Текст книги "Сон разума (СИ)"

Автор книги: Георгий Левченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

Теперь немного о другом, но том же самом. Сказали мне, тут с одного обрыва вид неплохой открывается. Лирика, конечно, свои развлечения навязывают, но всё-таки то, что называется творениями природы, является не эфемерными человеческими фантазиями и бездарными постановками, в них есть основательность, хоть и самая простая (что не всегда плохо), но и самая действенная, до нутра касающаяся, так что обязательно надо будет сходить посмотреть, впечатление составить. Общее же оно у меня пока складывается весьма двойственное, его можно назвать спокойной раздражительностью, но это более по инерции, чем взаправду, и спокойная, видимо, только потому, что многое кончилось и впереди ничего особенного не предвидится. Всё непонятным образом попадает в тон настроению, точнее, я сам замечаю только то, что попадает ему в тон. По дороге сюда, прямо за посёлком, в котором я вышел из электрички, умудрился разглядеть старое заброшенное кладбище, ни чем не бросающееся в глаза, за забором из густого кустарника, поросшее высокими деревьями, так что издалека его запросто можно было принять за небольшую рощицу. Ничего особенного, даже описывать для памяти не стоит, всё тривиально, а лет через 20-30 – уже абсолютно ничего, останется только растительность, ухаживать за могилами, судя по их виду, совсем некому. Однако мне сразу взбрело в голову, что хорошо было бы найти на нём «последний приют», ведь деревца вокруг, птицы щебечут, живность всякая, а не как обычно – нагромождения из порой абсурдных монументов, на которые иногда дивишься: то ли действительно по глупости, но от чистого сердца, то ли по уму, но в насмешку. Разумеется, сие не более, чем злая шутка над собой из разряда тех, которые придумываются, чтобы раны разбередить или побравировать или и то и другое, однако случись что, быть похороненным в таком месте для меня было бы крайне нехарактерным.

В последние несколько дней начинаю приобретать одну примечательную черту: как только в голову взбредут тяжёлые воспоминания, ощущения, я незамедлительно стараюсь их отбросить, как бы парализовать, перехожу мыслями на нечто иное и принимаюсь усердно делать вид, что их и в помине не было. Что это? опять ложь, новая ложь самому себе, только теперь по другим основаниям? Нет, они всё равно остаются при мне, никуда не исчезают, всё равно являются моей правдой, но какой-то «неправильной правдой», неглубокой, поверхностной, от которой можно и нужно постепенно избавляться, у меня не возникает даже чувства лжи, неуместности, дискомфорта в жизни, которые ранее бессознательно и слепо гнали куда-то от себя всей своей неумолимостью и животной глубиной. Одним словом, там – темно, глубоко, необходимо, здесь – ясно, но поверхностно и ненужно. Однако и эту ясность я не в состоянии переварить, отсюда и вполне логичный вывод: раз нет, то нечего и на рожон лезть. Как, например, я подписал ту карточку! Как наивно и откровенно и… как всё-таки глупо и непосредственно, не отдавая себе отчёта в том, что именно хочу сказать. Конечно, событие незначительное, может, ещё незначительней, чем мне представляется, но почему же тогда я мучительно сгораю от стыда из-за такого пустяка и не в состоянии уяснить причин своих ощущений? И так, и сяк пытаюсь объяснить этот порыв и к своему ужасу понимаю, что в нём, вероятно, и не было никакой подоплёки, даже наивной, а просто прекраснофразие и… и в итоге получилась ложь, т.е. правда, основанная на ложных чувствах. После столь длинного пути факт её присутствия в моих действиях становиться просто тягостным. Само по себе ничего никуда не уйдёт, не раствориться и на свои места не встанет. Наверно, лишь по прошествии некоторого времени я смогу здраво на всё взглянуть без щемящего ощущения стыда и досады. Но этого мало, необходимо ещё и понять, каким образом это чувство, которое я безуспешно пытаюсь казнить, чью пагубность нивелировать, может, с одной стороны, быть таким хорошим, прекрасным, почти замечательным и уж точно живым, по крайней мере, лично для меня и в определённый период жизни, а с другой – столь пустым и суетным, до невыносимости глупым, а, главное, трагически безысходным.

