Текст книги "Сон разума (СИ)"

Автор книги: Георгий Левченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

Возникает чувство, будто я сам себе кое-что не договариваю, пытаюсь оживить, осветить потаённые стремления своей души, но тут же ощущаю безысходность, тупик, уныло опускаю руки и перестаю верить в собственные силы. Мне необходим рычаг, нечто постороннее, что помогло бы перевернуть неподъёмную плиту, задавившую ростки жизни в сердце, которую самостоятельно я могу лишь слегка покарябать ногтями. Понятно, что чудодейственных средств не бывает, но также понятно, что все и без них обходятся довольно успешно. Хотя кто это все? На ум приходит множество посредственных рассуждений о человеке в целом и людях в частности, но и на них нет у меня сил. Я мог бы сейчас сказать, сколь много дурного вижу каждый день, ведя вполне обычный образ жизни, однако же причём тут моральная оценка с моей стороны, не ясно. Не едем же мы все в Африку голодать из солидарности с её жителями, сочувствовать – сочувствуем, но не едем. Тоже ведь не новость равно как и то, что каждый из нас занимает определённое место в жизни по мере своих способностей, честолюбия или ещё чего-нибудь, хотя бы случайности рождения; входит в систему, созданную не им, и лишь, быть может, в будущем, на старости лет появляется у него шанс как-то её изменить. Так что личность-личностью, ростки-ростками, а место своё знать надо. Я понимаю, здесь много нюансов, например, разумный человек станет хотеть лишь истину, почему и разумность есть критерий человечности, но что же тогда мне прикажете делать: ума у меня не так много, потому я не всегда могу правильно определить, что истина, а что нет, однако слушать подсказки какого-нибудь доброго дяденьки, который пальцем будет указывать, чего следует хотеть и чего не следует, тоже не стану ровно постольку, поскольку откуда же мне знать, понимает ли он больше моего или нет. А ведь до этого так и жил (конечно, без «дяденьки» – это для ясности образа), однако далее – никак, не получается, теперь только сам, своей жизнью пожить хочу, не чужой, навязанной. – Вот хотел избежать общих рассуждений, а влез бог знает куда. Настоящей жизни хочется, чувств настоящих, а хороших или дурных – это дело десятое, мораль действительно совершенно ни при чём, нужны способности. Впрочем, запечатлею-ка один примечательный факт.

В последнее время я начинаю ясно осознавать, сколь сильно зависит моё представление об окружающем мире от настроения. Сейчас я чувствую, что один против всех, и ни в чём не могу найти опоры, весь мир восстал и готовится меня раздавить, и, главное, смешно, что именно меня. Может, это уже паранойя? Объяснение лежит на поверхности: я замечаю лишь то, что соответствует моему внутреннему настрою, но всего оно не исчерпывает. Уж в моём-то возрасте (будь он неладен) пора с чем-то определиться, хотя бы с основанием, а не оставлять всё на произвол судьбы и судить так, как на душу легло, – это вопрос элементарной зрелости и здравого смысла. Иногда просто комично выглядит, когда я как ребёнок испытываю панический ужас перед любой практической мелочью или, наоборот, ощущаю полный восторг ровно перед тем же самым. И как можно взаимодействовать с людьми, не зная, чего ты от них хочешь? Я не хочу всю жизнь быть незаслуженно оскорблённой, точнее, использованной невинность, пусть и получающей за это хорошую компенсацию.

