Текст книги "Сон разума (СИ)"

Автор книги: Георгий Левченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

– Вы один собираетесь? – начал Михаил Иванович после минутного молчания.

– Да, один. Один, – повторил Фёдор для верности.

– На уединение потянуло?

– Не то чтобы. Просто устаёшь от людей, работа, знаете ли, такая: хоть и не часто приходится общаться, зато помногу, к тому же в основном на важных переговорах, стиль поддерживать надо. Тяжело просто. А человеческого общения вообще нет.

– Т.е. не с людьми, что ли? Ха-ха.

– Что вы! – Фёдор улыбнулся. – Дело не в этом. Доверительного общения нет, расслабиться нельзя, и всё до известной черты, но, главное, каждый свою цель постороннюю имеет, а если в действительности и не имеет, то делает вид, что имеет, вот и приходится гадать, врёт тебе человек или искренне говорит. Простите за неожиданную откровенность, но сам род такой деятельности и преуспеяние в ней предполагает в людях, которые ею занимаются, задавленное самолюбие, спесь и неадекватное отношение к другим.

– И в вас? Хе-хе, – чего-чего, а прямоты Михаилу Ивановичу было не занимать, да Фёдор и сам был виноват: сразу такое ляпнуть.

– Раз уж я об этом говорю, то насчёт меня могут быть хотя бы сомнения. Давайте что-нибудь ещё закажем, – до того на столике стояло лишь три чашки кофе. Екатерина Андреевна (так звали жену Михаила Ивановича) заметно вздрогнула и быстро посмотрела на них обоих.

– Только вы уж без алкоголя обойдитесь, пожалуйста. У тебя ведь деньги, – шепнула она мужу и обратилась к Фёдору. – Это ж в каком таком интересном месте вы работаете? Михаил Иванович пытался мне что-то объяснить да так расплылся, что я ничего не поняла, сам, наверно, не знает, – и она, улыбаясь, с наигранной укоризной посмотрела на мужа.

Фёдор ответил, ответил и кем.

– Судя по всему, ответственная должность. И хорошо платят? – Вот нельзя без того, чтобы хоть краем глаза не заглянуть в чужой кошелёк.

– Хорошо.

– Наверное, и заграницу можете себе позволить?

– Могу и заграницу себе позволить и даже уже позволял.

– Милая, не надо бы такие вопросы… – попытался было робко остановить её муж.

– Извините, я думала, вы в некотором роде друзья, или я опять что-то не так поняла?

– Нет, всё в порядке, Михаил Иванович меня ведь с детства знает, мы просто очень давно не виделись.

– Да-а…

– Дайте-ка мне меню посмотреть. Вот что за люди! Воруют у них их, что ли? Почему нельзя хотя бы два на столик выделить, а то приходится друг у друга перебивать или за плечо заглядывать. Хотя, – Фёдор осмотрелся, – их действительно тут украсть могут, только ради того, чтобы своровать хоть что-нибудь.

– О, и не говорите, – подхватил Михаил Иванович, – публика сейчас не дай бог, лишь из одного удовольствия напакостить норовят.

– Ну, это уж, я думаю, не только сейчас, всегда можно было такое встретить.

Подошла некрасивая молодая женщина в белой блузке и насмерть затёртых джинсах, официантка, и приняла заказ. Никто ничего особенного не взял, так только, чтобы впустую не просидеть.

– Так вы, Фёдор Петрович, получается серьёзный человек, практической деятельностью занимаетесь. Вы знаете, я всегда…

– Михаил Иванович, прошу вас, если и не на «ты», то хотя бы просто Фёдор. Какой я для вас Фёдор Петрович?

– Хорошо, хорошо. Мне, честно говоря, тоже как-то неловко, а раз уж такое дело, то тогда конечно. Да сами согласитесь, Фёдор, и вы уж, пожалуй, в том возрасте, когда те, кого вы знали ещё детьми или подростками, будучи теперь во взрослом состоянии, вырастают настолько, что им впору «вы» говорить и по имени-отчеству обращаться, они становятся, так сказать, совершенно другими людьми, с собственным направлением, которое вам не всегда известно, а после долгого перерыва в общении, уж и знать не знаешь, как с ними вести беседу.

