Текст книги "Франклин Рузвельт"

Автор книги: Георгий Чернявский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 44 страниц)

Значительно сложнее обстояло дело с вопросом о германских репарациях. Сталин предложил, чтобы их сумма составила 20 миллиардов долларов, выплачивалась в течение десяти лет и практически была получена путем конфискации промышленного оборудования и продукции, причем СССР полагалась бы ее половина. Рузвельт и Черчилль согласились, что СССР должен получить львиную долю германских репараций как страна, в наибольшей степени пострадавшая от войны, но напомнили Сталину о проблемах, возникших в связи с германскими платежами странам Антанты после Первой мировой войны: о хаосе, ожесточении, национализме и в конечном итоге приходе к власти Гитлера. Скорее всего, президент говорил не экспромтом, а, предвидя постановку вопроса о репарациях, получил квалифицированные исторические справки, поскольку был достаточно подкован.

Тем не менее, несмотря на заявление Черчилля, что советские требования кажутся ему фантастическими, что после Первой мировой войны намечавшиеся репарации с Германии не превышали двух миллионов (премьер жонглировал цифрами, не обращая внимания на резкое падение курса доллара между войнами), Рузвельт в конце концов поддержал сталинское требование, заявив, что не желает, чтобы немцы жили лучше, чем граждане СССР, но в то же время высказав опасение, как бы в результате уплаты репараций немцы не стали бременем для всего мира. В конце концов к обсуждению этого вопроса решили возвратиться позже.

В соответствии с существовавшей устной договоренностью Сталина и Черчилля о разделе сфер влияния в Восточной Европе стороны согласились, что преобладающими правами в Греции будут пользоваться англичане, а в Югославии сохранится режим И. Броз Тито с включением в правительство «других демократических деятелей». Практически это означало бесспорное включение Югославии в советскую сферу влияния.

В Ялте была принята Декларация об освобожденной Европе, составленная американской делегацией и предложенная Рузвельтом ^{727} . Она провозглашала суверенное право европейских народов на управление своими территориями и долг союзников помогать им в осуществлении этого права: «Установление порядка в Европе и переустройство национально-экономической жизни должно быть достигнуто таким путем, который позволит освобожденным народам уничтожить последние следы нацизма и фашизма и создать демократические учреждения по их собственному выбору».

Правда, перед подписанием декларации произошел любопытный инцидент. Черчилль заявил, что он подпишет документ при условии, что сделанные в нем ссылки на Атлантическую хартию не относятся к Британской империи, во владениях которой уже осуществлены соответствующие принципы. По этому вопросу, вспомнил Черчилль, он выступал в палате общин, и неосторожно добавил, что передал текст этого выступления У. Уилки, в свое время сопернику Рузвельта на президентских выборах, который умер в 1944 году. «Не это ли убило его?» – произнес Рузвельт в пику союзнику, давая понять, что возвышенные слова о правах народов Европы могут быть отнесены и к народам Содружества наций, как еще с 1926 года официально именовалась Британская империя.

В Ливадии Рузвельт вел переговоры со Сталиным об условиях вступления СССР в войну против Японии. Одни встречи проходили только с переводчиками, на других присутствовали Стеттиниус и Молотов. Важнейшей была встреча 8 февраля. За спиной Чан Кайши Рузвельт согласился на щедрую плату, которую потребовал Сталин: включение в состав СССР южной части Сахалина, а также тридцати одного острова Курильской гряды (в том числе нескольких островов, непосредственно примыкающих к основной японской территории – второму по величине острову Хоккайдо), совместное с Китаем владение железными дорогами в Маньчжурии, получение незамерзающего порта на китайской территории (предполагалось, что им будет Дайрен, о чем позже договорились определенно), создание советской военно-морской базы в Порт-Артуре. Соединенные Штаты признали самостоятельность Внешней Монголии, то есть Монгольской Народной Республики, находившейся под влиянием СССР ^{728} .

