Текст книги "Сон разума (СИ)"

Автор книги: Георгий Левченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

– Может, не стоит так уж сразу осуждать-то?

– Почему же не стоит?! Очень даже стоит и совсем не сразу.

– И от чего же?

– А от того, что вы знаете, что это не правильно, быть так не должно, я знаю, да и любой другой нормальный человек с этим согласится. По большому счёту, не мы осуждаем, а нечто внутри нас, общее, мораль, скажем, чувство справедливости, что там ещё? хотя бы тот же ум, здравый смысл и всё такое. Заметьте, именно не мы, а стоять в стороне всем, так сказать, в белом и безучастно взирать на происходящее, будто нас оно не касается, хоть убейте нельзя. Он такой же человек как и мы с вами.

– Такой да не совсем, ни я, ни вы, опять же, так бы не поступили.

– Ну, это уж как угодно; вы – возможно, а у меня, наверно, эта черта несколько дальше отстоит, ведь девчонка действительно красивая. Эх-х. Ладно. В любом случае, я настаиваю: пусть другой, но безучастным оставаться всё равно нельзя, в этом трусость, малодушие есть. Я высказываться-то не очень умею, всю жизнь только и делал, что команды исполнял, но интуиция меня никогда не подводила.

– Это пожалуй.

Разговор ненадолго прервался, Фёдор задумчиво стряхнул пепел с сигареты. Всё это время пёс Пал Палыча сидел рядом, пристально всматриваясь в глаза каждому прохожему, хозяина охранял. Вдруг он злобно зарычал на одного маленького мальчика лет 4-5, который, как ему показалось, слишком близко к нему подбежал. Тот испугался и кинулся обратно к родителям, споткнувшись по дороге и разревевшийся во всё горло, выставив перед собой ушибленную ручку, чтобы поскорее показать её маме.

– Тихо, тихо, что ты… Да вот ещё собеседник, – сказал сосед, указывая на своего пса, который в ответ пару раз вильнул обрубком хвоста. – Вы себе собаку завести не хотите, хорошая порода, верная, я заводчиков лично знаю?

– Нет, что вы, тут бы с собой справиться. А что этому врачу теперь будет-то?

Оба собеседника всё время смотрели по сторонам, ни разу не взглянув друг на друга и совершенно не заботясь, слушают ли их или нет.

– Ещё не известно. Она сама заявления подать не может, и родственников, чтобы заступиться у неё не осталось, а по статьям не очень серьёзно выходит, главная, кажется, даже незаконный аборт, а не совращение, так что условным отделается. Впрочем, он сам себя наказал. Слышал я, что после этой истории жена тут же на развод подала, а пацан их и до того шалопаем был, где-то шлялся, с компанией сомнительной связался, домой поздно приходил, иногда и под утро, а самому ещё и 15, по-моему, нет, уже несколько дней дома не ночует. Кстати, с женой интересно получилось: оказывается, она в командировке была, так что зря я тогда на неё наговорил, а как приехала, так доброжелательные наши старушки стали наперебой ей рассказывать ночную историю. Она верить сначала не хотела, но когда тот сам ей позвонил, чтобы из СИЗО его забрала, всё поняла и в тот же день с вещами из квартиры выставила.

– И друзья теперь от него отвернуться, – безучастно ввернул Фёдор.

– Но всё равно не достаточно этого, – и Пал Палыч крайне задумчиво посмотрел куда-то совсем в сторону.

– Так вам надо, чтобы его казнили за это, что ли?

– Мне? – сосед вдруг резко обернулся и вперился собеседнику прямо в глаза. – Мне ничего не надо, это не мне решать и вообще никому кроме тех, против кого преступление совершено. Как там в Библии? «глаз за глаз»?

– Вот никогда бы о вас не подумал, что вы верующий да ещё и Библию читаете.