– Если я вас правильно понял, в чём, честно говоря, сильно сомневаюсь, то соглашусь. А, впрочем, поясните.

– Вот всегда он так навертит, когда разволнуется, – вставила Екатерина Андреевна.

– Я думаю, вы меня вполне поняли. Я только хотел сказать, что, вырастая, мы меняемся (и это само собой разумеется), но если видишь человека ещё юношей, а потом, через много лет, взрослым, то получается, что знаешь двух разных людей, связь обрывается. Вот и всё.

– Да, абсолютно согласен, правда, не по личному опыту, а так, но абсолютно согласен. Могу, кстати, кое-что и от себя прибавить: не обязательно не видеться долгое время и противопоставлять молодость зрелости, по-моему, в том числе и взрослый человек за короткое время может измениться настолько, что две разных личности получатся. Не нужно даже, чтобы он пережил глубокое потрясения, которое бы объясняло перемену без дальнейших подробностей, лишь в конце, когда упадёт последняя капля, ведь на изменение будет работать всё произошедшее до того, противоречия накопятся, и сдвинется с места характер.

– У вас прямо общественно-исторические формации выходят, – едко подхватила Екатерина Андреевна, – только внутри отдельной личности, и, честно говоря, очень редки случаи, когда у взрослого человека характер берёт да и меняется. Вот, например, сколько я с супругом не борюсь, чтобы он кое-какие дурацкие привычки бросил, а ничего не получается, посему позвольте даже усомниться, что так бывает, по крайней мере, не столь очевидно или исходит не из каких-то там накопившихся противоречий. Тут что-нибудь ещё нужно, если, повторюсь, такое вообще случается.

– Катенька, ты или недопоняла или сильно ошибаешься. Фёдор что-то очень занимательное сейчас сказал, но смутно как-то.

– Если хотите, могу попытаться объяснить. Дело именно в том и заключается, почему несоответствия накапливаются, с чего вдруг они возникают. Если кого-то со всеми имеющимися недостатками устраивает его существование, то никаких противоречий появиться не может. Но если не устраивает – что тогда? Тогда выходит, что он не своей жизнью живёт, не той, которой бы хотел, а какой-то другой. Однако как-то он к ней пришёл. Значит до этого был не собой, а кем-то другим, поэтому, когда становится просто невмоготу, личность вдруг меняется и превращается в саму себя.

– Вот вы как подвели! Право, мне даже лестно, что вы смогли найти такие тонкости в моей мысли о двух разных одних и тех же людях, а я ведь ничего такого… Ха-ха. Прямо и содержание предали, и суть открыли. А вот я тоже свои 5 копеек внесу: выходит, опуская некоторые логические умозаключения и повседневный опыт, что, взрослея, человек становится в идеале, конечно, лишь самим собой, в чём, по сути, имеется некое предопределение.

– Не думаю. Никакого предопределения, по крайней мере, непосредственного здесь нет, мы же не говорим, что тот-то и тот-то пойдёт туда-то и туда-то и сделает то-то и то-то. Я говорю, в общем и целом, безо всяких частностей, а опосредствованно, сами понимаете, можно крутить в любые стороны, чего и в расчёт принимать-то не стоит. Но позвольте кое-что ещё вам сказать, сугубо гипотетически, конечно. А если человек, взрослея, становится не собой, а тем, например, чего от него хотят или ждут окружающие?

– Ну, думаю, это то, что вы давеча сказали, прорвёт в конце концов. А вообще, мне кажется, это трагедия, если так.

– И от чего же прорвать может? – заметила Екатерина Андреевна.

– Знаешь, дорогая, по-моему, может и из-за мелочи какой-нибудь, сказано же, капля. Уж не подыскиваешь ли ты такой капли для меня?

– Нет, я просто поинтересовалась. Вы оба всё это крайне отвлечённо вдруг выпалили, деталей мало. Мне думается, каплями можно капать до бесконечности.

– Не совсем. Но в конце, судя по всему, действительно необходимо решающее потрясение.

– Вот это уже интересно. Я так и думала, что нужно что-то решающее, несчастная любовь, например, да ещё и романтическая, почти фантастичная. – Фёдор и Михаил Иванович переглянулись, улыбнувшись.