Ну, а в итоге обнаруживается занятная перемена: то мне казалось, что я и себя, и всю свою жизнь в целом, стремясь здраво взглянуть на неё со стороны, воспринимаю смутно и чуждо, не участвую в ней, она меня не касается и никоим образом не является воплощением моей натуры, однако затем вдруг как-то так вышло, что я стал единым целым, стал тем, что есть, без какого-либо желания выходить за свои пределы, остальное отошло на второй план, померкло и превратилось не более, чем в условность, на которую при желании можно не обращать внимания. А теперь? Теперь вновь начала ощущаться та же настоятельная необходимость смотреть на себя со стороны, хотя бы для объективности, и ещё для того, чтобы понять источник своих устремлений, вернуться к началу и решить вопрос, каким образом жить далее, ведь всё предыдущее оказалось иллюзией. Эх, как горько говорить себе прописную истину о том, что нет раз навсегда установленных истин, тем более когда речь заходит о человеческой личности. Следовать ли мне житейским правилам, принимать ли на веру то, чего я до сих пор не сподобился понять, быть посредственностью и серединой (чуть выше, чуть ниже – всё равно) или… или уж и не знаю что? На самом деле, причудливо так рассуждать, рефлексировать о том, что должно решаться само собой, да ещё испытывать вполне понятное желание жить (именно не патетическую жажду, а желание). Но если действительно имеет место последнее, то тогда уж либо радость, либо мужество (вот новую житейскую мудрость вымучил). Сейчас, видимо, время для мужества.

Завтрак нужно было готовить, и сделал это Фёдор от души, с чувством и толком, после продолжительного и приятного сна на новом месте, очень, как оказалось, тихом и спокойном, когда утром не будят машины, снующие по улицам чуть ли не с пяти часов, или соседи сверху, собирающие детей в школу, а сами – на работу, стуча копытами в постоянной спешке. Несмотря на слабую ломоту в конечностях от начавшейся простуды, сопровождающуюся прелестями в виде заложенного носа и лёгкого жара в груди, он твёрдо решил обойти сегодня окрестности, ознакомиться с местностью, чтобы сразу с плеч долой, над душой не висело, будто это было служебной обязанностью, и Фёдор приехал сюда не отдыхать, или таил надежду увидеть нечто существенное в сём обыкновенном месте, за невнимательность к чему стоило бы себя корить. Так или иначе, но захрустевший в полной тишине белый гравий узкой тропинки под ногами, ведущей к воротам, лязг запора на калитке, и вдруг Солнце, ударившее в глаза уже с юга, открывшийся вокруг пейзаж (ничего особенного, но для городского жителя довольно необычный), который Фёдор не успел вчера рассмотреть, показались ему маленьким чудом, наполнили сердце спокойствием, очень преждевременным, но от того не менее приятным. Все его скорбные ощущения неразрывно слились с окружавшей обстановкой, посему с её кардинальной переменой начало казаться, что волей-неволей рассеиваются и они, как будто пыльные тротуары, аллея, выглядевшая островком зелени среди груды нагромождённых камней, квартира, при воспоминании о которой становилось слегка тягостно, и возникало чувство скованности, были не более, чем иллюзиями, растворяющимися во мраке прошлого. Ощущение спокойствия длилось лишь пару минут, в конце концов оно испарилось после нескольких вздохов полной грудью и неподвижного обозрения местности, и Фёдор с головой погрузился в своё намерение.

