Текст книги "Сон разума (СИ)"

Автор книги: Георгий Левченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

О том, что творилось в его душе во время концерта, лучше умолчать. Он сживал внутренние кромки губ так, что во рту чувствовался привкус крови, в ушах у него стоял монотонный звон, Фёдор не сводил с неё глаз, старался даже не моргать, почему они покраснели до рези, а пальцы левой руки занемели – так сильно они сжимали пакетик с подарком, и, если бы не всеобщее воодушевленьеце, видок его казался бы весьма странен. Увлёкся зрелищем и не только. Но по окончании сего, надо сказать, скучного, а в заключении ещё и натянуто-душевного мероприятия, когда толпа, как водится, двинула к сцене одаривать своего кумира цветами, Фёдор растерялся: так вручать подарок было нельзя, тот бы затерялся. Он встал со своего места, постоял рядом, подождал, когда схлынет основная масса, однако, как только это произошло, к своему разочарованию заметил, что цветы собирают технические работники, а она сама, судя по всему, некоторое время назад ушла за кулисы, чего за обступившим сцену народом было доселе не видно. Возникла необходимость туда пробраться; воображение стало к нему благосклонным и начало рисовать картины, как он вручает ей подарок наедине, что несколько всколыхнуло надежды. А, собственно, почему бы нет? Ему ведь только это, а не то чтобы ещё что-нибудь. Потом можно будет приходить много-много раз, примелькаться и т.д. Пару минут сие продолжалось весьма успешно, колея оказалась накатана идеально.

– Так, гражданин, это мы куда? – остановил его один из двух милиционеров, стоявших в начале длинного коридора, ведущего за кулисы, несколькими шагами правее входа в зал. С левой стороны оного находились двери в служебные помещения. – Вы здесь работаете?

– Нет, я просто хотел передать…

– Если не работаете, вам туда нельзя, – вставил второй.

– Но я просто…

– Нельзя, вам сказано.

– А, может…

Милиционеры переглянулись и улыбнулись.

– Безо всяких «может», нельзя.

– Понятно… – смысл сего Фёдор пока не осознал.

И вдруг он, когда вроде бы уже поворачивался, чтобы уйти восвояси, сам в это не веря, увидел Семёнова, который опасливо, будто не желая, чтобы его кто-нибудь заметил, просачивался сквозь приоткрытую дверь метрах в трёх от места, где остановили Фёдора. Он тихо, но отчётливо окликнул недавнего приятеля по имени, что мягким эхом прокатилось по всей длине пустого коридора. Тот вздрогнул, странно посмотрел в сторону знакомого, будто не веря глазам, затем опасливо, боком подошёл к нему, остановившись за пару шагов. Кстати говоря, в коридоре было почти темно, и, если бы не свет, вырывавшийся из помещения, из коего выходил Семёнов, Фёдор ни за что бы того не заметил.

– Здравствуйте, Фёдор. Что это вы здесь делаете? – Казалось, он даже испугался, однако обычная бестактность его как всегда не покинула. Сколь, должно быть, часто они ссорились с женой.

– Так, ничего особенного, на мероприятии присутствовал, – тот немного расслабился. – Послушайте, вы бы не могли передать это вашей «звезде»? – И Фёдор с явным сожалением протянул ему свою драгоценность.

– Да, разумеется, – Семёнов облегчённо вздохнул, – конечно передам, давайте. Она там, на третьем этаже; до сих пор цветы носят, – зачем-то прибавил он полнейшую и очевиднейшую нелепость, после чего повернулся и быстрыми неслышными шагами по мягкому ковровому покрытию направился к служебной лестнице в конце коридора. Обоим и в голову не пришло осведомиться друг у друга, как вообще дела и т.п.

