Текст книги "Франклин Рузвельт"

Автор книги: Георгий Чернявский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 44 страниц)

Президенту приходилось оправдываться не только перед конгрессом, но и перед массой американцев. В печати нагнетались обвинения в том, что он служит чуждым им интересам. В начале лета 1936 года не только газеты, связанные с республиканцами, но и значительная часть независимой прессы опубликовали сенсационные сообщения о том, что якобы найдены документы, подтверждающие энергичную поддержку, оказываемую Рузвельту Москвой. Поводом оказалась речь, с которой выступил в Чикаго генеральный секретарь компартии Эрл Браудер. Его выступление, дававшее некоторым рузвельтовским мероприятиям положительную оценку (с многочисленными оговорками о господстве в США монополистического капитала, об империалистической внешней политике правящих кругов и т. п.), перепечатали в журнале «Коммунистический интернационал». Этого было достаточно, чтобы счесть президента Соединенных Штатов «агентом Москвы».

Такого рода настроения получали всё большее распространение в условиях, когда консервативные силы Америки, подобно комитету Дайеса, раздували страх перед большевистской угрозой, которая, по их мнению, была куда опаснее нацистской. Между тем некоторые американские дипломаты, особенно Джозеф Кеннеди, посол США в Великобритании, всячески преуменьшали нацистскую опасность, поддерживали умиротворителей. В своих донесениях Рузвельту Кеннеди одобрительно отзывался об утешительных заявлениях премьер-министра Невилла Чемберлена – например, что Гитлер должен переварить всё то, что он проглотил, прежде чем набрасываться на новую жертву ^{419} . С течением времени президент стал всё сильнее выражать недовольство позицией посла, а в связи с поддержкой им Мюнхенского сговора заявил: «Этому молодцу надо дать крепко по рукам» ^{420} .

* * *

Начало агрессии нацистской Германии в Европе, преследования и убийства еврейского населения (предстоявший геноцид никому еще не мог привидеться и в страшном сне), создание концлагерей и заключение в них либералов, социалистов, коммунистов, всех противников режима Гитлера вызвали массовые миграционные процессы. Потоки эмигрантов потекли во Францию, Швейцарию и Испанию, многие стремились попасть в Соединенные Штаты.

Рузвельту приходилось принимать очень нелегкие решения. Продолжая в душе осуждать нацистскую агрессию, он пока не решился на открытое противостояние ей – не только в связи с неготовностью США в военном отношении и развитием событий в противоположной части земного шара, но и из-за нежелания основной массы американцев впутываться в европейские дела, их стихийного изоляционизма, сохранявшегося и даже возросшего в условиях усиления военной опасности.

Президенту пришлось столкнуться с тем, что подавляющая часть его сограждан, которые сами были потомками иммигрантов, эгоистически восставала против принятия на американской территории новых беженцев из стран Европы. Опрос 1938 года показал, что количество сторонников ужесточения иммиграционной политики за год увеличилось с 75 до 83 процентов. В связи с проблемой иммиграции в США росли антисемитские настроения, в том числе у некоторых ответственных государственных деятелей, например посла США во Франции У. Буллита. В письме одному из своих коллег в Госдепе он называл, например, Константина Уманского, пресс-атташе советского Наркоминдела и будущего посла в США, «злобным маленьким каиком (презрительная кличка евреев. – Г. Ч.)»и продолжал: «Видимо, естественно, что нам труднее иметь дело с представителями этой расы, чем с подлинными русскими» ^{421} . Изоляционизм питал антисемитизм – и наоборот. Потомки иммигрантов не желали, чтобы их страна пополнялась массами новых иммигрантов.

Рузвельт отлично понимал, что открытие широкого доступа в США еврейским иммигрантам из Германии будет использовано изоляционистами против него в максимальной степени. Приняв раввина Стива Вайса, ходатайствовавшего за европейских евреев, он советовал, чтобы беженцы направлялись в другие места, например в Венесуэлу или Мексику. США, конечно, могут им помочь – скажем, выдать каждой семье по тысяче долларов. Но Вайс тщетно рассчитывал на то, что эта подачка будет выплачена из государственного кармана. Рузвельт тут же разочаровал собеседника, добавив, что необходимую сумму могут собрать американские евреи ^{422} .

