Текст книги "Сон разума (СИ)"

Автор книги: Георгий Левченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)

– Вон там, видите, за тем столбом, – оказалось первой репликой, которая донеслась до Фёдора, только что ставшего на новое место. Говорил молодой человек лет 25, высокого роста, сутулый, со слабо различимыми чертами лица, одетый очень неопрятно, с большим то ли мокрым, то ли масляным пятном чуть повыше живота на майке зелёного цвета, кисти обеих его рук были черны от грязи. Обращался он к недавно подошедшей пожилой женщине, почти старушке, сгорбленной, но довольно подвижной, со светлым морщинистым лицом, которая, посмотрев, куда ей указывал грязный палец, по-бабьи закачала головой.

– Бедненький, как же это его так угораздило?..

– Неизвестно, свидетелей, говорят, нету, – процедил парень сквозь зубы, ошибочно полагая, что та его о чём-то спрашивает.

– А в каком часу, не знаешь? – вот это был уже вопрос.

– В 7-8, где-то между, после 7.30 точнее, как раз на электричке приехал, угол хотел срезать.

– Не он один, тут все бегают, хоть бы перезд какой сделали…

– Какой-такой перезд?.. здесь же никакой дороги нет.

– Ну да, ну да, – женщина повернулась и пошла восвояси, утерев краем фартука пару слезинок.

Парень заметил, что грязь на его кистях достаточно подсохла, и стал тереть ими друг о друга так, что на землю посыпались небольшие скатанные комки; где и в чём он мог так запачкаться – неизвестно.

– Да-а, Иван Владимирыч, не часто такое увидишь, – говорил неприятный старик с испитым лицом и неестественно большими мешками под меленькими бегающими глазками, вытирая ладони от пота о застиранную полинявшую синюю майку с наполовину надорванным воротом, потом засунул их в карманы грубых холщовых штанов странной неправильной формы (левая штанина почему-то выглядела выше правой), по впечатлению, домашнего пошива, видимо, чтобы те вспотели ещё более, и начал переминаться на белой гальке железнодорожной насыпи большими осенними ботинками, надетыми на босу ногу. Обращался он, стоя спиной к месту, к другому старику, посолидней, который был в рубашке с коротким рукавом, светлых брюках и таких же светлых кожаных сандалиях, очень комично надетых на чёрные носки; лицо у него было плоским, потным и красным, он, судя по всему, почти задохся от непривычно быстрой ходьбы. Этот второй старик покачал головой и многозначительно ответил:

– Да, Сёма, не часто, и хорошо, что не часто. Даже странно, как это его тут угораздило, все же ходят и ничего.

– Согласен, но только помните, несколько лет назад, как раз когда мы новый насос купили, чтобы огороды поливать, вы ещё ходили, с соседями договаривались, через чьи участки трубы вести? помните? Так тогда тоже мужик один, Валерьич, вы его вряд ли знаете, так же с утречка попал, только он спьяну, точнее, с похмелья, на станции, говорили, к компании прибился, и они всю ночь пили.

– Где ж там пить? Там и сесть-то негде, да и гоняют.

– Ну, положим, не совсем на станции, рядом где-нибудь, да мало ли ещё. В это время погода всегда хорошая стоит, можно сутками в дом не заходить. Только я не об том. Вы посмотрите, тут как не крути, а довольно сложно попасть-то, невзначай т.е., либо только пьяным, либо по какой другой причине, понимаете? А то и по желанию собственному.

– Ты его знал?

– Кого?

– Уж, не Валерьича твоего, понятно.

– Лично нет, но что такой-то и такой-то неподалёку тут к кое-кому ездит, слыхивал, мне Афанасий Прокофьич о нём рассказывал. Он просил парнишку из города привезть что-то, кажется, лопату, отношения у них определённые завязались, деловой человек Афанасий Прокофьич. Ему ж племянник этой весной, когда огород перекапывал, две лопаты сломал, мужик сильнющий, да и землица там хороша.

– Раз не знал, зачем на пацана наговариваешь, сплетничаешь как баба. А с этим Афанасием Прокофьичем ты меня познакомь, пожалуйста, это ж у него можно достать саженцев зимних груш, да?