Рузвельт пытался вести осторожный торг. Сталин, однако, использовал тот же прием, к которому не раз прибегали с полным основанием западные лидеры, ссылаясь на то, что их позиция может быть оспорена парламентами или народным волеизъявлением. Коммунистический лидер, естественно, ни в каком «народном одобрении» не нуждавшийся, тем не менее заявил президенту, что ему очень трудно будет объяснить Верховному Совету СССР причины вступления Советского Союза в войну с Японией, если он не представит доказательства бесспорных приобретений. В глубине души проклиная партнера по переговорам за демагогию, Рузвельт пошел на все условия, в том числе касавшиеся интересов Китая.

Столь высокая плата была оправданной. Военные советники Рузвельта высказывали мнение, что даже при участии СССР война на Дальнем Востоке может продлиться еще не менее полутора лет, а без него затянется на неопределенно длительное время. Хотя боевая мощь Японии и была сломлена (у нее оставался всего один крейсер, линкоры и авианосцы были или уничтожены, или серьезно повреждены, а нефтезапасов катастрофически не хватало, то есть не было возможности переместить Квантунскую армию для защиты островов), она оказывала ожесточенное сопротивление. Для США и Великобритании это означало огромные дополнительные людские и материальные потери. Предполагалось, что СССР, предприняв быстрое наступление на территории Китая, отвлечет на себя крупные японские силы, не даст возможности перебросить их на Японские острова.

Правда, президенту продолжали докладывать, что примерно к августу будет создана первая атомная бомба, но никто не мог предположить, каковы будут ее реальная эффективность и последствия боевого применения.

Разумеется, весьма важен был не только сам факт объявления войны, но сроки и масштабы действий советских войск. Между Рузвельтом и Сталиным была окончательно достигнута договоренность, что СССР вступит в войну против Японии через два-три месяца после окончания военных действий в Европе, причем сразу же крупными сухопутными, воздушными и морскими силами.

Рузвельт был вполне доволен итогами Ялтинской конференции. Будучи прагматиком, он считал, что добился максимума возможного в интересах Соединенных Штатов и мирового демократического развития. На заключительной встрече уже не за столом переговоров, а в неофициальной обстановке президент даже сказал, что эта встреча напоминает семейный обед.

Действительно, на первый взгляд конференция завершилась принятием согласованных решений и продемонстрировала возможность сотрудничества западных демократий с советским режимом. Но, по существу, в Ялте было положено начало созданию послевоенного биполярного мира, который сохранился на сравнительно долгий исторический период – вплоть до конца 1980-х годов.

За послевоенное время вышло огромное количество литературы (главным образом публицистической), в которой Рузвельт обвиняется в непростительных уступках Сталину в Ялте, в предательстве интересов западной демократии. С этими утверждениями трудно согласиться. Американский президент и его британский партнер действовали в пределах возможного, учитывая, что война еще не была окончена и необходимо было сохранять союз с СССР для ее завершения. Конечно, Рузвельт был уже не тем упорным полемистом, каким представал на международных встречах в предыдущие годы. Болезнь и усталость давали о себе знать. Сказалось и явно преувеличенное доверие к Сталину. По некоторым вопросам президент сознательно шел на компромиссы, которые при объективном анализе следует признать не вполне оправданными (особенно это касалось польского вопроса).

Но Рузвельт соглашался на уступки в надежде на продолжение сотрудничества великих держав в мирное время. Он никак не мог предположить, что всего лишь через год после окончания самой кровопролитной в истории войны в Европе опустится «железный занавес» и начнется новая, теперь уже холодная война, которая с приливами и отливами будет продолжаться четыре с лишним десятилетия.

Сам президент, члены американской делегации и правительственные органы сочли решения Крымской конференции вполне удовлетворительными, соответствующими интересам США. Главным было согласие СССР вступить в войну против Японии через два-три месяца после окончания войны в Европе.

Американский публицист и историк Т. Морган оценивает конференцию в Крыму образно: «Было что-то сюрреалистическое в этих трех пожилых мужчинах, сидящих вокруг стола на черноморском курорте, поедающих кушанья из десяти блюд, перемежающих их многочисленными тостами, поочередно поддразнивающих и восхваляющих друг друга и радующихся теплоте своего товарищества, которое проистекало в основном из их высокого положения. Они знали, что место в истории им обеспечено, и в то время, как они поглощали пищу, выпивали и ожидали, пока переводчики закончат очередное высказывание, они решали судьбы сотен миллионов людей» ^{729} .

