Текст книги "Сон разума (СИ)"

Автор книги: Георгий Левченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

Всё видится настолько реальным, настолько живым и естественным, что впадаешь в неописуемый ужас и оцепенение, будто произошло нечто невообразимо страшное, когда понимаешь – это лишь мечта. Почему всё оказывается так невозможно, несбыточно, так невыносимо далеко? Если бы существовал хоть намёк, жалкая надежда на возможность обретения с ней счастья, я, наверно, удовольствовался лишь им, но его нет, нет и быть не может, даже поверить в него не получается. И почему бы удовольствовался? только из-за удовлетворённого самомнения, мол, теоретически возможно, однако нужны ещё и кое-какие усилия с моей стороны, которые в данный момент прикладывать не к месту? Я не уверен в этом, я теперь ни в чём не уверен, но, кажется, нет. Отсутствует всё постороннее, на что можно было бы отвлечься, прямо перед моим носом глухая стена, тянущаяся на сколько хватает глаз, даже другая любовь, другое счастье будут той же стеной, будут выходом в другую безысходность и возвращением на круги своя. Вроде и ранее происходили те же сцены, но вполне реальные, наяву, однако содержания, такой повседневной близости и задушевности, присутствующих в моих грёзах, не было никогда, так что дело не в них, а их участнице. И что же теперь мне считать реальным? Ответ очевиден, просто я не в состоянии с ним смириться, и снова и снова, сидя по вечерам дома, возрождаю в голове картины из прошлой жизни, но не могу найти в них ни капли действительных чувств, точнее, ни капли хороших, радостных, спокойных чувств, ведь если и было что-то настоящее, то только плохое, надрыв и разочарование. И я не вправе говорить, что сам виноват в этом целиком и полностью, просто так получалось, почему-то всё всегда оказывалось не на своих местах, как бы мы не старались, и несмотря на 8 лет брака у меня нет опыта семейной жизни, нормальной семейной жизни, без ссор и взаимных обвинений, после которой даже если и расстаются, то хотя бы с чувством взаимного уважения, но обязательно без желания попробовать ещё разок, что частенько случается, когда среди тысяч слов, сказанных друг другу, места для главных так и не нашлось.

Вот и получилось, что настоящей, даже бог с ней с настоящей, нормальной любви у меня, по сути, никогда не было, ведь она строится на обыденном повседневном опыте, который я так отчаянно пытаюсь измыслить. Не знаю, полезны ли подобные признания самому себе, наверно, всё-таки да, пусть и сопровождаются они наигранной чувствительностью, однако возникающая душевная уязвимость оборачивается, с другой стороны, готовностью, может, и решимостью, но, главное, залогом тому, что более мимо подобных чувств никогда уже не пройдёшь. Власть и в то же время отстранённость, в хорошем смысле отстранённость, скорее, именно объективность к самому себе сквозит в сейчас словах, в факте их сказанности, будто спадает непроницаемая пелена, и всё становится просто и естественно, не натянуто, а мягко и органично вплетено в ткань твоей конкретной обособленной жизни. Опять я подобрал осколок своей личности и теперь праздно наблюдаю за тем, как он блестит и переливается в лучах Солнца. И всё ничего, если бы в этом заключалась хоть доля действительности, а не иллюзорность фантазии, но между тем, её как не было, так и нет, так никогда и не будет – есть лишь разрозненные ощущения, предвкушения, что-то ненастоящее, выдуманное, игра воображения, потерянная связь, непонятная и искусственная, от чего порой становится невыносимо тяжело. На что, куда мне смотреть, где и что искать, что делать дальше? Иногда появляется нечто вроде досады за зря растраченные силы, на ненужные душевные переживания, на бессмысленность поисков, которые принесли лишь отрицательный результат. Бывают минуты, на протяжении которых мне совсем не хочется искать ответ на вопрос о том, какое значение имело данное явление моей натуры на последующую жизнь, почему на меня произвёл такое впечатление тот, по сути, отстранённый образ, хоть и имеющий вполне конкретное воплощение, почему вновь и вновь почти насильно я возвращаюсь мыслями к его совершенству и никак не могу чего-то оставить, чего-то простить, раз уж действительно она так далека от меня.