– Это уж слишком по-женски, любимая, слишком тенденциозно, в жизни так не бывает, т.е. для женщин, возможно, и бывает, но мужчинам надо, чтобы сломалось нечто очень потаённое, идея какая-нибудь, лучше всего юношеская и горячо годами оберегаемая. Для мужчины любовь ещё не вся жизнь, – глубоко задумавшись, прибавил Михаил Иванович, – к ней должно прилагаться нечто отвлечённое и обязательно всеобщее, не меньше. Вот Фёдор себя в практической деятельности нашёл, а это, знаешь ли, весьма прочное основание, потому как без неё ничего бы не было.

Необходимо отметить, что г-н Саврасов сильно преклонялся перед «практической деятельностью» именно постольку, поскольку совершенно в ней не разбирался.

– О чём вы говорите? какая у меня практическая деятельность? Это же полнейшая глупость. Вот у рабочего на заводе, у него действительно практическая деятельность, – почти брезгливо выпалил Фёдор. Михаил Иванович даже брови поднял, удивившись, что человек отнекивается, когда его хвалят.

Сидели они в самом углу обширной площадки, огороженной невысоким металлическим забором, покрашенным в чёрную масляную краску. Вдруг за несколько столиков от них в самом центре кафе довольно шумная компания раскричалась более обычного, через несколько мгновений послышался звон падающих на асфальт пивных бокалов и грохот опрокинутой пластиковой мебели. Два здоровых парня с багровыми лицами, первый в джинсах и белой майке, стриженный очень коротко, второй также в джинсах, но синей майке, стриженный ещё короче, еле стоя на ногах, вцепились друг другу в вороты обеими руками, пытаясь плечом, один правым, другой левым, заехать противнику по морде. Никто из посторонних и не подумал их разнимать, однако свои, видя, что ни у того ни у другого, по всему вероятию, ничего не получится, после нескольких минут смеха над кряхтением и беспрерывным матом, растащили, наконец, дерущихся. При этой манипуляции тот, что был в синей майке, сообразил пустить в ход ноги, неуклюже махнул правой, потерял равновесие и упал. Вся компания беспримерно заржала, на минуту оставив своё прежнее занятие, после чего всё-таки огорчила окружающих своим уходом; дышать стало полегче.

– Это ниже всяких слов. О чём мы говорили?

– Вы, видимо, хотели меня похвалить за практическую деятельность, а я вам ответил в том духе, что не особо её ценю.

– Да-да. Почему же так?

– Знаете, хочется, конечно, ответить нечто исчерпывающее и последнее, приговор, как говорится, вынести, но сколько я для себя не пытался его сформулировать, на поверку оказывается, что у меня нет на то особых причин. Судя по всему, именно от безразличия к самому предмету.

– Я, Фёдор, вас понимаю.

– А вот я что-то не очень.

– Так я и не закончил. Помните, как вы, Михаил Иванович, пересказывали мне в детстве фантастические истории? Ну, когда к нам в гости приходили. – А вот я до сих пор помню. Мне одна особо в память запала, даже по прошествии стольких лет я прекрасно могу себе представить, о чём в ней говорилось, хотя собственно сюжет давно позабыл: там всё мыслями управлялось и кто-то куда-то постоянно телепортировался и т.п. галиматья. Но дело не в этом. В итоге её главный герой пришёл к выводу, что все материальные объекты приходящи, а мысли абсолютны и живут где-то в особом отдельном мире (честно говоря, как вслух такое скажешь, начинаешь невыносимо глупо себя чувствовать). Помню, какие красочные картины этих, прости господи, телепортаций рисовало моё детское воображение, как я упивался могуществом мысли, которому всё подвластно, и, вы понимаете, ведь содержание дрянь, чепуха полнейшая, но форма, форма столь занимательная, увлекательная, что оно словно теряет всякий смысл, с него довольно быть каким угодно, лишь бы не мешалось. Но здесь, т.е. в том, что вы назвали, условно говоря, практической деятельностью, всё иначе: содержание благородным, разумеется, назвать нельзя, однако полезным вполне, но при сём форма настолько мертвенная, безжизненная, гнетущая, что только поэтому заслуживает презрения, и чем можно в ней увлечься, не понятно. Вы знаете, как тягостно сидеть в кабинете в солнечный весенний день, вперившись взглядом в монитор, и работать над делом, которое ни сейчас, ни завтра, ни послезавтра не принесёт никаких плодов, лишь, быть может, только через несколько лет и то не лично тебе. Это же бессмыслие, абсолютная, совершенная тщета. Очень тягостно. Вы меня понимаете?

