, поскольку поздно вернулся, путь ведь был совсем не близким. Вот и вся история моего первого чувства.

Как можно объяснить подобное? как определить? можно ли вообще это сделать или оставить, как есть, или пройти мимо? Если это и была любовь, первая любовь, то ненормальная, ненастоящая, бессознательная, детская и ничем не чреватая, не знавшая своей цели, но в то же время сила, с которой она захватила всё моё существо, оказалась исключительной, поскольку чего-то большего у меня в жизни так и не произошло.

Мой незрелый и не готовый к таким потрясениям ум был настолько поражён, что я стал крайне молчалив и задумчив на долгое время, этого за мной ранее не замечалось, моё поведение полностью переменилось, полудетские и не всегда добрые выходки совершенно прошли, почему родители начали беспокоится о моём здоровье и, как оказалось, не зря, поскольку вскоре я действительно всерьёз заболел, кажется, чем-то инфекционным, помню, что в период болезни сильно ломило скулы. Короче говоря, никто так и не догадался, в чём дело, а радость от выздоровления да ещё и от того, что почти на месяц позже пошёл в школу, окончательно стёрли во мне непосредственную реалистичность первоначального впечатления (о последующем и говорить здесь не место), но, как оказалось, я его не забыл, более того, всю жизнь нёс в своём сердце всю ту живость, которая сопровождала его первые мгновения.

И сейчас я вижу ровно те же показавшиеся мне тогда неземными черты, что и у той рыжеволосой девушки с остановки, но я ведь уже далеко не 12-летний пацан. Они кажутся такими явными, такими очевидными, протяни руку и прикоснись; это она, это точно она, однако столь же точно она ни коим образом не может быть ею. И что с этим делать?

Несусь будто на одном дыхании, без запинки, без остановки, совершенно бессознательно и бесцельно, но в одном-единственном, строго определённом направлении, а потом вдруг мельчайшее препятствие, камешек на дороге, стёсанные коленки, мгновенный взгляд назад, и приходит понимание, и всё, что за предшествовавшие годы я успел увлечь за собой, с неимоверной силой по инерции наваливается на мои плечи, но продолжать движение далее, по тому же пути, чтобы, быть может, лишь на мгновение отстал гнёт, теперь невозможно хотя бы постольку, поскольку я уже не стою на ногах. Да и зачем? – он всегда будет следовать за мной, не даст свободно вздохнуть, будет нещадно толкать вперёд туда, куда я сам давно не хочу идти. Какая-то жестокая шутка судьбы, которую она приготовляла длительное время, а теперь смеётся от души – загнала крысу по стеклянному лабиринту в тупик. Так мне и надо – кто и к чему меня принуждал? – никто и ни к чему, я сам и есть вся цепь тех событий, которые составили мою жизнь, и более ничего, так что и винить за неправильно прожитую жизнь некого. А ведь чувство-то это не просто моё, не просто прихоть характера, безделица, оно – связь, не зависящая от чьей-либо воли, неопределённая для сознания, как и всё столь же глубокое, имеющая кардинальное влияние на жизнь от самого рождения до смерти, и упаси господь хоть в один-единственный миг одного из её проявлений недооценить ту силу, с которой она в отместку за невнимание может искалечить все твои оставшиеся дни. Да, не мог я в 12 лет понимать, что такое любовь, знать мог, понимать не мог, как не могу я в 41 понять, почему это не может не быть именно она.

И вот я как сопляк стою, разинув рот, и хоть убей не знаю, что делать. Она оказалась так близко, непосредственно у меня, прямо из моего прошлого, оказалась тем, чем я уже был и, по всей вероятности, вновь становлюсь. Я не в состоянии разделить эти чувства, это одно и то же, одна и та же девушка, пусть умом прекрасно понимаю, что быть того не может. Но сам я другой, и это определённо к лучшему, в практическом смысле к лучшему, поскольку теперь я знаю, что происходит, чего требуют от меня обстоятельства, куда они ведут, могу что-то сделать и чего-то добиться. Но как? Знаю ли я, кто она такая, что собой представляет, и представляет ли вообще что-либо? Как и в тот раз, я беспомощно барахтаюсь и путаюсь в переживаниях, а тот факт, что ещё и осознаю это, делает ситуацию лишь более трагичной. Выяснилось, что влюблённость моя – не фантазия, не прихоть слабого сердца, не праздный приступ чувствительности, я начинаю понимать причины её странностей, почему именно этот предмет, почему именно так непритязательно, почему с такой силой и энергией, сразу и безапелляционно, однако размыто, на уровне ощущений, видна лишь поверхность, и не хватает последнего решительного слова, которое, по моему нынешнему убеждению, так никогда и не сможет быть высказано. Вновь за моей спиной встаёт тайна, а я не смею обернуться, чтобы посмотреть ей прямо в глаза, в то же время начиная её презирать, поскольку она никак мне не даётся, лишая всякой надежды на счастье. Можно и даже нужно было бы сказать о причинах той решительности, с которой я напрочь забыл и ни разу не вспоминал этого важного происшествия своей юности, но на ум приходят лишь тёмные фразы об отсутствии понимании его сущности, незначительности для последующего и сомнениях в самом факте.

