Текст книги "Сон разума (СИ)"

Автор книги: Георгий Левченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

Но, как уже было сказано, по приезде сюда он завёл и другое чтение. Со временем отвычка от него и чувство, что отупел донельзя от нагромождений официальных выражений, прошли, буквы вполне сносно складывались в слова, слова во фразы, фразы в предложения, в коих уже понимался смысл, образы сливались в единую картину, в которой оказывалось возможным пока ещё не без труда разглядеть идею произведения. В конце концов он осознал, что не так уж и глуп, что способен ещё мыслить и понимать нечто большее, чем, например, «максимизация рублёвой выручки от экспортных контрактов в третьем квартале текущего года в условиях широкомасштабных валютных интервенций Центрального банка на открытом рынке» и проч., так что не без самодовольства ощутил в себе вкус к чтению и начал подумывать о знакомстве с несколько большим числом книг, чем те 4, которые у него сейчас имелись. Но главным всё же было то, что во время него Фёдор переставал чувствовать себя отделённым от мира, оторванным, одиноким и исключительным, заключённым в свою скорлупу, и то же самое не боялся приписывать другим, постепенно осознавал, что всё или почти всё уже когда-то, с кем-то и где-то происходило, в литературных персонажах находил сходство с самим собой, если и не полное, то хотя бы частичное и вполне обыденное. Собственная натура, вынесенная за пределы своей индивидуальности словами постороннего человека, как ни странно, но именно так и обретала ценность и уникальность, поскольку только таким образом можно было её сравнивать с другими, она не варилась в своём соку где-нибудь в потаённой глуши сознания, а лежала на виду, утверждая себя, свою самобытность, и никакого насилия, никакого самоуничижения в этом не заключалось, она виделась такой, как есть, вследствие чего оказалось необходимо принимать её таковой, какова она суть. Оно (ощущение объективности собственной жизни) было замечательным и волнующим, вдохновенным чувством, двойственным в единстве своего объекта и субъекта, весьма редкостным в нынешнем его состоянии и потому ценным своей цельностью. Почти откровенность, почти прозрение, разрешение всех исканий, почти то ускользающее последнее слово, после произнесения которого всё становится очевидным, почти «остановись мгновенье…», но именно не мгновенье, а нечто твёрдое и уверенное, без вопросов и экзальтаций, нечто непреходящее, сравнимое с общностью в движении, в коем находит своё место всякое отдельное, единичное, бренное. Иногда Фёдор предчувствовал и ещё один общий момент, чуть поменьше и более разнообразный, относящийся собственно к личности, единство в палитре человеческих переживаний, в их предсказуемости, предопределённости и однозначности, однако далее неясных образов ничего из того пока не шло.

20.06 Бывает, возвращаюсь мыслями к своей любви и каждый раз натыкаюсь на тот факт, что многое, ещё очень многое осталось в ней недосказанным, непонятым. Пусть чувство сие сложное и многообразное, однако такую экзотику, как у меня, встретишь не часто. Почему я, например, постоянно был уверен в его истинности и своей правоте? Не есть ли это тот самый последний вопрос, ответив на который, всё станет ясно? Но таким же образом может оказаться и наоборот. Было ли то полудетское стремление намёком на начало жизни, была ли моя недавняя страсть именно тем же стремлением, тем же намёком? Тогда бы, по крайней мере, вполне объяснилось сходство результатов. Однако я думаю, что это не так, ведь сейчас имела место попытка, попытка реализовать, попытка начать жить, которая, как известно, ещё не пытка, она – пока только унижение – и лишь постольку, поскольку чувство моё оба раза не знало себя, оба раза любовь прошла мимо, увлекая своим мощным движением и в итоге бросая на обочину. Имеется в виду любовь вообще, точнее, любовь как счастье, а не всего лишь желание его обрести. Так неужели же я и теперь остаюсь подростком, только сорокалетним? получилось ведь всё один в один, т.е. внешние обстоятельства, безусловно, различны, но переживания неумолимо похожи. Как болезненное видение она прошла перед глазами и растворилась в небытии, не оставив ни следа, ни малейшей чёрточки, я ничего не приобрёл, лишь остановился и вижу, что руки мои всё ещё пусты. А что если бы тогда, возможно, позже, но только чуть-чуть, данное чувство посетило меня вновь, если бы я обрёл пусть не счастье, но его иллюзию, если бы понял, что сие всего лишь иллюзия, однако жил далее именно с этим опытом, сложилась бы тогда моя жизнь иначе? поддался бы я теперь болезненной страсти, с неумолимостью реальности искалечившей моё восприятие мира, моё существование и предавшее им какой-то непонятный, нечеловеческий облик, не оставив, по сути, ничего от себя самой? – Бессмысленно задаваться такими вопросами, ответом на них может быть только сожаление, что между теми двумя событиями прошла большая часть моей жизни, у меня появилось то, что уже можно сломать, и оно, разумеется, сломалось.