Но на самом деле это был мир реальный, без какого бы то ни было «сюра», мир великой войны, когда судьбы человечества решались не столько волей лидеров, сколько мощью и реальным весом великих держав в мировой политике.

* * *

Возвращение с Ялтинской конференции было несколько экстравагантным. На борту своего корабля Рузвельт принял трех монархов – короля Египта Фарука, короля Саудовской Аравии Абдель Азиза ибн Сауда и императора Абиссинии (Эфиопии) Хайле Селассие. Всем троим были сделаны дорогие подарки (самолеты, автомобили). Рузвельту же были преподнесены восточные мечи, богато украшенные драгоценностями одежды.

Но цель президента состояла не в обмене подарками. Принимая во внимание и усиливавшуюся шаткость колониальной системы, и претензии своей страны на руководящую роль в современном мире, и прямые экономические интересы (в частности, аравийскую нефть), Рузвельт стремился продемонстрировать восточным самодержцам свое благорасположение.

Особенно впечатляющей была встреча с Саудом, в стране которого сохранялись древние традиции. Король появился перед американским президентом в сопровождении нескольких (из сорока двух) сыновей, братьев, дегустатора, астролога, носителя королевского кошелька, мастеров кофейного дела и массы других слуг. Его сильно заинтересовала инвалидная коляска Рузвельта. Вернувшись домой, президент распорядится послать королю две такие коляски, чтобы он мог передвигаться по своему дворцу. Франклин не преминул сострить, что его дочери не следует попадаться на глаза восточному правителю, потому что всех женщин, которые оказываются на его пути, он немедленно конфискует ^{730} .

С Саудом Рузвельт заговорил об участии американских фирм в добыче нефти на территории его страны и о заинтересованности США в закупке этого ценнейшего сырья в сыром или первично переработанном виде, на что получил вполне благоприятный ответ. Когда же речь зашла о возможном переселении в Палестину евреев, которым удалось выжить в гитлеровской Европе, король оказался неумолим. Президент пытался убедить собеседника в справедливости создания в Палестине еврейского национального очага. Саудовский монарх пришел в возбуждение и стал сыпать обвинениями в адрес уже проживавших в Палестине евреев: они, мол, процветают только благодаря миллионам долларов, поступающим из Америки, их вооруженные формирования нападают на арабов и стремятся всех их уничтожить. Он заявил, что арабы и евреи никогда не смогут сотрудничать, что его подданные предпочтут умереть, нежели отдать свою землю евреям. Переговоры по этому вопросу окончились безрезультатно ^{731} .

Присутствовавший на приеме советник президента Бернард Барух позже рассказывал Эллиоту Рузвельту: «Из всех разговоров, которые он (президент. – Г. Ч.)имел в своей жизни, наименьшее удовлетворение он получил от беседы с этим арабским монархом» ^{732} . В завершение переговоров Рузвельт дал обещание не санкционировать никаких мероприятий США, враждебных арабскому народу.

Когда «Куинси» встал на рейде в египетской Александрии, на борт вновь поднялся Черчилль. Это была последняя из многочисленных встреч двух лидеров в военные годы. «Мы расстались очень трогательно. Я чувствовал, что его связь с жизнью стала тоньше», – написал сэр Уинстон в мемуарах ^{733} .

Временами самочувствие Рузвельта улучшалось. Приближение конца войны в Европе, договоренность с СССР по поводу войны против Японии, промышленное процветание Америки – всё это будто прибавляло сил. Порой даже плоские шутки доставляли ему удовольствие. Джонатан Дэниелс, сын бывшего военно-морского министра, ставший теперь административным помощником президента, рассказывал, что был свидетелем неудержимого хохота шефа над незамысловатым анекдотом, в котором пьяница уверял, что он совершенно трезв: «Если бы я был пьян, я сказал бы, что у кошки, которая входит в эту дверь, четыре глаза, но я вижу, что у нее только два». – «Вы правы, сэр, – ответил бармен, – но эта кошка не входит, а выходит с высоко поднятым хвостом» ^{734} .