Часть II

Вечером по заведённому с недавнего времени Фёдор обыкновению ужинал перед телевизором. Настя этого не поощряла и старалась, чтобы приём пищи проходил у них за обеденным столом как и у всех нормальных людей, чему он, не желая мелочно своевольничать (к тому же для неё данное обстоятельство имело значение), вполне подчинялся, однако теперь стесняться было некого. Так вот, сгорбившись на диване и поднося ко рту вилку с наскоро и неумело нарезанным крупными кусками салатом, Фёдор на мгновение остановился в промежуточной позе, большой ломоть чего-то сине-зелёного, еле державшийся на самом кончике столового прибора, упал на ковёр, чего тот сразу не приметил, и в эту секунду на его лице вдруг заиграла мучительно-дурацкая улыбочка. Впрочем, вскоре он преспокойно продолжил своё занятие, а упавший кусок обнаружил вставая из-за стола, когда пришлось оттирать его с подошвы тапочек. Хотя нет, занятие своё он продолжил не так уж и спокойно, однако единственным мало-мальски определённым оказалось чувство, которое возникает, когда некто из не очень близких знакомых (за друзей можно просто порадоваться) начинает хвастать перед тобой своими успехами в жизни и в большом, и в малом, к тому же совершенно правдиво. Гаденькая зависть, мимо которой следует проходить безо всякого внимания. Тем не менее она – только то, что лежало на самой поверхности, но в глубине его души зашевелились другие, совсем на неё не похожие ощущения. Причиной их стало нечто, увиденное Фёдором на экране телевизора, однако полагать, что в нём промелькнул кто-то, кого он знал доселе, было бы ошибкой, забегая далеко вперёд, можно отметить лишь весьма поверхностное внешнее сходство, т.е. нужно ему оказалось до безобразия мало. В любом случае, в этот вечер размеренность, инертность оцепенения его жизни улетучилась, в душе возникло неопределённое лёгкое волнение, оставаться дома вдруг и сразу стало невмоготу, но и видеть людей он тоже особым желанием не горел, так что решил немного пройтись, один, освежиться, благо, что темнело теперь довольно поздно.

К слову сказать, часть города, в которой располагалась его квартира, была довольно живописной, точнее, неплохо приспособленной для жизни, а не обычным спальным районом. И дом его был не простым панельным конструктором, но благоустроенным комплексом для тех, у кого, быть может, чуть-чуть не хватает средств (или желания) на собственный. К нему прилегала небольшая аллея, скорее, отрезок широкой улицы, в середине которой обильно росли деревья, трава под ними давно и настойчиво зеленела, а на них самих распустились почки, только ещё выглядели малыми, мохнатыми; однако, что это за растения, Фёдор никогда не интересовался, ему было всё равно, выучился в своё время не на ботаника. На улице в нос ударил приятный запах мокрой свежей зелени, который обычно не замечаешь за дневной суетой, правда, довольно жиденький и блёклый, но от того не менее бодрящий. Молодые листья делали невнятные попытки игриво шелестеть при порывах ветра, пока лишь заодно с ветвями, Солнце почти село, и вокруг струились густеющие сумерки, кое-где разрезаемые светом уличных фонарей довольно непрактичного вида, стилизованные под неизвестно что, но с претензией на изящество, короче говоря, столичный дизайн местного разлива. Городу они, наверно, стоили очень дорого, однако не многие его жители могли оценить такие траты, и Фёдор был из числа большинства: остановился однажды (случилось это, когда те только-только поставили), сделал понимающий вид, немного сжав и приподняв губы и слегка покачивая головой, и прошёл мимо, никогда более не обращая на них внимания, однако, как обычно бывает, если бы ему представился случай провести любого иногороднего знакомого с экскурсией по городу, то наверняка наболтал бы фонарях с три короба.

Шлось почти незаметно: всё будто проплывало мимо само собой, не отвлекая на себя внимания, что вполне объяснимо, поскольку не встретилось Фёдору на пути ничего примечательного, т.е. ничего нового. Погода принялась заметно поворачиваться к летней, лужи почти высохли, а если и прорывались на днях ливни, те довольно быстро приходили во вполне терпимое состояние, так что тротуары были чисты, и внешне ничто никого не отягощало, лишь кое-где случалось, попискивали низко пролетавшие ласточки. В начале прогулки внутри у Фёдора быстро промелькнуло одно безобидное чувство: он исподтишка, бессознательно стал рисовать перед собой, мелочно так, мол, «а неплохо на мне сидит эта куртка» и т.п., полумрак иногда вводит людей в неадекватное состояние, потом, заметив его, вдруг постеснялся признаться себе в самолюбовании, ощутив кокетливую неловкость взрослого человека, после чего внимание его рассеялось в совершенно иных размышлениях. Вокруг царила ленивая тишина, позволявшая нарушать себя лишь редким остаточным звукам угомонившегося, наконец, города вроде шума от одинокой машины, проехавшей по улице; Фёдор шёл по мощёной красноватым камнем аллее и чувствовал, как настроение его меняется – то ли груз упал с души, то ли сменились внешние обстоятельства, то ли ещё что-то другое, но перемена оказалась на лицо.