– Да нет, – он небрежно махнул рукой и опять отвлёкся на какой-то посторонний предмет, – это так, нахватался просто. А хоть бы и так. Кое-что делать из того, чего мне приходилось, не веря в нечто высшее, где всё едино, нельзя, и пусть оно оказалось неправдой, жить-то дальше надо, вот и в бога теперь поверил.

– Понятно, – протянул Фёдор, хотя было совершенно не понятно, о чём это он говорит, однако некоторые откровенности сильно хотелось избежать, да и мыслями успел переключиться на нечто совершенно иное.

– Помню, как мы однажды «интернациональный долг» отдавали, я тогда в звании капитана служил. Часть наша расквартирована была в чистом поле, точнее, нагорье, вместо казарм одни палатки, только штаб и госпиталь более или менее основательные, да забор какой-никакой натянули, только-только нас туда перебросили. Неподалёку городок располагался, можно сказать, деревня, дома – глина да песок, ничего особенного. А там знаете как: власти центральной нет, местные сами всё решают по обычаям да по Корану ихнему, т.е. кто сильнее, тот и прав, бывало иногда какой-нибудь царёк ещё объявлялся, а чтобы законы, милиция – этого не существовало и в помине. И вот однажды к нам прислали солдатиков на пополнение; такое впечатление, что их там совсем ничему не учили, а потом с нас же и спрашивали, почему такие потери. Ну, да дело не в этом. Оказался среди них один, дурак-дураком, набедокурил как-то в том городке чуток, мы патрули иногда в него высылали, чтоб хоть видимость законности показать. Сам же приказ отдавал, чёрт меня дёрнул его включить, нельзя было необстрелянного ещё, да больше некого. Уж точно не помню, что тот натворил, но что-то довольно безобидное, отобрал, кажется, у местного торгаша вещь недорогую – ведь самое интересное, там можно было достать то, чего в Союзе тогда и днём с огнём не сыщешь, некоторые даже специально с деньгами ездили, – видимо, глазёнки у него и разбежались. По законам военного времени его можно было бы запросто расстрелять за мародёрство, но официально войны не велось, поэтому в общем порядке следовало судить. Пришли к нам двое из городка того, представители, значит, власти ихней, торгаш крепко наябедничал, говорят, так, мол, и так, выдайте нам солдата, чтобы мы его наказали, честь требует, руки у них, по-моему, за воровство рубили. Но мы ведь выдать никак не можем, закон не позволяет, да если бы и позволял, никто своего сдавать этим животным не стал бы. Выслушали они полковника, переводчиком у нас местный работал, не конкретно из тех мест, но из той же страны, внимательно выслушали, тот, небось, и приплёл чего-нибудь от себя, и пошли обратно ни с чем. Кстати, даже без оружия приходили, а там это считается некоторой степенью доверия. До сих пор перед глазами иногда возникает картина, как они ковыляют в своих шароварах по пыльной дороге с крупными белыми камнями на обочине в колышущемся полуденном мареве под ярким Солнцем на фоне городка и серых гор позади него, спокойно так идут, не оглядываются. Той же ночью семнадцать человек пробрались в расположение нашей части, предварительно перебив четырёх караульных (мы тогда не особо охранялись, с дикарями сначала удалось установить нормальные отношения). Хотя как пробрались? Дальше госпиталя, он у нас у самых ворот стоял, они не прошли, тревогу быстро подняли, почти никто не спал, духотища в тех местах по ночам бывала ужасная, но врача и двух медсестёр, которые в нём жили, убить всё-таки успели. Там и засели. После короткой перестрелки полковник наш, не желая кем-то рисковать, приказал подогнать пару танков, и те минут за 15 госпиталь с землёй сравняли. Потом завалы разбирать начали, достали все трупы, младшему самому, кстати, лет 12 на вид было, хорошенький такой пацанчик, совсем не пожил. А наутро женщины их прибежали, замотанные в тряпки по самые уши, как у них там водится, ревут, стонут, отдайте, мол, нам тела для похорон и всё в таком духе. Мы не отдали, всех в одну яму свалили и закопали, ночью, так, чтобы потом не нашёл никто. Но солдатика того, из-за которого весь этот сыр-бор приключился, – заканчивал Пал Палыч, – даже судить не стали, просто дисциплинарное взыскание, на гауптвахту, значит, а как отсидел, обратно в Россию отправили. Ей-богу, надо было выдать или уж судить, так судить, а то из-за одного дурака…