Временами возникает вполне оправданный, даже чрезвычайно практический вопрос: а, может, стоит всё бросить, совсем всё, стать другим человеком, уехать куда-нибудь, найти новую работу, купить новую квартиру, или вообще рвануть на край света, раз здесь так плохо? Но, странное дело, уже оканчивая эту фразу, я понимаю, что, по сути, ничего не изменится – я и тут мало чего могу потерять, у меня нет связей, которые бы действительно тяготили (работа не в счёт), а надеяться, что вдруг и сразу от перемены места изменюсь я сам, было бы совершенно наивным. К тому же, наверняка, и невозможно полностью отделаться от прежней жизни. Но, главное, конечно, всё равно я сам, поскольку проблемы с переездом и обустройством в конце концов разрешаться, наступит мгновение пустоты, и этого окажется достаточно. Я далеко не разъяснил себя, но сожалеть о чём бы то ни было нет никакого желания, хоть всё оборачивается для меня столь плачевно, так что сменой внешней обстановки ничего не решить. Можно, наоборот, принять эту страсть за нервную встряску, за саму по себе жестокую, но благотворную перемену или же за паллиатив от более серьёзных противоречий в жизни, с чьей помощью отодвинулось её крушение, поскольку она заполнила собой мои пустые руки, а там, глядишь, уже и старость придёт, и, ни на что не претендуя, можно дотянуть до смерти, вспоминая, как однажды появился у тебя шанс всё изменить, но ты, занятый фантазиями, так его и не использовал. Видимо, это тоже есть в моей любви, вероятно, более, чем кажется, однако вместе с тем явственно ощущается, что именно она на данный момент есть самое важное в моей в жизни, она и до того была самым важным, только понять я этого не мог, и остаётся лишь сокрушаться о зря растраченном времени, но никак не о факте её существования, чем я и занимаюсь вот уже сколько дней. Скорее я разделю свою жизнь надвое, но не отграничу от неё эту страсть, приняв её за случайность или выдумку, порождённую случайностью. Я её источник, она – подарок и насмешка над самим собой, я не в состоянии и не желаю её контролировать, пусть она будет стихией, моей стихией, стихией моей души, чего угодно, лишь бы по-настоящему. И только, если по-настоящему, с ней можно смириться, принять и даже простить.

Приближались тёплые летние дни, всё кричало жизнью, настроение волей-неволей улучшалось. На самом деле, Фёдор не очень любил это время года, оно всегда казалось ему незрелым, но уже чем-то чреватым, что обычно кончается весьма плохо. Хотя чего же может быть опасного в таких абстрактных вещах? По принятому с недавнего времени обыкновению пешком, в мечтательной и рассеянной задумчивости, возвращался он сегодня с работы не обычной дорогой через аллею, а делая небольшой крюк, поскольку не желал вновь встретиться со своим соседом, и, подходя к дому с противоположной стороны, вдруг отвёл глаза в сторону, чтобы заглянуть за поворот. Тут его взгляд нечаянно скользнул по грязно-серой стене и сразу же остановился – на ней было её лицо. Он столь свыкся с этими чертами, они стали ему столь родны и дороги и в то же время далёки, что странно до оторопи было лицезреть так запросто, совсем близко свою недосягаемую любовь на потрёпанной афише. Казалось бы, мелочь, но непонятное, жестокое волнение овладело им в первое мгновение. Сначала Фёдор даже не поверил глазам, отвернулся, посмотрел ещё раз – нет, всё оказалось на том же самом месте. Все мысли сразу улетучились от этого прямого нарисованного взгляда.