В последние дни он был мрачен и рассеян, но сегодня вдруг что-то случилось, что-то, касающееся лишь его одного, как и некоторое время назад, когда он только-только ощутил робкую радость самовыражения. Сказать определённо, что это было новым цельным настроем, нельзя, просто мысли стали обретать незаметную ясность и завершённость, крывшиеся не в них, но привнесённые откуда-то извне. Да и сами они оставались не ахти какими, снова по-мелочи, по быту, по работе, отношениям с родителями, ещё паре-тройке небезразличных людей, однако теперь казались уместными, наполненными смыслом, их хотелось думать, а не заполнять от безделья мрачный досуг.

Народу на улице гуляло немного, в основном родители с детьми и парочки пока без них, Фёдор был чуть ли не единственным, кто шёл в одиночестве и совершенно того не замечал, как не обращал внимания и на то, что на него нередко оборачивались, видя человека ухоженной, но немного рассеянной наружности, смотрящего исключительно себе под ноги, который неслышно шевелил губами. С кем-то из них он даже здоровался, точнее, отвечал на приветствия, каждый раз поднимая голову и в недоумении оглядываясь по сторонам, а одна немолодая пара, только миновав его, о чём-то оживлённо зашепталась, обратив на себя взгляды всех окружающих кроме самого Фёдора. К концу сравнительно недолгой прогулки – туда и обратно примерно 4 квартала в 7-10 невысоких довольно типовых домов с небольшими магазинчиками внизу – на душе у него стало легко и свободно, он тихо про себя улыбался, вдыхая свежий весенний воздух. Слишком обострённо он стал рефлексировать по любому поводу, замечая, наверно, всё кроме этой недавно появившейся особенности своего характера.

Домой он вернулся в прекрасном расположении духа, хотя на самом деле радоваться было нечему: вечер почти закончился, завтра, как и всегда, надо идти на работу, да и одиночество никуда не делось. Опять сев перед телевизором, он принялся рассеяно переключать каналы, и в эти минуты чудным образом в нём уживались столь разные впечатления от только что совершённой спокойной прогулки и бестолковой болтовни с экрана, поскольку его мало волновало и то, и другое. На душе у Фёдора было тихо и ясно, взгляд редко на чём-то останавливался, так что теперь просто убивался остаток вечера за вполне естественным, механическим занятием для организма, чтобы тот оставил всё остальное в покое. Ему нравилась происходящая внутри перемена, нравилось ощущать её процесс, бессознательно сравнивать его с потоком, который сперва неуверенно, но затем вполне укрепившись приносил в душу весёлость и, пожалуй, то, что можно назвать вымученным желанием жить. Смерти он не жаждал и прежде, в уме сидело нечто вроде безразличия. Впрочем, и теперь не обходилось без странностей, о наличии которых Фёдор прекрасно понимал, более того – немой укор за свою наивность постоянно сквозил в его размышлениях. Но он не обращал на него внимания, не предал значения, не стал сопротивляться новым ощущениям, воздвигая пред ними преграды из словесного мусора, он именно странностями и наслаждался, так мало у него оказалось в жизни ощущений. Содержательный получился вечерок, все личные неприятности разом померкли за одним-единственным чувством.

11.05 Странное закралось в сердце чувство, я даже боюсь на него пристально взглянуть, не говоря уж о том, чтобы объяснить. Собственно, чем оно может быть? Лёгкой влюблённостью, мимолётным восхищением чем-то ещё? Не хочется всё рушить излишней рефлексией, пусть оно останется таким, какое есть, каким возникло. Однако могу кое в чём признаться себе втихомолку: помнится пару раз доселе я всерьёз думал, что вполне определённая безделица способна расставить всё внутри меня по своим местам будто по мановению волшебной палочки, просто своим появлением. Но какая? Иллюзий я не испытываю и понимаю, что она должна быть чем-то вполне естественным, даже тривиальным. Иногда закрадывалось подозрение, что она есть у всех кроме меня одного, и хоть вскоре оно прошло, однако смутное предчувствие осталось.