– Да-а, славная штука война, – рассеяно ляпнул Фёдор, сосед посмотрел на него как на полудурка, даже его водянистые глаза засверкали. – Т.е. я не то хотел сказать, – спохватился он. У него по спине пробежали мурашки от этого взгляда, – просто всё прямо, понятно…

– Сразу видно, что вам, Фёдор Петрович, посчастливилось не иметь с ней никаких дел и не помогать своему товарищу, у которого вы недавно сигарету стрельнули, кишки с земли собирать, чтобы побыстрей выбраться из-под огня, зная, что он всё равно не выживет. – Видимо, тут было нечто очень личное. – Грязь, кровь и дерьмо – о-очень привлекательно. И причём тут прямота и понятность? – Вообще-то матерился он чуть ли не через каждое слово, и ничего не мог с этим поделать, так что общаться с ним временами было просто невыносимо.

– Ну да, вы правы, вам, конечно, лучше знать, – прозвучало совсем формально. – А зачем вы мне это рассказали?

– Так всё к тому же: и этот как-нибудь выкрутиться, несоразмерно наказание получится тяжести деяния, хоть оно с первого взгляда кажется довольно безобидным. Понятно, просто поимел малолетку и всё, но в итоге совсем другое вылезло.

– А вам всё-таки крови его хочется?

– Справедливости мне хочется, справедливости и не более того. На кой чёрт мне его кровь сдалась? Я вот свою всю жизнь старался с умом употребить и знаю, чего это на самом деле стоит, а за чужую отвечать не стану, не вправе, если хотите.

– Ну, что я могу сказать? Оно, конечно, легко так сидеть на лавке и сплетничать, поскольку ничем для нас это не чревато, а вот вы попробуйте в его шкуру влезть, да даже не в его, а жены или сына, посмотрим, как тогда запоёте. Я оправдывать нашего соседа не желаю, но также не желаю и осуждать, непосредственно осуждать, в конце концов никто не умер, и девушка, может, ещё поправится. Тут ведь не о нём самом в принципе речь идёт, и вообще очень локально это, по-мелочи, да глупо просто и всё.

Пал Палыч неожиданно усмехнулся.

– А сами ведь сидите и сплетничаете, хоть, вижу, и неохотно, но тем не менее. Вы извините, я на личности переходить не хочу, да и сам, сознаюсь, первый начал, но насчёт мелочи у меня двойственное чувство. Это, конечно, успокаивает, что локально, но так ведь по чуть-чуть можно всё и спустить, к тому же задаром. Главное, по-моему, более всего обидно, что именно совсем задаром. Кому это нужно было? – никому, кто остался в выигрыше? – никто, но вы, кажется, это и имеете в виду. Единственное, на чём я хочу настоять, ежели исчезнут мелочи, кроме них может ничего и не остаться. Значит не мелочами они были, пусть и только для того, кто их потерял.

– Значит были. Но мы совсем отвлечённо говорить начинаем.

– Это, знаете ли, на старости лет обобщать всё хочется, будто рамки какие-то исчезают, за которые ранее даже мысленно выходить не смел. Я вот о таких вещах начал задумываться, о которых ранее и не подозревал, точнее, не подозревал, что знаю об их существовании.

Фёдор достал телефон, чтобы посмотреть, который сейчас час.

– Знаете, мне пора. Приятно было с вами пообщаться, но я ведь один теперь, – почему-то прибавил он.

