Текст книги "Сон разума (СИ)"

Автор книги: Георгий Левченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

К вечеру настроение его опять переменилось, точнее, пришло в условно нормальное состояние, утреннего ожесточения, конечно, уже не обнаруживалось, но всё вновь обезразличело, посерело, потускнело, к тому же тело заныло от непривычно долгой дневной прогулки. В своём привязчивом самокопании он, казалось бы, должен был не обращать внимания на внешние условия, не зависеть от них, по крайней мере, эмоционально, однако в реальности получалось прямо противоположное, его душевные перепады проходили в строгом соответствии со временем суток. Это было чем-то поразительным, физиологическим феноменом, который Фёдор не замечал и весьма разозлился, если бы догадался о наличии данного обстоятельства, а между тем даже голова у него в последние два дня начинала болеть по расписанию, и ложился он в строго определённое время, совсем не следя за этим, и так же предсказуемо не мог уснуть. Вероятно, если бы кто-нибудь взял на себя труд подсчитать, сколько раз и через какие интервалы Фёдор перевернётся в кровати с боку на бок, то и тут нашлась бы система. Более того, как казалось, свободное течение мыслей, проходило по абсолютно отработанной схеме, конечно, не без органичности, отражавшей действительное положение дел. Опять вроде бы прошедший днём дурман, вечером воплотился в поиски возможностей, лазеек и т.п., и в конце концов всё та же нечеловеческая боль сковала его сердце. Круг постоянно замыкался, без исходов и следствий, замыкался на нём самом и ничего иного не допускал. Ему нужны были перемены, внешние перемены, разом во всей жизни.

02.06 Сегодня на работе, закрывшись в кабинете, стал в мельчайших подробностях представлять себе, как расстреливаю сослуживцев.