– Понимаю, понимаю, но я вас, пожалуй, немного осажу. Вы зря всё в одну кучу валите. Жизнь – это одно, а работа – совсем другое, антагонистами им, конечно, быть не обязательно, но и полностью совпадать они тоже не должны. То, что вы описали, разумеется, подойдёт не каждому, но терпение и настойчивость нужны в любом деле, извините за тривиальную констатацию… Живость форм? Да, это прекрасно, но меня, кстати, в этих рассказах, раз уж вы о них вспомнили, не она привлекала, мне были интересны именно идеи, я их, помнится, даже дорабатывал. – Иногда так случается, что человек одной-единственной фразой тут же вывернет душу наизнанку, сам о том не подозревая, и бессознательно укажет ту черту, зайти за которую он просто не способен. – Может, что ещё закажем, милая?

– Да нет, не стоит, я думаю. Вы, Фёдор Петрович, очень интересный собеседник, я и предположить не могла, что такие, как вы… т.е., простите, я не так выразилась, надеюсь, вы меня понимаете, в общем задумываетесь обо всяких отвлечённых предметах.

– Спасибо за комплимент, конечно, но мне кажется, вы меня каким-то не таким, каков я есть, представляете. Если позволите, то это, на самом деле, предметы совсем не отвлечённые, а вполне конкретные и интересуюсь я ими единственно потому, что они прямо меня касаются. Я не хочу никому ничего навязывать (а в особенности себя, вы понимаете), но то, что творится в среде, в которой мне приходится вращаться, просто из ряда вон. И знаете, многие, да почти все, такое положение дел принимают за абсолютную норму и не задумываются, что может быть иначе, что, например, уважения человек заслуживает не только исключительно постольку, поскольку является твоим начальником или наоборот им не является, а поскольку он просто хороший человек (что, кстати сказать, случается весьма редко), и ещё, что неудача в любом деле – это не причина кого-то презирать, а для презираемого винить всех кроме себя, но можно и чуть-чуть посочувствовать, а неудачнику несколько поумерить самолюбие и себя повинить. Я беру, конечно, крайности, то, что первым пришло в голову, но понадёргать можно ещё очень многое.

– Что ж у вас там такое сверхъестественное происходит?

– Вот вы, Михаил Иванович, и не правы, именно ничего выдающегося, чистое поле, нечто из ряда вон не терпят совершенно, боятся, ущербными выглядеть подле боятся, почему будто и сговорились молчаливо, и рамки поставили. И всё бы ничего, но ведь до чего дошло: нормальные человеческие чувства позором считают, однако вы поскребите чуток, и за стреноженным вежливостью самомнением будет видна лишь пустая чёрная бездна, смятение, отчаяние, бессмыслие бытия, а на её дне, быть может, обнаружатся копошащиеся черви животных страстишек, вероятно, уже не раз реализованных.

– Как вы всё это эмоционально… но я действительно перестаю вас понимать. В любом случае, кто-то же должен это делать, я имею в виду в офисах сидеть и т.п., так что такими личностями, каких вы описали, вполне можно пожертвовать, тем более если они на то согласны. Главное, самому среди них не затесаться, или как вы, извините, руководить т.е.

– Не извиняйтесь, оно того не стоит, честно. Тут ещё очень много всего, чего я и выразить-то не могу и никогда не мог. Одни предчувствия, и так всю жизнь. Вообще мы с вами так сразу сошлись, не часто это случается.

– Да-а, вы, видимо, мало собеседников имеете, да и мы с Катенькой тоже. Простите, что за прямой вопрос, но вы, кажется, жизнью своей не очень довольны?