А ведь пишу-то я об этом только постольку, поскольку сегодня кое-что произошло, после чего был даже вынужден спокойно всё обдумать, ведь сначала не сообразил, что именно случилось. Пожалуй, и сейчас не совсем понимаю – так вот взглянешь со стороны – глупость глупостью, а отвязаться уже невозможно.

В том (даже вслух выговаривать стеснительно), чтобы влюбиться в телевизионную картинку ума мало, я, конечно, не претендую на большой ум, но не настолько же, да и возраст уже не сопливый. Что могло меня привлечь? То ли от одиночества, то ли от отсутствия чётких жизненных ориентиров, однако моё сердце сильно задела искренность той белиберды, которую она несла про любовь, видимо, своего же сочинения, потому как очень чухнёво. Но ведь этого не достаточно, совершенно не достаточно, чтобы хоть внимание обратить, и… и неужели мне столь мало нужно для влюблённости? В своё оправдание могу отметить, что она мой тип, мне в женщине нужно нечто подобное, правда, слабое это оправдание, более того, можно ограничиться чем-нибудь поскромнее, а не сразу любовью. Видимо, тут какая-то черта, возможно, просто маленький штришок, который я ещё не разобрал, но бессознательно приметил, ощутив его родственную близость. Бывает такое, когда полюбишь не зная за что, чаще всего она тебя убеждает, что есть за что, а потом, по прошествии некоторого времени и наступлении определённой ясности, приглядываешься, а там и нет ничего, стоящего любви, видимость одна, однако страсти в таком чувстве поначалу гораздо более, чем в нормальном. Предвкушаю грядущую растерянность, последствия могут быть непредсказуемы. Интересно, а способен ли я на безумства ради любви? Так ведь и не знаю, поскольку никогда не пробовал, главное – глубина чувства, поэтому суть в другом: могу ли я сильно полюбить? Давно уж заметил, что по прошествии лет взгляд на мир постепенно омертвевает, проясняется, и подобные вопросы начинают казаться глупыми и неуместными, посему задавать их не стоит. Возможно, мне именно того и нужно, легко и непритязательно потешиться полудетским чувством, которое ни к чему не стремится, а есть как есть.

Лучше обратить внимание на то, как оно славно освежило мой затхлый внутренний мир, как светло вдруг стало на душе от осознания того, что можно жить не так, как живу я, что есть обстоятельства, которые кому бы то ни было позволяют быть таким наивным и которые, честно говоря, лично мне кажутся не более, чем весьма забавной и немного корявой пародией на жизнь. Но в нём (чувстве) есть и кое-что ещё, возникающее заодно и оставляющее впечатление насильно навязанного довеска: я будто хочу стать причастным тому, что только что назвал пародией, считая его ненастоящим, стремлюсь к нему через свою влюблённость, есть вероятность и того, что влюблённость возникла как следствие этого стремления, причина чего всё та же – я не считаю свою жизнь настоящей. Впрочем оно на том и стоит, т.е. вызывает комплекс неполноценности, приниженность не без мазохистского удовольствия, а впоследствии играет на человеческих слабостях, однако, понимая это умом, сердцем мне наплевать на такое положение дел. Разумеется, она мне не кумир, это просто вздор, если бы было так, я бы начал брезговать собой, да и не чувство оно даже, лишь мимолётное ощущение, в чём мне удаётся себя убедить хотя бы не без некоторого успеха.