«Куинси» причалил к американскому берегу 27 февраля, Рузвельт тотчас же поездом отправился в Вашингтон, а уже 1 марта выступил на совместном заседании обеих палат конгресса с докладом о Ялтинской конференции. Это было его последнее публичное выступление. В соответствии с регламентом за председательским столом находились вице-президент Трумэн в качестве председателя сената и председатель палаты представителей Сэм Рейбёрн. Торжественно войдя в зал заседаний и остановившись в дверях, привратник зычным голосом провозгласил: «Президент Соединенных Штатов Америки», а вслед за этим в проходе появилась коляска Рузвельта. Все присутствующие поднялись со своих мест. Раздались аплодисменты.

Хотя на многих конгрессменов выступление Рузвельта произвело тягостное впечатление – его голос стал невыразительным, потерял былое богатство оттенков, лицо осунулось, руки, бравшие стакан с водой, дрожали, – содержание выступления, по единодушной оценке, было всё тем же, рузвельтовским – аналитическим, остроумным и вместе с тем предельно простым. Правда, когда оратор отвлекался от подготовленного текста, ему было трудно говорить, голос слабел, иногда понижался почти до шепота, но сами импровизации свидетельствовали о том, что его интеллект оставался всё так же высок.

Президент выступал не стоя, а сидя в кресле, причем счел необходимым принести извинения по этому поводу, напомнив, что у него «десять фунтов стали на ногах» и он только что возвратился из путешествия в 14 тысяч миль. Но тут же он перешел к делу, выразив уверенность в том, что конференция не просто была плодотворной, но стала поворотным пунктом и американской, и мировой истории. «Крымская конференция призвана положить конец односторонним действиям, особым союзам, сферам влияния, балансу мощи и разным прочим средствам, которые испытывались на протяжении столетий и всегда приводили к провалу. Мы предлагаем вместо этого всеобщую организацию, в которую в конечном итоге смогут войти все миролюбивые народы. Мир, который мы строим, – говорил президент, – не может быть американским, британским, русским, французским или китайским. Он не может быть миром больших или малых стран. Он должен стать миром, основанным на общих усилиях всех стран».

Это, безусловно, было сильным преувеличением значения Ялтинской конференции, но такие суперлативы были необходимы Рузвельту и для того, чтобы конгресс одобрил ее решения, и для самоубеждения в правильности сделанного в Крыму. Сложность состояла в том, что по соображениям секретности президент не мог ни слова сказать конгрессменам о достигнутом соглашении по поводу вступления СССР в войну против Японии.

(Рузвельт не разгласил и еще один «ялтинский секрет», полагая, что и депутаты, и население будут недовольны его согласием на то, что СССР будет обладать в ООН тремя голосами, тогда как США – только одним. Только 23 марта, принимая американскую делегацию, готовившуюся к участию в учредительной конференции ООН, он признался в этом и попросил учитывать и разъяснять другим, что Украина и Белоруссия понесли особенно тяжелые потери во время войны.)

Немало внимания было уделено германскому вопросу. Президент подчеркнул, что безоговорочная капитуляция не означает ни разорения, ни порабощения немецкого народа; ликвидации подлежали лишь нацистская партия, германский Генеральный штаб и другие воинские формирования, которые «слишком часто сотрясали мир на Земле».

Обратившись к сравнительно недавней истории, Рузвельт вспомнил итоги Первой мировой войны: «Двадцать пять лет назад сражавшиеся на фронте американцы ожидали от государственных деятелей завершения работы по строительству мира, за который они воевали и страдали. Тогда мы не оправдали их надежд… Мы не имеем права вновь обмануть их надежды и ждать, что мир образуется сам собой… Мы предлагаем заменить всё это (недееспособную Лигу Наций межвоенного периода. – Г. Ч.)универсальной организацией, в которой будут иметь возможность объединиться все миролюбивые страны» ^{735} .