Рузвельт уполномочил Исайю Баумана, президента университета Джонса Гопкинса в Балтиморе, штат Мэриленд, провести изучение возможных мест расселения евреев, бежавших от нацистских преследований. Он писал Бауману: «Я хотел бы найти доступные необитаемые или малообитаемые, хорошие в агрономическом отношении земли, куда могли бы быть направлены еврейские колонии… Думаете ли вы, что такая возможность имеется в Западной Венесуэле или на восточных склонах Анд?.. Всё это только для моей собственной информации, потому что пока никаких конкретных планов не существует». Бауман отписал президенту, что вообще-то в мире много малообитаемых мест – в Африке, Южной Америке, Азии, Австралии – иначе говоря, везде, кроме Северной Америки ^{423} .

То ли этот ответ, то ли собственные размышления и консультации с советниками заставили Рузвельта несколько изменить свою позицию. На заседании кабинета 18 марта 1938 года он неожиданно напомнил, что Америка со времени революции 1848 года была убежищем для многих хороших немцев; почему же она вновь не может им предоставить гостеприимство? Он предложил сложить германскую и австрийскую годовые квоты приема иммигрантов, чтобы принять в 1939 году примерно 27 тысяч немцев и немецких евреев, спасающихся от нацистских преследований ^{424} .

И всё же после волны еврейских погромов, спровоцированной убийством в Париже молодым евреем мелкого чиновника германского посольства и прокатившейся по всей Германии «хрустальной ночью» с 9 на 10 ноября 1938 года, когда людей убивали или отправляли в концлагеря, жгли синагоги, грабили лавки, настроение американцев стало меняться.

Учитывая это, 15 ноября на пресс-конференции Рузвельт заявил: «Я едва могу поверить, что такие вещи могут происходить в условиях цивилизации XX века. Чтобы получить из первых рук картину современного положения в Германии, я попросил государственного секретаря немедленно вызвать нашего посла в Берлине для доклада и консультаций». На дипломатическом языке такой шаг означал балансирование на грани разрыва дипломатических отношений. Этого не произошло, но напряженность между США и Германией нарастала.

Один из журналистов на той же пресс-конференции спросил у президента, рекомендовал бы он ослабить иммиграционные ограничения, и получил ответ: «Нет, это не предусматривается» ^{425} .

В мае 1939 года к берегам Кубы подошел корабль «Сент-Луис», на борту которого находились 937 беженцев, спасавшихся от гитлеровского холокоста (им даже удалось получить кубинские визы). Им не дали высадиться на берег, безусловно, по рекомендации американских представителей, по-прежнему, несмотря на «политику доброго соседа», оказывавших влияние на правительство Кубы. Когда же после этого судно приблизилось к территории США, его пассажирам было указано, что они не имеют американских виз и поэтому должны следовать в какую-либо другую страну. Корабль вынужден был возвратиться в Европу, и находившиеся на нем несчастные семьи в основном разделили судьбу своих собратьев, сожженных в печах Освенцима и других лагерей смерти ^{426} .

Президент не мог не знать о том, что Гитлер уже приступил к реализации сатанинского плана уничтожения европейского еврейства. Об этом предупреждала влиятельная американская пресса. Газета «Нью-Йорк таймс» писала 30 октября 1939 года, через два месяца после нападения Германии на Польшу: «Полное устранение евреев из жизни Европы теперь оказывается закрепленным в политике Германии». В статье рассказывалось об эшелонах, направлявшихся из Германии на восток: «Вагоны-то товарные, но они полны людьми».

Тем не менее Рузвельт, препятствуя приему новых иммигрантов, оказался в плену предубеждений и опасений, которые раздували не только откровенные изоляционисты, но и просто опасавшиеся трудовой и интеллектуальной конкуренции. В ответ на многочисленные просьбы о принятии в страну того или иного человека или группы людей он обычно отделывался общими фразами со ссылками на законодательство. Такой характер, к примеру, носило его письмо от 26 октября 1938 года социалистическому лидеру Н. Томасу, ходатайствовавшему за некоего «мистера Стречи» ^{427} . Сухость тона была, видимо, вызвана и тем, что Томас явно «достал» президента многократными просьбами по самым различным поводам [29]29
  В архивном фонде Томаса находятся 19 ответов Рузвельта на его письма с требованиями как общеполитического характера, так и касавшимися назначения на государственные посты, судьбы зарубежных деятелей и т. п. (см.: NYPL. MAD.TP).