– Да-да, конечно, Иван Владимирыч, только их бы под зиму как раз таки и сажать, не сейчас.

– Вот это уж я как-нибудь сам соображу.

– А его я, кажись, здесь уже видел. Сейчас, подождите, тут постойте, я поищу пойду, потом к нему, может, сразу и сходим, он мне шланг садовый одолжить обещался… – и 60-65-летний «Сёма» стал торопливо и со всей готовностью вертеть во все стороны своей головой на тонкой морщинистой шее, пробираясь сквозь толпу и поминутно вставая на цыпочки.

– Её-то как жаль, бедненькую, как жаль… – сетовал кружок женщин средних лет, из которых ни одна рядом с другой ровно ничем не выделялась: больше или меньше только в пределах нескольких сантиметров. Все в косынках, все в скромной рабочей одежде, одна лишь в совсем дурацком трико, остальные всё-таки в юбках. Лица же варьировались от умеренно-привлекательных до умеренно-отталкивающих, а об отсутствии фигур и упоминать не стоит. Фёдор машинально стал к ним примеряться и, поймав себя на данной мысли, усмехнулся не без общего сожаления, что ежели довелось ему прожить всю жизнь где-нибудь неподалёку, то выбора в этом смысле не было бы никакого.

– Слушайте, а это правда, что он ей это самое… предложение сделала?

– Я сама не слышала, но Катя… Где ты, Катя? Ага, вот, расскажи сама.

– Что рассказывать? Я тоже с чужих слов. У меня подруга городская есть, её дочь с ними в одном классе училась. Так вот она говорила, довелось нам в прошлом году пообщаться, – мы зимой с мужем у них останавливались, проездом, всех знакомых перебрали, – что они в школьные годы (правда, не с первого класса) терпеть друг друга не могли, временами даже до жестокостей, и не детских, безобидных, доходило, причём с её стороны, а прямо перед выпуском любовь вдруг у них вспыхнула. Догадались дурачки, – женщины довольно переглянулись, на мгновение забыв обо всём. – Только потом он в вуз поступил, а она к нам сюда вернулась, потому что сама отсюда, родители у неё тут живут, а там у тётки, значит, несколько лет жила, чтобы школу хорошую окончить. Её, видимо, тоже в институт готовили, только та срезалась при поступлении, вот и вернулась, на ферму нашу пошла работать, кем – уже не знаю.

– В бухгалтерии сидит, считает что-то.

– Да, в бухгалтерии. Но он к ней второй год уж ездит, ему и так, и сяк намекали, мол, женись, что просто так мотаться-то, а он не замечал, хоть сам, видимо, не дурак, т.е. вид делал. А совсем недавно, и месяца не прошло, подруга моя, из города которая, звонит и говорит между делом, что дочь у неё платье на свадьбу ищет. Я уж было обрадовалась, да выяснилось, не на свою, на ихнюю. Вот всё, что сама слышала.

– Год, говоришь, ездил, а только недавно жениться надумал?

– Так. А что тут такого?

– Ну, положим, раз они в школе познакомились, то знают друг друга хорошо. Но зачем же тогда год просто так ездить? А если совсем замуж брать не собирался, так зачем же вообще ездить? – продолжала напускать тумана женщина, известная своей «рассудительностью».

– Любовь ведь у них, – испуганно отвечала та самая Катя.

– Тогда можно бы ещё подождать, когда он институт, например, закончит, если любовь-то.

– Темнишь ты, Марья Андревна. Может, знаешь что ещё?

– Знать – не знаю, но предположить могу: уж не забеременела ли она? – весь кружок буквально затаил дыхание от удовольствия и опять синхронно покачал головами.

– Ох, как жаль, бедненькую, как жаль, сердце разрывается, на неё глядя.