Начал, разумеется, с бухгалтерии, поскольку она у нас находится на первом этаже. Дверь в неё суровая, железная, но ничего, мне сразу открыли, имею право туда заходить. Есть там одна толстая бестолковая престарелая дура, как раз главный бухгалтер. Каким образом она им стала – загадка, не через постель же – мерзкая очень. С неё и начну. Захожу, значит, и прямо к ней в кабинет, сразу у входа в отдел: «Что, Анна Михална, помните 07.08.1998 вы мне зарплату не выдали, когда ещё кассиршей работали: я тогда на совещании задержался, у вас же, видите ли, рабочий день закончился, а мне ведь очень хотелось её получить на выходные-то? Сейчас, небось, не посмели бы так со мной обойтись. Помните? Хотите, я вам одну мысль озвучу, может, она последние мгновения ваши и скрасит? Деньги более всего нужны в молодости, когда ещё хочется того, что можно на них купить. Вот и сказал. А теперь нате! Что? животику больно? Ну, ничего, мы вам сейчас и личико подправим». Потом та сучка прыщавая, белобрысая, которая постоянно лезет, когда её никто не просит. Кто она? специалист по работе с банками, что ли? Всё оттуда же, из бухгалтерии. Главное, других не задеть, есть там нормальные люди, отдел у них большой, а перегородки все хлипкие. «Здравствуйте, Анастасия Владимировна. Что? выстрелов испугались? Это ничего, это сплошь и рядом случается. А вы, видимо, со всей своей спесивой наивностью полагали, что никто на вашу драгоценную личность посягнуть не посмеет? Теперь вспомните, когда вы только пришли, года 3 назад, по-моему, сразу начали сплетнями плеваться, про секретаршу мою слух распустили, что я с ней сплю? Оно вам надо, кто, с кем и чем занимается? И чего вы изволили так на неё взъесться? Только лишь потому, что она в 100 раз лучше вас, а образования не имеет? или на меня глаз положили? Но номер не прошёл, не мог пройти, мы девчонку хоть и перевели, однако не уволили, даже с повышением получилось. Представляю, как вы потом локти кусали. Помните? Отлично! Вот вам в гнилой рот!» На втором этаже у нас шушера всякая, всё из молодёжи, менеджеры по продажам, я никого из них не знаю, туда не пойду, а вот на третьем есть кое-что интересное. Тут помимо всего прочего и мой отдельчик располагается, я его курирую, так сказать, по долгу службы, а в нём троица одна есть. Уж не знаю, что их вместе связало, но самонадеянные сопляки до ужаса, всё о карьерах своих драгоценный пекутся, постоянно норовят кого-нибудь подсидеть, вот я в порядке общественной пользы их и замочу. «Ну что ж господа Дмитрий, Александр и сами собственной персоной Тимофей Тимофеич, как новый кабинетик обживаете? не тесно ли втроём в одном сидеть? да и зачем вы просили, чтобы непременно одним втроём? Пришлось даже небольшую перепланировочку на этаже сделать. Не шумновато ли у лифта? а то ходят тут всякие, планам вашим наполеоновским мешают. Что там за шум внизу? А вот сейчас покажу!» И четвёртый этаж стороной не обойду, на нём, по большому счёту, всех надо перестрелять, отдел по работе с персоналом, видите ли. Уж я в своё время насмотрелся, с какими лицами от них, бывало, люди выходили, и своих работников не жаловали, и со мной не очень бережно поначалу обошлись, в самый-самый низ запихнули, хоть их и просили поприличней парню должность подыскать. Я ваши имена принципиально помнить отказываюсь, мелочь вы, вши безродные, так, пару очередей и достаточно. А те, кто в углу под столы забился, не беспокойтесь, сейчас подойду, только здесь закончу. Ишь ты, перегородок понаделали, причём стеклянных, чтобы все за всеми следили, а, может, и наслаждались унижением других. «А что это вы, Виктор Семёныч, из своего кабинетика голову высунули? Не волнуйтесь, докончу с вашими подчинёнными разъяснительную работу, обязательно постучусь и к вам, на аудиенцию, так сказать». Та-а-ак, а что у нас на пятом этаже? А на пятом