Вместе с тем многое можно прибавить о том, как опасно бывает недооценивать мелкие душевные порывы, их скорость и настойчивость, поскольку частенько они являются проявлением более глубоких переживаний, которые растут подспудно, долгие годы, только и ожидая шанса открыть себя в самый уязвимый момент. Но сейчас у меня есть абсолютная уверенность в отсутствии чего-либо подобного, что это стремление уйдёт так же легко, как и пришло, поскольку реальные обстоятельства никоим образом не позволяют всерьёз воспринимать мимолётные ощущения. Будь ты катастрофически глуп и рассеян, лишь бы у тебя имелось какое-нибудь постоянное, лучше механическое занятие, и оно в любом случае не даст зациклиться на своём внутреннем мире, отвлечёт помимо твоей воли, скорее всего, тоже в мизер, но не виртуальный, а вполне реальный. Опасно одно безделье, однако и оно о двух концах – если хватает ума, то есть неплохой шанс привести всё в порядок. Именно мелочность не бывает роковой, она проходит мимо и боком, иногда яро кидаясь в глаза, иногда незамеченной, да и разбираться принимаешься в ней только потому, что начинаешь злиться на себя, сподобился же заметить, а ведь совершенно не стоило. Однако иногда случается так, что нечто, при более глубоком размышлении обязательно окажущееся важным, как раз таки под её личиной промелькнёт порой не распознанным. Например, сколько раз я был влюблён? Много, довольно много, особенно в ранней юности, бывает такое с открытыми и беспорядочными натурами. И что? И ничего. Каждый раз это приносило не более, чем бодрость духа и хорошее настроение, да кое-какие приятности. Кажется, я не любил только тех, с кем связывал свою жизнь, но это другой предмет для других размышлений, несерьёзно относился к собственным чувствам, но по какой именно причине, сказать нельзя. Почему так получается? Почему мои чувства расходятся с поступками? Несерьёзность отношения, конечно, многое объясняет, но прямо-таки не хочется, чтобы им всё ограничивалось, необходимо какое-нибудь утилитарное обоснование, например, что так было проще. Кое-что действительно само пришло в руки, чему я ни коим образом не сопротивлялся, но это ведь проблемы не исчерпывает.

Кстати, есть у меня одна черта: я могу в чём-нибудь, чего пока не знаю, ошибаться до бесконечности, делать что-то не так и т.п., но стоит только разобраться, тогда всё становится ровно наоборот – повторяй хоть бессчётное число раз, ни в одном не ошибусь, ни в одном не собьюсь или стану сомневаться, буду абсолютно уверен в своей правоте, однако не прежде, чем изучу досконально, половинных решений в таких случаях не бывает. К чему это? – к тому только, что с чем-то конкретным я справляюсь неплохо, но в жизни в целом, состоящей из множества разных определённостей, в каждой из которых отдельно разобраться просто нельзя, я – полнейшая бестолочь, и то, что я ждал, когда где-нибудь там, за поворотом, начнётся моя настоящая жизнь, объясняет отстранённое отношение к собственным чувствам, т.е. как к той же понарошке. Парадоксально: живу-живу, а жизни нет, и я всё жду от ней ответ, когда она сподобит мне хоть каплей дать себя на дне – точнее, я её не понимаю, почему нормально прожить не могу. А, может, когда-нибудь и сподобит, мечтать не вредно… в общем смысле. Вот и поэтический оптимизм пробивает – хоть и не постоянный, но желанный спутник любви.

Кстати, себя-то я разъясняю, влюблённость свою, а вот от её предмета, кажется, не требуется ничего, ежели только разумно при этом вставлять подобную реплику. Да и сам-то он, собственно, иллюзорен – ввязался от одиночества, взять ведь нечего. Тут только моё, к тому же абсолютно несерьёзное, я сам себе всё сочинил и теперь уже неловкости не испытываю, более того – лишь благодарность, не очень здоровую, но это не важно. Остался один неприятный пункт: слишком близко я подпускаю к себе данное ощущение, иду ему навстречу и сопливо откровенничаю, что уж совсем лишнее, рановато для него. К тому же неуместные надежды появляются – всё от замкнутости на своих переживаниях. Пару раз я заканчивал призывами к самому себе, и теперь вот: надо очиститься от иллюзий.