Дом стоял на отшибе, гораздо далее к востоку от остальных дач, очень в духе самого Михаила Ивановича, в чём обнаруживалось одно неоспоримое преимущество – не надо было любезничать с соседями, заводить знакомства и обсуждать, какие культуры хорошо уродились в прошлом году и какие, быть может, уродятся или не уродятся в этом. Интересно, что и за забором занимаемого Фёдором дома располагались определённые намёки на остатки когда-то усердно возделываемых хозяевами грядок, однако ныне из всех следов аграрной деятельности внутри двора осталась лишь пара-тройка недавно отцветших садовых деревьев, возвышавшихся над обильными сорняками, кажется, яблонь, осенью обираемых благодарными соседями. Прямо перед и левее дома лежало поле в 20-30га, ничем не засеянное, поросшее густой сочно-зелёной травой по пояс в высоту, которое разделяла на неравные части подсохшая со вчерашнего и начавшая немного пылить просёлочная дорога, ведущая от станции куда-то совсем-совсем далеко, в отдалённые деревеньки, раскиданные на огромных пространствах нашей Родины. Сразу за полем невысокой, но мрачной стеной начинался лес. Что за деревья в нём росли, разглядеть на большом расстоянии было невозможно, да и неинтересно, но вот в одном месте от дороги отходила неплохо протоптанная тропинка, ведущая к смыкавшейся с ним берёзовой рощице, ограничивавшей пейзаж с дальнего края. С других сторон, образовывавших своеобразный прямоугольник, в некотором отдалении стояли дачи: невзрачные домики, державшиеся чуть ли не на честном слове, среди садовых деревьев, сильно отличавшихся от обычных скромными размерами и округлыми кронами. Издалека они выглядели как разлинованные прописи огородов, на которых то ли стояли, то ли работали, то ли просто прогуливались люди.

Фёдор сразу решил, что именно та тропинка ведёт куда надо, и, немного поозиравшись вокруг, двинулся по запланированному пути. Состояние, в котором он находился, не было восторженным, просто чутким и открытым, возникающим, когда попадаешь в незнакомую, но дружелюбную обстановку и стараешься всеми силами, чтобы и она тебе понравилась, и ты бы в неё органично вписался, поэтому, хоть и не оказалось в той роще ничего особенного, но он видел её светлой и спокойной, бросая вверх радостные взгляды в то время, как ветер шелестел листьями в кронах деревьев, бессознательно прислушивался к редкому щебетанию неизвестных ему птиц, и, несмотря на то, что под ноги ему регулярно попадались коряги да камни, шёл легко и непринуждённо, не чувствуя дороги, почему пару раз споткнулся и чуть не упал. Роща кончилась как-то вдруг, и перед глазами открылся живописный вид излучины широкой спокойной реки, протекавшей метров на 10-15 ниже кромки обрыва, который и продолжал бы далее осыпаться с известной быстротой, если бы не корни деревьев, повсеместно выглядывавшие из его бледно-жёлтой стены. Внизу мерно журчала вода, подле неё на берегу струилась небольшая полоска песка чуть более метра в ширину, а на противоположном – широкая пойма, за ней – всё тот же сумрачный лес, тянувшийся вплоть до горизонта и лишь в одном месте пересечённый ниткой железной дороги на высокой насыпи. Пейзаж не представлялся цельным, как обычно он получается на полотнах великих мастеров, скорее, совокупностью, составленной из более мелких картин, которые сами по себе уже можно было рассматривать как завершённые: излучина реки с берегами – это одно, лес с железной дорогой, холодно блестевшей на жарком Солнце отполированными стальными рельсами, – совсем другое. Однако надо всем этим нависало небо, с плывущими редкими разноцветными облаками. Вот и получалось: в центре – лес, который окаймлялся снизу рекой, а сверху небом, но если к тому же ещё высоко закинуть голову, то оказывались видны верхушки всё тех же берёз. Впрочем, сие уже частности.