этаже у нас служба безопасности, это уже чревато, но ничего, есть там один программистик, спесивый мудачок, думает, мы тут мусор, а он единственный из нас умный, и все на него молиться должны, но сам мелкий начальничек и на большее не тянет, совсем в жизни не разбирается, обмануть не составляет никакого труда, его только и терпят, что профессионал неплохой, хотя тоже не факт, ведь мы в компьютерной дребедени не разбираемся, так что просто важничать может. Его кабинет в самом углу слева входа на лестницу, успею незаметно прошмыгнуть. «Здравствуйте, Андрей Петрович, почти тёзка. Вы бы носик поменьше задирали, а то, знаете ли, и отстрелить его кто может, вот как я сейчас. Эх, что это вы сразу стулом прикрываться стали да и попятились? Смотрите, окно-то сзади открыто, вывалитесь невзначай. Ай, вот и вывалился! Ну, сам так сам, может, оно и к лучшему. А поди, ещё жив останется. Впрочем, нет, не останется. Надо было со стулом выпасть! Как раз ножкой в глаз угодило». Выхожу на финишную прямую, только замы остались да начальничек мой драгоценный со свитой, других трогать не стану, пусть живут, а то время поджимает. По совести, акционеров надо было бы обязательно перестрелять и притом в первую очередь, это они нам кровь портят. Какой тут ковёр мягкий постелили! так загадочно звучит гул одиноких шагов, разносящийся по коридору, когда быстро по нему идёшь, выходит нечто вроде поступи судьбы. «Доброе утро, Аркадий, а я, как дошёл, прямо к вам, прямо к вам. Верите ли, специально с конца начал, только ради вас через весь коридор пробирался, некоторым образом рисковал, обязательно это оцените. Я вот что хотел узнать. Припоминаете, мы в конце прошлого года представляли план развития нашей компании на этот? Вы же мне тогда подсунули какую-то ересь в бумажки, которые были в качестве сопроводительного текста, а я ведь вам доверял, даже проверять не стал. А потом, будто в благородном порыве спасти от позора своего начальника, бросились меня поправлять, самостоятельно довели доклад до конца и выставили-таки полным дураком и неумехой. Ты мне как на духу скажи, специально ту чушь подбросил? или, быть может, нарочно? А? одно из двух? Признайтесь честно, подсидеть хотели. Ну, ничего-ничего, не оправдывайтесь, под столик только не лезьте, ещё чуть-чуть и я вас прощу. Вот так, вот и славно». Да, будем считать, я захватил с собой гранаты, по одной в каждый кабинет и достаточно, нечего с ними, остальными замами, возиться, но на седьмой этаж времени не пожалею. Обид кроме как на начальника у меня ни на кого нет, просто из чувства солидарности вырву-ка я людей из болота. Только Анну Валерьевну, исполнительного директора, наш серый свет в мутном оконце, по личному неприятию отмечу особо, мне выражение её лица всегда не нравилось, будто осуждает всё и вся, старая дева. Хотя тоже не факт: у неё вон молодая секретарша чуть ли не в мужских костюмах ходит. Пагубные страсти какие! В затылок со спины на коленях, достаточно с неё такого унижения. Ну что ж, после всех директоров остался один генеральный. Вот сидит, и, главное, с каким достоинством сидит, дескать, не посмеешь, червь, я над тобой право имею. Да как ты дерзнул наши общие святые неврозы предать! «Простите, что пришлось потревожить ваши суверенные покои своей недостойной личностью, но раз уж такая раздача пошла, то было бы несколько невежливо вас обделить. Более того, вас особо стоит наградить за все труды ваши. Что? вставать не хотите? Ну, как хотите, пусть, мол, напишут, сгорел человек прямо на рабочем месте. Только коленки я ваши всё-таки потревожу, теперь и локотки. Ах, зачем же вы так кричите, всю свою солидность потеряли. Чёрт с вами, не час же мне тут возиться, я ведь ещё скрыться хочу, чтобы безнаказанным остаться. Прямо перед вашей кончиной сказать это вот желаю, чтобы вам обидней умирать было».