И тут предательски стала пробираться в сердце ноющая, беспокойная надежда. Стоило ли говорить о её глупости и неуместности, стоило ли предостерегать себя, противиться, когда ему прямо в глаза смотрел его идеал, когда он прекрасно понимал, что в любом случае поддастся ей? Однако всё-таки посопротивлялся, просто из рассудительности посопротивлялся, мол, не может же взрослый человек тешиться бесплодными мечтами, да и что это такое, если любишь неизвестно кого – всё это быстро пронеслось у него в голове дежурно-однообразными фразами и мгновенно затихло, почему никакого внимания не заслужило, равно как и остальное в последнее время. Его естеством завладело нечто мучительно-прекрасное, обречённо-зовущее, и жёсткая и мрачная решимость, готовность на всё вновь напомнили о себе. Их характер, облик, в котором те явились в его душе, говорили, что всё Фёдор, на самом деле, отчётливо понимает, не испытывает никаких иллюзий и надеется только постольку, поскольку ничего другого ему не остаётся. Странно временами получается, когда из одного чувства самосохранения пытаешься обмануть себя, прекрасно зная правду, чтобы только отсрочить, оттянуть последний решительный миг, исход которого давно предрешён. Если бы не это обстоятельство, не это лицо на афише, может, всё бы и обошлось, сошло на нет, и Фёдор сам впоследствии над собой посмеялся, но теперь все усилия превозмочь свою сколь нелепую столь и искреннюю страсть, которые, надо сказать, он пытался предпринять уже несколько раз, потерпели окончательный крах. Почему? Потому что, как странно бы не прозвучало, но у него появился выбор, о котором ранее тот и помыслить не мог, не богатый, конечно, однако изощриться в его осуществлении в нынешнем состоянии Фёдору не представлялось ни малейшего труда. В голове зароились мыслишки, планы, каким образом можно преодолеть расстояние между ним и его идеалом, одним ли рывком или каждодневной настойчивостью, сможет ли он использовать свой шанс, даже полшанса, если тот имеется. И ничего удивительного в этом для него тогда не было, настолько требовательно и неуступчиво оказалось чувство, всё должно разрешиться в одно мгновение, тут же, так, как и зародилось. Смешно сказать, но о том, что дальше, к какому результату это должно привести, он так и не подумал, цель его не озаботила, он не заметил безобидности своих притязаний, хоть и стояло за ними нечто мрачное и бескомпромиссное, поэтому человек, не знакомый с происходящим у него внутри, мог воспринять ситуацию лишь как лёгкий, ни к чему не обязывающий комплимент, следовательно, если бы и случилось нечто, то получился бы только выхлоп, пустой и негромкий, не без благоухания, но ему самому сильно бы навредивший, не значащий ни для кого другого ровным счётом ничего. Хорошо, что шансов не было никаких, он сам себе их навыдумывал, чем гарантированно обезопасил от ненужных эксцессов.

Вообще в эти несколько минут, на протяжении которых Фёдор стоял, разиня рот, посреди улицы, много разных чувств сменило друг друга у него в душе, т.е., по сути одних и тех же только предлоги менялись: ощущение глупости и неуместности сменило первоначальную надежду, которое затем переросло в мрачное отчаяние от предвкушения итога, в конце концов превратившееся во всё ту же надежду, приковылявшую на костылях оторванной от реальности, безумной рассудительности. Благо, что он вдруг вспомнил о своём нежелании нечаянно столкнуться с Пал Палычем, а то простоял бы так ещё долго, теребя коленку портфелем как школьник.

Продолжил свой путь домой, вошёл в квартиру, поглощённый планами, как лучше всё обделать, когда пойти за билетами, когда за цветами, как их вручить, как подписать и т.п., причём по нескольку раз одно и то же, ни на минуту не очнулся, машинально поглощая пищу, машинально моя посуду, машинально переключая каналы телевизора, казалось, Фёдора опять ничего не интересовало кроме одной неподвижной мысли, к которой он подступался то с одной, то с другой стороны. Так прошёл весь вечер. Несколько раз на его протяжении ему в голову неожиданно вскакивала довольно необычная фраза: «Эх, если бы знать будущее или хотя бы иметь возможность вернуться в прошлое», – но что она означала, её обладатель не понимал и вскоре о ней забывал, однако та с завидными настойчивостью и постоянством регулярно напоминала о себе. Как ни странно, но это было скромным напоминанием о том, что в жизни, по большому счёту, ничего сверхъестественного не случается, частенько не происходит так, как хочется с самого начала, в чём ему самому пора давно убедиться хотя бы на примере собственного жизненного опыта, оттого и тягостная неосознанная тревога теребила его раздражённую душу. Однако спать Фёдор ложился с двойственным чувством: с одной стороны, сладкая удовлетворённость нет-нет да и проскальзывала в сердце, удовлетворённость, скорее, авансом за то, что он потратил вечер не на очередные бесплодные поиски самого себя, а на обдумывание конкретной, правда, немного фанатичной вещи, затратив на то уйму душевных сил; с другой же – он предвкушал нечто неопределённое, но не счастье, скорее, нечто странное, непонятное, однако настоящее, беспрекословное, способное перевернуть всю жизнь. Он будто лицезрел предел, за коим простиралась неизмеримая пропасть, которую хочешь-не хочешь, а придётся перешагнуть.