Когда Фёдор расстался с пакетиком, ему вдруг сразу всё обезразличело, на душе стало пусто, и абсолютно машинально, даже не попрощавшись с Семёновым, он повернулся, чтобы уйти из обезлюдевшего здания. Но неожиданно через приоткрытую дверь, из которой тот так осторожно выходил минуту назад, он увидел Настю, которая торопливо подкрашивала губы на слегка раскрасневшимся личике, держа в руках маленькое зеркальце с пудреницей. Выглядела она хорошо, только волосы слегка растрепались, и юбка была высоковата, кокетливо-высоковата, что, на самом деле, несколько подпортило её внешний вид. Настя стояла плечом к двери, почему заметить его никак не могла, он же вполне её разглядел и… и прошёл мимо. Уже спускаясь по лестнице в холл, который к тому времени окончательно опустел, Фёдор совсем о ней забыл, в голову не лезла ни одна мысль. Он вышел на улицу и бессознательно направился домой. Только пройдя три с лишним квартала, он внезапно очнулся словно среди ночи от тяжёлого сна, после которого потом глаз невозможно сомкнуть. Нельзя передать, какая тяжесть разом легла на его сердце. Остановившись посреди тёмной безлюдной улицы, на тротуаре, у высокого бордюра, за которым невнятной массой серел газон в слабом свете редких фонарей, он беспокойно озирался по сторонам, будто ища поддержки, сочувствия своему неизмеримому горю у унылых домов, однако в чём она могла бы заключаться, не давал себе отчёта. Через несколько минут Фёдор заметил, что идёт проливной дождь, что он промок до нитки, и тело его не шуточным образом трясёт от холода. Голова вдруг и сильно разболелась, в мозгу стали вязнуть гадкие мысли, захотелось мгновенно оказаться в своей тёплой квартире, идти до которой тем не менее было ещё далеко, и он сделал то, чего не делал уже долгое-долгое время – он побежал.

Так возвращался Фёдор домой по давно знакомым улицам, озираясь вокруг ошеломлённым взглядом, будто первый раз прибыл в сей город и видит лишь руины, кирпичи вперемешку с трупами людей и животных, как после жестоких боёв, от чего несколько раз спотыкался и падал со всего размаха в лужи, потом вставал и так же безотчётно бежал дальше. Казалось, жизнь дала окончательный сбой, в душе царило чувство абсолютной противоестественности всех переживаний, пусть они и были его собственными, но выглядели теперь совершенно чуждыми. Фёдор не находил ровным счётом ничего, за что смог бы зацепиться и сказать, что в нём был прав, внутри всё поглотил страх, ощущение, будто он не знает, не понимает жизни, не видит её и не слышит, а либо сидит с умным видом за бумажками, либо гоняется за бесплотными призраками, и этим исчерпывается его существование. То было отчаянием, чрезвычайно опасным отчаянием, тем более в его возрасте. Входя в подъезд, взбегая по лестнице и стирая с разгорячённого лица то ли слёзы, то ли капли дождя, он всё никак не мог дать себе отчёта, что именно сегодня случилось, что происходило с ним доселе и что будет дальше. Уже дома, успокоившись и приняв душ, Фёдор пытался понять, какие теперь чувства испытывает к своему идеалу, понравилась ли она ему, однако безуспешно, ничего определённого на ум так и не пришло. Когда он вспоминал о ней, руки и ноги его немели, сердце замирало, лоб покрывался холодным потом, но причина сего оставалась скрытой где-то в глубине, в темноте, в потаённых уголках души. Через несколько часов он стоял у окна и слушал, как остатки первого по-настоящему летнего проливного дождя барабанят по подоконнику – этот звук оказался единственным приятным ощущением из того вороха, который обрушился сегодня в его слабое сердце. Никакого примирения, никаких возражений и полумер быть не могло – либо всё, либо ничего, т.е. в итоге ничего, он просто остался в стороне. Всё казалось мелким и ущербным, ни на что не годным, ни к чему не нужным, не подходящим. Порой он болезненно улыбался нынешнему обострённому желанию смысла, ведь ранее вполне обходился без него, однако ниже было уже некуда, Фёдор ощущал, что достиг самого дна, что ушли все иллюзии, все недомолвки самому себе, что обманываться далее не получится, не удастся создавать видимость благополучия или поглощённости единственно значимым чувством, теперь такие поползновения казались смешными, комичными, пьесой одного актёра для одного зрителя. А ещё с досадой цедил сцены нескольких последних недель, почти со злобой вспоминал прошедший день, но без укоров, ему было просто обидно и жаль даже не себя, а в принципе, что такое с кем-то может произойти.