Но одно могу отметить определённо: меня непреодолимо влечёт это чувство и обратного пути уже не видно. Нет ни одной мысли, ничего определённого, оформившегося, цельного, что не было бы ему подчинено, а помимо – лишь причудливые, ужасающие своей беззаботностью фантазии, объединённые одним желанием, желанием счастья, любого, какого угодно, где угодно, как угодно, но только бы с ней, с ней одной. Похоже, я затеял детскую игру на краю высокого обрыва, который является одним из её правил, и пока только по счастливой случайности нога ни разу в него не скользнула, до сих пор мне удавалось избегать противоречий с реальностью. Остаётся даже узкое пространство для манёвра – можно отойти налево или направо, можно чуть приблизиться или чуть отдалиться от пропасти, но совсем покинуть её нельзя по определению. Я не ощущаю, что у меня в жизни есть выбор, что я самостоятельно принимаю какие-либо решения, нечто собой представляю, что я свободен и могу, например, избавиться от этой любви – нет, силёнок не хватит. Впрочем, и желания такого возникнуть не может. Почему? Потому что единственная ей альтернатива – беспросветная определённость серых будней. Со стороны могло бы показаться, что это субтильная блажь и малодушие, мне и самому очевидна логичность такого вывода, ещё недавно и я бы так посчитал, а, может, перечитывая сие, обязательно посчитаю, однако это происходит именно со мной и именно сейчас, так что ни о каком «со стороны» пока не может быть и речи.

А возможно ли оно, счастье? Не практически – об этом и задумываться не смею – способен ли я на него, не струшу ли и всё испорчу? Способен ли я остановиться здесь и теперь, больше никуда не стремиться, ничего не искать, забыть обо всём остальном? Мой ли это путь? смогу ли я так провести остаток жизни? Для ответа нужно точно знать, чего ты хочешь и чего не захочешь никогда, быть цельной личностью. Да никто мне его и не предлагает, счастья, так что не стоит и спрашивать раньше времени, а то и вообще… Собственно, и вообще не стоит.

Дни тянулись мучительно долго, как во сне, тяжёлом дневном сне, после которого ощущается оторванность ото всего внешнего, всего живого, происходящего вокруг тебя. Фёдор окончательно выбился из колеи, ничего не принимал и не понимал в своей прошлой жизни, чувствовал, будто впервые вошёл в незнакомый дом и безучастно разглядывает его обстановку. Даже собственные вещи казались ему чужими, особенно то, что приходилось носить на работу, он постоянно ощущал, будто одалживает их, с целью непременно вернуть после использования прежнему владельцу – так и просидел несколько вечеров на чужом диване, смотря чужой телевизор и питаясь чужой едой, затем шёл спать в чужую холодную постель. Счёт времени он потерял полностью, точнее, просто его не ценил, убивая на бесчисленные занятия, которых в наше время можно найти в избытке, даже не выходя из дома. Потом вдруг неожиданно случилось два выходных, которым Фёдор было обрадовался, понадеявшись, что найдётся время собраться с мыслями, однако и они прошли так же бессмысленно и в таком же умственном оцепенении как и будни. Он носился со своими чувствами с подрастковой беспомощностью и не знал, что с ними делать. Выглядело это так, будто вырвали у него изнутри всё содержимое, и ходит теперь по земле лишь пустой скелет, бессмысленно сверкая безгубой улыбкой.

Прежний душевный склад, прежний образ жизни он успел разрушить до основания, однако ничего нового не приобрёл, а блуждал в цепенящих сердце иллюзиях, заместивших на время иные ощущения, иногда почти рефлекторно порывался то ли мыслить, то ли действовать, упорядочить часть царившего внутри безмолвного хаоса, потом, будто осознав вдруг тщетность своих попыток, вновь впадал в мучительный застой, из которого не выходил часами, поэтому понять, что именно за движения с ним случались, не представлялось возможности – лишь неопределённые внутренние порывы, пресекавшиеся на корню. Сложно передать творившееся у него в душе: может, под мрачным безмолвием где-нибудь глубоко-глубоко как на дне океана извергался раскалённой лавой безудержно бурлящий вулкан, а, может, там действительно имелась лишь горка мёрзлой земли да покосившийся деревянный крест над ней. Временами, даже весьма часто, Фёдор будто забывался, и тогда счастливая, болезненно-счастливая ухмылка играла на его губах. Это продолжалось минуты две-три кряду, затем она медленно-медленно сходила, видимо, он что-то вспоминал и снова впадал в прежнее состояние. Обычно на протяжении этих минут забытья он начинал чем-то заниматься, чем-то, что вынужден делать каждый, живущий в одиночестве. Вместе с тем любые насущные мелочи страшно его тяготили, Фёдор старался поскорее от них избавиться, в чём не было никакой логики, поскольку затем он просто убивал время. Случалось, что вот он сидит-сидит и вроде безразличен и занят внутри чем-то, а доведись ему посмотреть на себя со стороны, ужаснулся бы – одинок, никому не нужен, большая часть жизни прошла, цели в ней нет, да и чувство испытал только одно-единственное и то в ранней юности, а теперь живёт лишь эфемерной фантазией. Чего же тогда удивляться, что оно так его сразило, что в переломный момент своей жизни он пытается зацепиться за его подобие, ведь это и есть его жизнь, и другой он не знает? Только ничего не получается.