Остаток вечера он не находил себе места в хорошем смысле слова – ему хотелось куда-то пойти, что-то сделать, но день был глубоко будничным, так что найти компанию казалось делом бесперспективным, короче говоря, как всегда остался дома. Однако его беспокойное настроение даром всё-таки не прошло, после ужина он вспомнил о приглашении Алексея и тут же с ним созвонился; без лишних церемоний они договорились о встрече уже завтрашним вечером. Фёдору даже показалось, что тот не в меру обрадовался предстоящему мероприятию, говорил очень быстро и несколько раз вставлял совершенно неуместные словечки, потом сам же поправлялся. А ещё перед звонком он сильно волновался, что трубку поднимет именно она, поскольку в таком случае ожидал ощущения мучительного неудобства от того, что ему придётся так вот запросто ни с того ни с сего после стольких лет молчания обращаться к своей бывшей жене с обыденными мелочами. Но ответил Алексей, и от сердца сразу отлегло. Тем не менее он всё-таки услышал её голос после того, как тот неожиданно прямо ему в ухо заорал: «К нам Фёдор хочет придти завтра» (она, видимо, была где-то в другой комнате) – однако слов разобрать не смог. Этот голос, немного низкий, со слегка встревоженной интонацией, сильно взволновал его воспоминания, он всегда казался Фёдору особенным, словно не от мира сего, возможно, именно из-за него она ему когда-то понравилась.

– Ну вот, завтра будет, чем заняться, – сказал он вслух после того, как отключил телефон; в нём плотно начала укореняться привычка говорить с самим собой наедине. Фёдор её не замечал, как не замечал и того, что это приносило некоторое облегчение в его сметённое сердце.

26.05 Лишь она теперь живёт в моей душе, всякое сопротивление угасло, здравые размышления отнюдь не помогают, да их и нет совсем, здравых-то. Надо обо что-то опереться, обо что-то незыблемое или хоть более стойкое, чем моя страсть, но внутри нет ничего кроме неё. Состояние полного исчезновения любых индивидуальных особенностей, состояние растворения в ином и в то же время цельности, но уже не себя, а этого иного; вновь хочется сказать слово, последнее слово, решительное, которое бы разъясняло пусть и не всё, но малое, разъясняло, только ли это моя мертвенная фантазия или в ней всё-таки может быть что-то живое, настоящее, лазейка для счастья, для обретения в жизни чего-то важного, существенного, не скажу непреходящего, однако всеобъемлющего лично для меня, ведь, по сути, в душе присутствует всё кроме малейшей определённости. Временами я отчётливо понимаю, что готов, что не обезразличу и не охладею уже до конца жизни, чувствую в себе силу и решимость провести её остаток так и никак иначе, безо всяких посторонних и мелочных устремлений, для чего, правда, должно произойти событие почти невероятное. Мне нужна её личность, её жизненные чаяния, однако… В том-то и дело, что «однако». И к чему я всё это выдумываю? Был эпизод в жизни – я его упустил, и этот точно упущу, во что верить никак не хочется, под любым предлогом не хочется, даже не желаю понять, что моей вины в том нет, от чего иду скользким путём необоснованных фантазий, создавая порой в уме желанные совпадения вроде того, а как хорошо было бы, если бы и она пережила в ранней юности, ещё не защищённой цинизмом, несчастную любовь, пусть не похожую на мою, но такую же незамысловатую, наивную, когда выбирают просто не тот предмет, быть может, очень-очень далёкий, которая оставила бы в ней глубокий отпечаток на всю жизнь, но в отличии от меня, она никогда бы о ней не забывала. Ни разу доселе я не собирал куски своей жизни воедино, они лежали разрозненно и до поры до времени ни мне, ни друг другу ничем не мешали, однако в действительности должно быть иначе, поэтому я предполагаю в предмете своей любви прямую противоположность себе, хочу верить, что она совершила это, что через ряд жестоких душевных переживаний обрела искренность, с коей не боишься потерять любую безделицу, не хватаешься за неё в непонятном страхе, поскольку отсутствие оной тебя не обеднит. Никогда и не пытался вернуть в реальность личные переживания, с кем-либо ими делиться, поскольку не думал, что они могут иметь значение для кого-то ещё кроме меня самого, а в итоге получился интересный парадокс: ощущая свою исключительную индивидуальность, внешне я ничем не выделялся среди других, однако, сделай это, хоть раз раскрой внутренний мир, и наверняка многие угадали бы свои чувства во мне, и не был бы я столь замкнут, и на себя смотрел снисходительней, и, возможно, явился скромным посредником между глубокими переживаниями, которые мне довелось испытать, и несчастными душами, вслепую бредущими чрез них. Лишь, быть может, и это не столь радужный путь, однако опасности на нём совершенно иные, и о них я ничего не знаю.