[Закрыть]. Тем не менее в другом письме тому же Томасу президент информировал, что Государственный департамент и другие ведомства тщательно изучают проблему принятия беженцев, но ее решение связано со многими факторами.

Важное место в формировании новой внешней политики Америки занимала встреча президента с членами сенатского комитета по военным делам 31 января 1939 года. Рузвельт приложил все силы, чтобы убедить сенаторов в необходимости предпринять усилия для защиты Соединенных Штатов, поскольку события в Европе непосредственно угрожают безопасности страны. Он заверял, что не собирается посылать американскую армию в Европу, но действия той личности, которая мнит себя то ли Юлием Цезарем, то ли Иисусом Христом, в совокупности с действиями Японии в Китае и на Тихом океане создают опасность постепенного окружения США враждебными силами, ликвидации первой линии обороны Америки ^{428} . Иначе говоря, необходимо было готовиться к войне, и заверения по поводу того, что американские парни не будут воевать в Европе, превращались в малозначащую ритуальную фразу.

Но поддерживать миролюбивые государства можно было только в том случае, если они сами были готовы защищаться. Между тем правительства Великобритании и Франции такого намерения не проявляли, и это крайне беспокоило Рузвельта. Он решительно не одобрял того, что британская политика по отношению к нацистскому фюреру уподоблялась рабам-гладиаторам, выходившим на арену со словами, обращенными к императору: «Идущие на смерть приветствуют тебя». Президент открыто выразил свое недовольство, принимая в Белом доме нового посла Великобритании лорда Лотиана. Нарушив дипломатический этикет самым грубым образом, он заявил послу: если британцы не откажутся от упадочнических настроений, они не будут достойны того, чтобы им была оказана помощь ^{429} .

В Белом доме и вне его

Разумеется, непрерывная напряженная государственная деятельность, необходимость принимать решения, ответственность за которые лежала непосредственно на нем, не способствовали укреплению здоровья тяжелобольного человека. Однако Рузвельт на шестом десятке лет чувствовал себя вполне прилично для той ситуации, в которой он находился. Правда, он часто простужался в Вашингтоне, сыром и дождливом зимой, удушливо влажном летом, но заболевания быстро проходили, как только он отправлялся хотя бы на несколько дней в Уорм-Спрингс. Точно так же исчезали следы усталости, серый цвет лица.

В середине второго президентского срока Рузвельт стал задумываться о том, чтобы запечатлеть и донести до современников и потомков свидетельства о его пребывании у власти и проведенных под его руководством преобразованиях. Вначале речь шла о подготовке воспоминаний, даже о многотомном издании. Слухи об этом стали циркулировать не без утечки из Белого дома. Засуетились издатели. В мае 1937 года издательская компания «Липпинкот» из Филадельфии обратилась к Рузвельту с предложением опубликовать его мемуары за высокий гонорар и аванс в 50 тысяч долларов. Перспективному автору был даже предложен план, предусматривавший подготовку до десяти томов. По этому поводу завязалась переписка, но контракт так и не был подписан. В конце концов секретарь Рузвельта Стив Эрли известил, что в ближайшее время президент не намерен писать автобиографию ^{430} .

Вместо этого решено было начать публикацию статей, речей и официальных бумаг президента, а также выдержек из его выступлений на пресс-конференциях. За подготовку такого многотомного издания взялся С. Розенман. В первый том были включены материалы нью-йоркского губернаторства, остальные четыре тома первой серии были посвящены периоду с 1933 по 1937 год. В дальнейшем намечалось выпускать по одному тому каждый год в том же формате и стиле, что и было осуществлено. Розенман тщательно работал над пятитомником, готовил подробные комментарии, пользуясь консультациями самого президента и его секретариата. В связи с намечаемым изданием Белый дом опубликовал официальное сообщение, что ни Рузвельт, ни Розенман не получат ни цента гонорара ^{431} . Пятитомник вышел в свет весной 1938 года в издательстве «Рэндом Хаус» и стал быстро распродаваться, несмотря на то, что политические противники всячески препятствовали его реализации и даже посылали в издательство оскорбительные письма ^{432} .