Напрасно думать о расправе над окружающей гнетущей обстановкой, как об освобождении от личного, от иллюзий, ведь, на самом деле, получается лишь большее закрепощение в индивидуальный фантазиях. И никогда бы я не поступил подобным образом из своего дурацкого прекраснодушия, но, просидев в таком состоянии с полчаса, окончательно уверился, что надо что-то делать и для начала взять отпуск, выбраться отсюда, обстановку переменить. Неприятие действительности порождает уродливые химеры. Да и время года весёленькое, есть надежда, что не впустую отдых пройдёт, а если всё-таки пройдёт, я всегда смогу его продлить, на совсем продлить, уволиться да и всё, никакой привязанности к работе я не испытываю, теперь точно нет. Даже мысль, что последний раз был там, где сгинула существенная часть моей жизни, никак меня не трогает. Ностальгия, возможно, появится в своё время, поскольку сейчас её отсутствие – лишь следствие ребяческого задора от того, что избавился от старого и ненужного, но произойдёт сие только тогда, когда всё будет вспоминаться в общем и целом, безо всяких подробностей, безучастно, как в любом другом подобном случае.

04.06 Вроде спадает с меня дурман наивной несчастной любви, и в душе остаётся чистый образ недостижимого идеала, незапятнанного никакой чувственностью, никакой условностью наличного бытия. Наверно, только таким образом он мог остаться идеалом, и не зазорно испытывать благодарность за то, что всё закончилось именно так, а с этой мыслью жить далее. Понапридумал же я себе чего-то, прямо стыд берёт, настолько фантазии с реальностью разошлись. А ведь уверовал в любовь, уверовал искренне и не на мгновение, но на час, на день, а то и долее, порывисто, всей душой, всем сердцем, оказавшимся беззащитным перед этим чувством. К тому же уверовал так эфемерно, что зарождаются порой сомнения, к чему всё это случилось, как случилось и случилось ли вообще. Последнее, конечно, преувеличение, но временами мне начинает казаться, что всё произошло как будто не со мной, точнее, другим мной, который ненадолго завладел душой, перевернул в ней всё с ног на голову, а потом вдруг так же неожиданно исчез, как и появился, даже не извинившись после всего. Однако эти сомнения случаются не часто и подолгу не задерживаются – нечто совсем мимолётное, любая мелочь, та же вилка, что я держал в тот вечер, держал в левой руке, в который началась или, если угодно, продолжилась моя страсть, напоминает о ней, и сразу нахлынывают воспоминания, странные, не предметные, чувственные, что ли: я словно осязаю то, что испытывал и тогда, когда на работе вдруг произошёл припадок воспоминания, и тогда, когда в ту же ночь рыскал по пустой квартире, не зная, куда себя деть, и тогда, когда всё, наконец, стало предельно ясно, и много чего ещё. Неразличимый, идеализированный образ постоянно стоит перед внутренним взором, я вижу её, вижу каждое мгновение, но робко, непритязательно, издалека присматриваясь к миловидным чертам лица, как на 19 месте 11 ряда, сидя в оцепенении и ни на что уже не надеясь. Оно единственное тогда выделялось среди окружившей меня серой массы, и ничего более из того, что там имелось или происходило, я не помню, не помню, к примеру, какого цвета стояли кресла, каким было освещение, что говорили люди вокруг и т.п. И каждый раз, разглядывая эти черты, я понимаю, что нет, нет в них ничего особенного, могшего вызвать такое непреодолимое влечение, и от того они ещё глубже врезаются мне в сердце, становятся ещё ближе, и это уже невыносимо.

05.06 Случалось, благо, погода к тому располагает, вечерами часами бродил по улицам только потому, что не знал, куда себя приткнуть. Возникло стойкое ощущение, будто я осколок, недоделанная часть того, чему так и не суждено было появиться на свет – это точнее всего характеризует моё нынешнее состояние: нечто само по себе малое, но цельное, всё ещё остаётся нужным, но кусок, пусть даже большой, без остального ни к чему не пригоден. Грустно и тоскливо, больше ничего. Быть может, одиночество пойдёт мне на пользу. Однако я и ранее не был обременён обществом, так только, копошились вокруг какие-то людишки, но это ведь там, на работе, да и бог с ними, пусть на ней и остаются, а меня теперь увольте. Буду уповать на него, одиночество т.е., делать больше нечего. О чём это я? Видимо, о том, что последовательно обрубаю нити, связывающие меня с прошлым, к тому же презираю всё вокруг. Наверное, в других обстоятельствах не стоило бы рубить сразу, одним махом, но они же у меня с гнильцой получаются, ухватишься – сами рвутся, да ещё и в лицо обрывком шмякают. И бывает же такая безнадёга…

Вот недавно о самоубийстве подумывал, сидел, значит, целую ночь, ковырялся в носу да о самоубийстве размышлял, досужил потихоньку, потом плюнул и пошёл под утро спать – баловство всё это, я и так уж мёртв, а, может, просто струсил, чёрт меня теперь разберёт, полный распад личности, и ладно бы что-то понимал и тем мучился, но ведь и сообразить ничего не могу, бестолковщина одна. Сел сегодня обедать и пару секунд не мог вспомнить, правша я или левша, в какой руке ложку следует держать, хорошо, что физиология подсказала. А вообще всякое словоблудие, особенно про мёртв-не мёртв, уже или чуть погодя – просто констатация факта, плохой тон следовательно. Ну и что, что я с непривычки не в состоянии целый день ничего не делать, не причина же это того, чтобы юродством заниматься.