Как же сложилось тождество любви, её предмета и моей жизни? – Это очевидно: они есть я сам, моя натура, мой внутренний мир, мои фантазии, именно то, чего я от них хочу, мне не нужны предметы сами по себе, мне нужен их идеал, по крайней мере, такой, каким его вижу, что толкает дерзать безо всякой системы и меры на то, к чему в действительности оказываюсь не способен. И сейчас не по себе задачу принял, хоть и обо мне идёт речь, вот и получается жалкая истерика. Если бы я не привык идти на компромиссы с самим собой, со своей совестью, не привык давно и, как казалось, окончательно, возможно, всё и сложилось бы иначе (хотя какой толк об этом лишний раз упоминать?), или стало бы понятным, что в моих силах, что нет, а так: вышла лишь иллюзия искусственно ограниченного всемогущества, будто я кое-что могу, но пока мне этого просто не надо… или меня уже не было бы среди живых. Если смотреть на мир со стороны, он действительно начинает выглядеть как театр – сплошные роли и коллизии, в которых неосознанно проходит обыденное существование, а потом случается какое-нибудь роковое событие, и всё идёт прахом, однако жизнь никуда не девается, более того, продолжается далее, и необходимо как-то к ней приспосабливаться. И роль никуда не уйдёт, только изменится, желательно, конечно, в лучшую сторону, в сторону объективации её сущности, ведь без правды в иных обстоятельствах выжить нельзя. Однако сие не игра, отнюдь не игра, а единство в стремлении, вполне возможно, стремлении к счастью, поскольку маловероятно, чтобы речь шла о простом выживании. При этом оно согласуется с нами самими, точнее, мы согласуем его с собой, а ещё точнее, не собственно его, но лишь наше представление о нём – пожалуй, сие и есть суть той драмы, в которой каждый для себя играет главную роль, и основным в ней (сути) является то, сколь лучше или хуже всякий из нас сможет эту роль исполнить. Порою чувствуется вдохновение, дерзновение на первое и последнее слово, когда пишу этот дневник, а потом перечитываешь – и всё неправильно и невпопад, говорю не то, что хочу сказать, не так, как предполагал, и невыносимо-щемящее чувство одиночества, бессильная досада и немощь вмиг ложатся на сердце заведомо неподъёмным грузом, начинаю искать прибежища в обстоятельствах своей жизни и тут же осекаюсь, потому что именно от них сюда и убегал.