Короче говоря, рассуждая о ком бы то ни было, я пытаюсь объяснить лишь себя самого – это я себе говорю, что и как должно быть, чтобы внутри у меня всё оказалось так, как есть, и чтобы снаружи не существовало никаких границ, никакого расстояния, чтобы всё стало цельным, единым и, главное, со смыслом – смысл мне надобен более всего, и откровенность. Всегда хочется чего-то идеального и не только в любви. Я понимаю, смирение смирением, и мир сам по себе не так плох, каким порою видится, особенно в раздражённых, обострённых чувствах, да и предполагаемый идеал может в действительности оказаться не столь уж хорошим, но всего лишь собственными эгоистическими поползновениями, однако кое в чём я принципиально не способен мириться, ведь тогда это был бы уже не я, а кто-то другой, и теперь ни получувства, ни полудела, ни полужизнь меня не устраивают. В любви хочется родства, непререкаемого душевного родства с ней, с ней одной, чтобы никакие мелочи, никакая суета внешнего мира не задевали самого важного из всего того, что есть в твоей конкретной жизни, поскольку это превратилось бы в предательство не только общего чувства, не только её, но и тебя, лично тебя, и, если вдруг оно происходит, на душе становится гадко и мерзко, приходится из одной лишь трусости признавать подобное нормой, мол, всё как всегда, ничего сверхъестественного не произошло, можно жить дальше, и любое смирение начинает попахивать могильным смрадом. Идеал в полной неотличимости интересов друг друга, тех жизненных устремлений, которые составляют её самоё, а остальное – дело вкуса и фантазии; в том, чтобы главное было сказано давным-давно, чтобы ничего иного подспудно не вырастало, не тревожило, и оставалось вместе прожить всю оставшуюся жизнь. Возможно ли такое? – наверно, не знаю, видимо, нет. А между тем на меньшее я не в состоянии согласиться, я недостаточно беден, чтобы на него согласиться. С чем это связано? Похоже, что всё, чем я являюсь, распалось, разделилось на совершенно несоразмерные части, и каждая из них живёт своей самостоятельной жизнью, но одна, этот образ, есть идеал, мой идеал, что по инерции подвигает меня на дальнейшую наивную идеализацию остальных ощущений. А ещё с тоской, беспредельной, но неопределённо-светлой тоской и формальной непоследовательностью, в действительности направленной в одном-единственном направлении.