06.06 Каждый день пытаюсь накопить мысли и впечатления для дневника, хочется писать, высказываться, объективироваться, но в итоге получается лишь выдавить несколько капель мутновато-серовато-желтоватой жидкости, уж боюсь и предполагать, на что похожей, а потом опять пустота и отрешённость, даже злиться и ненавидеть нету сил. Всё не то, всё не так, ну и ладно, не хочется ничего менять, потому что ничего и не изменится. Я окончательно потерял веру в свои силы, а, казалось бы, возраст как раз тот, чтобы действовать и действовать. Нельзя созидать, не видя конечной цели, когда она, вероятно, и предполагается, но слишком отдалённо, почему, по скромности своих возможностей, забыть о ней совсем не грех. А если не предполагается, что тогда? Действовать под влиянием сиюминутных желаний? или, чуть иначе, ставить близкие цели, не претендуя на нечто большее? Но я ведь уже посмел претендовать и… и у меня ничего не вышло. Ответ очевиден: надо изменить подход, концепцию, притязать на реализуемое… Опять у меня получается ущербная, мертвенная казёнщина (прямо проклятие!) – то будет ступеньками бесконечной лестницы, самоотречением, превращением в орудие неизвестно чего, чьи цели для тебя не понятны, а обычно – просто чужды.

Заметил, что у меня полностью изменилось ощущение времени, точнее, оно просто остановилось: ранее его скорое течение представало неким врагом, личным врагом, который злобно дышит тебе в спину, а ты, убегая от него, обязан ещё и делать нечто постороннее. Работа являлась существенной частью моей жизни, скорее, негативно-существенной, имелся определённый ритм, обусловленность, рамки, за которые нельзя было выходить, теперь же, в последние несколько дней, я будто переселился на иную планету – всё происходящее вокруг, кажется топтанием на месте, что было, то и есть, то и будет, ничего не меняется, ровно ничего. Странно, но мне не хватает реальных фантазий.

07.06 Иногда в юности я помышлял о том, как хорошо было бы уехать куда-нибудь далеко, в глухую деревеньку, и писать, много-много писать. Наверно, здесь существенную роль сыграли яркие воспоминания из детства о поездках к деду с бабкой, а также превратные представления представления о сельской жизни, но основную, видимо, гипертрофированная чувствительность моей натуры ко всякого рода раздражителям, хотелось счистить шелуху и оставить главное, наличие которого казалось бесспорным. Правда, о чём именно я собирался тогда писать, не понятно, так что можно себе представить, во что бы то вылилось на самом деле, т.е. в тупое безделье, но фантазировать любил ужасно. Не зря я об этом вспомнил, бродят у меня в голове подобные мыслишки, только теперь настроение совсем иное – зачем куда-то ехать, если вокруг всё равно уже ничего не трогает. А хотя бы затем, чтобы сделать то, чего мне когда-то хотелось, пусть так давно и бессвязно. Если не осталось никаких свежих желаний, стану реанимировать давно умершие, тем более вдохновляет, что это сопряжено с определённой деятельностью.

Не без приятности подумываю, что в ближайшее время соорудил себе занятьеце, будет, чем его наполнить, появляется некоторое подобие энтузиазма. Эх, как славно она бы выглядела в деревенском быту, в косыночке-то, в сарафанчике… Впрочем, хватит, ещё одной такой картины я переживать не желаю, душевное самоудовлетворение и не более, хочется красоты, а в итоге получается какая-то мерзость, к тому же с виноватым видом, мол, извините, что так страшно. Нельзя даже на мгновенье усомниться, что я смогу отказаться от фантазий, ведь иначе они меня не оставят в покое, и лет через 10 будут теребить воспоминаниями о возможном, но упущенном счастье, а ведь память штука избирательная: наверняка останется только хорошее, только мечты и упования, только стремление обладать, но сама неудача и те серые будни, в которые всё происходило, забудутся совершенно, и в итоге перед внутренним взором встанет лишь немой укор. Хотелось бы, конечно, здесь и сейчас выжечь калёным железом все надежды, ощущения, сознательные и более всего бессознательные стремления недавнего времени, однако пока мне сил хватает только подогреть его до комнатной температуры. Даже рутинных, каждодневных событий не происходит, куда уж тут до душевных потрясений, через которые могла бы очиститься моя душа, их и вовсе не предвидится.