Теперь я прекрасно понимаю, что любви внутри меня не осталось, лишь размышление над прошедшим фактом. (Впрочем, что ж это я несу, чёрт возьми! – сам перед собой со стыда сгораю, но всё равно продолжаю.) А, если по большому счёту, стоило ли оно того: несколько недель пожить не лучшей жизнью, не думая ни о чём ином, кроме как о воплощении всего, чего мне нужно в этом мире, чтобы не быть одиноким, о своём идеале, который остался не просто не обретённым, но даже целиком не понятым, не оценённым? А сейчас, когда страсть прошла, когда я, если быть откровенным, сам захотел, чтобы она прошла, предпринял для того усилия, ведь именно сейчас я и стал вдруг сомневаться, надо ли было это делать или, быть может, оставить её нетронутой, цельной. Как ни странно, но на эти противоположные вопросы вновь имеет место лишь один-единственный ответ, ведь не будь ни того, ни другого, всё вышло бы гораздо хуже, чем есть сейчас. Да, я понимаю, что хочу им искусственно примерить две противоположности, которые таковыми не являются, однако единственное из того, что имеет место в действительности, могущее снизить актуальность мучающих меня сомнений – очевидная необходимость пройти сей путь до конца, начать и завершить, и оставить внутри себя лишь след в виде воспоминания, и ни в коем случае не обрести нечто большее, поскольку всё произошедшее вместе – это ещё не есть правда моей жизни, что полностью и предопределило исход метаний. Пусть будет так: сам создал, сам разрушил, поквитался с самим собой, и одно то, что любовь жила лишь внутри меня как моё произведение – лучшее к тому основание. Вообще мне всё более и более начинает между делом казаться, что то же искусство – это в том числе и замещение счастья, когда терпеть реальность сил уж нет и начинаешь представлять себе, как должно быть, а не есть на самом деле. Даже в трагедии имеет место нечто подобное, и смерть тогда получает свою долю реальности в качестве вполне определённого его отрицания у данного конкретного человека. Да и ценность чьей бы то ни было жизни в таком случае можно угадать совершенно точно, ежели далее покопаться в различиях между должным и сущим: она будет строго тождественна ценности того, чем ты в ней занимаешься, ведь при всём многообразии, при всех случайностях именно оно и ни что иное остаётся в сухом остатке субъективных чувств, мыслей, устремлений, только, к сожалению, искусство при этом выступает лишь как средство познания, а счастье – не более чем его (познания) побочный продукт в виде гармонии, и то только возможный, но никак не обязательный.

Кстати, по поводу случайности отмечу-ка я здесь ещё кое-что: иногда так получается, что в жизни иных людей она становится закономерностью, именно тогда, когда в ней нет цели, нет системы, руководящего принципа, когда живёшь как придётся, поскольку воспринимаешь всё исключительно так, будто от тебя ничего не зависит, однако если на пути появляется нечто, способное коренным образом изменить этот пагубный порядок вещей, появляется выбор и шанс взять ответственность за поступки в свои руки, то адекватно отнестись к нему уже нет никакой возможности. Звучит как приговор самому себе, своему знанию жизни, своему опыту, но иногда просто смешно вспоминать, сколь часто я пытался спрятать за многими мелкими чувствами, приходившими бог весть откуда, лишь бы наличествовали, одно главное, и в итоге получались пугающие беспредметностью упования и жалкое успокоение в мелочах, когда, на самом-то деле, исход должен был быть совсем иным и по здравому размышлению, и по сложившимся обстоятельствам, но нет, я себе чего-нибудь надумывал и делал невообразимые глупости. Случился со мной однажды казус, когда я специально стал влюбляться в кого ни попади, чтобы избежать серьёзного чувства, успокаивая себя тем, что если всё так вдруг, сразу да и «не знаком вообще», то можно вполне пройти мимо, в то время как с той был и знаком, и не сразу, и не вдруг, и длилось это более года, причём на фоне довольно разгульной жизни. А ведь уже в зрелом возрасте пребывал, сразу после развода ситуация сложилась. Видимо, мне хотелось самоутвердиться в своих глазах, мол, могу всё-таки кому-то нравиться, только вот именно сейчас и не очень хочу. Довольно интересное состояние: как бы одно и то же, но как бы и совершенно по-разному, как бы и то и другое случайно, но как бы одно всё-таки существенно, и, главное, всё «как бы», совсем понарошку. Помнится, она работала в отделе продаж мелкой начальницей, очень любила волосы завивать, время от времени я себе представлял, как она дома постоянно в бигуди ходит. Видимо, считая свою карьеру почти завершённой, мадам начала искать себе мужа (тоже ведь определённый тип). Тут, наверно, я и подвернулся, мы часто принуждены были общаться по работе. Самое интересное, что сначала я позволял себе массу дружеских вольностей, она же отвечала мне кокетливыми любезностями, и только когда начал испытывать к ней определённые чувства, общение наше резко перетекло в сугубо деловую плоскость, я стал строг и сух, и однажды, когда той необходимо было что-то подготовить для нашего отдела, нещадно и абсолютно зря её подгонял, мол, в своём праве нахожусь. Уж не буду гадать, как она всё это восприняла, однако позже у меня появилась совершенно посторонняя девушка, тоже, кстати, мимоходом, с которой, правда, я только недавно расстался, а куда делась та, теперь и не вспомню, кажется, до сих пор у нас работает. Так вот вспомнишь – недавно это было, но уже неправда, точнее, правда, но не про меня.