– Вы думаете, бывают те, которые полностью довольны своей жизнью? Всегда ведь хочется того, чего не имеешь, особенно обидно бывает из-за мелочей, а чуть поумнее человек окажется, так на себя же за такие желания раздосадует. Короче говоря, куда не кинь…

– Надо просто знать, чего хочешь, – поёрзала на стуле Екатерина Андреевна, – и по возможности не усложнять и не фантазировать, иначе счастливым не будете.

– Ну, это уже другая и очень обширная тема, а нам пора. Жаль, только разговоришься с интересным человеком, темы общие найдёшь, а уж и прощаться приходится. Если бы нам с вами, Фёдор, почаще и подольше пообщаться, как вы думаете? – и г-н Саврасов вопросительно посмотрел ему прямо в глаза, едва различая их в слабом свете затрапезных парковых фонарей.

– Я думаю, это не проблема.

– Хорошо, и последнее, точнее, предпоследнее, насчёт дачи. Вы не хотели бы её зарезервировать на следующий год? Понимаю, что об этом рано говорить, но всё-таки? – судя по всему, им не часто удавалось её сдавать.

– Я не знаю, что будет в следующем году.

Настаивать и навязываться Михаил Иванович не посчитал для себя возможным, на чём они и разошлись, условившись, что через месяц он сам заедет к Фёдору домой (адрес прилагался) и заберёт ключи. Короче говоря, оба с удовольствием предвкусили предстоящий разговор, горячо и слишком долго пожимая друг другу руки.

– И последнее. Там есть одно местечко, на любителя, правда, но вы туда обязательно сходите, мне кажется, оно вам понравится, несколько нелюдимо, но очень красиво.

Идя домой по тёмной безлюдной улице, Фёдор решил взять в поездку только самое необходимое, тем более, что хозяева настаивали на наличии практически всех удобств в его будущем жилище. Проснувшись утром, он первым делом вспомнил вечерний разговор с Михаилом Ивановичем: «Да уж, анекдотец вышел», – однако неожиданно осознал, что если бы раньше сильно расстроился из-за не в меру откровенной беседы хоть и с давно знакомым, но не очень близким человеком, начал опасаться бог весть чего, то теперь ему было абсолютно безразлично – пусть есть, как есть – мог себе позволить.

Все «необходимые вещи», тем не менее, еле уместились в большой рюкзак, купленный бог знает когда, очень пёстрый и не шедший к его ухоженному внешнему виду, однако то, что они после получаса мучений с расходящейся молнией всё же поддались этому формообразующему фактору, Фёдор посчитал за некоторое достижение на пути отказа от мелочей в жизни. Вокзальный шум, грязь и запахи производят весьма болезненное впечатление на человека, который давно с ними не сталкивался, но перетерпеть их было необходимо, просто закрыться и перетерпеть, особенно неопрятную людскую толчею. Однако в добавление ко всем неприятным ощущениям, охватившим его вдруг и полностью с самого начала путешествия, он неожиданно, только-только почувствовав, что более или менее привык и что хотя бы половина его мучений позади, поскользнулся на входе в вагон электрички. Брезгуя прикоснуться к чему-либо, даже к билету, Фёдор обеими руками лапал грязный пол пригородного транспорта, по которому кто только не прошёлся, чем вызвал злобные неприкрытые насмешки. Поднявшись с дурацкой улыбочкой на красном лице и стараясь не смотреть по сторонам, он взял за обе лямки свой смешной рюкзак, перелетевший в момент падения ему через голову, и потащил его по проходу между сиденьями, выискивая угол неприметнее, чтобы туда забиться, ощущая во время этого процесса невыносимую неловкость и бессилие. Видок, конечно, у него был жалконький, оделся он совсем неподходяще, в тонкие бежевые брюки и дорогую светлую куртку, что ярко выделялось на фоне серовато-зеленовато-желтоватых обносков подавляющего большинства присутствовавшей в вагоне публики, даже претензия на простоту в поношенных лёгких полуботинках чёрного цвета шла ко всему образу как корове седло. Таких, каким он выглядел, сердобольные деревенские бабы очень любят брать под свою опеку. В конце концов Фёдору с успехом удалось найти укромное место у окна и, не смотря ни на кого, стараясь избежать всяческих встреч глазами и не только по причине неловкости, но и нежелания общаться со случайными людьми, вперился в него взглядом. Мелькающий пейзаж, один и тот же, но каждое мгновение новый, отвлёк от недавней неприятности, от гнетущего ощущения брезгливого долженствования находиться здесь, и вскоре он впал в задумчиво-мечтательное состояние, тихое и светлое, убаюкиваемое мерным стуком колёс, в котором и пробыл до конца пути. Ни о чём особенном Фёдор не помышлял, в его голове лились уже много раз обмусоленные мысли о жизни, любви, неудаче; между делом он вскользь отметил, что никогда ещё так не ценил ни одну женщину, поскольку никогда не питал иллюзий о чьей-либо идеальности, порождаемых чувством влюблённости. Этот вывод его ненадолго заинтересовал, но особого внимания всё-таки на себя не отвлёк, а связался с другими и в очередной раз был оставлен для более глубокого обдумывания в подходящее время.