– Добрый вечер, – неожиданно раздалось у Фёдора за спиной, когда тот, возвращаясь с работы домой, отпирал квартиру. Верхний замок время от времени заедал, хоть дверь стояла новая и дорогая, а он его периодически ещё и смазывал (ну, как периодически – каждый раз, когда было не лень). Это всё к тому, что на лестнице с полминуты стоял беспардонный звон увесистой связки ключей. Он слегка, почти незаметно вздрогнул, как случается, когда отрывают от занятия, поглотившего всё внимание, и обернулся.

– Здравствуйте, Пал Палыч, – это оказался тот старик, который жил в квартире напротив и у которого Фёдор держал запасной ключ. Впрочем, он был не так уж и стар, ровесник его родителей, только выглядел старше своих лет и довольно-таки неряшливо, что возраста ему не убавляло.

Квартир на лестничной клетке находилось всего две, зато весьма просторных, двери их располагались друг против друга в небольших углублениях по бокам, а площадка между была настолько свободной, что жильцы могли бы превратить её в холл-прихожую для обоих апартаментов, огородив от посторонних глаз, если бы не шахта лифта посередине, да лестница, упиравшаяся в неё ступеньками, которая справа вела вниз, а слева – вверх, превращая искомую в совершенную проходную.

Сосед выходил выгуливать своего пса – довольно злобное, но безобидное существо, от взгляда на которое приятностей не добавлялось, тоже старого, крайне смахивавшего на хозяина, даже щёки у них обвисали похоже.

– Пару недель назад ваша подруга ключ у меня брала, – сказал он почти что пустой лестнице, запирая дверь и повернув голову за плечо. – В тот же день вернула.

– Да, я так и понял.

Сосед закончил своё занятие, встал на площадке, упёршись правой рукой в стену шахты лифта, выкрашенную в белую краску как и все стены до самого пола, устланного жёлто-серой плиткой, и завёл ногу за ногу.

– Свой потеряла, что ли? – Фёдору показалось, что тот уже знает, что это не так. Он встал в дверном проёме, прислонившись плечом к стене, в принципе готовый поговорить, но только не долго.

– Нет, мы расстались, она вещи свои забирала, точнее, оставшиеся, в общем последние. Впрочем, неважно.

– Ну что ж, – Пал Палыч весь так и придвинулся, оставаясь совершенно на прежнем месте, – добро пожаловать в клуб холостяков, – потом с некоторой патетикой, – поверьте мне, клуб незавидный, особенно в старости. Бывает, что просто-запросто и поговорить не с кем, я уж об остальном умалчиваю. – Затем он на мгновение задумался, его явно разобрало, но сосед сдержался; Фёдору вдруг и сразу запахло от него старостью. – Ладно, не буду много болтать – вот ведь с возрастом привычка пакостная появилась – да вы-то и сами, думаю, всё понимаете, – ему, видимо, очень нравилось поучать между делом. – Одно скажу, если есть ещё у вас… ну, вы понимаете, обязательно кого-нибудь себе найдите, не побрезгуйте моим советом, я ведь от всей души (это было несколько сомнительно), обязательно найдите.

– Спасибо, конечно, но это явно лишнее.

– Вот и побрезговали…

– Нет, ни коим образом, просто и я не вчера родился вообще-то, да и сам лучше знаю, чего мне надо. Вы уж не обижайтесь. Однако с мнением вашим полностью согласен.

– Это да… это да… вам лучше знать. Послушайте, а как вам спалось сегодняшней ночью?

– Не понял. А что такое? – Фёдору в перманентном перевозбуждённом состоянии время от времени мерещились какие-то вызовы, будто все вокруг ему хотят залезть в душу. Он недоумевающе смотрел на соседа. – Я впервые за несколько дней, наконец, выспался.