Возвращаюсь к мысли о том, что у меня в жизни произошло лишь 2-3 существенных события, а между ними – ничто, время безвременья. Я, конечно, приблизительно помню, чем и как занимался, но смысла в этом ни на грош, одни случайные события, случайные препятствия, случайные радости и огорчения, плавно перетекающие в такие же случайные события и т.д.

Что-то я в теорию ушёл, а это ничего хорошего не предвещает.

Около пяти часов пополудни в ворота неожиданно сильно и настойчиво постучали. Фёдор лежал на кровати в тяжёлой дремоте, беспокойно ёрзая на комках небрежно застланного одеяла, после обеда, предварённого на этот раз слишком утомительной прогулкой. Сначала он предположил, что это кто-то из дачников, возможно, тот мужик, с которым несколько дней назад имел беседу по пути с железной дороги и чьё имя ему успело позабыться, на ум пришла мысль, что сосед захотел продолжить давешний разговор, почему он решил просто не открывать: постучит-постучит, да уйдёт, и пусть думает себе, чего хочет. Однако стучали всё настойчивей и настойчивей, потом нашли кнопку звонка (о наличии которого Фёдор не подозревал) и затрезвонили, что есть силы. Делать нечего: тяжело передвигая ноги, хозяин пошёл открывать калитку. Перед ним стоял Алексей, с первого взгляда произведший всем своим видом впечатление общей неряшливости, затасканности и неустроенности, хоть одежда его была строга и чиста и лишь слегка помята. Смотрел он исподлобья, почти виновато красными растерянными глазами, будто извиняясь, что обеспокоил, и умоляя не выгонять. Последовала продолжительная пауза, во время которой Фёдор машинально перебирал в уме варианты, каким образом тот мог его найти, и в конце концов пришёл к выводу, что через мать, которую даже предупредил, что Алексей в скором времени может искать способа с ним встретиться, не сказав, впрочем, зачем. На протяжении этой минутной сцены хозяин стоял, бессознательно придерживая рукой калитку, загородив таким образом проход во двор, будто действительно не хотел впускать своего друга, потом опомнился, и они вместе молча проследовали в дом. Войдя в него, гость быстро осмотрелся и уже самостоятельно, без подсказок и приглашений направился в кухню, поставил две бутылки на стол и сел на табуретку спиной к окну, прислонившись ею к подоконнику. Фёдор достал чистую исцарапанную белую глиняную кружку из потрескавшегося и полуразвалившегося кухонного шкафчика, поставил перед ним, ещё одну, оставшуюся после недавнего обеда, такую же, из раковины, сполоснул её (другой посуды для питья в доме не было), тоже поставил на стол и сел напротив окна, левее своего друга, а между тем Алексей откручивал пробку у бутылки, руки его заметно дрожали. Дважды выпили по четверти стакана молча и не чокаясь.