В простиравшемся пейзаже действительно не было ничего особенного, по-неземному-восторженного или вселенски-задумчивого или ещё чего-нибудь подобного, всё выглядело до крайности просто и понятно, не без красоты, конечно, но естественной, ничего не пыталось утаиться, остаться неразгаданным и просто пребывало таким, каково оно суть. Для заблудшего ума это невообразимее всего, а понимание непосредственности бытия, если вдруг оно случается, становится невероятным открытием, неожиданным, иногда сбивающим с толку, но всегда притягательным и завораживающим, к тому же с раскаянием. Фёдор долго стоял и разглядывал картину, переминаясь с ноги на ногу, потом вдруг с удовольствием обнаружил, что можно присесть на край обрыва, однако слишком резко опустился и неожиданно быстро стал съезжать вниз, нервно схватился обеими руками за траву и всё-таки удержался, не преминув устроиться понадёжней. Потом уставился в одну точку на горизонте и через несколько минут заключил про себя, что в городе его чистую линию видеть невозможно, потому как постройки мешают, затем вспомнил вид из окна своей квартиры, мысленно перенёс сюда присутствовавшие на нём дома и принялся располагать их таким образом, чтобы, смотря прямо перед собой, всё-таки получилось лицезреть гладкую прямую, а те бы в свою очередь располагались по высоте и в равном количестве с обеих сторон, строго сходясь в искомую область. После получаса этого чудного и бесполезного упражнения обнаружилось, что за ним он успел досконально рассмотреть всё вокруг, даже траву, на которой сидел и которая повсеместно нависала над обрывом, всё отпечатал в памяти, почти с геометрической точностью расчертив в уме линии, обрамлявшие куски раскинувшегося пейзажа. Ещё раз огляделся, нет ли кого поблизости – никого не было, стесняться некого – со спокойным сердцем лёг в нагретую Солнцем душистую зелень и закрыл глаза.

В голове зашевелились неопределённые мысли, чей общий смысл выражался в понимании того, сколь мало он знал, мало видел в своей жизни, или, наоборот, не мало, но много, может, и слишком много, но очень однообразного, однако без сожаления, в качестве констатации, от которой никуда не денешься. Потом открыл глаза, вернулся, понял, что вчера ошибся, отметив отсутствие романтики в этом месте, в этом быту: по всему вероятию, она была и здесь, но без всего лишнего, простая, естественная, полная и неизбывная, в отличии от его личных переживаний. Впрочем, и это не обязательно, а лишь могло показаться с непривычки, со второго взгляда. Но между тем Фёдор начинал втягиваться мыслями, расчётами, мечтами в окружавшую обстановку, проверял свои суждения о ней, переносил кое-что из прошлой жизни на её почву и пытался угадать, приживётся ли оно или нет. Как могло быть лучше до самой крайней степени, идеал такого образа жизни, ему не приходило в голову, однако если бы пришло, то оказалось чем-то очень конкретным, вроде большого крепкого дома, одиноко стоящего на краю поля, с одной стороны которого располагался бы лес, с другой – речка. Поле должно было бы быть обширным, ухоженным, за счёт него и жила бы его большая дружная семья. По выходным они бы ездили в соседнюю деревню километрах в пяти за покупками того, что сами сделать не в состоянии, раз в месяц – в небольшой городок поблизости, тоже за товарами, а раз в год, скорее всего, зимой, выбирались бы куда-нибудь подальше. Весной – посевная, возделывание земли на большом новом удобном тракторе, почти не в тягость; летом делать ничего не надо, разве только на дождь молиться, а, если его не случится, с тягостными вздохами о будущем счёте за электричество или расходах на солярку заниматься регулярным орошением, да пестицидами пару раз обработать; но вот осенью – сбор урожая, тут опять придётся потрудиться, однако в конце концов всё будет вознаграждено, лишь бы цену хорошую дали, из уже идут расчёты на будущий сезон. И так из года в год, всё обыденно и предсказуемо, для кого-то это, наверно, и будет счастьем, но потому Фёдору в голову ничего подобного не приходило, что идеал такой жизни – та же рутина, от которой он пытался освободиться, только в ней, в отличии от его собственной, посветлее, в ней есть лазейки для счастья. Сейчас он, воспользовавшись моментом неожиданно пришедшей зрелости, старался с бытовой рассудительностью, доведённой до предела простоты, подумать о своём будущем, решить, как жить дальше, однако постоянно сталкивался со странным недопониманием чего-то очень близкого и очевидного и уже несколько раз обрывался на полуслове. Встав и спокойно доплетясь до дома, безо всякого намерения пройтись куда-нибудь ещё, он просидел в нём весь остаток дня в состоянии просветлённой неопределённости, вновь совершенно ничем не занимаясь.