– Так значит вы ничего не слышали, – и Пал Палыч рассказал странную и очень неприятную историю, рассказал с запинками, постоянно подбирая слова и повторяясь, причём в таких мельчайших подробностях, которые знать ему было маловероятно, так что появилось подозрение, что он сам многое присочиняет, однако в правдивости сплетни в целом сомнений будто бы не возникало. – А под конец, где-то часа в четыре утра, – завершал тот свой монолог, – когда её санитары в машину потащили – все соседи, что на улицу повыскакивали, так рядом и стояли, смотрели – она ноги под себя поджала, на их руках повисла, как ребёнок на родителях, и запела задорную детскую песенку, кажется, из мультфильма, да таким чистым звонким голоском, просто за душу взяло. Жаль девку, молоденькая такая, хорошенькая, мне ведь её и до того видеть доводилось, на улице, случайно, здесь неподалёку: худенькая, фигурка прекрасная хоть и невысокая, очень женственная, несмотря на возраст, я в своём положении довольно чуток к этому делу, а глазёнки чёрные-чёрные, глубокие, не без страсти, видно, успела пострадать по-настоящему, а не от блажи какой.

– Ну, а его что?

– Да ясно что, милиция утром забрала.

– А как узнали?

– Так она именно его и просила вернуть, по имени-отчеству просила, как бы официально.

– Бред какой-то… нехорошая история, – Фёдора стал тяготить этот разговор, и он искал возможности поскорее улизнуть.

– В том-то и дело – нехорошая. Многое мне пришлось в жизни перевидать, а она всё не перестаёт меня удивлять. Знавал я подобные историйки, даже свидетелем иных бывал, но чтобы так незаслуженно сломать человечка – это впервые, – он глубоко вздохнул и немного помолчал. – И, главное, смысл? где же смысл? – Тут лифт, всё ещё стоявший на их этаже, вдруг с шумом и скрипом двинулся вниз, оба невольно вздрогнули. – Ладно, заболтался я опять, вы, судя по всему, с работы только, да и нам пора, пойдём мы. До свидания.

– До свидания, – и Фёдор с невежливым шумом закрыл за собой дверь.

– Пойдём по лестнице, всего-то четыре этажика, а то тут пока дождёшься… – это Пал Палыч обращался уже к своему псу, который от таких откровений хозяина подобострастно завилял обрубком хвоста.

Крайне неприятное чувство овладело Фёдором, точнее, даже брезгливое и омерзительное грубой реалистичностью своей причины, которое так сильно контрастировало с его настроем и тем не менее неизъяснимым образом вполне с ним уживалось, что через некоторое время волей-неволей он стал сомневаться в реальности описанных соседом событий. В конце концов ему и вовсе начало казаться, что с Пал Палычем он перекинулся этой парой-тройкой слов лишь в своём воображении, а в действительности сегодня, как и всегда, поднялся на лифте, спокойно открыл дверь и вошёл в квартиру, тем более, что оно могло предоставить обильный материал для представления столь обыденных сцен. Увлекаясь этим далее, Фёдор неизбежно нападал на вопрос: зачем тогда ему нужна была такая нелепая фантазия с довеском в виде чьего-то помешательства? Но никакого помешательства, не той девушки, а его собственного не было, и данные сомнения – лишь минутный пароксизм одинокого сердца, доказательством чему служили в том числе и его личные воспоминания. А одно из ощущений было и вовсе довольно-таки забавным и походило на то, которое возникает, когда в глаз упорно тычут каким-нибудь предметом – в общем и целом всё нормально, только в одном из самых чувствительных мест очень неприятно. Внутри него цвело лёгкое и непритязательное чувство, а где-то рядом, однако совсем его не касаясь, почти то же самое привело к большой беде. Возясь на кухне с ужином, Фёдор поначалу думал о рассказанной соседом истории довольно-таки безучастно, своих проблем навалом, однако, сев за стол, за тарелкой супа он стал искренне сопереживать бедной девушке, размышлять о её будущем, представлять себе её внешность, правда, в очень определённом смысле, сам того не замечая. Тем не менее, истины ради надо сказать, что через некоторое время он забыл эту тему и в безделье погрузился в превратности собственной жизни.