29.05 Интересное получилось совпадение – она приезжает в наш город, надо будет сходить разглядеть свой идеал поближе. Я, конечно, не суеверен, так частенько получается, когда поглощён чем-то полностью, и любой намёк на предмет твоих переживаний кажется не случайным, однако связь и мне, чёрт возьми, ощущать хочется. Лишь бы что-то живое, что-то естественное, хоть глазами потрогаю. Но чего же я хочу увидеть? Далёкое блистание мне обязательно покажется натянутым, мертвенным даже, я давно понимаю, что так не бывает. Тогда что? Э-эх, если бы близкая и желанная, пусть с условностями и недомолвками, пусть с иллюзиями собственной значимости, только близкая, чтобы можно было рукой, губами прикоснуться и ощутить в объятьях теплоту её тела, а думает пусть себе, что угодно. Нет, лучше даже не это, лучше та девочка-подросток с остановки и мне 12 лет, но чтобы я всё знал, всё понимал и ни в коем случае ничего не упустил, а тогда потеряет всякое значение последовавшая жизнь, потеряет всякий смысл то, как, каким образом у нас с ней начнётся, произойдёт и закончится, кто она такая и что собой представляет, чем интересуется, чего хочет от жизни, поскольку я стану другим, а не сорокалетним подростком со стерильным существованием, который за эти сорок лет так ни черта и не сделал, за что не было бы стыдно. Очевидно, что этого не произойдёт, но неопределённость остаётся, безысходная, тотальная, мрачная неопределённость, от которой непосредственно зависит то, каким образом продолжится моя жизнь. Очень неприятно, даже обидно находиться во власти случайности, а главное: что же действительно я завтра увижу? Будто выбросило меня в открытое море, вдруг судорогой свело ногу, и холодная безмолвная стихия мерно поглощает моё беспомощное тело, исход предрешён, только из чувства самосохранения верить в него не хочется.

Конечно, всё не так патетично, но неясность исхода, пожалуй, хуже всего. Хотя какая же может быть неясность? Я просто питаю иллюзии, тешу себя, своё самомненьеце бесплотными надеждами, и иногда, забываясь на секунду, всерьёз начинаю обдумывать, как может пройти наше первое свидание, каким образом мне стоит себя вести: мягко и воодушевлённо, мечтательно и открыто или спокойно и откровенно. Но при всех вариантах она всегда лишь сдержанно мила, – видимо, такой я её себе представляю, т.е., выходит, никакой… Вот ведь только-только стал намечаться путь к выздоровлению, только-только если и не понять, то хотя бы отпустить прошлое надоумился, не ждать и не требовать, чтобы в нём оказалось нечто значимое само по себе помимо моих личных крайне скудных и непоследовательных усилий, но теперь всё снова пошло по кругу, опять увлекли возможные, но от того не более реальные, к тому же местами абсурдные или просто сумасшедшие мечты. Так посмотрю на себя со стороны – вообще-то не последний человек, и если у меня такое внутри творится, то что же тогда у других в душе происходит? – и подумать страшно. Я прекрасно понимаю, чем закончится завтрашнее предприятьеце – ничем оно не закончится – а ведь изо всех сил пытаюсь скрыть это от себя, даже когда написал, всё равно не поверил – голова совершенно отказывается работать. Такие вещи только по глупости и недомыслию и совершаются, а ещё надежде вследствие задавленного самолюбия. Ладно, поживём – увидим, ни я первый, ни я последний глупости в этом мире совершаю, их ничтожность всё спишет, в конце концов не на глазах же у всего человечества мне предстоит завтра опозориться, лишь на своих собственных и только, а с собой рано или поздно я справлюсь, правда самым худшим, бессмысленным и столь мне привычным способом, просто пройдя мимо, хоть и оказались эти обстоятельства весьма для меня уникальными. Вот я и пришёл после некоторой возни ко вполне ожидаемому выводу, что противиться, вообще-то, ничему не надо, не то хуже будет, а не будет, так сам же и сделаю. Немного отвлекает, развлекает, рассеивает практическая сторона вопроса, чего именно необходимо мне сделать, куда пойти, что приобрести, как одеться. И словно кое-что уже наличествует, нечто моё вне меня, будто реальность завтра должна измениться от моих действий, хоть в целом это и является образцово-показательным заплывом по течению в полном о том ведении. Да к чёрту всё это, к чёрту. Лучше о другом чём-нибудь, а то лишь тоскливое перевозбуждение наружу вылезает.