В самом же Белом доме внешне почти ничего не менялось. Единственным новшеством во второй половине 1930-х годов стало чередование Овального кабинета на первом этаже, который ранее был единственным местом работы президента, с Овальной комнатой на втором этаже. В Овальном кабинете Рузвельт теперь принимал посетителей, проводил совещания с узким кругом министров и других доверенных лиц, а Овальная комната стала местом раздумий и принятия решений. Здесь была совершенно неофициальная атмосфера – столы завалены сувенирами (причем Рузвельт отлично помнил, с каким эпизодом связан каждый из них), газетными вырезками и телетайпными лентами, письмами, собственными заметками и т. п. Слугам категорически запрещалось переставлять все эти вещи, ибо президент мог буквально ощупью найти то, что ему нужно, а «приведение в порядок» разрушило бы эту понятную только ему неразбериху. Максимум, что можно было сделать в Овальной комнате другим людям, – осторожно смести пыль таким образом, чтобы абсолютно всё оставалось на прежних местах.

Конечно, и в Овальной комнате президент не был наедине с собой в полном смысле – в соседних помещениях находились личные секретари Мисси Лихэнд и Грейс Тулли, а также военный помощник Эдвин Уотсон и секретари по связям с конгрессом, прессой и общественностью Стив Эрли и Марвин Макинтайр. Вначале Эрли был главным секретарем, а Макинтайр его помощником, но позже их статус стал одинаковым.

Как мы знаем, с Макинтайром Рузвельт был знаком еще со времен Первой мировой войны, когда тот занимал второстепенный пост в военно-морском министерстве, где будущий президент был заместителем министра. В дальнейшем Марвин стал военным журналистом, помогал Рузвельту во время его губернаторства, а с въездом его в Белый дом, помимо выполнения текущих заданий, занимался организацией всех встреч шефа и планированием его поездок до 1938 года, когда он был вынужден уйти в отставку в связи с болезнью.

Стив Эрли в 1920 году участвовал в борьбе Рузвельта за пост вице-президента, затем работал в агентстве «Ассошиэйтед Пресс», а с момента, когда Рузвельт стал президентом, являлся его ведущим пресс-секретарем, ответственным за сообщение информагентствам, газетам и журналам позиции Белого дома по всем важным вопросам. Именно Эрли воплощал тот новый стиль работы в постоянной связи с прессой, который характеризует президентов США со времени Рузвельта. Не случайно подзаголовок его биографии гласит: «Первый современный пресс-секретарь» ^{433} . Эрли служил в Белом доме в течение всех лет президентства Рузвельта.

Хозяин Белого дома широко открыл его двери и территорию окружающих садов для посетителей и гостей. В этом смысле знаковой стала встреча однокурсников Рузвельта по Гарвардскому университету, организованная в апреле 1934 года, на которой присутствовали не только бывшие студенты, но также их жены и дети – всего более восьмисот человек. Это был единственный случай в истории, когда президент принимал в Белом доме «весь свой курс», о чем восторженно писали побывавшие на встрече теперь уже немолодые юристы, бизнесмены, журналисты и т. д. ^{434}

Со своей альма-матер Франклин поддерживал связь и в других формах. Он ежегодно посылал взнос в Фонд Гарвардского университета. В письме от 22 марта 1938 года говорилось с оттенком некоторой кокетливости: «Я хотел бы послать больше, но, к сожалению, хотя заработная плата президента кажется большой, необходимые расходы в таковом положении оказываются еще больше – в противоположность тому, что можно прочитать в газетах» ^{435} .

* * *

В резиденции главы исполнительной власти появлялись всё новые люди – многие в качестве визитеров, а некоторые оставались надолго. По поводу открытости Белого дома острили, что его посещает так много людей, что неплохо было бы установить вращающиеся двери. «Белый дом напоминает школьное общежитие», – писал Рузвельт Джозефу Кеннеди в 1935 году ^{436} .

По единодушным отзывам тех, кто регулярно бывал в президентской резиденции и тем более жил там, она действительно напоминала общежитие с не очень хорошо налаженными бытом и хозяйством. Экономкой и одновременно старшим поваром являлась некая Генриетта Несбитт, которая, по ряду свидетельств, была совершенно безразлична к вкусам и потребностям хозяина, но постоянно стремилась продемонстрировать свою власть.