Часть III

Выбора, куда отправиться в отпуск у Фёдора, стало быть, не оказалось, напротив, он сократился до нуля, он знал, чего хочет, но не знал, как реализовать своё желание. Так ему показалось на первый взгляд, взгляд сонный и уставший, поскольку до мысли о поездке в деревню он дошёл часа в три ночи (в последнее время Фёдор не в меру расхолаживался по поводу сна – так поздно ложиться работающий человек позволить себе не может, даже будучи на отдыхе). Однако наутро выяснилось, что вариантов более, чем достаточно, а именно два (хватило бы одного, но хорошего). Фёдор вспомнил, что знакомые его отца, семейная пара, сдают дачу и на лето, и просто для проживания, также безо всяких затруднений вспомнил, как звали мужа – Михаилом Иванычем – только вот их телефона у него под рукой не оказалось, так что пришлось звонить родителям. Трубку подняла мать, очень обрадовалась, но говорила сдержанно, будто опасаясь ненароком обидеть, по чему можно предположить, что в душе затаила тихую грусть. На вопрос, где отец, она ответила:

– Так на даче ведь. Он же тебе звонил. Или не звонил? Я уж не помню.

– А давно?

– Так с самого первого июня, в последние дни мая чуть ли не на чемоданах сидел, ждал, когда погода станет, очень не терпелось заняться тем сараем.

– А ты почему не с ним?

– Запретить изволили, говорит, «что тебе там толочься, всё равно помощи никакой, только время зря потратишь». Я и не настаивала, пусть повозится, может, отойдёт, наконец.

Фёдор сказал, что ему нужно, но всё оказалось не так просто, телефон, конечно, был где-то записан, но где именно, помнил только отец, так что узнавать пришлось через третьих лиц. Мать развила бурную деятельность по такому мелкому поводу, чем тут же раздосадовала сына, который начал укорять себя за то, что просто не воспользовался телефонным справочником, ведь фамилия хозяев дачи была Саврасовы. Через полчаса постоянных перезвонов и обещаний, что «вот они-то знают наверняка», искомая комбинация цифр была найдена и благополучно набрана. В трубке раздался неприятный крикливый мужской голос, который время от времени перешёптывался с очень засуетившимся женским, обрадовавшимся возможности заработать. В принципе Фёдор никуда не спешил, однако встреча была назначена в тот же день, точнее, вечер, и чёрт знает где, что, однако, нисколько его не смутило, ведь ему хотелось побыстрей от всего этого отделаться, поскольку в последние дни он стал ревновать своё время к делам и лучше бы побездельничал, чем занялся мелкими, но насущными проблемами.

Кстати говоря, вторым вариантом оказалась поездка к отцу на дачу и помощь в строительстве, на что тот, кажется, втихомолку понадеялся, рассказывая в прошлую их встречу о своих задумках. Однако с первого же взгляда он понял опасность такой затеи: вдруг у них чего-нибудь да вышло бы, а этого никак нельзя было допустить, к тому же хотелось побыть одному. Пусть в последнее время Фёдора и не отягощало чьё-либо общество, однако общение с отцом в процессе более или менее созидательной деятельности его не манило, а всё потому, что они давно были двумя абсолютно разными людьми с совершенно несхожими интересами.