– Я, кстати, слышала, что, когда он приезжает, они нормально себя ведут, за ручку только держатся, не балуют и спать ложатся розно, в отдельных комнатах, а как все уснут, вместе из дому потихоньку выходят и вдвоём гуляют, звёздами любуются, благо, есть у нас где пошататься, а родители, на самом деле, знают обо всём, но не препятствуют. Вот и догулялись, получается, – всё сразу между ними решилось. Каждая вздохнула о чём-то своём и ненадолго замолчала с беспросветной безысходностью в глазах.

– Звёздами, говоришь, любовались… А вот меня Колька мой так никуда и не сводил за всю жизнь, только разок в театре были, и то уж молодость первая прошла. А я ведь и не помню, про что спектакль показывали, говорили только много и красиво так говорили.

– Твой-то хоть работает и деньги получает, – подхватила та женщина, что была в трико, – а мой всё пил да пил, вот до чего-то и допился, уж семь лет как развелись, уехал, и весточки о нём никакой нету: аль забыл совсем, аль ещё что, и подумать страшно, а дочь без отца растёт. Уж бог с ними, с алиментами, знать хотя бы, жив иль нет.

– Да, лучше, как у них…

– У кого у них?

– Вот у них-то самых; хоть и недолго, зато по-настоящему, а, может, ещё и ребёночек останется, вот ей и радость, и память на всю жизнь останется.

– Дай-ка мне посмотреть, – сказал сиплым голосом усатый мужик в майке без рукавов и несуразных шортах, смахивавших на семейные трусы. Когда Фёдор обернулся, чтобы посмотреть на него, тот уже вертел в руках большой садовый нож с загнутым лезвием. – И за сколько брал?

– Не поверишь, всего 250, – отвечал высокий худощавый молодой человек, видимо, пришедший сюда не с дачи, потому что был в очках в тонкой оправе, светлой рубашке с короткими рукавами и тщательно выглаженных брюках, явно маловатых своему хозяину, поскольку штанины даже и не думали касаться лёгких летних матерчатых туфель внушительных размеров. – Я поначалу и сам засомневался, переспросил даже, не может же быть, чтобы так дёшево, нож ведь хороший, сам видишь, закрывается туго и лезвие с одной стороны с зубчиками, так что и подпилить кое-что по-мелочи вполне сподручно, – прибавил он, до сих пор не успев нарадоваться удачному приобретению.

– Вижу, хоть и закрывается туго, но чуть-чуть шатается. Он, конечно, денег тех стоит, но не более. Вот я нож купил, ещё в советское время, он тогда 3,60 стоил, вот то нож так нож, до сих пор им пользуюсь. Ты его, главное, маслом почаще смазывай, не то, ежели приржавеет механизм, считай, выбрасывать надо, а так, может, и послужит несколько лет, но, конечно, не как у меня.

Невдалеке от них стояло три подростка 14-16 лет.

– Пацаны, у кого-нибудь фотоаппарат есть? хотя бы на телефоне? Нет? Вот чёрт, и я свой не взял, а то в интернете можно было бы потом выложить.

– Слушай, пока не поздно, сбегаю-ка я домой, я же камеру с собой привёз.

– Ну, ты и лошара. Что ж ты без неё ходишь? Давай быстрей, а то скоро отмывать станут.

– А прикинь, – сказал один другому, когда третий побежал за камерой, – написать сочинение на тему «Как я провёл лето» и диск училке с этим делом в тетрадку подсунуть. Га-га-га.

– По поводу того, «Как я провёл лето», можно таких дисков насовать, что сразу из школы выгонят. Га-га-га.

– Ох, и скукотища тут у вас, – послышалось сзади справа, Фёдор невольно посмотрел в ту сторону. – Нет, честное слово, я не ожидал, что будет настолько нечего делать, – говорил полный высокий господин с круглым как блин лицом, как и Фёдор одетый не по-дачному, однако большие мокрые круги от пота на груди, под мышками и на спине делали его внешний облик неряшливым; на блине, вокруг рта, имелась периодически тщательно подстригаемая растительность.

– Ясное дело, ты ж ничем не занимаешься, не гуляешь даже, откуда развлечениям взяться? – отвечал ему такой же высокий мужчина примерно его возраста, может, чуть постарше, но гораздо стройнее, немного сутулый и с очень длинными руками, свисавшими почти до колен. – Отпуск, говорил, негде провести, сам рвался, а тут вдруг заскучал. Я уж жалею, что пустил тебя к себе.