Несколько лет назад, сразу после развода, я тогда ещё жил один, к тому же в недоделанной квартире, случилось у меня нечто подобное, ощущение, будто жизнь дала сбой, и ничто не приносило ни успокоения, ни тем более удовлетворения. Тогда я всё свалил на общую неустроенность и ближе рассматривать не стал, не оказалось в моих руках путеводной нити, чего-то сильного, настоящего, именно такого душевного потрясения, после которого наивно и уязвимо чувствуешь свою беспомощность перед лицом того, что непомерно более тебя самого, пусть даже не от любви, а хоть смерти, например. Из-за этого повседневные занятия быстро вернули меня на накатанную колею, и никаких следов состояния растерянности не ощущается даже теперь, одно воспоминание голого факта. Но стоило быть хоть чуть искреннее с самим собой, и, скорее всего, я смог бы сохранить для себя несколько лет жизни, не стал бы таким нытиком и развалюхой как сейчас, правда, и то, что называется прекраснодушием, могло поэтому не проявиться. Впрочем, сослагательное наклонение в таких делах употреблять просто глупо, значит имелись на то причины, да и сказать, что теперь я точно знаю, как всё изменить, как мне жить дальше, тоже нельзя. Каждый день с завидным упорством и регулярностью меня гложет мысль, что многого, слишком многого я уже не смогу, не успею сделать, внутри постоянно сквозит ощущение ежедневных, ежеминутных и безвозвратных потерь, и горько и тяжко на сердце, поскольку даже неизвестно, чего именно. Это касается не только чувства, не только личных переживаний, жизненных обстоятельств, собственного счастья, – не они последний пункт размышлений, мне кажется, что я всё-таки смог бы сделать нечто значимое, а не только приспособиться в жизни, созидать пусть и одно из многих, но не бесполезное дело, чтобы, умерев, в чём-нибудь остаться, чтобы осталась моя личность, индивидуальность моей натуры, бывшая именно такой, а не какой-то иной. Наверно, я слишком многого хочу, но, если хорошенько разобраться, никто кроме нас самих нам не мешает, а способности всегда подыщутся. И были бы эти рассуждения лишь общей болтовнёй, если бы за ними не стояло отчаяние, моё вполне конкретное, определённое отчаяние из-за сплошь упущенных возможностей, на фоне которого болезненная, обречённая надежда, последыш странной страсти, позволяет лишь задумываться о чём-либо подобном, чего-то желать, чего-то искать, и прежде всего, тривиального человеческого счастья, что, на самом деле, ещё хуже, ведь не обретя я в нём смысла жизни, у меня не останется ничего.

Проснулся сегодня ночью от пронзительного крика где-то совсем рядом, т.е. в квартире, почти у порога спальни, затем оттуда же донёсся неопределённый протяжный стон. Вскочил с кровати, решив, что звонит телефон – есть у меня на нём похожий звук, сквозь сон можно и перепутать – сразу же мысль: что-то с родителями, и никаких посторонних ощущений. Трубка обычно в прихожей на тумбочке лежит, кстати, приходя домой, я её всегда отключаю – кому надо, тот и домашний мой знает, а кому не надо, так нечего меня в нерабочее время доставать – и теперь точно помнил, что отключил, но раздавшемуся звонку нисколько не удивился. Выскочил в коридор и тут же пнул носком что-то тёплое и мягкое, совсем гладкое и по форме вроде овала. Оно проскользило метра полтора, шаркая по ламинату, и, слегка крутанувшись вокруг своей оси, ударилось о плинтус. Я подошёл и поднял – это оказалось лицом, похожим на одну из тех масок, которые при переворачивании выглядят то мужскими, то женскими, к тому же на двух несоразмерно тоненьких ножках с выгнутыми назад коленками по бокам с одной стороны, так что другая, именно женская часть, должна была волочиться по полу. Покрутил его в руках; мужская половина лица постоянно визжала резким, неприятным, старушечьим голосом, а женская так же непрерывно стонала то ли от боли, то ли от сладострастия, однако гораздо приятней на слух другой. Через несколько мгновений черты лица вдруг расправились, и в руках у меня остался просто кожаный мешочек с барахтающимися в воздухе лапками, и странное дело – никакого омерзения за всё это время я не ощутил. Наутро встал совершенно отдохнувшим и со спокойным сердцем.