10.06 Осмотрел сегодня окрестности, в принципе жить можно, по крайней мере, несколько дней. Хотя вот не знаю, если бы возникла у меня необходимость выбора, если бы я вдруг решился переселиться в деревню, то, наверно, никогда бы здесь не остановился. Проблема даже не в неблагоустроенности быта, это как раз таки поправимо, тут всё несколько половинчато и недоделано, именно всё в совокупности, а не что-либо конкретное. Вроде и загород, но не деревня и тем более не отдельное хозяйство, сплошь дачи с садами-огородами, хлипкими домиками и жалкими заборчиками, вполне характерно, однако в совокупности с остальным совсем не серьёзно и не основательно, понарошку, что ли, для галочки, мол, посмотрите – постройки имеются; вроде бы и поле, но через чур мелковатое, без размаха, и что на нём обычно выращивают и выращивают ли вообще – непонятно, может, просто траву на покос; да вроде бы и лес, только не «лесистый»: тёмный-то он тёмный, но низенький, пришибленный, будто забитый, видимо, очень давно вырубленный, а теперь еле-еле восстанавливающийся, так что ни рыба, ни мясо, одно недоразумение, правда, только поблизости, далее чаща посущественней становится. А вот рощица берёзовая, обрыв и речка хороши, ради них и стоило приезжать, однако именно приезжать, но не оставаться жить. Нет, мне чего-нибудь другого подавай, восточней и южней и тоже у берега реки, там места обильней и раскидистей. Впрочем, я не знаток. Вид с обрыва действительно недурён; стоял некоторое время на краю и вниз смотрел, даже здесь умудрился порисоваться, причём опять бессознательно, а, заметив это, да ещё и то, что не перед кем кроме как самим собой, очень огорчился. Ладно, к чёрту.

Я начал испытывать нездоровое наслаждение от ощущения собственной ничтожности перед раскинувшимся вокруг пейзажем (его можно было бы назвать и стихией, но в нём не было однородности, целого, потому просто «пейзаж»). Пожалуй, у меня на пару мгновений исчезла индивидуальность, однако никаких экстатических восторгов не последовало, скорее, наоборот, ощущалось спокойствие, почти мертвенное, я будто перестал ощущать своё тело, как в атараксии, к которой кто-то там стремился, к тому же безо всякой причастности ко всему вокруг, что очень ново, очень необычно для меня, особенно учитывая мой генетический эгоизм. Потом неожиданно вспомнил о ней, внезапно очнувшись от того, что мысли вдруг сошлись в одну точку, избавились от неопределённости, и за несколько мгновений сообразил, кто я и где нахожусь. Однако вспомнил только постольку, поскольку захотелось с кем-нибудь поделиться возникшими ощущениями, она первой пришла мне на ум, как бы лишний раз указывая на то, сколь сильно я всё-таки влип с этой дурацкой любовью. Ох, как было бы хорошо увидеть нам вместе в том пейзаже силу нашей любви, а не мне одному глубину своего одиночества…