На 8 или 9 день рожденья подарил мне кто-то из родителей довольно занятную вещицу. Ясно припоминаю, как, вскочив с постели и распаковав подарок, который, кстати говоря, и основным не был, я тут же, не умывшись, не позавтракав, начал им играть, однако уже через несколько дней первоначальный энтузиазм заметно угас, и осталась лишь гордость обладания. Потом случилось страшное: благополучно и в скором времени я потерял вещицу, видимо, где-то оставив и не скоро обнаружив её отсутствие, но когда это произошло, расстроился до слёз. Смешно, но я никак не могу вспомнить, что именно за предмет мне подарили – то ли брелок, то ли перочинный ножик, то ли иную безделушку – в памяти остались лишь два ощущения: сначала радость от неожиданного и драгоценного приобретения, затем огорчение от столь же неожиданной потери, а в промежутке – ничего. Эту странную её избирательность хочется даже из-за такой мелочёвки превратить в нечто неслучайное, например, в открытость, наивность и чувствительность моей натуры, порывистость её ощущений, однако то было детством, и не обязательно мне помнить всё, что в нём произошло, да дети и ощущают иначе, так что не стоит. Стоит только отметить, что сейчас я веду себя как не невинный, но всё же ребёнок, ограниченный в ощущениях, будто случайно обрёл для себя кое-что ценное, которое в действительности ничего не значит, и вскоре потерял, после чего ещё и разревелся во весь голос. Я постоянно мечусь из стороны в сторону от радости обретения до горечи потери, грядущей неумолимой потери.

Но в душе есть и кое-что иное. Странно, но я никак не могу оставить надежд на нормальное человеческое счастье, обычную жизнь в спокойствии и достатке. Почему «странно», ведь, казалось бы, это вполне естественно? Потому что ранее подобных желаний, устремлений у меня и в помине не было, появились они лишь сейчас, когда я только-только начал понимать, чего мне надо в любви, кого я могу и должен любить, чтобы быть счастливым. Но куда их теперь девать? что с ними делать? Надо либо претвориться бездушным, либо наивным, но в любом случае должно иметь место притворство, от которого я так истово и начал свой бег. Неужели это всё, конечный пункт, невозможность обретения цельности, гармонии, обречённость жить в постоянной разорванности, разладе с самим собой? Почему я не могу уповать на счастье? или почему способен обрести его? Справедливости ради надо сказать, что порой я спокойно обо всём забываю, о своей страсти, о поисках смысла, об одиночестве, «затерянности в бытии», и погружаюсь в повседневные дела, отдаюсь рефлексам. Однако стоит вспомнить о ней, её фигуру, черты лица, как всё разом возвращается и вводит в омерзительное оцепенение. (На самом деле, хорошо, что машина в ремонте, а то бы давно уже разбился от этих замираний, остаётся разве что быть сбитым, замешкавшись на пешеходном переходе.)