– Почему это, брат?

– Сопьёшься ты здесь от безделья. Послушай, я это серьёзно говорю, на участке заставлю работать, а не поможет, начну деньги отбирать.

– Мои собственные, что ли?

– А хотя бы и так, на правах старшинства. Да и потом, жена твоя ругать меня будет.

– Не будет, не посмеет.

– Ну, меня-то, может, действительно не посмеет, а вот ты у неё под каблуком сидишь (и как ты там помещаешься!), так что тебе достанется по полной. Подожди-ка… Слу-у-ушай, я только что догадался: вы с ней поссорились, что ли! то-то ты ко мне так рвался!

– Нет, не ссорились мы с ней, – буркнул полный господин. – Ты хоть мне и брат, но в семью мою не лезь. Я, кстати, не в батраки тебе тут наниматься приехал.

– Так сам же начал. И потом: развлекать тебя никто не обещался.

– Ладно, квиты. Ты мне лучше вот что скажи: местных вишь сколько, что они-то тут делают в свободное время, не весь же день задом кверху на грядках пляшут?

– Ты у них самих лучше спроси. А вообще-то здесь речка недалеко, ты к ней так за полторы недели и не выбрался, а следовало бы, там красиво, да и рыбалка ничего, в жаркий же день и искупаться совсем не грех.

Между тем толстый из братьев, рассчитывая найти собеседника, а то и собутыльника, начал с интересом поглядывать на Фёдора, который сильно выделялся в толпе своим опрятным внешним видом, так что в нём тоже можно было угадать бездельника. Когда он это заметил, то решил, поскорее отсюда убраться, да и всеобщее возбуждение начало переходить всякие границы: разговоры стали громче, некоторые, особо уважаемые и образованные люди, даже перекрикивались, находясь в разных концах толпы, временами казалось, что где-нибудь вот-вот появится трибуна и начнётся настоящий митинг.

– Извините, пожалста, извините, пожалста, – вприпрыжку нагонял Фёдора тот самый мужичок, у которого он недавно спрашивал дорогу к месту происшествия. Видимо, поэтому тот посчитал вполне возможным сейчас с ним разговориться. Наружность, кстати, он имел весьма приятную, торопливо-предупредительную и словоохотливую, с подвижным, обычно худым, но сейчас немного отёкшим и красным от жары лицом, представился Иваном Святославовичем (или вроде того, отчество оказалось длинное и расслышал его Фёдор плохо) и тут же попросил звать себя, несмотря на возраст, просто Иваном. Как выяснилось позже во время общения, они являлись почти ровесниками, разница была лишь в несколько лет, но более ничего общего между ними не обнаружилось. – Я вот только хотел спросить: это вы в доме Саврасова живёте?

– Михаила Ивановича? да. А что такое?

– Да нет, нет, ничего, ничего. Просто я вроде как сосед ваш, участками соприкасаемся, там, за забором позади дома, видели, где у меня грядка с чесноком заканчивается, а у него бурьяном всё заросло? Впрочем, что ж это я? Вам-то какое дело до моего чеснока… А вы снимаете или просто друг?

– Ну, предположим, и то и другое, больше всё-таки первое, да и друг он, скорее, не мне, а отцу моему. – Фёдор обильно высморкнулся в платок и на протяжении их разговора повторил этот жест ещё несколько раз. Кстати сказать, поначалу он отчего-то брезговал этим милым человеком, старался отделываться отрывистыми репликами, что для его собеседника отнюдь не осталось незамеченным, однако тот не только простил своего нового знакомого, но и пожалел бог знает почему, усилив участливость и расположение.

– Понятно, понятно. Мне иногда приходится поздно ложиться – пока дождусь, когда все огороды польют, насосик у нас ведь слабенький, а я с самого конца трубы запитываюсь – так вот нечаянно стал замечать, что у вас свет ночью подолгу горит. Простите за назойливость, но вы случайно не сочинитель чего-нибудь? в смысле книжки, например, не пишите?