Мало-помалу начинаю обретать ясный взгляд на вещи, вижу и то, какие они есть, и то, какими должны быть, пытаясь тем самым различать долженствование и действительность. В мире, так водится, обходится не без случайностей, однако жизнь ничего не прячет, сознательно не скрывает, это я видел её такой, какой хотел видеть, и ошибался пусть не всё время, но очень часто и помногу полагая нечто в своей власти, тогда как ничего подобного и близко не было, да и само это нечто вследствие мелочности моего мышления зачастую оказывалось не тем, что я о нём думал. Отсюда, в конечном итоге, и следует, что враньё – всего-навсего субтильное ребячество, коим мы пытаемся отгородиться от действительности, в т.ч. собственных стремлений, которые в отместку выхолащивают всякое содержание жизни, превращают её в пустую формальность и инструмент в чужих руках. И остаётся лишь играться в должностные обязанности, тешиться натужным счастьем, временами ужасно серьёзность от неудач и проч., но, когда доходит до последней черты, до чего-то настоящего, перед которым все твои предыдущие занятия, весь образ жизни – пыль и мусор на обочине, начинаешь откровенно трусить и в конце концов, если не хватает ума или хотя бы мужества, до позора и сумасшествия держишься за останки прежнего способа существования и гибнешь в презрении и ничтожестве, или же, в лучшем случае, доживаешь свои дни как и раньше, что, впрочем, едино. Бывает и несколько иначе, случается, что некто задевает краешек истины и всю оставшуюся жизнь смакует его по пол капли в год, испытывая непомерную гордость – тут уж главное не враньё, а самолюбие в полуправде. И действительно, как же это он, который прекрасно понимает, что его труд по созданию либо реализации чего-нибудь полезного или хотя бы косвенное участие в них приносит и выгоду другим, и средства для поддержания семьи, которая является чрезвычайной ценностью, поскольку… поскольку так безмерно удобней, с чем все обязаны соглашаться, – так вот как же это он вдруг может в чём-то ошибиться?! Врут, по преимуществу, тогда, когда не понимают, что врут, умом слабы, ведь чтобы не врать, надо знать правду, полуправдой не отделаешься, следовательно, как ни крути, а путь один, и мне необходимо проделать его до конца. Однако есть у меня и утешение, утешение в чистоте и цельности мыслей после жестоких душевных переживаний, так что выходит, оно действительно того стоило. Возможно, ясный взгляд на вещи и есть ровно то, ради чего возникали все те сомнения, недомолвки, отчаяние и откровенная злоба.

Смирения пока нет, и я искренне надеюсь, что оно никогда не появится. Что бы и кем бы не говорилось, но в нём много двуличия и трусости, немощной трусости, изувеченного самолюбия, которое решает для себя, что неподвластное лично ему неподвластно никому, – надорванность и излом – и находить в этом конец пути или начало нового я не намерен. В жизни нет ничего, кроме наших деяний, никаким посторонним принципам она не подчиняется, и если что-либо может изменить её кардинально, что-либо, находящееся вне воли, то только снизу, природная или какая-нибудь другая необходимость, а смиряться перед ней просто позор. Жаль только, при таком ходе мысли получается, что самое светлое и искреннее чувство в моей жизни явилось следствием её ограниченности, того, над чем властвовала слепая действительность, в отрочестве – неразвитость ума, в зрелости – заскорузлость души, но в первый раз я не был виновен ни в самом факте, ни в его исходе, а теперь вина моя очевидна, правда, в чём именно она заключается, точно сказать нельзя, просто жизнь неправильно прожил, и если бы не это, ничего бы не случилось, не влюбился так глупо и потом так мрачно не сожалел о несбывшихся мечтах. Теперь ничего не поделаешь, и по прошествии некоторого времени, я осознаю, что недавние впечатления уже никогда меня не покинут. Стоит лишь подождать, и на их месте взрастёт сожаление по не достигнутому, не обретённому счастью, однако именно тому определённому, а не какому-либо другому. Человек не ко всему может приспособиться (я исключительно о себе пишу), только вариантов, если хорошенько пораскинуть мозгами, всегда много и чаще всего взаимоисключающих… А вывод пока получается только один: необходимо мыслить определённо, согласовано со своей натурой, и путь выбирать определённый, не спеша и не пытаясь испробовать того-сего, пятого-десятого, ведь тогда ничего не достигнешь, только по вершкам пробежишься, бесследно сгинув в небытии. Опять мудрость житейская и опять простая, поверхностная, только дойти до неё получилось исключительно тогда, когда часть себя, наконец, разглядел, обжёгшись и обретя стабильность лишь в отрицании.