И ещё: не знаю как и почему, но я стал тоньше воспринимать окружающий мир, не среду, в которой живу, а мир в целом, более того, у меня появилось странное желание эстетического совершенства во всём, даже в тех мелочах, на которые лично я, на самом деле, не могу воздействовать ни коим образом, например, чтобы все листья на одном дереве были одинаковой формы и строго симметричными, что невозможно в принципе, однако отсутствие оного иногда приводит в замешательство, разумеется, мимолётное. Глупость, и глупость не новая, даже позорная субтильность, прекраснодушие, духовный онанизм, однако вполне объяснимая: когда не хватает в жизни чего-то простого и главного, разнообразного, но единого, начинаешь придумывать сложную мелкоту, дабы хоть на минуту, секунду, мгновенье забыться, ощутить нечто родственное твоему духу вне тебя, и, отвернувшись, тут же о нём забыть, поскольку ничего существенного оно не дало и дать не могло. Среди мимолётных чувств выделяется одно главное, пред которым меркнут все остальные, оно неподвижно сидит внутри, ревностно охраняя свои владения, и позволяет тебе лишь неопасные чудачества вроде хорошо приготовленного ужина, гладко выбритых щёк или идеально завязанного галстука.

Проснувшись для выходного дня довольно рано, Фёдор спешно перехватил кое-что на завтрак, привёл себя в порядок и с неожиданной для себя юношеской прытью выскочил на улицу. В голове сидел несколько раз обдуманный и передуманный план, первым пунктом которого значилась покупка билета. Автоматизм неплохо спасает в напряжённые моменты, особенно когда предчувствие результата предстоящей деятельности не совсем хорошее, от чего порой начинаешь задумываться, а надо ли оно тебе вообще. Разумеется, билетов в кассе не оказалось – неизбалованный «звёздами» город был падок на подобного рода мероприятия, – однако ему не могло сегодня не повезти, мир не без «добрых людей», кое-кто сразу подскочил к Фёдору, когда тот несколько озадаченный, но не павший духом медленно отходил от кассы. Женщина средних лет, в очках на заспанном лице, одетая хоть и не дёшево, но неопрятно, начала плести заранее заготовленные фразы про несчастье, случившееся с её знакомыми, которые вследствие него «ну никак не могут пойти на сегодняшний концерт», от чего купленные у спекулянтов билеты просто пропадают. Почти с двойной переплатой и молчаливо удивляясь, зачем солидному на вид мужчине смотреть на «сопли», она «от сердца и чуть ли не себе в убыток оторвала» один билет, несколько раздосадовав на свою скромность после того, как увидела, что Фёдор, не замечая подвоха и со всей охотой, расстался с немалыми деньгами, даже не поторговавшись. Но в его душе в мгновение, когда он засунул в карман эту драгоценность, происходило нечто крайне волнительное: в сознании странным образом отождествились тактильные ощущения от гладкого и плотного кусочка бумаги и безотчётной надежды на счастье, не больше не меньше, которой столь искренне и столь безуспешно он не хотел обманываться весь предшествовавший день.

Следующим местом назначения оказался цветочный магазин. Сперва Фёдор предполагал купить цветы прямо перед концертом, чтобы те ни капельки не завяли, потом отбросил эту мысль по вполне логичному основанию: он вспомнил, как однажды с Настей спешил то ли на юбилей, то ли другой официальный праздник к её знакомой, и по дороге на мероприятие, заехав за своей девушкой на работу, посетил торговую точку с разнообразной флорой, в которой увидел одну заинтересовавшую его вещь, отметив про себя мимоходом, что она могла бы стать неплохим подарком женщине, причём подарком со смыслом. Они встречаются не часто, но сегодня ему повезло. В центре города располагалось несколько магазинов подобной тематики, и, одиноко пройдя несколько кварталов по нехотя просыпающемуся в выходной день городу, он отыскал единственный, который оказался открыт в столь ранний час.