Судя не только по высказываниям самого Рузвельта, но и по мнению его родных и близких, помощников и государственных деятелей, он вполне искренне считал соглашения, достигнутые в Крыму, серьезной базой для скорейшего победоносного завершения войны и основой послевоенного мироустройства. Конечно, у президента были сомнения в прочности этого порядка, но он не раз в связи с соглашениями в Ялте повторял латинскую поговорку: Feci quod potui, faciant meiiora potentes(«Я сделал всё, что мог; пусть другие сделают лучше»).

* * *

Между тем война в Европе шла к завершению, несмотря на продолжавшееся ожесточенное сопротивление германских войск.

В январе 1945 года с санкции президента США и премьер-министра Великобритании начались массированные круглосуточные ковровые бомбардировки Берлина. Погибло до пятидесяти тысяч человек, были разрушены многочисленные памятники культуры. Город превратился в руины. 13—15 февраля американские и английские самолеты осуществили ряд налетов на Дрезден, стремясь причинить городу наибольшие разрушения. Около четверти промышленных предприятий и почти половина остальных зданий, в том числе жилые дома были уничтожены или серьезно повреждены, парализовано движение городского транспорта, погибли, по разным оценкам, от 25 до 200—250 тысяч человек.

Вопрос о том, были ли бомбардировки Берлина, Дрездена и других немецких городов вызваны военной необходимостью, до сих пор вызывает споры. В любом случае они имели политическую цель – продемонстрировать военную мощь для устрашения Германии и принуждения ее к скорейшей капитуляции.

Аналогичные действия союзники предпринимали и против Японии. В начале января союзная авиация, опять-таки по согласованию с президентом и премьер-министром, начала массированные налеты на города Японии. Бомбежка Токио 9 марта стоила жизни восьмидесяти тысячам человек. В течение последних семи месяцев кампании упор был сделан на использование зажигательных бомб, что привело к значительным разрушениям шестидесяти семи японских городов, гибели около полумиллиона человек и сделало около пяти миллионов бездомными.

Всего за последние девять месяцев войны погибли около девятисот тысяч японцев, подавляющее большинство которых составляли женщины, дети, старики. Такова была тяжелейшая цена, которую Япония еще до применения американцами атомных бомб заплатила за развязанную ею агрессию. Рузвельт убеждал, что таким образом достигалась деморализация населения и правивших кругов, ускорялись сроки капитуляции Японии, а следовательно, сокращалось общее число жертв, причем не только со стороны США и Великобритании, но и самой Японии. Так ли было на самом деле? Не пытаясь ответить на этот вопрос, влекущий за собой серьезные этические дискуссии, я предпочитаю оставить его для дальнейшего обсуждения специалистами, хотя считаю, что моральные категории столь же относительны, как и все оценочные суждения, существующие в этом мире.

Тяжелые потери американских и британских военно-морских и десантных сил по мере приближения военных действий к Японским островам крайне тревожили Рузвельта. Он вновь и вновь встречался с военным министром Стимсоном, который заверял, что учеными и инженерами прилагается максимум усилий для скорейшего создания атомного оружия. По расчетам специалистов и организаторов работ, повторял министр, первый экземпляр, пригодный для испытаний, будет готов к середине лета.

Их последняя встреча состоялась 15 марта. В принципе не возражая против применения атомного оружия, Стимсон в то же время предупредил президента, что боевое использование этого нового и, по всей видимости, страшного средства разрушения и уничтожения людей окажет непредсказуемое влияние на послевоенный мир, нарушит баланс сил. Есть, полагал Стимсон, два пути подхода к атомному оружию в послевоенное время: сохранение секретности при условии американо-британской монополии и передача нового оружия под международный контроль. Стимсон не говорил, какой точки зрения придерживается он сам, но из контекста разговора и из его дневниковой записи («В целом разговор был успешным» ^{736} ) следует, что он предпочитал второй вариант.

Министр, однако, преувеличивал решимость Рузвельта отказаться от соблазна послевоенного использования атомного оружия в качестве средства давления на другие правительства. Президент всё еще колебался. Возможно, он воспринял позицию Стимсона как стремление частично возвратиться к изоляционизму (тем более что министр принадлежал к традиционно изоляционистской Республиканской партии), тогда как он сам оставался решительным сторонником американского участия во всех мировых делах.