31.05 Что ж, пожалуй, всё, кончились мои пустые рассуждательства о том, о сём. А ведь всерьёз я с ними возился, абсолютно всерьёз, потому что ничего другого не знаю, не в состоянии знать, мечтать умею, знать не умею. Ладно, плевать, мелочь да и только, и я мелочь, и всё вокруг мелочь, щемящая, но при этом претенциозная. Не столько тяжело терять, сколько тяжело не находить там, где предполагал найти. И так всю жизнь, даже когда поиски обретают конкретную форму, когда ты полагаешь, что прекрасно знаешь, чего хочешь, и стремишься к нему, когда исчезают мнимые препятствия, которые пытались загадить путь к твоей мечте, да даже когда нет никакой гарантии, что их результат принесёт удовлетворение, длящееся хотя бы часом долее пяти минут, именно тогда появляются препятствия реальные, точнее, всё оказывается лишь игрой ума, самолюбивым желанием, чтобы все высшие ценности были такими, какими тебе хочется их видеть. Разумеется, ничего сверхъестественного не произошло и случиться не могло, всё по-прежнему, но мертворождённо, жизни в нём нет ни сейчас, не было ни часом ранее, ни днём, ни неделей и не будет никогда в будущем. Наконец я понял, насколько моё стремление неуместно, надрывно, выделано. Мне уже смешно вспоминать разные частности, мимолётные обстоятельства, то, например, какие я выбрал цветы, со всей серьёзностью полагая, что происходящее, а, главное, результат будет иметь малейший смысл, как в конце концов остановился в своём выборе на специальном сосуде с лотосом, который, по уверениям продавца, должен распуститься ровно в полночь. Символично, хоть и натянуто, время любви, к тому же большая редкость, а ведь лично вручить не удалось, вышло безлико и ненужно, ко всему ещё и не понятно, получила ли она его или нет. А как я выдумывал фразу, которой следовало подписать подарок!.. Часа три потратил и столько же на сомнения, стоит ли своё имя ставить. Это уж совсем удручает, хотя какая к чёрту разница?! Теперь ничего не имеет значения, лишь досада, которая одна только и реальна.

Вот интересно, а как смотрелась моя залысина в толпе визжащих соплячек? Выходит, и унижения, непосредственного, личного, не избежал. Никогда я не чувствовал себя так глупо, никогда не падал так низко, а какая получается неизмеримая пропасть, и подумать тошно. И от чего? Не может же это являться случайностью, не может же от случайности зависеть существование такого колоссального расстояния между моей мечтой и её воплощением, ведь будь чуть иначе, совсем чуть-чуть, не надо даже представлять собой нечто особенное, а просто иметь некоторое отношение к ремеслу канатных плясунов, и тогда, кто знает, возможно, всё оказалось бы в моих руках. Однако дело в том и заключается, что это «чуть» есть следствие ровно всего. Оно должно быть другим, ровно всё должно измениться, пусть и на малую толику и не в лучшую сторону, но мне в итоге следует быть не собой, а кем-то другим, жить не так, а как-то иначе, делать не то, что делаю я, а нечто абсолютно иное, и если бы я знал, что именно, то наверняка бы и делал. Впрочем, это невозможно, да и неизвестно, хотел бы я тогда того, чего хочу сейчас, было бы мне нужно то, что нужно сейчас, думал бы об этом или о чём-то другом.

Так, конечно, легко рассуждать, можно потешить себя забавной иллюзией, что некто при определённых обстоятельствах захотел бы стать мной, но реальность простора для такой игры не оставляет, и всё есть как есть. Не было ничего исключительного в среде, которая предстала сегодня перед моим взором, да я и не ожидал увидеть нечто запредельное, наоборот, однако я совсем не оттуда, более того, рискну предположить, что оказаться целиком и полностью причастным ей, не захотел бы никогда, не случись этой жестокой шутки судьбы. Странное дело, в последние дни я втихую позабыл, откуда взялось моё стремление, оно переросло в некое долженствование, голый факт ощущения, будто я обязан его испытывать, но между тем искренность и глубина чувства, их источники и последствия, по сути, никуда не делись, находились на виду и не скрывались за чем-то посторонним, посему лишь легкомыслие да суетная надежда привели меня к тому итогу, который имею, после чего позорно ретировались. И что теперь?