Выйдя на перрон сельского полустанка и вспомнив подробнейший рассказ Михаила Ивановича, в каком направлении следовало идти, Фёдор на мгновение ощутил ни чем не объяснимый страх, смешанный с тем, что можно назвать плохим предчувствием, но вскоре его острота несколько притупилась. Вместе с ним вагон покинуло человек 5-6, но они быстро разошлись, а электричка прогремела дальше, пока тот опять возился с рюкзаком, несколько раз безуспешно пытаясь накинуть его на плечи, безуспешно из-за того, что делал это максимально осторожно, поскольку молния начала расходиться, и теперь он стоял совершенно один посреди железнодорожных путей в незнакомой местности и чувствовал себя потерявшимся ребёнком.

Следующая проблема заключалась в том, что идти пришлось по обычной просёлочной дороге без малого 3 километра, к тому же ночью тут прошёл сильный ливень (обошедший город стороной), почему грязи было по щиколотку, а лужи аккуратно располагались через каждые 2-3 метра. Радости в такой прогулке заключалось немного, однако несколько развлекал вид весело зеленеющих полей, перемежающихся густым еловым лесом; отсутствие вокруг людей пришлось кстати – в конце концов Фёдору и самому стал смешон его внешний вид, в особенности элегантные брюки, ставшие теперь по колено мокрыми и в грязи, прилипавшие к ногам при шаге вперёд и отстававшие с громким шлепком. А когда через час хода за поворотом длинной просеки показались редкие дачные домики, окончательно рассеялся и внезапно охвативший страх, всё встало на свои места и он видел ровно то, чего ожидал. Ещё несколько сот метров, и Фёдор уже с трудом ворочал огромный ключ в замке невысокой железной калитки в воротах нужного дома; вокруг было не то чтобы совсем уныло и пустынно, но человек, стоящий на разбитой дороге у больших неприветливых ворот, всегда выглядит одиноко.

Первой его мыслью при входе в дом было то, что у него и хозяев оказались разные представления об удобстве. «Ну и холупа… Видимо, тоже сам строил», – подумалось ему. Обстановочка была весьма и весьма скромной, если не сказать убогой, впрочем, электричество и газ присутствовали, только воду приходилось вручную таскать из колодца на чердак и заливать в специальный (кстати сказать, очень ржавый) бак литров на 30, сваренный явно кустарным способом из листов тонкой жести, откуда та поступала (по таким же ржавым) трубам в кран на кухне и подобие душа, для которого приладили старую колонку. Внутри дома оказалось сыро и прохладно несмотря на весьма тёплую погоду снаружи, чувствовалось, что в нём никто постоянно не проживал, везде лежал тонкий слой пыли, особенно на разнокалиберной, реденькой, плохонькой, потасканной мебели из той, которую всё-таки жалко выбросить, когда покупаешь новую, однако необходимый комплект из стола и трёх табуреток на кухне, двух кроватей, нескольких шкафов и тумбочек в комнатах из неё составлялся, так что привередничать не стоило. Сам домик выглядел вполне типично: одноэтажный, кухня с душевой кабиной, огороженной тонкими белыми пластиковыми панелями, и всего 3 комнаты да прихожая, довольно обширная, которую вполне можно было посчитать за четвёртую, если бы в неё не выходили двери из других помещений; в каждом из них на улицу смотрело по одному окну; планировка явно не блистала оригинальностью. Оглядевшись вокруг, Фёдор решил поселиться в той комнате, которая находилась чуть правее от входа, прямо возле кухни (та была крайней справа), тем более что там стояла одна из двух кроватей и самый большой шкаф, покрытый тёмным лаком, тяжёлый, из настоящих досок, на кривых коротких ножках.