– Ни случайно, ни как бы то ни было ещё. Нет, книжек я не пишу.

– Представьте себе! вот буквально недавно, в прошлом году т.е., – он на секунду задумался, – да, именно в прошлом, приехал тут один как и вы на съёмную дачу, только в другом конце посёлка, также прогуливался подолгу, ничего не делал, ни с кем не общался и свет допоздна жёг. Высокий, одет хоть и прилично, но вечно небритый, с жиденькой светлой бородкой да лицо то ли неровно загорелое, то ли просто чумазое и волосы сальные, короче, неряшливый вид имел, правда, сам я его, честно говоря, видел всего только несколько раз, однако мне много о нём рассказывали, т.е. не конкретно мне, просто слухи ходили. Почти всё лето так прожил, тихо, спокойно, никому не мешал, а потом вдруг, в конце августа уже, к нему целая компания как нагрянула, как они стали шуметь да орать днём и ночью, вся деревня на ушах стояла. Хохочут, девки визжат, пьянка четыре дня не прекращалась, никому в посёлке житья не было, милицию два раза из райцентра вызывали: приезжали – те затихали, а потом опять, хоть бы что. Так вот он писателем оказался, из скандальных как бы, дешёвеньких, родил что-то за лето, и, значит, отметил публичную акцию сделал, даже журналисты с московского канала приезжали, на четвёртый уж день, под конец самый. Поснимали-поснимали, кое-кого из местных жителей кое о чём порасспросили, и часа через два благополучно уехали, да и те, слава богу, в тот же день рассосались. Люди, которые потом их репортаж смотрели, говорили, будто в нём всё представили так, что, мол, писатель этот глубинку поднимает, эпатирует, на уши ставит, и вообще всем просто необходим. Так вы точно не писатель? – тарабанил он торопливо и без запинки, ровно и довольно приятно на слух.

– Хе-хе. Точно не писатель. Видимо, он вам не очень понравился.

– Вы знаете, я, конечно, человек не шибко образованный, в техникуме на слесаря в своё время отучился, потом 15 лет на заводе (до мастера, правда, дорос), так что особо судить, может, и не вправе, однако подобная шушера мне действительно не по душе. Ну, что он мог сочинить? Вы вот в состоянии представить, как Пушкин или Достоевский, чтобы заявить о своём новом произведении, устраивают такой балаган. Нет? И я нет. Только по одному этому можно уже заключить, о чём книжка, какова ей цена и место.

– Если я правильно вас понял, вы с завода уволились? – заинтересовался, наконец, Фёдор.

– А? что? Да-да, уволился, уволился.

– А с какого, позвольте спросить?

– Далеко отсюда, вряд ли вы знаете.

– Ну почему же? может, и знаю, впрочем, неважно. Завод разорился, что ли?

– Нет-нет, стоит целёхонек, даже процветает некоторым образом.

– Так почему же вы уволились?

– Инфаркт случился, прямо на рабочем месте, обязанности мастера знаете какие хлопотные? а работа там грязная, тяжёлая, хоть и много платили, но оставаться было никак нельзя, лечивший меня врач даже пошутил потом, что в следующий раз можно уже не к ним, а сразу в морг везти. Я ведь нездешний, три года тому назад переехал, сестра моя вон в том селе живёт, – он указал в сторону большого количества разнокалиберных домов, как бы раскиданных среди деревьев, что виднелись вдалеке за пролеском и потом долго не скрывались из виду, – тоже, кстати, нездешняя, но переехала давно, замуж вышла. Сам я бессемейный, родители померли, одна она у меня осталась, вот и решил поближе к ней перебраться, дачку тут прикупил (да вы уж видели), ещё квартиру в городе (у нас ведь на заводе действительно неплохо платили), сдаю её да с огорода кое-что имею, мне и без работы достаточно, при том остатки здоровья сохраняю. К тому же покой очень нужен, хотя бы лет так до шестидесяти мне дожить, больше уж не надо, наверное; я и пошёл-то туда лишь за тем, чтобы узнать, правда иль нет, и сразу обратно.