– Я только что с похорон, – начал Алексей задавленным голосом, – боюсь один в её квартиру возвращаться, очень боюсь. Она всегда меня встречала, когда я с работы приходил, домоседкой в последнее время стала страшной, если бы не надо было по магазинам бегать или счета оплачивать, так, кажется, совсем безвылазно бы и сидела. Да, на самом деле, и сидела, я везде ходил… – последовала небольшая пауза, во время которой они ещё раз выпили. – А сама ведь стеснялась своей беспомощности, в чём ни разу, правда, так и не призналась, не заикнулась даже, однажды только, стоя на кухне, прошептала про себя: «Что ж я за жена-то такая…» – я продукты тогда принёс, на стол поставил, она пакеты разбирать начала, думала, что я уже вышел и не услышу её, но я немного завозился с полотенцем. И так мне приятно стало, что она семью нашу столь ценит. Почти в радость потом мне эти походы стали, а ведь далеко не любитель разных покупок. Хожу со списком, выбираю (сама мне список писала), ответственно стал к этому делу относиться, на сроки годности смотреть и проч., чего ранее никогда не делал. – Алексей вновь замолчал, и они опять выпили не закусывая. В горле и желудке у Фёдора началось нестерпимое жжение, он достал кусок колбасы из холодильника, хлеб и немеющими руками нарезал корявые куски, так и оставив всё на разделочной доске. – У тебя телефон отключён…

– Он здесь не ловит.

– …дома никто трубку не берёт, я уж подумал, и с тобой что-то случилось. Нашёл её затасканную записную книжку (представляешь, она у неё ещё с института осталась), начал наших общих знакомых обзванивать, наткнулся на телефон твоих родителей. Твоя мама очень помогла мне с организацией похорон, я ведь в первый раз кого-то хороню. Она сразу сказала, где ты, но отсоветовала ехать, времени и так в обрез оставалось. Хорошие похороны получились, спокойные, музыку заказывать не стали, мне почему-то всегда тошно от этой похоронной музыки, а вот отпевание сделать я попросил, хоть отец её поначалу против был. Потом сразу на кладбище отвезли, почти все знакомые присутствовали, Стёпка Ванькин (ты его не знаешь) даже из отпуска приехал, из Турции. А у неё лицо такое красивое было в гробу, помолодевшее, ни одной морщинки, и выражение спокойное-спокойное, безмятежное, что ли, а ведь в последние дни очень волновалась, всё о чём-то думала, постоянная забота на нём лежала, а тут вроде как груз с души свалился. Да, даже властными, почти надменными черты лица стали, не знаю, уловить не могу. Вот точь-в-точь как в день свадьбы, вашей с ней свадьбы, я помню её тогдашнее поведение за праздничным столом, на всю жизнь оно мне в память врезалось – никто и «горько» не смел кричать без её одобрительного взгляда: кто-нибудь встанет, скажет «горько» и ждёт, пока она на него благосклонно посмотрит, и все ждут и только потом подхватывают. Только бледное очень; Солнце сегодня, видишь, как жарит, а мы её в самый разгар дня хоронили: привезли на кладбище, гроб открытым поставили, чтобы в последний раз попрощаться, а она лежит белая-белая, словно кусок льда, только не тает. И прощались как-то сдержанно, плакали некоторые, конечно, но не навзрыд, будто опять боялись, что посмотрит неодобрительно, только уж когда закопали, старик её вдруг прорвался, но тоже тихо, задрожал весь, затрясся, всхлипывает и приговаривает: «Ничего, ничего, я сейчас… я только…». Твоя мама утешать его стала, до машины довели, а он уж на ногах не стоит. Отвёз всех к нему домой на родительской Ладе, с ними оставил и сразу к тебе поехал. А ведь ребёночка-то так и не дали похоронить, порядки у них там такие дурацкие.

– А как вообще… случилось?