Нескончаемый сумбур, мелочное и тягучее напряжение на работе, необходимость делать то, чего сейчас делать точно не хочется – а именно отчёты, которые составлялись регулярно раз в квартал, и курируемый им отдел всегда заранее, более чем за месяц, должен был предоставлять дежурные предложения по улучшению, продвижению, оптимизации и т.п. – привели Фёдора к окончанию трудового дня в состояние полного упадка сил, совершенного утомления, так что в голове господствовали посторонние мысли, и пропало всякое желание куда-то вечером идти. А надо, поскольку обещал. Покинуть рабочее место пораньше возможности не предвиделось, поэтому утром он решил отправиться оттуда прямо к Алексею и его жене. Причём следовало подарить ей не только цветы, но и что-нибудь ещё, а это что-нибудь необходимо предварительно выбрать. Сувениры в качестве подарка отпадали, нижнее бельё тоже, и по статусу, и потому, что в своё время он накупил его целую кучу, правда, так и не узнав, как после развода она всё выбросила. Кроме этих двух оставалось много вариантов, однако фантазия работать отказывалась, так что в итоге взял стоимостью: приобрёл неприлично дорогие духи, выбирал исключительно по цене, не обращая внимания на реплики продавщицы о том, что женщине возрастом слегка за 40 (та первым делом поинтересовалась, кому покупается подарок и сколько ей лет, когда тот быстрым шагом подошёл к прилавку с коротким и прямым вопросом: «Что у вас тут самое дорогое?») подойдут «вот эти, в сине-серебристой коробочке – у них очень утончённый, неброский аромат с лёгким оттенком грусти», она даже дала ему их понюхать, ткнув в нос оборотную сторону увесистой стеклянной пробки, но никакой грусти Фёдор так и не учуял. Впрочем, сильно настаивать та и сама не стала, какое ей дело до того, что человек хочет бессмысленно просадить кучу денег.

Поднявшись в не очень чистом лифте довольно грязного подъезда на седьмой этаж девятиэтажного панельного дома, где жили его друзья, уже стоя прямо перед их дверью, Фёдор вдруг почувствовал непонятное волнение, у него даже дыхание перехватило, однако он быстро справился с собой и нажал на звонок. Дверь открыл Алексей причём подозрительно быстро, кажется, он поджидал своего друга и, по всей вероятности, видел в окно, как тот прибыл к подъезду на такси. Они поздоровались, для чего гостю пришлось засунуть букет под мышку левой руки, в которой он держал коробочку с подарком. Купить же что-то к столу он напрочь забыл. Войдя в квартиру Фёдор сразу почувствовал знакомый-презнакомый запах, давно успевший стать чужим. В прихожей произошёл обычный обмен любезностями по поводу того, что разуваться совсем не стоит, но аргумент об уборке, которую будет делать не кто-нибудь из них, а она, заставил-таки хозяина выделить тапочки. Квартира действительно содержалась в образцовом порядке, всё было подобрано с большим вкусом и тщанием. Возможно, кое-что и выглядело несколько ярковато, например, бардовые обои в зале, однако и они неплохо сочетались со стенкой под красное дерево и диваном с двумя креслами тёмно-коричневой кожи. Спальню Фёдор не видел (а в квартире имелось всего две комнаты), поскольку они сразу же прошли в ближайшее от входа помещение, где жена всё ещё суетилась вокруг стола. По его виду, по расставленной на нём посуде, приборам, по салатам в салатницах и хлебу в хлебнице (между прочим, это почти редкость, когда блюда подаются в том, в чём и следует их подавать) было очевидно, что ожидается настоящее застолье, а не просто посиделки за чаем или не только за ним. Странное дело, Фёдор старательно оттягивал встречу с ней, возясь в прихожей сначала с плащом, потом с туфлями, но как только её увидел, ему сразу показалось, что расстались они совсем недавно, и расстались добрыми друзьями, не чувствовалось и тени неловкости ,не то чтобы обиды.

– Здравствуй, Федя. Спасибо, – он неловко протянул ей букет и коробочку с духами, она отёрла руки о фартук, прикрывавший простое домашнее платье, и взяла их. – Да, Лёша был прав, ты почти не изменился.

– Привет, ты тоже, – соврал Фёдор.