Сел, несколько минут посидел на скрипучем пружинном матрасе, первое впечатления от нового жилища начало сменяться другим – всё оказалось хоть и весьма скромным, но в то же время опрятным, на полу лежали потёртые чистые половички, на окнах висели белые занавески, от коих веяло теплотой и уютом, впрочем, очень-очень простенькими. Вдруг, после пары минут безмолвного созерцания он встрепенулся от вполне обыкновенного звука: на стене соседней комнаты тикали дешёвые пластиковые часы – наверно, когда уезжали прошлые наниматели, они забыли вынуть из них батарейку; те отставали на один час, из чего можно заключить, что предыдущие съёмщики жили здесь более трёх месяцев назад. Войдя в кухню, Фёдор с весёлой ухмылкой заметил, что вдобавок ко всему из удобств имелась старая-престарая стиральная машина и такой же холодильник, который, как ни странно, сразу же с шумом завёлся и начал внутри себя чем-то перетекаться, как только он вставил вилку в розетку. В конце концов, натаскав воды и небрежно смахнув пыль со стола и табуретки на деревянных ножках, подтверждавшей всем видом сомнения в своей прочности, новоиспечённый дачник сел поглощать пищу, которую специально захватил с собой, чтобы в первый день на новом месте не отвлекаться на приготовление еды, после чего с плотно и всухомятку набитым животом решил, что на сегодня впечатлений ему хватит и ничего более делать не стал, правда, лёгкий след обжитости всё же успел упасть на это полузаброшенное место.

Однако вечером, после дневного сна в мокрой одежде, во время которого Фёдор серьёзно продрог, и без бытовых хлопот у него нашлось, чем заняться. У таких как он узко образованных людей, ищущих, но не находящих, есть несколько книг, которые они всю жизнь божатся себе прочесть, полагая, что в них изложена если не конечная истина, то хотя бы прямой путь к ней, однако так обычно и не сподобливаются на сие до самой старости, скорее всего, от лени, отговариваясь нехваткой времени и т.п. Но самое печальное в этом то, что в конце концов, после знакомства с вожделенными произведениями, подобные люди либо не чувствуют никакого удовлетворения от прочитанного, либо ощущают не то удовлетворение, которое ожидали получить, вследствие чего начинают досадовать или на себя за свои иллюзии, или на окружающий мир, что он оказался таким, каков есть. Сейчас Фёдор достал из рюкзака одну из четырёх привезённых с собой именно таких книг и начал со скрипом шевелить мозгами, не понимая пока ни строчки.

И это не только с непривычки – ему нравилась перемена места, он чувствовал, как всё недавно пережитое постепенно отдаляется, затуманивается, теряет значение, будто проходит опасная болезнь, лихорадка, и постепенно наступает выздоровление, сопутствуемое избавлением от её ярких, но крайне спутанных, бредовых образов. «Казалось бы, разговор князя был самый простой…» – а думалось о совершенно постороннем, в голове у Фёдора роилось множество мыслей, новых ощущений, почти здоровых, почти цельных, хотелось ими увлечься, но, странное дело, как только он отводил взгляд от страницы, те разом исчезали, рассеивались как дым и оставалась одна незаполненная пустота, ни твёрдой формы, ни определённого содержания у них не было и появлялись они лишь как следствие, а не сами по себе. Когда стемнело, в забытье льющихся в голове слов, напрягая изо всех сил глаза, не догадываясь включить свет, он дерзнул тихо ухмылиться всем прошедшим переживаниям, но не зло, снисходительно, ему начала нравиться чистота и детская наивность его чудаковатой страсти, а в особенности то, что за ней стояло неотступное стремление к непременному исполнению, причём любой ценой. Ну как можно было быть таким наивным?! Можно сказать, что он только-только стал открывать для себя ровно тот же мир, начиная свою жизнь, – и не заново, но вообще начиная.