– Нет, ты подумай только! в больницу она согласилась ехать, лишь как рожать начала. Мы у телевизора сидели, когда у неё схватки начались. Сперва подумала, что съела что-нибудь не то, и просто живот скрутило, выходит из туалета и тихим спокойным голосом говорит, мол, воды у неё отошли. Я хватаю сумку (для больницы всё было приготовлено заранее, так вернее), ни жив, ни мёртв, пока спускались, такси вызвал, некоторое время на улице постояли – погода хорошая, вечерело, совсем не жарко – сели и прямо туда. Приехали довольно быстро, быстро её в палату определили, ну, как определили, я только вещи туда отнёс, а она сразу в родильное отделение направилась, у самой хватило сил дойти, только вот схватками мучилась часов 9, никак родить не могла, вот ни на столько, ни на полстолько, вообще ничего, я же от неё всё это время не отходил ни на шаг, т.е. старался, конечно, не отходить. Сначала улыбалась, шутила, что вот, мол, я за нас обоих побледнел, дребедень всякую несла, говорит «ты завтра пойдёшь, когда отоспишься, уж к завтраму-то будет известно, кто родится, так вот ты пойдёшь и купишь, что там ребёнку надо: распашонки, ползунки, подгузники – денег не жалей, только обязательно не забудь: если мальчик – голубое, если девочка – розовое, а то я тебя знаю, и на цвет по рассеянности не посмотришь». И, главное, болтает, болтает без умолку, схватка случится, поднатужится, вскрикнет и опять говорит-говорит, а акушерки смеются: «Какая у вас жена весёлая». Через пару часов, больше, меньше – не знаю, не засекал, вдруг замолчала, устала, видимо. Задумалась, по сторонам начала смотреть и вдруг спрашивает: «А у вас тут зеркало есть?» Господи, зачем ей зеркало в такую минуту понадобилось! А лицо у неё, хоть и выглядело очень уставшим, потным, с синяками под глазами, но стало каким-то посвежевшим, задорным, что ли, моложавым, бывает так, когда умаешься от физической нагрузки, испытаешь организм и чувствуешь удовлетворение, что в состоянии её перенести. Когда жене ответили, что зеркал здесь нет и быть не может, что большинству женщин видеть себя в таком состоянии было бы неприятно, она слишком сильно, не в меру расстроилась и затихла, только продолжала вскрикивать при схватках. Ещё через час мучений и доктор, и акушерки стали смотреть очень озабоченно; она всё это время меня за руку держала (даже ногти себе специально в последние недели остригала для того, чтобы ладонь мне не поцарапать), сначала горячая у неё ручка была и сжималась при схватках сильно, потом слабее стала да и похолодела немножко, а между потугами слегка тряслась, затем вдруг вынимать из моей свою вздумала, теперь уж я пальцы сомкнул, она же посмотрела на меня как-то потеряно, но всё-таки остановилась. Да, судя по всему, не таких родов ожидала. Немного погодя ко мне подошла врач и на ухо начала что-то шептать про сердцебиение плода, я ничего не понял, выхватил только, что та кесарево сечение предлагает делать, а то со временем может стать только хуже, но при этом как-то странно предложила, мол, можно произвести операцию сейчас, однако можно и подождать ещё немного, вроде есть шанс, что сама родит. Я спросил жену, как хочет она, и тут же услышал ответ: «Сама, сама!», – так что решили подождать. А она опять принялась со мной говорить только уже тихим-тихим шёпотом, начнёт фразу, прервётся, отдохнёт несколько секунд и продолжает. Планы у неё далеко идущие развиваться стали, говорит: «Мы теперь новую квартиру купим (за какие это деньги?), втроём в той тесно будет. Ты только представь: для нас комната, для ребёнка комната, а вдруг гости – и принять-то будет негде, да и отец рано или поздно с нами жить станет. Мы вот сейчас новую квартиру купим, чтобы к нему не напрашиваться, а когда он к нам переберётся, его сдавать сможем. Знаешь, мы как у Феди (тебя вспомнила) квартиру купим, ты же говорил, она у него хорошая, только мы больше купим, в 4 комнаты купим. У них в доме ещё продаются квартиры, не знаешь? Узнай, милый, там район чистый, спокойный, садик и школа в двух шагах, как раз детей растить. А если денег не хватит, кредит возьмём, я работать пойду, куда-нибудь меня да возьмут», – и всё в таком духе, медленно-медленно слова произносила, перед схваткой зачастит только, потом прервётся и опять шепчет, будто её и не было совсем. Слышу, врач акушерок спрашивает, как давно ей наркоз давали, выяснилось, что не давали вообще, сама отказалась. Та начала предлагать, а жена только рукой махнула и тихо прошептала: «Сама рожу, сама». Вновь ненужное упрямство. С женщинами, наверно, делается что-то после выкидышей. Но он ведь давно случился, уж сто раз можно было себя простить тем более, что, на самом деле, совсем она в нём и не виновата. Однако ещё после часа такой-то муки, вся бледная, вспотевшая, с трясущимися руками, согласилась, в итоге, и на наркоз, и на операцию, сломалась. Меня сразу из палаты гнать стали, кричат: «Уходите, уходите!» – а я сначала и не понял, что происходит, с места сдвинуться не могу, сижу и гляжу вокруг. В конце концов жена сама стала просить жалостливым