В любом случае, Рузвельт откладывал решение по столь кардинальному вопросу до того времени, как планы станут реальностью – атомное оружие не только пройдет испытание, но и будет использовано против неприятеля.

Видя это, Стимсон попытался усилить натиск. В начале апреля он, на этот раз письменно, предложил поделиться атомными секретами с СССР – разумеется, не безвозмездно, а ценой политических уступок, в которых он не сомневался. И вновь президент вроде бы проявил понимание, но свое решение продолжал откладывать ^{737} .

Трудно сказать, знал ли Стимсон о новой инициативе А. Эйнштейна и Л. Сциларда, но она явно лежала в том же русле, что и его предложения. Правда, в исторической литературе новое письмо Эйнштейна президенту часто излагается крайне неточно. Великий физик якобы обратился к Рузвельту с настойчивым предупреждением об опасности атомного оружия и необходимости обеспечить международные гарантии его неприменения, а Рузвельт ему не ответил ^{738} .

На самом деле письмо было значительно более осторожным да и события происходили несколько иначе. Во второй половине марта Сцилард рассказал Эйнштейну, что еще в декабре 1944 года финансист Сакс по просьбе группы физиков беседовал с Рузвельтом об атомной бомбе. Среди предложений, встретивших благожелательное отношение президента, был план, выдвинутый физиками: после окончательных испытаний ученые осуществят публичную демонстрацию нового оружия в присутствии представителей союзных и нейтральных держав, затем от своего имени или от имени правительства опубликуют краткое коммюнике с изложением сущности открытия, правительство США обратится к правительствам Германии (если война с ней не будет закончена) и Японии с требованием капитуляции. В случае отказа должно было последовать оповещение о предстоящей бомбардировке с указанием ее места и сроков, с предоставлением противнику времени, необходимого для эвакуации из угрожаемых районов всех людей и животных.

Рузвельт, однако, ничего не предпринял. Теперь Сцилард подготовил текст нового письма президенту, который Эйнштейн и подписал. В этом письме, датированном 25 марта, содержалось напоминание о первом послании Рузвельту, после которого были начаты работы над урановым проектом. Не касаясь существа дела в связи с сугубой секретностью, ученый только просил президента принять Сциларда, весьма обеспокоенного политическими вопросами, связанными с проектом ^{739} .

Судя по всему, письмо пришло слишком поздно. Ознакомиться с ним Рузвельт не успел.

* * *

Между тем по мере приближения окончания военных действий в Европе взаимоотношения США и СССР и соответственно Рузвельта и Сталина становились всё более напряженными. Вначале конфликт возник по частному, но исключительно важному, с точки зрения американцев, вопросу – о судьбе американских пленных, освобожденных советскими войсками. Сотрудники НКВД и военные начальники, безусловно, по команде с самой вершины, препятствовали доступу уполномоченных США к этим людям, считая пленных своего рода заложниками в предстоявшей игре, рассчитывая на новые уступки с американской стороны.

Получив об этом сообщение от Гарримана, Рузвельт 17 марта впервые обратился к Сталину с резким письмом:

«…Что касается отправки из Польши бывших американских военнопленных, то мне сообщают, что согласие на поездку генерала Дина с целью знакомства с положением американских военнопленных в Польше взято обратно. В Вашем последнем послании Вы сообщили мне, что нет нужды удовлетворять мою просьбу о разрешении американским самолетам доставлять грузы в Польшу и вывозить оттуда больных. Я располагаю сведениями, которые я считаю достоверными и надежными, что в госпиталях в Польше по-прежнему находится значительное число больных и раненых американцев, а также о том, что там находилось, наверняка несколько дней тому назад, и, возможно, всё еще находится большое количество других освобожденных американских военнопленных, или сконцентрированных в советских сборных пунктах и ожидающих отправки в Одессу, или не установивших контакта с советскими властями и бродящих небольшими группами в поисках американских офицеров связи. Говоря со всей откровенностью, я не могу понять Вашего нежелания разрешить американским офицерам связи, имеющим необходимые средства, помочь их соотечественникам в этом деле. Американское Правительство делало всё, чтобы удовлетворить любую Вашу просьбу. Сейчас я прошу Вас удовлетворить мою просьбу в этом особом деле. Пожалуйста, пригласите к себе Посла Гарримана, чтобы он смог подробно объяснить Вам все мои пожелания» ^{740} .