– А жара летняя вам не сильно мешает с таким-то сердцем?

– Я хитрить научился: работаю утром и вечером, а днём под вентилятором лежу. Ничего так, терпимо получается… А можно вас спросить? Что вы-то об этом случае думаете? – и Иван указал большим пальцем за плечо на место, от которого они удалялись.

– О каком? Ах да… Забывать начал, а ведь и трёхсот метров не прошли. Ну, как вам сказать? Жаль, просто очень жаль, как-то даже до боли в сердце, хоть я человек и не сентиментальный. Случайность, дурацкая случайность, обстоятельства так сошлись, по-моему.

– Да-а, обстоятельства силу имеют. Только вы наверняка слышали, там разные реплики раздавались, многие и не очень поверили в случайность.

– Пока не известно ничего конкретного, думаю, что подобные мнения можно считать необоснованными сплетнями, простой болтовнёй и даже не по-совести, а элементарной чистоплотности.

– Вы правы, вы правы, ничего конкретного, одни сплетни, но знаете что? они ведь мусолить это ещё полгода будут и, прости господи, не без удовольствия. Эх, чёрт! – Иван неожиданно споткнулся на вылезавшем из-под земли корне дерева, что росло в лесу, вдоль которого они шли, упал на колено и левой ладонью упёрся в землю. Фёдор сначала посмотрел на него, тот глупо улыбнулся и покраснел до ушей, потом подал свою руку и помог подняться. – Спасибо. – Они пошли дальше, но некоторое время молчали, потеряв нить разговора. – Но это, правда, только на первом дыхании, потом, конечно, всё постепенно затихнет, лишь иногда будут вспоминать, и то исключительно из-за своих собственных впечатлений. Затем же другая крайность – забудут до бесчувствия, а если что-либо иное вроде этого в округе произойдёт, то гораздо раньше забудут и вспоминать не станут.

– Но не родные-то, а для памяти достаточно.

– Родные не забудут, не забудут. Однако, согласитесь сами, сгинуть в таком возрасте – это исчезнуть совсем без следа, будто никогда тебя и не существовало… – как постепенно выяснялось, у Ивана была довольно странная манера общения: он вроде и понимал, о чём идёт речь, но специально говорил не совсем о том, отвлечённо и в желаемом им самим направлении, чем вызывал весьма неожиданные реплики у своих собеседников.

– Пожалуй, да, только не простой это вопрос. Извините меня за откровенность, но я недавно странность одну заметил… Впрочем, нет, забудьте. Хотя… Понимаете в чём дело…

– Пока не очень.

– У меня сложилось такое впечатление, что как только двое образованных русских человека затеют разговор, то, даже имея вполне конкретные темы для обсуждения, всё равно вольно-невольно сбиваются на вопросы планетарного масштаба. Вы такого не замечали? может, это только со мной так происходит? Вы поймите правильно, интерес совсем не праздный, мне по долгу службы не раз приходилось с иностранцами общаться, у них ничего подобного нет, даже в неформальной обстановке, в кожуре своей сидят и всё, а если и совершают попытки вылезти, то ничего не получается, сам свидетелем бывал, до комизма пару раз доходило. Даже делая скидку на то, что страна другая, другой язык, культура, из-за чего они, возможно, несколько скованно себя здесь чувствуют, всё равно странно, ведь и дома их поведение примерно такое же.

– Ха-ха. Нет, не замечал, но, кажись, да, есть немного, только не всегда, у кого как, так что вы к этому предрасположены получаетесь, по широте душевной. А за образованного человека отдельное спасибо.

– Я примерно к такому же выводу даже примерно в таких же словах и сам пришёл, только это не просто так, причина должна быть. У меня, честно говоря, и теория по этому поводу возникла: так происходит, когда в жизни есть какой-нибудь знаменательный факт, перед которым все остальные меркнут, только субъективный, не как внешнее обстоятельство, а в виде глубокого внутреннего переживания. Носит его человек в себе, носит и постоянно готов высказаться, поделиться, но не с кем, почему и получается, что любой частный повод поговорить, всякое значение сам по себе теряет, ведь никто не станет распространяться о легковесной чепухе, когда внутри, как говорится, накипело. И накипело, заметьте, не просто пены, а личного и сокровенного. – Душа у обоих была растравлена недавним зрелищем, обоим хотелось с кем-нибудь поговорить, лишь бы груз с неё снять. – Правда, откуда берутся такие переживания, всё равно непонятно.