Грустен и тяжек оказался для него вид этой перезрелой беременной женщины, хоть и была она ему некогда очень близка. Кое в чём ещё оставались намёки на прошлую красоту, более всего, пожалуй, в лице, в его продолговатом, мягком, очень женственном овале, в чётко очерченных густых чёрных бровях, больших синих-пресиних глазах, окаймлённых длинными ресницами, под которыми, увы, ясно различались маленькие морщинки, как бы обладательница их не старалась скрыть. На самом деле, оно всегда выглядело на удивление симметричным, однако теперь, учитывая возрастные изменения, симметрия казалась просто разительной, особенно у немного длинноватого, острого и тонкого носа, а пухлые, ярко-алые губы смотрелись так, будто их старательно отпечатали сначала в формовочной машине и только потом приделали к сему почти безупречному лицу. Но это действительно были лишь намёки на прошлую красоту: при своём довольно высоком росте она выглядела очень худой, если мысленно отбросить, конечно, что ходила на последнем месяце беременности; черты лица в целом помертвели, осунувшиеся щёки, которые всегда казались немного впалыми, предавая ранее тем самым утончённость её образу, сейчас наталкивали на мысль, что та серьёзно болеет; фигура точно очерствела и окостенела, а ведь ранее перед её мягкими изгибами мало кто мог устоять.

В первые минуты встречи оба несколько мгновений стояли, она – нагнувшись у стола, он – на пороге комнаты, смотря друг другу прямо в глаза, потом, будто чего-то застеснявшись, как по команде огляделись вокруг. Приняв подношения бывшего мужа и поблагодарив его, жена сказала:

– Присядь вон туда пока, – пальчик с маникюром и лёгким пушком на первой фаланге указывал на диван, – я сейчас закончу, – и она направилась из комнаты с цветами в одной руке, попутно прихватывая для них вазу с высокой тумбочки, стоявшей у двери, другой.

– Давай-ка я помогу, – спохватился Алексей, и они вышли.

Фёдор внимательно огляделся. В комнате было светло и уютно, по-настоящему уютно, а не просто удобно, видно, что его ждали и к приходу готовились, один стол чего стоил. Небольшой и круглый он буквально весь оказался заставлен посудой, поэтому с некоторого расстояния невозможно было разглядеть на нём что-то определённое, лишь монотонный блеск, однако приборы располагались симметрично, и у каждого стояло по два вида закуски. Не понятно, с чего вдруг Фёдору несколько мгновений казалось, что чувствует себя здесь как дома, видимо, в том числе и поскольку хозяева приходились ему людьми не посторонними, однако теперь он осматривал всё довольно безучастно, просто со стороны чужую жизнь, разумеется, ни в коем случае не брезгливо, но и как родную данную обстановку не воспринимал, впрочем, и не должен был. Пару-тройку раз за пять минут, пока гость сидел один на диване, переходя взглядом с одного предмета на другой и не зная, чем себя занять, в комнату забегал Алексей с одной и той же фразой: «Всё, сейчас сядем», – и ставил что-нибудь на стол.

– Слушай, не стоило так беспокоиться, – поймал его как-то Фёдор с очередным салатом в одной руке и ломтиками сыра и ветчины на продолговатой тарелке в другой, – тем более в её положении. Я уже начинаю себя неловко чувствовать, я не хотел доставлять такие хлопоты. Я и не предполагал…

– Ничего-ничего, у нас почти никого не бывает, один раз можно. Беременность – не болезнь, врач сказал, беречься, конечно, надо, но не болезнь.

Наконец, они оба вошли в комнату, она подпирала рукой поясницу, и все трое сели за стол. Алексей сразу же принялся наливать рюмки. Атмосфера казалась несколько натянутой, никто не знал, с чего начать разговор – хоть люди близкие, друг друга знают давно, но обсуждать любую постороннюю светскую чепуху было очень даже неловко, сразу бы почувствовалась отстранённость.

– Я много пить не буду, мне ведь завтра на работу.

– Всем завтра на работу, – произнёс Алексей, продолжая своё занятие.

– Кроме меня, – натужно усмехнувшись, сказала его жена.

– Так тебе вообще нельзя.

– Я про работу.

– Так что? тебе налить?

– Нет, конечно. Муж сказал, – начала она, обращаясь к Фёдору, чтобы быстро переменить глупый разговор и протягивая ему между делом какой-то салат прямо в нос, – что ты так больше и не женился.