14.05 Рассказали мне сегодня корявую историю из тех, что от недостатка ощущений в собственной жизни передают друг другу, делая безупречно моральный вид, а внутри тихо злорадствуя над горем ближнего. Дело в том, что в соседнем подъезде живёт один врач, точнее, через один правее моего, если со двора смотреть. Наружности очень интеллигентной, не один живёт, с семьёй, где-то моих лет, я более или менее с ним знаком, случайно, через общих друзей – мы у них однажды встретились, и оказалось, что он почти мой сосед, на этой почве немного пообщались да здороваться на улице стали, собственно, всё. И вот как-то так вышло, что недавно он поспособствовал одной беременной девушке избавиться от плода любви. Я не знаю, как им удалось сойтись именно по такому поводу, у него специализация совершенно иная, да и не табличка же у него над дверями висит, мол, делаю аборты на дому, желающим обращаться и т.д., тут дело тёмное. Не знаю также, что её толкнуло пойти именно этим путём, довольно, наверно, опасным для здоровья, а не обратиться в соответствующее учреждение, где, по-моему, даже анонимность гарантируется, могу лишь предположить, что срок был большим, всё на что-то надеялась. Однако после аборта, правда, разобрать, на следующий день или сразу же в этот, мне так и не удалось, но очень скоро, у неё случился нервный срыв, причиной чего, насколько я понимаю, может быть и нечто гормональное, впрочем, особо настаивать не буду. Всегда легче рассуждать о том, чего не знаешь, потому как доказывать ничего не надо. Более того, говорят, она полночи проплакала у подъезда, причём зачем-то у нашего (скорее всего, даже адрес его плохо знала), умоляя вернуть ей ребёнка, переполошила весь дом, никто не знал, куда звонить: в милицию – жалко девчонку, явно не в своём уме, а приехавшая скорая как бы не совсем по этим делам, но в конце концов явились из соответствующего заведения санитары и всё уладили, если можно так выразиться. Вообще я умиляюсь на наших жильцов, но это тема отдельная. А итог вполне закономерен: он – в милиции, она – в психушке. И ещё один нюанс: он так ни разу к ней не вышел, пока та у подъезда плакала, ему соседи и в дверь звонили, и по телефону (а всё довольно сразу выяснилось) – не ответил, и жена его не ответила, и сын. Неужели искренне полагали, что всё само собой рассосётся? Короче говоря, чернуха беспробудная, и это в самом респектабельном, благоустроенном районе города; вот и помогай после такого людям.

А моё суждение о подобных происшествиях очень даже однозначное: я всегда считал и никогда не собираюсь отказываться от своего мнения, что такие истории, в коих эмоции бьют через край, а ум сочится в стороне по капле, случаются только с теми людьми, которые сами мало что собой представляют – им очень нужна душедёрня, чтобы почувствовать себя живыми, почувствовать причастность жизни, чему-то существенному вообще, разбирать не обязательно, и они сознательно (в большей или меньшей степени) идут на роковые поступки. Впрочем, нет, насчёт сознательности приврал, сам же только что написал, что им ума не хватает, но тогда тем более я прав. Вместе с тем они, наверно, чувствуют жизнь иначе, нежели я, сидя сытым в не без всевозможных удобств квартире. Хотя, раз уж на то пошло, предохраняться надо было, а если она хотела ребёнком кого-то связать и на что-то сподвигнуть и вдруг ошиблась, скорее, просто по неопытности, а не глупости, то почему же её тогда родители от всей этой гадости не уберегли, не разъяснили или ещё чего-нибудь сделали, что им надлежало? Даже пусть случилось, что случилось, существовали тысячи путей, если не для неё, то для него точно избежать подобной развязки. Однако надо было выбрать самую нелепую, самую немыслимую и животную, уголовщину чистой воды. Не может быть, чтобы он настолько нуждался в таких деньгах, и я уверен, совсем небольших. Чем дальше, тем больше чувствую, что история эта крайне тёмная и находится за гранью моего понимания. Пусть я ни с чем подобным ранее не сталкивался, и слава богу, однако какая-то логика в ней должна быть, и, главное, что в сухом остатке? Можно даже поставить три знака вопроса, результат не измениться. Но хватит причитать, что-то я увлёкся, в конце концов всё само собой разъясниться, а если не разъясниться, то особого значения для меня иметь не будет; вернусь-ка к своим баранам.