По возвращении домой, голова разом прояснилась, мысли очистились и успокоились как после тяжёлого душевного потрясения, и я неожиданно, но отчётливо осознал, что жизнь моя закончилась, точнее, началась вся оставшаяся бессодержательная жизнь. А что ещё мне остаётся? Я не могу делать то, что делал, не могу любить ту, которую люблю, не могу быть тем, кем являюсь, пусть возможностей и много, очень много, слишком много, можно бы поменьше, а лучше, чтобы выбора не было вообще. Могу ведь я, например, получить иное образование, перейти на новую работу, наконец, найти счастья с другой, не хорошего, не плохого, нормального человеческого счастья. С другой стороны, вот это «искать счастья с другой» – будто вчера родился, сопляк малолетний, ничего не смыслящий в жизни, фантазирующий нечто сверхъестественное там, где нет самого предмета. А ведь от душевной уязвлённости сие пишу и так же думаю, таким предстаю в собственных глазах. Надорвался, жизнь стала пустым словом, поскольку нет ничего, что бы его наполняло. Пропасть оказалась гораздо глубже и не просто между мечтами и их реальностью, тут сотни оттенков, но главный, пожалуй, состоит в том, что все мои познания о жизненных ценностях никак не согласуются с действительностью. Именно так, наверно, и получаются бессмысленные поступки.

Между тем мне не удаётся уберечься от того, чтобы снова и снова не перебирать свои ощущения, снова и снова не возвращаться к мечтам о счастье и, увы, вот уже в который раз убеждаться, что нет, нет в них совершенно и бесповоротно какой бы то ни было жизни. Серый костюм, правильно завязанный галстук, ремень в один тон с туфлями, иногда, в зависимости от времени года, плащ или пальто всё того же неизменного серого цвета, ещё кое-какие атрибуты – вот и весь я? Какой ужас, как дико это звучит, будучи сказанным, как страшно быть лишь видимостью, пародией на человека, а в глубине, быть может, таить мелочную злобу из-за бог весть каких обид, максимально растягивать события, чтобы чем-то заполнить свою жизнь, но в итоге, получается, пустотой, пространство есть, содержания нет, лишь иногда прорвётся эхо былых переживаний и вскорости затихнет, затихнет бесследно, не оставив и следа. Сколько таких вокруг живёт, надеясь, что вот-вот, и всё станет как надо, все их мелочные эгоистические интересы превратятся в непреложный закон, мир переиначится под их представления о нём, и продолжается сие до того момента, пока, наконец, они не понимают, что ошибались, ошибались с первого мгновенья, но полноценную жизнь уже начать нельзя, нельзя сделать то, чего должно было сделать ранее, возможно, лишь в молодости. Вдобавок приходит ясное осознание одной горькой истины: не ты использовал окружающий мир для достижения личных целей, а сам был использован, и не как человек, как инструмент, ключ, чтобы подтянуть вон ту гайку, которая, собственно, поценнее твоей душонки будет, поскольку в отличии от неё выполняет определённую функцию, ты же нужен только от случая к случаю, и тут уж никакая «зарядка энергетикой позитива» не поможет. Однако для постижения даже такой простой истины надо обладать мозгами, многие продаются и за такое тупое пустозвонство. И всё бы ничего, но как мне теперь быть?

Одни вопросы, но в своё время, помнится, я хотел получать ответы, думал, что они вот-вот всплывут на поверхность, и станет легко и просто, приятно и спокойно жить и не мучиться желанием неизвестно чего. Правда, вопросы тогда были другими, а, может, и теми же, но я этого не понимал. В чём они заключались? Уж и не припомню даже. Главное, я не ценил имеющееся, а чего бы смог оценить, того не знал. Но теперь, казалось бы, есть именно то, чему я предаю значение, однако получить это не способен. Именно не способен, а не недостоин. В голове каша, и не знаешь, что из чего получается. Например, та сцена из ранней юности, которая возбудила нынешнее стремление, – кажется просто невероятным, чтобы она исчерпывалась только любовью, я чувствую, что это не так, однако чем-то дополнить своё объяснение не в состоянии, в ней столько всего, что ничего определённого в конце концов не получается.