– Не понятно, да, не понятно. Случилась как-то у меня историйка с сестрицей моей, ещё в юности. Весь сыр-бор заварился из-за её любимого платья, которое я испортил – не рассчитал, схватил горячую сковородку и на него уронил, оно на столе лежало, только что выглаженное – не нарочно, конечно, за что она братца своего вскорости простила, ведь до того отношения у нас складывались просто прекрасно, бывало, с такой охотой мне с уроками помогала, и вообще… Только я так разозлился на неё за великодушие, даже не знаю почему, т.е., наверно, именно за снисхождение, ведь знал, сколь дорого ей было то платье, всё чаще и чаще стал нарочно насмехаться над ней, грубить и хамить, обижать, словом. И вот через некоторое время она уж и заговорить наедине со мной боялась, избегать начала. Как только к ней подойду, смотрит умоляющим взглядом, а это меня ещё больше злило. До слёз её частенько доводил, хоть и младше на целых семь лет. Стали мы отдаляться друг от друга, ей ведь тоже такое терпеть не хотелось, а отвечать зарвавшемуся братцу в конце концов она научилась, и так, представьте себе, несколько лет – из-за одной мелочи такие последствия. Когда же сестра замуж собралась (её будущий супруг оказался военным, точнее, курсантом, вот-вот выпускался, после чего его отправляли служить, недалеко, но не в нашем городе) и от нас с родителями уезжать, мы в течение месяца не сказали друг другу ни слова, так и расстались не попрощавшись, характер каждый выказал. А через три года отец наш помер, от инфаркта, кстати, всего 53 исполнилось. Приезжает она, я на вокзале её встречаю. Помню, у неё лицо ещё странное было, бледное-бледное, только родила и тут такое. У самого до сих пор в ушах стоит тот сиплый, задавленный голос, которым я тогда её окликнул, после чего на сердце сразу полегчало, а сестра молча подошла, обняла меня, и оба разревелись как дети. И вот ей-богу не разберёшь, то ли из-за отца, то ли из-за того, что так несправедливо друг с другом обошлись, столько времени потеряли, то ли из-за того и другого, только обиды все, конечно, забылись совершенно.

– Вы так охотно пускаете в свою жизнь незнакомых людей.

– Живу уединённо, редко с кем общаюсь, да и чего бояться-то, насмешек, что ли? Тогда уж тот сам дурак, сам дурак, кто действительно посмеётся. А если возражать начнёт, ковыряться, значит уже над этим думал, живая для него тема, и кто из нас в более невыгодном положении окажется, уже вопрос. Да и к чему характер-то свой зажимать? Я болтун, и я это знаю, а если начну сдерживаться, сомневаться, думать, что стоит говорить, а что не стоит, так и мнительным недолго стать. Натуру свою переменить нельзя, только извратить можно, но, по сути, она останется такой же как и была. Ну, вы же человек образованный, понимаете…

Они уже с минуту стояли у ворот дома Ивана Святославовича и не решались прекратить свой и без того короткий, но насыщенный и не очень понятный разговор.

– Т.е. по-вашему получается, что главное – характер, и его уже никак не переменишь.

– Я не знаю, что по-моему получается, только вот как сказал, так и думаю. Дуролесить просто не надо, а тогда уж ничего и не собьёт, своим чередом, просто своим чередом…

– Кажется, я вас задерживаю?

– Нет-нет, время терпит, вполне терпит, жарковато просто на самом солнцепёке-то.

– Ну, тогда вы меня извините, я ещё прогуляться хочу, – и они дружелюбно распрощались. Фёдор был немного ободрён своим новым знакомством.