Эта дама была в прошлом жительницей Гайд-Парка, где торговала пирогами собственного производства. Когда Рузвельт стал губернатором, Элеонора забрала ее в Олбани для ведения кухонных дел. Вместе с Рузвельтами Генриетта в 1933 году перекочевала в Белый дом. То ли всерьез, то ли с оттенком иронии окружающие стали ее вскоре называть «главной домоправительницей страны». И в самом деле, Несбитт несла ответственность за содержание всех шестидесяти комнат, следила за тем, чтобы все 100 окон были чистыми, а полы – ослепительно надраены. Но вот к главной задаче – составлению меню для президента, его семьи и гостей – она относилась с явным пренебрежением [30]30
  Довольно забавно, с учетом сказанного, что кафе в информационном центре Библиотеки и поместья Рузвельта носит имя Г. Несбитт


[Закрыть].

На официальных обедах подавали мясо с гарниром из вареной моркови, зато гарсоны укладывали пищу на золотые блюда из старинного семейного сервиза, привезенного в Белый дом из Гайд-Парка. Сам Рузвельт был почти безразличен к вкусу еды, но отлично понимал, что его гостям она не нравилась. Однажды он даже спросил Икеса, ел ли тот когда-нибудь раньше такие невкусные блюда ^{437} .

Столь же безразличной к хозяйственным и вообще домашним делам была супруга президента. К приемам она относилась как к ответственным мероприятиям, на которых можно оказать влияние на тех или иных людей. В результате пренебрежения ритуалом подчас возникали комические и даже неприятные ситуации. Однажды Элеонора усадила рядом жену гостившего в Вашингтоне бразильского диктатора Ж. Варгаса, которая говорила только на французском и португальском языках, и жену конгрессмена С. Брауна, не знавшую иностранных языков. После нескольких попыток завязать разговор американка громко спросила, не хочет ли кто-нибудь поменяться с ней местами ^{438} .

При обилии посетителей, американских официальных лиц и зарубежных представителей, друзей и других знакомых, которые для повышения собственного престижа просили разрешения нанести визит в Белый дом, Франклин чувствовал себя всё более одиноким. Его жена вела собственную общественную жизнь, дети выросли, обзаводились семьями, по мере сил помогали отцу, но в то же время нередко использовали его имя в собственных интересах, подчас во вред авторитету Рузвельта-старшего.

Элеонора, сохраняя теплые чувства по отношению к супругу, стремясь помочь ему советом, в то же время в своих помыслах, интеллектуальных стремлениях и практических планах была от него весьма далека и продолжала отдаляться. Министр Генри Уоллес считал Элеонору Рузвельт, скорее всего преувеличенно, подверженной психическому заболеванию, в результате которого она стремилась компенсировать трудности своего детства повышенной, порой бурной социальной активностью, получая удовлетворение от опеки над другими людьми, надеясь на их благодарность, тогда как ее покровительство часто вызывало лишь лучше или хуже скрываемое раздражение ^{439} .

В то время как сам Рузвельт, в целом благожелательно относившийся к проектам ликвидации сегрегации и дискриминации черного населения, был в этом вопросе очень осторожен, стремясь не потерять влияния среди консервативных демократов Юга, Элеонора демонстративно шла на сближение с негритянскими организациями, особенно с наиболее весомой среди них – Национальной ассоциацией содействия прогрессу цветного населения, открыто поддержав ее председателя Уолтера Уайта в 1935 году, когда при обсуждении в конгрессе проекта закона против линчевания негров депутаты-расисты устроили филибастер.

Непосредственным поводом для внесения законопроекта о жестком преследовании расистского ку-клукс-клана было линчевание в городе Майами, штат Флорида, бездомного фермера Рубина Стаей, просившего милостыню. Хотя в газетах появились фотографии расистов, никто из них не был привлечен к ответственности.

Элеонора настаивала, чтобы муж активно вмешался – поддержал законопроект, принял меры против филибастера; но Франклин, на словах соглашаясь с тем, что этот акт был бы полезен, ничего не сделал для его принятия. В то же время авторитет Рузвельта среди белого населения южных штатов несколько пошатнулся – взгляды его жены принимались за его собственную позицию.

Недовольство вызывало и заступничество Элеоноры за бездомных, которые, по ее мнению, должны были получить жилье в первую очередь, за негров, с которыми обращались несправедливо. Безусловно достойные с моральной точки зрения действия супруги президента воспринимались многими чиновниками как недопустимое вмешательство в государственные дела. Был подвергнут резкой критике ее утопический проект создания идеального поселения городского типа в поселке Ридсвилл, штат Западная Вирджиния. Оказалось, что стоимость каждого весьма скромного домика, предназначенного для неимущих, составляет десять тысяч долларов – казна не могла позволить себе такие траты. Г. Икес писал, что Элеонора не делает для президента ничего хорошего: «Она становится слишком активной в общественных делах, и я думаю, что она вредит больше, чем помогает» ^{440} .