Частенько возникает вопрос, могло ли случиться всё иначе, в любой момент и до, и после, и во время какого-либо существенного события, пойти по-другому, привести к иному исходу, чем тот, который есть сейчас. Имелась у меня возможность жениться в ближайшее время или же на корню пресечь неуместное влечение, в конце концов, пусть это и дурацкая надежда вперемешку с претенциозным эгоизмом, добиться своего идеала, чего, кстати сказать, и сейчас нельзя исключать – было, всё было, однако я последовательно шёл к нынешнему итогу, а потому ничего кроме успокоения в том, что дело во мне, что я сам себе понапридумывал всякие глупости и, увы, их осуществил, не остаётся, не помогает даже оправдание, что эта любовь, пожалуй, самое реальное из всего произошедшего в моей жизни. Между делом выходит, вне человека то, что создано им самим, не имеет реальности: для чего, например, природе стол, за которым я сижу, ручка, которой пишу, дом, где живу, не говоря уже о личных переживаниях, не имеющих материального воплощения не имеют? Я не претендую на исключительную важность своих чувств, однако хоть какая-то объективность в них всё же должна быть. В чём бы ей заключаться? – Может, в том, что не один я такой.

Уединившись в себе, оставшись лицом к лицу со своей совестью, я никак не могу отделаться от ощущения, что здесь и сейчас, в это самое и каждое следующее мгновение сношу незаслуженное оскорбление. Внутри от сих слов встаёт нечто мрачное и гадкое, всё громче и громче заявляя о себе. Мелькают смутные сцены перед внутренним взором, слёзы наворачиваются на глаза, будто я маленький мальчик, а меня жестоко и незаслуженно наказали или, быть может, что-то силой отобрали. А ведь не что-то – остаток жизни, и будь она не такой безделицей, наверно, побоялись бы, но раз так – не жалко. Впрочем, это лишь прекраснофразие, никому не под силу отобрать у меня то, чего отобрать невозможно, разве только мне самому, однако желание за что-нибудь скинуть с себя ответственность вполне понятно. Слишком уж тяжёлый груз для одного человека выпал на мою долю, в таких обстоятельствах нужна душевная широта, чтобы себя выносить, а не объяснять бесчисленные несоответствия пустыми абстракциями вроде судьбы, бога и т.п., успокаиваясь тем, что на них повлиять ты не в состоянии. Надо будет посмотреть, что у меня завтра окажется на душе, прямо с утра, тогда будет всё ясно.

В понедельник утром, не замечая ничего вокруг, Фёдор влетел в свой кабинет и захлопнул за собой дверь, так что секретарь, уже сидевшая к его приходу на рабочем месте справа от входа, не успела ничего сказать, даже поздороваться. Не то чтобы данное обстоятельство очень уж важно, но пусть будет.

Идти по улице Фёдору было просто тошно, он старался не оглядываться по сторонам и не из-за задумчивости, а гадливости, в его душе ворочалось нечто крайне мерзкое, людей не хотелось видеть, вследствие чего он поминутно и впустую сожалел, что автомобиль ещё в ремонте и готов будет только через неделю. Пребывая в обострённых чувствах он абсолютно не заметил, что опоздал почти на полчаса, удивляясь с досадой про себя: «Что это они все так рано понапёрли, и, главное, каждый поздороваться норовит», – после того как вошёл в здание офиса. Стоит отметить, что в предыдущие двое суток Фёдор почти не спал и под утро вставал с задуренной тяжёлой головой, очень рано, желая прекратить бесполезное ворочанье в кровати и рассеяться в чём-нибудь постороннем, поэтому времени, чтобы нормально собраться и в надлежащий час придти на работу, сегодня у него имелось предостаточно.

Секретарь долго не решалась беспокоить начальника, полагая, что тот занят чем-то важным, и сосредоточилась на собственных делах, однако, когда её в десятый раз с начала рабочего дня спросила периодически просовывающаяся в дверной проём голова: «Подписал? нет?», – нахмурилась, взяла серую папку со стола и, постучав и специально не дождавшись ответа, с излишней решимостью вошла в кабинет. Излишней, кстати, потому, что предмет был несуществен.