голоском: «Алёша, уйди, пожалуйста», – и через пару минут настойчивых уговоров я всё-таки сообразил, в чём дело, точнее, к тому времени оказался насильно оттуда вытолкнут. В коридоре её криков не было слышно, от чего я места себе не находил, на скамейке не сиделось, что-то плохое предчувствовал, потом вдруг сообразил, что мы никого так и не предупредили о начале родов, а ведь была уже глубокая ночь. Сперва-наперво позвонил её отцу, еле дозвонился, глуховат он стал. Старик с самого начала понял, что что-то идёт не так. Потом тебе звонил, потом своих родителей предупредил. Те-то поначалу обрадовались, у нас в семье, сколько себя помню, ни у кого тяжёлых родов не было, но после моих объяснений всё сообразили. В то время как я этим занимался, её вдруг выкатывают на носилках из палаты и везут куда-то, а она лежит совсем расслабленная, голова из стороны в сторону мотается, измучена вся, осунулась и уже без живота, так странно перед собой смотрит, будто не видит ничего, но всё-таки в сознании. Я аж опешил от неожиданности, потом спохватился и побежал за ней, оказалось, её в палату перевозили. Врач остановила меня прямо у дверей и начала опять что-то объяснять про врождённый порок у плода, что девочка наша никак не могла выжить, тем более после таких тяжёлых родов, и ещё строго-настрого запретила мучить жену разговорами и вообще пока к ней не входить. А та ведь, слышу, сама меня зовёт и рядом сесть просит, – Алексей на время притих, две молчаливые слезы выкатились из его стеклянных глаз. – Она совершенно успокоилась и шепчет мне: «Ну, видно, не судьба, что уж тут поделаешь… Ты только милый не расстраивайся очень, погрустить погрусти, но не сильно. Всякое в жизни случается, и вдвоём люди бывают счастливы». Т.е. сама же меня ещё и утешает. Я ей сказал, чтобы она больше не говорила, что доктор ей запретила, и тоже утешать стал, мол, ничего, вместе мы со всем справимся, раз уж так получается, будем вдвоём стареть, ведь мы друг у друга есть, а это главное, к тому же и не одни мы, у нас ещё родители, родственники есть, друзья. А она спокойно смотрит на меня, не шелохнётся, только веки в знак согласия опускает, один раз попыталась было руку приподнять, чтобы меня по голове погладить, но сил не достало. Я это заметил, сам склонился над нею и положил её руку себе на голову, она слегка улыбнулась и чуть-чуть пальчиками волосы мои пригладила. Тут, кстати, я почувствовал, что от неё исходит какой-то крайне неприятный аромат, ни больничный, ни запах пота, ни ещё что-нибудь знакомое, мне с таким запахом никогда не приходилось сталкиваться. Ещё никто из тех, кому я дозвонился, не успели прибыть, как ей начало становиться хуже и хуже: сначала отказали почки, кожа стала ватной – надавишь, отпустишь, а вмятина не расправляется, – потом печень – она слегка пожелтела, как страница не очень старой книги – затем задыхаться начала – лёгких очередь подошла – посадили на искусственную вентиляцию и сразу реанимацию из другого госпиталя вызвали. Пока те ехали, у неё сердце успело остановиться, но завели всё-таки, сумели, видимо, организм ещё не так слаб был, чтобы совсем не сопротивляться, а меня опять в коридор гнать стали. Как реанимация приехала, её отнесли в машину на носилках, мне же вместе с ней отправиться почему-то не разрешили, но ничего, я такси вызвал и прямо за ними, только отстал, конечно, они ведь с мигалкой, а мы на каждом светофоре останавливаться должны, и как я таксиста не упрашивал, мол, ночь, город пустой, тот ни в какую: «Буду останавливаться, иначе сами можем не доехать». Забегаю в госпиталь (сказали, что там оборудование лучше, помочь в таких случаях легче), говорю, так и так, должны были привезти, а в регистратуре ещё ничего не знают, и только минут через 15, пока я нервно ходил в холле из стороны в сторону, спускается медсестра и спрашивает, приехал ли кто к такой-то, я тут же к ней подбегаю, а она молча повела меня на третий этаж, оставила в коридоре у входа в отделение интенсивной терапии и сказала, чтобы ждал здесь. Минут через 5 выходит врач и говорит, что по дороге сюда случилась ещё одна остановка сердца, они полчаса пытались её реанимировать, но безуспешно, а я ни жив, ни мёртв стою, жду, когда он это слово произнесёт, тот же так и не сказал, что она умерла, просто: «Тело в 17 палате, можете попрощаться». Я уже как в тумане спрашиваю, когда нужно её забрать, какие бумаги подписать и проч., на что тот ответил, чтобы о формальностях пока не беспокоился, всему своё время. Потом я, кажется, схватил его за рукав и начал задавать множество вопросов, что же на самом деле с ней случилось, от чего именно она умерла, а он околесицу понёс: надорвалась, сгорела буквально за полтора часа и проч. – чёрт их разумеет: объясняют так, что либо не понятно ничего простому-то смертному, либо чушь несут как дети малые – середины нет. И в заключении: «Главное, – говорит, – вы не отчаивайтесь». Это, видимо, в приступе человеколюбия, снизошёл, значит. «…не отчаивайтесь», – это не он жену и ребёнка в одну ночь потерял, идиот.