11.06 Интересно, но дачный быт, который на первый взгляд показался столь удручающим, пока ни коим образом меня не тяготит, оказалось, мне так мало нужно для выживания, что я невольно пожалел тех денег, которые вбухал в свою квартиру на отделку, обстановку, бытовую технику и т.п., не говоря уже о машине. А поскольку он, таким образом, отнимает немного времени, то большую часть дня я с удовольствием трачу не на чтение или иное полезное времяпрепровождение, но на тривиальное безделье. Вот сегодня полдня с кровати нарочно не вставал, вообще не вставал, ни по каким надобностям, и всерьёз стал задумываться, а что если несколько дней так пролежать, но зачем, к чему – сам объяснить не могу, хорошо, что природа настоятельно затребовала своего. Или ещё, например, сяду на лавочку, нашлась тут за домом, в землю врытая, на железных ножках с деревянным сиденьем без спинки, очень неудобная, и сижу часами, облака разглядываю, небо, Солнце, всё такое; или прохаживаюсь до какого-нибудь дерева и обратно, только чтобы время убить, не оглядываясь по сторонам, раз только заметил, что с соседних дач на меня странно смотрят, с очень уж подозрительным дружелюбием, однажды даже руками помахали в знак приветствия, а я сделал вид, что не увидел, мимо прошёл и не без удовольствия, знаете ли. И, главное, нет никакого чувства вины, ощущения зря растраченного времени, я просто живу в своё удовольствие и плюю на всё остальное. Можно даже шуточку пустить, что раньше душа за человечество не болела по ничтожности сил, теперь же – по безразличию мнений.

Ещё я перестал бояться уединения, а не так, как недавно бывало, что человека мне со страху подавай, будто нечто именно сейчас случается, важное такое, в чём я сподобился не участвовать, или обыденность ускользает, а за нею извращения и сумасшествие виднеются, раз вдруг один остался – изнежился и оскотинился, ничего не скажешь. Был тут, конечно, и вполне оправданный страх, ведь если что-нибудь случится, то и помочь будет некому, но на это тоже плевать: случится так случится, не смогу справиться, ну и чёрт со мной. Оптимизм, очевидно, нездоровый, задиристый, но чего же серьёзного тут может произойти? даже если ядерная война начнётся, кто такое захолустье бомбить станет? А между тем я всерьёз начал ценить самого себя, и не из понятного чувства самосохранения или в приступе самоутешения от приниженности и забитости. Как именно, сказать не могу, только не как абсолют, не терпящий сомнений и оговорок: кое-чем я способен пожертвовать, чем-то поступиться, измениться, но с пониманием того, что ничего существенного от меня при этом не убудет. Могущество прям вырисовывается, могущество мысли т.е.

Прекрасным ярким утром, когда ночная прохлада уже спала и стал заниматься сильный дневной зной, Фёдор прогуливался вдоль кромки леса, так ни разу и не решившись в него зайти то ли из опасения заблудиться в дебрях, то ли простого нежелания исцарапать себе ноги обильно росшим под деревьями кустарником. Вскоре он близко подошёл к дачам и вдруг увидел немолодую женщину в пёстрой косынке, завязанной на затылке, серовато-бежевой майке, крайне непривлекательно облегавшей её туловище, такого же цвета юбке и чем-то на ногах, которая обегала соседей со срочной новостью или сплетней, поскольку, приблизившись к очередному забору, она подзывала кого-нибудь из трудившихся на огородах, пару секунд с ним переговаривалась, после чего переходила к следующему, а те, кто только что был введён в курс дела, выходили на дорогу и куда-то шли. Пока Фёдор неспешно доплёлся до ближайшего двора, женщина успела обойти все оставшиеся дома и направилась через посёлок в том направлении, что и встревоженные ею люди; дачи буквально опустели на глазах, всех будто ветром сдуло. К счастью один мужичок из крепенького и очень маленького одноэтажного домика с краю поливал свой огород и решил покончить с этим делом прежде, чем идти самому, так что чуть-чуть замешкался. Фёдор подошёл к забору и тихим голосом спросил, куда все направились, тот немного удивлённо посмотрел на него, всё ещё стоя согнув спину над грядками, потом выпрямился, отёр рукой красное лицо и с большой охотой и дружелюбием ответил, в чём было дело. Идти оказалось недалеко, но, не зная пути, Фёдор умудрился-таки заплутать, ведь дороги в нужном направлении, конечно же, никакой не было, но, как вышло, таким образом существенно сокращался путь до станции. Шёл он, следовательно, к железнодорожному полотну, но ни переезда, ни чего-либо ещё кроме рельсов там не находилось, а просто случилось большое несчастье. Ещё не видя за деревьями места происшествия, почти за сотню метров, Фёдор услышал монотонный гул оживлённых голосов, что-то обсуждавших наперебой, который при приближении становился всё громче и громче.