Встреча с хозяевами дачи произошла в городском парке, находившимся далеко от его дома, точнее, в летнем кафе, составленном из столов и стульев белой и красной пластмассы вперемешку, безо всякой системы, и наполненном однородно-паршивенькой публикой. Фёдор помнил Михаила Ивановича ещё с детства, смутно, но помнил, человеком тот был неплохим, однако, идя на встречу, он постоянно натыкался на чувство неловкости при одной мысли об этом человеке, и причиной сему являлась не неполнота его знаний, а сам образ г-на Саврасова. Первый же взгляд Фёдора на отцовского приятеля разъяснил бродившие в нём ощущения, поскольку вид у того был очень необычным, почти загадочным: этот высокий брюнет, т.е. бывший им в своё время, сейчас же почти весь седой, носил круглые очки на тонком, вытянутом вдоль лица носе, которые, посверкивая в вечернем Солнце, прикрывали маленькие тёмные глазки; имел сухие впалые щёки, бородку правильным клинышком, совершенно чёрную, без единого светлого волоска, тщательно обстриженную вокруг, и морщины для осанистости. Да и одет тот оказался не без элегантности (Фёдору почему-то тут же взбрела в голову картина, как он в белой майке без рукавов и семейных трусах чистит и гладит светлый летний костюм, что сейчас был на нём), в руке держал трость с затейливым набалдашником (каким именно, его собеседнику разглядеть не представлялось возможности, поскольку широкая ладонь г-на Саврасова её полностью прикрывала), но, вероятно, уже по необходимости, а не только для завершения образа, и всё. В буквальном смысле всё. Если бы он не говорил ни слова, его внешность вполне можно было бы принять всерьёз, а так – после нескольких фраз становилось понятным: рисуется человек, не более, видимость создаёт, поскольку всё из того, что имелось существенного у него внутри, никак не соответствовало навязываемому образу, почему часто и по своей вине Михаил Иванович оказывался крайне недооценённым и среди знакомых, и в жизни в целом. Но это не означает, что г-н Саврасов имел обыкновение глупости говорить, наоборот, остроумнейшие вещи, продуманные и лёгкие, вырывались иногда из его уст, однако не так и не тогда, как и когда следовало, невпопад, не к месту, создавая у собеседников стойкое ощущение, что тот пытается продемонстрировать лишь свой внешний вид, а не высказать собственное суждение, делая тем самым весьма замысловатую и пагубную вещь: добившись на некоторое время своего, заставив человека поверить, что есть именно то, чем кажется, он расслаблялся, и рано или поздно его натура, надо сказать, очень мягкая и добрая, прорывалась наружу, порождая неумолимое подозрение, что вас просто дурят, или в лучшем случае играются. Ещё одной особенностью, но уже не такой существенной, скорее, чудаческой, этого человека-образа было намеренное ли или просто по давней привычке растягивание при разговоре пустейших слов в попытке предать им скрытый смысл, к тому же он частенько делал вид, будто забывает простейшие вещи, что людей вдумчивых и обстоятельных начинало через определённое время сильно раздражать. Кстати сказать, настоящих друзей у Михаила Ивановича действительно не было. И, наконец, Фёдор, как только его увидел, искренне удивился тому, как он мог хоть раз, по словам отца, напиться в хлам, ведь казалось, что подобное поведение ему не шло, и тем не менее это была чистейшая правда.

Жена г-на Саврасова, а она, как ни странно, имелась (странно потому, что с такой смесью самолюбия и бескорыстия ужиться весьма сложно), оказалась симпатичной сорокалетней женщиной, весьма милой, не очень высокой, полноватой, с примечательными карими глазами, спокойными и глуповатыми, правда, самую-самую малость, и довольно добрыми. Фёдор не запомнил ни цвета её волос, ни во что та была одета, не удосужился разглядеть черты её лица, и не потому, что она выглядела забито, совсем нет, даже наоборот, однако после многих лет жизни с таким человеком жена Михаила Ивановича стала непримечательной, словно потеряла свою индивидуальность, и, например, угадать по внешности происходящее у неё в душе в данный момент, нравится ли ей какая-либо вещь или нет, не представлялось возможности. В том, что она сумела устроиться в жизни так, как устроилась, видимо, присутствовало некоторое везение, поскольку в чрезвычайных обстоятельствах ей пришлось бы туго и не по недостатку ума, а по нездоровой страсти, страсти отрицания, что ли, отрицания очевидного, на чём, судя по всему, они с мужем и сошлись.