Однако, пройдя несколько шагов по пыльной дороге, он опять вдруг почувствовал себя разбитым, тут же мысленно кинулся искать тому причину и неожиданно вспомнил, свидетелем чего ему пришлось стать сегодня. Глупость и несуразность, и несправедливость к тому же. Подобные обстоятельства хоть и на короткое время, но полностью выбивают из колеи, обрубают внимание и опустошают мысли. Он оглянулся назад, посмотрел на череду ветхих заборчиков и нависавших над ними деревьев, залитых ярким полуденным Солнцем, мимо которых недавно прошёл – было безлюдно, его собеседник, по всей вероятности, успел войти в дом. Фёдор свернул с дороги, проковылял десяток шагов вглубь поля и сел прямо на траву, вынул сигарету, долго разминал её тремя пальцами левой руки, словно что-то соображая, потом всё-таки закурил. Дым резко продрал воспалённое горло, он слегка закашлял, но вкуса табака почти не ощутил из-за заложенного носа, в который время от времени нет-нет да и ударяла благовонная испарина от растомлённой Солнцем обильной растительности. Сидеть с жаром под яркими лучами, к тому же вдыхая горячий дым, было делом не из приятных и здоровья не прибавляющим, однако он этого не замечал, а, устроившись спиной к дороге, сначала с по-детски непосредственным любопытством разглядывал колосок, сорванный подле себя, потом, всё ещё машинально вертя его в руке, отвёл глаза по направлению к лесу, но смотрел как бы вдоль него, не вглубь, и явно ничего не видел, затем вдруг резко обернулся на жужжание непонятного насекомого, показалось, что оно село ему на спину – это был большой шмель, добросовестно трудившийся над выцветшим от жары блёклым колокольчиком и никакой угрозы пока не представлял. Через полчаса такого досуга и кряду выкуренных трёх сигарет, Фёдор нехотя подумал, что так можно сидеть до бесконечности, что ему надо куда-то двигаться, но очень уж увлекало хрупкое спокойствие царившей вокруг обстановки, им овладели ленивые фантазии, малодушно захотелось всё бросить, абсолютно всё и провести остаток жизни где-нибудь здесь, неподалёку, как его недавний собеседник, только безо всяких родных, друзей, даже знакомых, с минимальными контактами с внешним миром. «Только вот без них, без всех них, чтоб я один, чтоб никого, кроме меня…» – он начал дремать, забываться и клонить голову на бок. Это было похоже на солнечный удар, на болезненный бред, который грозил продлиться очень долго, однако неожиданно сильный порыв ветра донёс неопределённый звук: то ли стон, то ли плач, то ли просто обрывок чьего-то слова, Фёдор сразу очнулся и быстро встал, от чего у него сильно застучало в висках, и голова начала раскалываться от усталости и перегрева.

Вернувшись в прохладное жилище, он несколько минут с удовольствием внимал царившую в нём абсолютную тишину, у него в голове разом вспомнился, поднялся и тут же заглох шум недавней толпы, составленной почти насильно и очень разнообразно. В комнатах не подсолнечной стороны шторы были задёрнуты, и внутри разливался лёгкий прозрачный полумрак, предметы скромной обстановки виделись особенно объёмно и отчётливо, на каждой полированной выпуклости светился томный блик, отражавший вверх тормашками занавешенное окно – хоть картину с них пиши и вместе, и по-отдельности. Весь дом казался будто необитаемым, даже полы виновато скрипели в тишине, однако вскоре его заполнили звуки из открытых окон и запах готовящейся еды; стало поуютней. Только-только окончив свой обед и всё ещё сидя за столом подле грязных тарелок, Фёдор вдруг почувствовал, что сегодня весь день проходил с едва-едва зародившейся, постоянно беспокоившей мыслью, которая теперь куда-то ускользнула, однако догонять её в этот раз он не стал, но просто сидел и отсутствующим взором смотрел в окно перед собой. Хоть его взгляд немного и посветлел, однако всё ещё был очень грустен. Опять случилось событие, оставшееся недосказанным, неразъяснённым, значения которого для себя он не принимал.