Фёдор сидел, положив перед собой левую руку, а на неё подбородок, и наблюдал, как подпрыгивает свёрнутое из бумаги подобие лягушки, которые любил делать в детстве (правда, тогда они у него получались искусней), когда он щёлкал по ней указательным пальцем. За окном начался яркий летний день, косые лучи Солнца мерно освещали всю поверхность стола, на котором разыгрывалось представление. Секретарь, одетая в лёгкий светло-зелёный костюм, юбка которого, чуть выше колен, немного помялась книзу, белую блузку, если не приглядываться, походившую на майку, и туфли, весьма изящные, но, видимо, неудобные, попыталась умилённо вздохнуть, но тут же взяла себя в руки. Однако всё её лицо, не очень красивое, но с первого же взгляда кажущееся крайне честным, быть может, из-за не в меру густых бровей, выражало потерянное любопытство, почти восхищение, ведь она сделала для себя неожиданное открытие: Фёдор Петрович – тоже человек. Сцена продолжалась непозволительно долго, он, конечно, сразу заметил, как та вошла (что не удивительно – она стояла прямо перед его носом), но специально не обращал внимания, специально не переменял позы, не прекращал своего забавного занятия, пусть, дескать, понедоумевает, ничего страшного, даже если болтать начнёт, кому это надо в конце концов.

– Ну, что там у вас? – спросил Фёдор, спокойно выпрямившись в кресле и дружелюбно смотря ей в глаза; приступ мизантропии начал проходить.

– Вот, подписать надо, – и секретарь начала привычно шурудить цветными закладками.

– Хорошо, давайте, – сказал он, беря папку из её рук, но не выказывая никакого особого участия. Пока Фёдор сидел, нагнувшись над бумагами, и ленивой рукой черкал свою подпись, она то ли от неожиданности, то ли от искреннего сердечного участия, то ли просто по-молодости вдруг сказала:

– Вам бы отпуск взять, Фёдор Петрович, – и тут же запнулась, покраснела, желая сразу исправиться, прибавила, – вы выглядите очень плохо, – стало ещё хуже.

– Да, Дарья Ивановна, – снисходительным начальническим тоном произнёс он; той, между прочим, было 24 года, – давно пора, – ответил Фёдор, не отрываясь от своего занятия, быть может, даже не расслышав произнесённых ею слов, однако она немного приободрилась из-за того, что сказала нечто уместное.

– Возьмите, – он подал ей папку обратно. – Там кто есть?

– Нет, никого.

– День хороший, опять, небось, курить по лавочкам разбежались.

– Нет, почему? Все на месте. Я думала вы про…

– Ну и дураки, в такой день не работать надо.

– Это уж как скажете, Фёдор Петрович.

– Я-то что? Я такой же нанятый… – он не договорил и, вопросительно посмотрев на секретаря, прибавил, – что-то ещё?

– Нет, ничего.

– Тогда чайку, пожалуйста, и от головы что-нибудь. У нас тут бывает что-нибудь от головы?

– Нет, но я свою дам, всегда с собой ношу. А сильно болит?

– Порядком, не высыпаюсь почему-то, бессонница замучила.

– А, может, вам к доктору?

– Может, и к доктору, но сейчас, пожалуйста, только чай и таблетку от головной боли.

Она быстро сообразила и сразу же вышла.

Вообще-то работы как всегда было достаточно хоть и рутина, однако делать что бы то ни было ни сейчас, ни завтра, ни послезавтра, ни когда ещё ему не хотелось; после внезапного пароксизма человеконенавистничества вдруг сильно потянуло на улицу. Этого странного чувства Фёдор не испытывал давно, с юности, когда кажется, как где-то там, за окном происходит всё самое важное, самое интересное, пусть и не понятно, что именно, главное, что не здесь, где ты сидишь, испытывая тревогу от попусту растрачиваемого времени, а в другом неизвестном месте, и от неизвестности зуд становится ещё сильнее. Хочется куда-то вырваться, кого-то встретить, чем-то заняться, но не тут, тут – обыденность и определённость, а там… там грезится иная, новая жизнь, душевный подъём и сбытие всех-всех мечтаний. – В сих наивных чувствах после дежурных сантиментов с секретаршей генерального директора, он постучался к нему в кабинет.