– Извините, – произнёс Фёдор сиплым, грудным как из подземелья голосом, когда за ним затворилась стеклянная дверь среди огромной витрины, из коей на улицу буквально вылазила разнообразная зелень. Продавец стояла к ней спиной, что-то перебирая внизу, почему слегка вздрогнула от его обращения. Он и сам почувствовал неловкость от неестественной хрипоты звука, вырвавшегося из пересохшего горла. Кстати сказать, в это раннее время Фёдор оказался единственным покупателем. – Что у вас самое редкое? – спросил он. Та недоверчиво покосилась на него и указала на верхнюю полку в конце стеллажа, который располагался в метре за прилавком, тянувшегося вдоль всего помещения. На ней вряд стояли разнообразные вазы, горшочки, коробочки и т.п.

– Вот, выбирайте.

Он машинально прошёл дальше от входа и минуты три просто смотрел на буйство красок, ничего не соображая.

– Вообще-то я не разбираюсь. Подскажите, пожалуйста, что самое-самое редкое, – Фёдор опять сделал особый упор на «редкое». Продавец нехотя встала (всё это время она продолжала с чем-то возиться на корточках) – тут его взгляд скользнул по бирке, прикреплённой к её блузке, на которой красовалась надпись «Алина» – это нежное, хрупкое имя совсем не шло довольно пожилой и полной женщине со сросшимися бровями; ощущение глупости происходящего пробежало по телу холодными мурашками. Она взяла небольшую скамейку, прошла в конец прилавка, встала на неё и вдруг к большому удивлению покупателя кончиками пальцев стащила с полки и подала какой-то зелёный глист, плававший в мутноватой вязкой жидкости внутри довольно изящной стеклянной баночки. Затем, посматривая на место, с которого сняла сей шедевр заграничных флористов, начала уверять, что это именно то, что тому было надо.

– К нам их недавно начали возить, берут мало – дорого очень, но, говорят, оно того стоит, красиво распускается, хоть и недолго цветёт. Вот тут вот нажмёте и немного повернёте против часовой стрелки, только вечером надо, часов в 7, а то завянет, так и не распустившись.

– А в чём это он?

– Это такой специальный раствор. Видите, он, когда с воздухом соприкасается, плёнкой покрывается, чтобы сохранялся как можно дольше. Говорю, плохо берут, дорого очень. Может, вам что-нибудь попроще? – сжалилась, наконец, она. – Я сама не видела, но кто брал, говорят, очень красиво получается, – у неё, видимо, закончился словарный запас, а, может, она просто разволновалась, что невзначай удастся продать и без того залежалый товар. – Главное, не забудьте, что вечером надо открывать, только вечером, в 7, а лучше даже в 8 или полдевятого. Вещь редкая, очень редкая, вы не сомневайтесь, ваша жена (?) довольна будет, только дорогая очень…

Фёдор слушал это рассеяно, осторожно вертя баночку в руках, ему не верилось, что из неё вообще может чего-то получиться, но конце концов в его сердце ёкнул абсолютно неуместный фатализм, он сделал выбор и согласился всё тем же хриплым голосом:

– Ладно, давайте.

На цену Фёдор не обратил никакого внимания, а та действительно оказалась крайне высока. Сжимая в правой руке пёстрый пакетик со своим сомнительным сокровищем, он быстро вышел из магазина и уже через пару шагов, если бы даже захотел, наверняка не смог бы вспомнить ни то, как выглядел продавец, только что всучивший ему странный подарок его идеалу, ни то, был ли это мужчина или женщина.