Не способствовали авторитету первой леди и просачивавшиеся из Белого дома слухи о ее личных отношениях с особами женского пола, в частности с журналисткой агентства «Ассошиэйтед Пресс» Лореной Хикок, которая даже одно время проживала в президентской резиденции в качестве гостьи Элеоноры. Их обвиняли в лесбиянстве, считавшемся страшным грехом. Хотя скорее всего дружба двух дам была вполне платонической, слухами земля полнилась. В конце концов Хикок вынуждена была переехать из Вашингтона в Нью-Йорк, где нашла работу в комитете по организации всемирной выставки.

Второй влиявшей на президента дамой была, естественно, его мать. Льстя Саре Рузвельт, пресса именовала ее «первой матерью страны». Заместитель редактора газеты «Нью-Йорк таймс» Джон Финли написал о ней напыщенно, но вдохновенно: «Она первая и останется первой, пока время не превратится в вечность» ^{441} . Не скрывая удовольствия, Сара принимала приветствия и предложения стать почетным членом разнообразных обществ, выступала по радио по любому удобному случаю, не раз обращалась к сыну с просьбами и ходатайствами за самых разных лиц.

Он отделывался общими фразами, а его секретари без указаний шефа пресекали просьбы, поступавшие от Сары по государственным инстанциям. Он, однако, ни разу не сказал матери, чтобы она не вмешивалась в государственные дела. Лишь в редких случаях он прямо отвечал ей отказом. Так, отказываясь принять в подарок дорогое пальто, которое с согласия матери возжелала преподнести ему какая-то фирма, он сообщил Саре, что делает это по принципиальным соображениям, покупать же не видит смысла, так как у него уже есть прекрасное меховое пальто, которое он надевает всего два-три раза за зиму ^{442} .

В 1935 году даже появилась объемистая (свыше трехсот страниц) апологетическая книга, посвященная матери президента ^{443} .

* * *

Между тем свои жизненные проблемы возникали у детей Рузвельта, которые подчас пытались использовать отцовский авторитет в своих целях, что вызывало недовольство не столько самого президента, сколько его аппарата. По свидетельству ряда наблюдателей, детям казалось, что отцу всё далось очень легко (о его болезни они старались забыть, хотя она напоминала о себе вновь и вновь), что политика – дело дилетантов, что отец слабо разбирается в проблемах, которые ему приходится решать. В наибольшей степени на стороне отца была Анна, часто вступавшая в пререкания с братьями по поводу его действий, которые те нередко критиковали. Иначе говоря, проблема отцов и детей в полной мере существовала в семействе Рузвельт.

Семейная жизнь дочери оказалась непрочной. В 1934 году она рассталась с Кёртисом Дэллом, в частности потому, что он резко выступал против «Нового курса». Анна с двумя крошечными детьми поселилась в Белом доме. Внуки Элеонора (по-домашнему Систи) и Кёртис (члены семьи звали его Баззи) не раз появлялись ранним утром в спальне деда, будили его, ползали по нему, считая своей собственностью.

Через полгода после развода Анна вышла замуж за репортера чикагской газеты «Трибюн» Джона Беттигера, которому пришлось уволиться из газеты, носившей воинственный антирузвельтовский характер. Семья переехала на Западное побережье, в город Сиэтл, где Джон продолжал журналистскую работу. Этот брак был долгим. Джон участвовал в войне, начав ее капитаном, а завершив полковником.

Саму же Анну, единственную дочь, Рузвельт любил нежно, что видно из многочисленных адресованных ей писем. Зная это, множество людей просили ее о протекции самого разного рода: в получении работы, повышении зарплаты и т. п. Дело дошло даже до того, что к ней с частными просьбами обращался родной брат Эллиот ^{444} . Однако Анна – женщина строгих правил – почти никогда не использовала своего влияния для достижения корыстных целей.