09.06 Снял дом за городом, честно говоря, совсем за городом, полнейшее захолустье, и надо же было забраться в такую глухомань?! Ко всему ещё и простыл дорогой – такая досада. Мечта!.. ничего не скажешь. Правда, я сам хотел здесь очутиться, так что нечего роптать. Вот она реализовалась и принимай её такой, как есть, безо всяких прекрас и натужного размаха, о котором и говорить смешно, а то, что в итоге получилось столь непрезентабельно – уж как вышло, значит не прав оказался, раньше надо было думать. Хотя, может, и прав, мне же не именно этого хотелось: пусть уединение, даже не без убожества, но с подкладкой, чтобы в нём присутствовала свобода без условностей, чтобы самим собой быть и делать то, чего хочется лично мне, мне самому, а не обязанности исполнять. В конце концов первые впечатления схлынут, и я стану ждать удовлетворённости, придёт – хорошо, не придёт – начну искать что-нибудь другое, а лучше бы просто обо всём забыть – что сделано, то сделано – надо радоваться имеющемуся. К тому же в этом месте есть большое преимущество – оно напрочь отбивает любые романтические чувства, истончённость ощущений, здесь всё сурово и непосредственно. Не исключено, что в итоге докачусь и до танцев в сельском клубе (или что тут у них?), и до пьяных драк. Вот будет потеха! (Видать, сильно задело меня убожество воплощения моей юношеской мечты, что я так разъёрничал.)

А, впрочем, как многие городские обитатели, я искренне презираю разговоры об изнеженности и излишке комфорта: во-первых, за ними стоит подлейшая зависть, во-вторых, что бы там не говорилось (даже мной и сейчас), но жить без них, как ни странно, полегче, потому что приходиться больше делать и, соответственно, меньше размышлять. Вот и не возникает от тупого безделья желания поразвлечься, которое столь же пусто, как и само безделье, а то и пагубно; стало быть, время поценнее становится, и если его не тратят на труд, то занимаются чем-то более значимым, чем просиживание штанов у телевизора или компьютера или походов в какие-нибудь такие места, после посещения которых начинаешь стыдиться столь бездарно растраченного времени. Конечно, я идеализирую, неоправданно идеализирую, необходимо самому иметь надлежащее восприятие действительности, чтобы выбирать из неё стоящее внимания, однако направление, кажется, верное. В связи с этим вспомнился один поход в театр где-то год назад, тоже в начале лета. Спектакль был сильно разрекламирован, из какого-то московского театра приезжали на гастроли, и меня туда потащили под тем предлогом, что «ну, каждый культурный человек в нашем городе просто обязан это увидеть». Длилось действо час 20 или немногим более, там некая мадам за кого-то очень хотела выйти замуж, но в итоге не вышла, а вышла другая, получше (в принципе остальное, сводящееся лишь к этому, можно со спокойным сердцем пропустить), причём актёры то натужно декламировали, то ни с того ни с сего на манер коллективного американского идиотизма под названием мюзикл начинали петь под фонограмму и звучащую из-за кулис глухую музыку. После окончания этого чуда я выбежал из зала с чувством невыносимого стыда и за актёров, и за режиссёра, и вообще за всех тех, кто участвовал в организации представления. Помню, как знакомые, с которыми мы туда ходили, люди, не отличающиеся особым умом и эстетическим вкусом, сколько не пытались найти в спектакле хоть что-то достойное внимания и кивать согласно головами, с умным видом сыпля деревянными эпитетами для создания видимости здравого смысла, но в конце концов замолчали и они, а у меня вдруг возникло желание пойти и вернуть деньги за билеты, только скандала побоялся. Сейчас бы не побоялся. А, главное, как тогда все разоделись! – костюмы и вечерние платья понадели, и для чего? – для этого, что ли? узнать желали, кто за кого замуж хочет выйти? Эка невидаль! Поход в ресторан сразу после балагана более или менее всех утешил… Так что, если само собой не получается, необходимо хотя бы искусственно набивать цену своему времени, а мне – вдвойне, мне ещё надо из оцепенения выбираться, рассеяться, а там, глядишь, и жизнь своё возьмёт.