– Здравствуйте, можно?

– Да, Фёдор Петрович, проходите, – тот спешно убрал что-то в ящик стола.

– Я закончил с этим контрактом, – и Фёдор положил ему на стол дерматиновую папку грязно-серого цвета. Бог знает когда он успел с ним разделаться, поскольку в последнее время его внутренние переживания оставляли мало места для практических действий, однако успел, правда, сейчас он был лишь предлогом.

– Ну, и какое заключение? что-то особое можете сообщить?

– В целом положительное, только цену надо будет отдельно обсудить, я всё в сопроводительной записке отразил.

– Хорошо, только вы бы у секретаря тогда оставили, мне сейчас некогда.

– Да я, собственно, не только за этим, – начальник удивлённо поднял брови и изобразил на лице ожидание. – Мне отпуск нужен.

– Вам срочно или так?

– Если бы так, то я бы не на прямую к вам обращался.

– Тогда подождите, – он встал из-за стола и прошёл к большому шкафу со стеклянными дверцами, в котором вряд стояли увесистые чёрные папки, достал одну из них, из неё в свою очередь небольшую стопку прошитых бумаг и протянул их Фёдору. – Посмотрите. Что вы об этом думаете?

Подчинённый пару минут делал вид, что внимательно изучает предложенные документы, но буквы как-то не склеивались в слова, голова у него была абсолютно пуста, однако вопрос был действительно важным. Единственное, что он смог в точности разобрать, ему придётся ехать заграницу на долгое время, поскольку их компания собиралась приобретать там нечто значительное.

– Это серьёзно, надо бы пристальнее рассмотреть, сразу так ничего сказать нельзя.

– Понимаю. Возьмите с собой, подумаете на досуге, копия у меня есть, вам полезно может оказаться, – степенно и почти бессвязно произнёс начальник после чего надул щёки и с шумом выпустил воздух через сжатые губы, сложенные трубочкой – привычка у него была такая.

– А насчёт отдела кадров?

– Не беспокойтесь, я им скажу, всё оформят, только сами туда зайдите потом. В общем-то вы правы, что отпуск берёте, пылом в последнее время несколько поугасли. Главное, сегодня же всё заму передайте (замы располагались этажом ниже, и кабинеты у них были поскромнее). Только об этом, – и он, самодовольно щуря свои и без того маленькие глазки на очень морщинистом лице, толстым пальцем с сильно остриженным ногтем указал на бумаги, которые Фёдор успел засунуть подмышку, – пожалуйста, пока никому, а то вдруг утечка, конкурентам попадёт. Что я вам объясняю, вы сами понимаете.

– Да, разумеется. Тогда до свидания, через месяц, думаю, увидимся.

– Так вы на месяц?! – вскрикнул начальник.

– Я думал, это само собой. А что?

– Да нет, ничего. Что же у вас произошло?

– Ничего особенного, просто очень устал. Знаете, как это бывает…

– Честно говоря, нет. Ладно, на месяц так на месяц, – на самом деле, его недоумение достигло крайней степени: человеку такую возможность предлагают, а тот в отпуск собрался, к тому же на длительное время, однако правда была ещё и в том, что никому кроме него доверить подобную сделку он не мог, посему деваться было некуда. А это раздражало ещё больше. – Знаете, Фёдор Петрович, у нас сейчас такая ситуация в компании, что лучше бы вам пересмотреть срок отпуска. Мы, конечно, его предоставим, однако постарайтесь вернуться как можно скорее, я бы даже настаивал на этом. Мы ведь оба понимаем, что коридор возможностей открывается довольно широкий, и шанса упускать никак нельзя… – дальше Фёдор уже не слушал: «Власть свою показывает. Да эти «коридоры» по нескольку раз в год открываются».

– Разумеется, полностью с вами согласен, но и вы согласитесь, если я не смогу эффективно работать, какой от моего присутствия тогда будет толк, а у меня, знаете ли, вот уже несколько лет полноценного отпуска не было?