Он сразу не вписался в собравшуюся толпу, потому что одет был гораздо приличней обычных дачников, потому что грязи под ногтями у него не имелось, потому что бледное и потное его лицо с красными пятнами на щеках резко выделялось на фоне слегка загорелых чумазых физиономий, к тому же он ни разу не ввязался в разговор, так что будь она (толпа) организованней, в него бы начали тыкать пальцами и неприлично перешёптываться. С самого начала, когда Фёдор только направлялся к этому месту, произошедшее несчастье, казалось, не вызывало в нём никакого особого участия кроме, быть может, любопытства, однако уже на подходе сюда он начал всё более и более тревожиться, волноваться. Правда, определённого ощущения пока не складывалось, лишь поверхностное теоретизирование. Сейчас же, увидев случившееся собственными глазами, он впал в беспримерную, абсолютно альтруистическую грусть, и после нескольких минут откровенной оторопелости, не давая себе отчёта, стал с сочувствующим любопытством примечать все детали, слушать все доносящиеся реплики, все возгласы и сетования, причём до неприличия внимательно, посему, доведись ему заметить своё поведение, посчитал бы его несколько постыдным. Ему вдруг стало интересно, сколь по-разному переживают люди подобные ситуации: кто-то искренне сочувствовал, но таких оказалось подавляющее меньшинство, большинство же безучастно любопытствовало, от чего и не уходило восвояси, а кто-то даже злился, что стал свидетелем подобной сцены, но всё равно стоял, почему злился ещё больше. К тому же во всём присутствовала одна нотка, расслышать которую Фёдор пока не хотел, но она звучала всё настойчивей и настойчивей.

Несколько раз он обошёл место происшествия, постоял с одной стороны реденькой, но обширной толпы, потом переместился к центру, потом вперёд, наконец, решил остановиться позади. И все эти минуты он слушал и разглядывал молча и безо всякого выражения на лице, только иногда сопереживая особо впечатлительным, собственно, соглашаясь с ними. Фёдор оставался в стороне, но в стороне от них, от окружающих, а не от человеческого горя, ему хотелось и нравилось находиться в стороне, и мало-помалу происшествие начало казаться не случайным и для него самого, находить живейший отклик в душе, а вмешаться означало бы отстранится от его непосредственной остроты. Некоторое время, поскольку было ещё на что посмотреть, он стоял в лёгком напряжении и поминутно шарил в левом кармане брюк, будто желая что-то из него достать, но так и не доставал, каждый раз вынутая оттуда рука оказывалась пустой, да и не лежало там ничего. Сюда, наверно, сбежались жители со всех окрестностей: кроме деревни, где располагалась железнодорожная станция, и нескольких дачных посёлков, в одном из которых он остановился, поблизости находилось большое село, вокруг него они и лежали, так что вскоре стало людно как на оживлённой пешеходной улице в большом городе, что в свою очередь всё больше и больше подогревало присутствующих, которые, судя по всему, начали забывать, из-за чего они здесь; расслышать даже рядом раздающиеся голоса с каждой минутой становилось проблематичнее.