Рузвельт особенно тепло относился к ее детям, проведшим часть своей ранней жизни в Белом доме. Он переписывался с ними, как со взрослыми, любил их общество. Внуки дарили ему подарки ко всем праздникам – предметы, далеко не всегда необходимые президенту, но отвечал он им весьма серьезно. Например, получив большой портфель, который был ему ни к чему, Рузвельт написал внукам: «Мои вещи находятся в таком беспорядке, что просто не могу вам выразить свой восторг при получении этого великолепного портфеля. Я возьму его в следующую поездку» ^{445} .

В последние годы жизни Рузвельта Анна значительную часть времени проводила в Белом доме, выполняя обязанности помощницы отца. Обозреватель Д. Пирсон даже писал в своей колонке газеты «Вашингтон пост» в начале 1945 года, что самым близким к президенту человеком является не Г. Гопкинс или Э. Рузвельт, а его «привлекательная и всегда активная дочь Анна Беттигер, являющаяся доверенным лицом и советчиком отца» ^{446} .

Второй брак Анны закончился уже после смерти Рузвельта по ее инициативе. Ее бывший супруг, утратив жизненные ориентиры, впал в депрессию и в 1950 году совершил самоубийство. После этого Анна работала в различных газетах и журналах, но сколько-нибудь значительного журналистского таланта у нее не было, и она почти полностью сосредоточилась на семейных делах. Дочь Рузвельтов унаследовала стремление Элеоноры руководить другими и покровительствовать им, правда, распространив его только на многочисленных родственников и близких – братьев и их жен. Она не раз вмешивалась в их семейные отношения, давала непрошеные советы и чувствовала себя обиженной, когда им не следовали, что бывало почти всегда.

В 1952 году Анна в третий раз вышла замуж – за врача Джеймса Холстеда, работавшего в Администрации по делам ветеранов войны. С 1955 года она жила с семьей в городе Сиракузы недалеко от Нью-Йорка. Позже они часто перебирались в другие города, причем везде Анна сравнительно легко получала работу, по-видимому, в память о ее отце. В основном это были синекуры вроде поста руководителя общественными связями медицинских учреждений, в которых работал ее муж. В 1963 году она получила самое почетное назначение – по распоряжению президента Джона Кеннеди стала членом Совета по делам женщин. Скончалась она в 1975 году и была похоронена в Гайд-Парке.

Старший сын Элеоноры и Франклина, Джеймс, после окончания Гротонской школы и Гарвардского университета учился в Правовой школе Бостонского университета, но, подобно отцу, не окончил ее. В 1932 году он создал собственную страховую компанию (в партнерстве с Джоном Сарджентом) и за короткий срок составил немалый капитал (около полумиллиона долларов). Ходили слухи, что Джеймс для решения своих финансовых дел использует имя отца. По крайней мере отчасти они имели под собой основания – члены правительства несколько раз обращали внимание президента на то, что его сын пользуется покровительством лиц, стремившихся, в свою очередь, добиться привилегий от тех или иных чиновников. В 1937 году сенатор Билер, затеявший расследование незаконной деятельности некой компании по производству оборудования для железных дорог, выяснил, что обслуживавшая эту компанию фирма Джеймса пользовалась у некоторых администраторов преимуществом перед другими страховыми агентствами ^{447} .

И всё же к старшему сыну отец проявлял особое внимание. Джеймс часто выполнял политические поручения, участвовал в предвыборных кампаниях, а после смерти Л. Хоува фактически стал исполнять обязанности секретаря президента. В 1937 году он был официально принят на работу в Белый дом, сохранив свою долю в страховой фирме. Главной его заботой была координация деятельности ряда центральных агентств, то есть по сути дела он имел «глаза и уши» во всех этих органах и должен был докладывать отцу о непорядках в них. Журнал «Тайм» даже считал Джеймса главным помощником Франклина, бесспорно, переоценивая его роль ^{448} .

Но и в Белом доме у Джеймса произошел скандал. В июле 1938 года в печати появились сведения, что он договаривается с наиболее удачливыми бизнесменами о страховании их активов в его фирме на весьма выгодных условиях. Рузвельт-младший вынужден был оправдываться, публиковать официальные данные о своих доходах, а в ноябре 1938 года оставил работу в президентской резиденции ^{449} .

Перебравшись в Голливуд, Джеймс стал помощником одного из собственников известной киностудии «Метро-Голдвин-Майер» Сэмюэла Голдвина, а затем основал просуществовавшую всего несколько лет собственную студию художественных фильмов, которая сняла только одну ленту «Горшок золота», не имевшую большого успеха.