– Совершенно верно, но и вы нас поймите, мы со своей стороны действительно готовы, даже по закону обязаны предоставить требуемый вами отпуск, однако попросить его несколько сократить тоже имеем право, – короче говоря, спорить с ним на эти темы чаще всего оказывалось бесполезным.

– Давайте договоримся, я сделаю всё, что в моих силах, но обещать ничего не стану.

– Давайте, но ведь это же от вас зависит.

– И тем не менее, мне кажется, я достаточно сделал для нашей компании, чтобы ни у кого не возникло сомнений в моём радении о её благе, – на сей раз Фёдор его переспорил. Начальник сам это понял и отступил, кажется, даже не без чувства удовлетворения.

Дела Фёдор передавал абы как, лишь бы отделаться, приведя зама сначала в оторопь, а потом и в неподдельный страх, затаив про себя мысль: «Вот тебе и представился шанс выпендриться, посмотрим, как ты теперь запоёшь с такой ответственностью». Однако не было там ничего особенного, обычная повседневная возня с бумагой, почему он расправился с ней в полчаса, затем собрал все личные вещи в кабинете, понял, что ему не в чем их нести, но вновь выручила секретарь, дала свой же пакет (запасливая девушка оказалась) и с искренней грустью в карих, почти чёрных глазах, будто угадывая в такой поспешности нечто большее, чем простой отпуск, трогательно попрощалась: «Мы вас будем ждать, Фёдор Петрович». И вот в самый разгар рабочего дня он шагал по залитой Солнцем улице. Погода оказалась холоднее, чем можно было предположить глядя в окно, на небе кое-где собирались тучи, дождя в скором времени было не миновать, шлось неуютно, но свежо и бодро. Ничего недавно манившего его вон из помещения на улицу, конечно, не обнаружилось и направиться кроме как домой оказалось некуда, но возвращаться туда было рановато да и не хотелось, поэтому Фёдор постарался придумать нечто такое, что сгладило бы сиюминутное разочарование.

Несмотря на увесистый пакет в правой руке, который в скором времени обещал стать ещё тяжелее, он решил погулять и магазинов не гнушаться. Ощущение новизны, но пока ещё не свободы, на неё Фёдор боялся дерзнуть, облегчения, может, и надежды на нечто близкое и хорошее, уверенность в своих силах, причём свежая и неопытная, ненадолго завладели его сердцем. Он и забыл, когда так запросто в будний день мог просто пройтись по улице, бесцельно завернуть в какой-нибудь магазинчик, прикупить полнейшую безделицу, а, главное, искренне порадоваться своему бессмысленному приобретению. Разумеется, всё это тоже мелочи, но мелочи приятные. Приятно, например, пошутить с миленькой продавщицей, что будильники специально делают такими хлипкими, чтобы их больше покупали, на самом деле, не сломав за свою жизнь ни одного, или повыпячивать перед патологически вежливым консультантом свои знания о специальной литературе по менеджменту в крупных организациях определённого профиля в соответствующем отделе книжной забегаловки, не то что не желая, а откровенно брезгуя её прочтением, или намеренно ввести в понятийный ступор продавцов дорогих магазинчиков, стремительно и демонстративно войдя в очень дорогом костюме с большим мятым и затёртым пакетом в руках, поставить его на самое видное место, перемерить все туфли, чья цена не опускается ниже четырёхзначной, и приобрести лишь тапочки с соответствующим логотипом, которые обычно даются в подарок к покупке, и т.д и т.п. Уже придя домой и разобрав пакет, Фёдор от всего сердца усмехнулся тому, сколько ненужного хлама набрал за прошедший час с небольшим. Однако некоторые из вещей, именно те, которые почти ничего не стоили, могли многое сказать о личных, глубоких, потаённых мечтах приобретателя, мечтах по-детски непосредственных, желаниях быстрых и требовательных, чья суть, итог исполнения не известны даже их обладателю. Можно, например, в 30 лет купить шёлковые простыни и в последующие лет 20 периодически осматривать их с надеждой и вожделением, мол, вот будет у меня ночь так ночь, а потом всё же воспользоваться ими один-единственный раз и не как ранее предполагалось, а просто… поняв, что на них даже спать неудобно, не говоря уже о том, чтобы делать чего-то ещё. Именно таких вещей Фёдор накупил в изобилии.