Дома Фёдор аккуратно поставил стеклянную баночку на письменный стол, сел перед ней не переодеваясь и просидел в сомнениях с полчаса, не пойти ли и купить что-нибудь ещё, что-нибудь побольше, чего именно, он не знал, но обязательно побольше. Потом достал из верхнего ящика случившийся там маленький конверт с карточкой (Настя запасала их десятками, чтобы в случае необходимости подписать подарок, не бегать за ними в магазин) и нацарапал на ней каллиграфическим почерком: «Никогда не верил в любовь с первого взгляда, но, увидев тебя, понял – другой не бывает. Прости, что так откровенно». Долго колебался, стоит ли ставить свой автограф, однако, вздохнув, не стал и вложил карточку обратно в конверт, который небрежно прикрепил скотчем к баночке. Его имя никому ничего бы там не сказало. При этом он ни разу не засомневался, что ему удастся вручить подарок лично, далее фантазия идти просто отказывалась. То ли Фёдор настолько поглупел, то ли чрезвычайно рассеялся, то ли ещё что, но комичности своего положения нисколько не осознавал: вот сидит он в верхней одежде за письменным столом, даже не переобувшись, просто сидит, ничего не делает уже второй час, изредка только ёрзает в кресле и думает чёрт знает о чём, выложил перед собой билет и смотрит на него как на божественное откровение, иногда с трепетом теребит в руках.

Но до вечера сидеть было нельзя, у него имелись кое-какие дела, насущные проблемы, за которыми, кстати говоря, можно и время скоротать. Волнение не тревожило его сердце, он пребывал в мрачной воодушевлённости, неподвижной и хрупкой, тёмной и беспросветной, в состоянии «остеклянения», по которому уже пошли мелкие трещинки. День пролетел скоро и незаметно, привычные дела спорились быстро, выбор костюма на вечер тоже не принёс особых хлопот, майки и джинсов оказалось достаточным, так что Фёдор не спешил и точно рассчитал время, когда ему надо выйти из дома, и почти в полном спокойствии отправился на иллюзорную встречу со своим идеалом. Шёл он пешком размеренным шагом, по дороге заметил, как собирается дождь, и с обыденной досадой посетовал на то, что не захватил зонт, но возвращаться домой не стал. Пройдя через аллею и свернув на перекрёстке налево, ему осталось преодолеть всего-навсего несколько кварталов до местного «очага культуры». Непривычная в последнее время внимательность к предстоящему мероприятию его несколько подвела: после 15 минут неспешной прогулки по людным улицам родного города, он на некоторое время задумался и, подходя к пункту назначения, вдруг спохватился, не забыл ли дома свой подарок, взял ли билет и вообще переодел ли домашнюю одежду, но всё обошлось – пакетик болтался в левой руке, вожделенный клочок бумаги нащупал в левом заднем кармане джинсов. Правда, после всплеска бытового беспокойства в голову сразу полезли совершенно посторонние мысли: не забыл ли он, например, уходя закрыть за собой дверь в квартиру, что завтра надо оплатить счета за телефон, вычистить оба рабочих костюма и т.п., однако толпящийся народ у входа в здание, куда направлялся и он, тут же привёл его в чувства. В холле оказалось шумно и душно, царила гниловатая суета от предвкушения зрелища, ожидание особых откровений в скором будущем и мелочная гордость от того, что станешь их участником. Короче говоря, организаторы на рекламу не поскупились. Фёдору от всего этого стало вдруг противно, и уже в который раз захотелось всё бросить. Между прочим, здесь он увидел Семёнову с обоими детьми, увидел, когда протягивал какой-то посторонней женщине билет, ошибочно полагая, что именно она проверяет их у входа, так сильно та выделялась повседневностью своей одежды, однако вскоре понял оплошность и со стыдом ретировался под высокомерной улыбкой, а недавняя знакомая прошла мимо, даже не поздоровавшись, как и её отпрыски. Правда, те его не знали, да и он их видел впервые – это была девочка лет 12, страшненькая и неопрятная, смотревшая на всё вокруг с искренним тупым восхищением, вероятно, не очень избалованная развлекательными мероприятиями, и мальчик года на два младше неё, старавшийся выглядеть независимо, будто всё происходящее ему безразлично, однако постоянно державший мать за руку и иногда с сугубо детской непосредственностью засматривавшийся на нечто, привлекшее его наивное внимание. Фёдор заметил, что Семёнова была одета так же, как и в клубе месяц назад, и это при том, что однажды они с Настей подарили ей на день рожденья дорогое платье, по поводу цены на которое даже поспорили; просто патологическая жадность. «Наверно, по блату», – подумал он, вспомнив, что Семёнов работал здесь творческим ремесленником из обслуги.