Фёдор прослушал рассказ, молча направив пустой взгляд в окно; у него перед глазами всё время стояло её лицо. Над лесом спокойно заходило Солнце, пуская косые красно-оранжевые лучи прямо ему в лицо; снаружи москитной сетки на окне ползал паук, тыкаясь в каждую ячейку в попытках пролезть внутрь; из крана мерно капала вода. Алексей смотрел себе в ноги, машинально теребя левой рукой пряжку широкого ремня, Фёдор заметил этот жест, тот слегка переменил позу и поймал его взгляд:

– Её подарок, два года уж ношу, и зимой, и летом, умела она вещи выбирать. Главное, подо всё подходит: и под джинсы, и под брюки, и под штаны летние. Мы ведь, знаешь, когда выяснили, что она беременна, на следующий же день вещи ребёнку пошли покупать, в специализированный магазин, чтобы хоть что-то на первое время у него было. Я ещё в приподнятом настроении находился, всё хотелось купить, только вот не знал, что некоторые детские вещицы так дорого стоят, схвачу что-нибудь с полки, а она меня одёргивает, говорит, это не надо, это потом. Мне там одни шортики очень понравились, синенькие с клетчатыми кармашками, для взросленького ребёночка, годика на полтора, жена же ни в какую, после да после. Только и купили, что пару жёлтеньких распашонок и ползунков, хорошенькие такие, чтобы и мальчику, и девочке носить можно, только недавно ими любовался…