В доступе американских миссий к военнопленным Сталин отказал, но всё же в следующие месяцы большинство лиц, о которых шла речь в переписке, были постепенно переданы администрациям западных держав.

Рузвельт был крайне встревожен сообщением о произошедшем в том же марте фактическом государственном перевороте в Румынии, когда представители СССР заставили короля Михая назначить прокоммунистическое правительство во главе с Петру Грозой, однако протестовать в данном случае не счел возможным, так как был скован уже упоминавшимся устным соглашением Черчилля и Сталина в октябре 1944 года.

Но недружелюбный тон переписки возобновился, когда советским разведчикам стало известно о том, что в Цюрихе проходят беседы между представителем американского Управления стратегических служб Алленом Даллесом и генералом СС Карлом Вольфом по поводу возможной капитуляции немецких войск в северной части Италии. В этих контактах не было ничего криминального, так как Даллес от имени правительства США потребовал безоговорочной капитуляции, а Вольф обещал немедленно передать это требование главнокомандующему германскими войсками в Италии генерал-фельдмаршалу Альберту Кессельрингу. Но здесь был один весьма скользкий момент: американцы не сообщили о переговорах советской стороне, а весьма подозрительный Сталин, получив информацию о них от разведчиков, тотчас же предположил неладное – возможность подписания сепаратного мира.

Вначале посол Гарриман вынужден был оправдываться перед Молотовым, а вслед за этим 22 марта почти то же самое сделал и Рузвельт, обращаясь к Сталину:

«Мое Правительство, как Вы, конечно, поймете, должно оказывать всяческое содействие всем офицерам действующей армии, командующим вооруженными силами союзников, которые полагают, что имеется возможность заставить капитулировать войска противника в их районе. Я поступил бы совершенно неразумно, если бы занял какую-либо другую позицию или допустил какое-либо промедление, в результате чего американские вооруженные силы понесли бы излишние потери, которых можно было бы избежать. Как военный человек, Вы поймете, что необходимо быстро действовать, чтобы не упустить возможности. Так же обстояло бы дело в случае, если бы к Вашему генералу под Кенигсбергом или Данцигом противник обратился с белым флагом.

Такая капитуляция вооруженных сил противника не нарушает нашего согласованного принципа безоговорочной капитуляции и не содержит в себе никаких политических моментов.

Я буду очень рад при любом обсуждении деталей капитуляции командующим нашими американскими войсками на поле боя воспользоваться опытом и советом любых из Ваших офицеров, которые могут присутствовать, но я не могу согласиться с тем, чтобы прекратить изучение возможности капитуляции ввиду возражений, высказанных гном Молотовым по совершенно непонятным для меня причинам» ^{741} .

Последовала гневная отповедь Сталина, который ссылался на своих информаторов и возмущался, что происходившие события проводились втайне от русских ^{742} . 5 апреля Рузвельт снова писал ему, что в Берне не было никаких политических переговоров, а имели место лишь прощупывающие почву беседы, что сведения о переговорах советский лидер получил, видимо, из германских источников, стремящихся вбить клин между союзниками, и резюмировал: «В интересах наших совместных военных усилий против Германии, которые сейчас открывают блестящую перспективу быстрых успехов в деле распада германских войск, я должен по-прежнему предполагать, что Вы питаете столь же высокое доверие к моей честности и надежности, какое я всегда питал к Вашей честности и надежности». Любопытно, что в этом послании Рузвельт употребил настоящее время, когда речь шла о доверии Сталина, и прошедшее, когда говорил о своем доверии к нему. Таковы были первые порывы того зловещего ветра, который всего лишь через год приведет к началу холодной войны между СССР и западными державами.

В конце концов Рузвельт сделал примирительный жест – предложил предать происшедший инцидент забвению и выразил надежду на то, что в будущем удастся избежать подобных недоразумений. Это письмо было подписано президентом 12 апреля, всего лишь за час или два перед тем, как он потерял сознание… ^{743}