В целом было слишком заметно, что оба супруга мало с кем общаются кроме друг друга, чему, правда, не особо огорчаются, и сегодняшняя вечерняя посиделка в кафе представлялась им «выходом в свет», а жена с Фёдором начала флиртовать, рассыпаясь, если можно так выразиться, в сдержанных благодарностях сперва за пододвинутый стул, потом за поданную салфетку и т.п., но лишь до тех пор, пока не зашла речь о деньгах, которые они за часы, прошедшие со времени разговора по телефону успели распределить все до копейки. После долгих, скучных и абсолютно ненужных и неинтересных расспросов более из приличия, чем от чего бы то ни было ещё, о здоровье, работе, общих знакомых (которых, собственно, не существовало) и проч., они перешли-таки к обсуждению своего дела. На первый взгляд Фёдору показалось, что с него слишком мало просят за три недели найма, почему он сразу, безо всяких колебаний и согласился, попросили бы больше – дал бы больше, однако хозяева этому в той же мере обрадовались, в коей и удивились. Хоть сумма и была сказана ещё по телефону, муж, глядя в сторону, повторил её, несколько опасаясь, что его собеседник не всё расслышал, после чего к большому для себя удовольствию увидел небольшую плотную пачку денег, которую Фёдор тут же достал из заднего кармана джинсов и передал тому прямо в руки. Михаил Иванович пересчитывать не стал, застеснялся, интеллигенция всё-таки, а, впрочем, положив купюры во внутренний карман пиджака, несколько задержал в нём руку, чтобы хоть на ощупь убедиться в достаточном количестве бумаги. Ключи от ворот и дома достала из своей сумочки жена, положила на стол, и Фёдор тут же присовокупил их к связки своих, на чём в принципе все дела закончились, однако расходиться никто не решался, на мгновение повисла пауза, все трое тихо между собой переглянулись.

На дворе стоял спокойный светлый вечер, часов немногим более девяти, за соседними столиками, конечно, шумели, но умеренно, обстановка в целом казалась приятной. Фёдору ничего более не надо было от этих людей, но он вспомнил, как, когда ему было 7, 8, 9, а, может, и больше лет, этот самый дядя Миша, приходя к ним в гости, сажал его рядом с собой, будучи уже слегка пьяным, точнее, он с удовольствием подбегал к нему и сам садился, и наизусть, слово в слово, пересказывал очередную фантастическую историю какого-нибудь безвестного западного писателя, прочитанную им недавно в «Роман-газете», которые обожал до страсти, и как маленький Федя слушал их, раскрыв рот, порой не вполне понимая, что всё это ложь, так красочно и живо, почти в форме диалога, Михаил Иванович умел пересказывать чужие бредни, а, возможно, при случае подбавлять своих. И всё бы то оказалось, разумеется, мелочью, если бы пересказы не вызывали бурный отклик в душе ребёнка, если бы после них он, засыпая следующей ночью, в мельчайших подробностях не начинал представлять себе красочные, пёстрые пейзажи никогда не существовавших мест, странных животных, которые их населяли, технические чудеса, что неизбежно появлялись везде и всюду от недостатка авторской фантазии, и т.п., вследствие чего пытался думать, а не просто фантазировать, наивно притягивая за уши реальность, чтобы та им соответствовала, вживался в образы, переживал внутри невообразимые обстоятельства, причём с такой серьёзностью, будто они протекали если и не в соседнем дворе, то в ближайшем городе. К чести Фёдора надо заметить, что он отнюдь не увлекался подобной макулатурой, и эти переданные из чужих уст истории были единственным источником его знакомства с ней, однако то, как умел дядя Миша рассказать ту или иную из них, было, пожалуй, главным, талант г-на Саврасова увлечь слушателя казался бесспорным. Видимо, поэтому Фёдор и не решался просто встать и уйти, да и сумрак расхолаживал, к тому же подействовало отсутствие общества в последнее время, так что захотелось поговорить.