Текст книги "Франклин Рузвельт"

Автор книги: Георгий Чернявский

Руководимые Рузвельтом военизированные ведомства вводили строгие государственные ограничения, касающиеся как предпринимателей, так и рабочих организаций. Администрация цен и заработной платы штрафовала хозяев предприятий, нарушавших установленные властями минимальные нормы оплаты труда. Когда крупнейшая почтовая фирма «Монтгомери Уорд» отказалась ввести в своих отделениях практику коллективных договоров с профсоюзом, управление по трудовым отношениям временно прекратило пользоваться ее услугами, что заставило бизнесменов подчиниться правительству.

В то же время профсоюзы, входившие в АФТ и КПП, которые после Пёрл-Харбора взяли обязательство не проводить стачки в военное время, нередко сами его нарушали или снисходительно смотрели на «дикие» забастовки. Когда речь шла о сравнительно небольших предприятиях, удавалось более или менее быстро достигнуть соглашения. Но в тех случаях, когда стачки становились массовыми, возникало почти безвыходное положение.

Когда в 1943 году назревала забастовка около четырехсот тысяч шахтеров, правительство оказалось в сложной ситуации. «У нас не хватит тюрем, чтобы разместить всех этих людей», – сказал Рузвельт, а министр внутренних дел Икес добавил: «Если бы они (тюрьмы. – Г. Ч.)были… всё равно заключенный шахтер добудет не больше угля, чем бастующий шахтер» ^{659} . Как уже говорилось, президент на свой страх и риск объявил, что правительство берет шахты под свое управление. Но практически осуществить это было немногим легче, чем посадить в тюрьму 400 тысяч человек. Пришлось идти на уступки – прибавить шахтерам заработную плату примерно на два доллара в день ^{660} .

Однако проблему надо было решать в общенациональном масштабе. Ответом на забастовку шахтеров стал закон о военно-трудовых спорах (закон Смита—Коннелли), утвержденный конгрессом в июне 1943 года. Отлично зная расстановку сил среди законодателей и будучи уверен, что за закон проголосуют две трети конгрессменов, Рузвельт, действуя на этот раз как циничный политикан, наложил на него вето, чтобы отвести от себя обвинения в антирабочей политике. К его полному удовлетворению конгресс преодолел вето, и 25 июня закон вступил в силу после его подписания президентом ^{661} . Этот акт предоставлял федеральным властям право занимать предприятия в случаях, когда забастовки угрожали снижением военного производства, и обеспечивать их бесперебойную работу путем принятия принудительных мер. Попутно закон запрещал профсоюзам финансировать общенациональные выборы ^{662} .

Закон Смита—Коннелли был применен Рузвельтом единственный раз – в августе 1944 года, когда правительственные органы распорядились, чтобы транспортная компания в Филадельфии принимала негров на должности машинистов. Местный профсоюз объявил забастовку, правда, замаскированную под одновременное «заболевание» десяти тысяч человек. Рузвельт направил восемь тысяч подготовленных военнослужащих, которые заняли места «заболевших», и объявил, что те, кто не приступит к работе в течение сорока восьми часов, будут немедленно призваны в армию. Через шесть дней после начала забастовка прекратилась ^{663} .

* * *

Еще одной весьма острой проблемой, в которой в узел сплелись дела внутренние и международные, государственная целесообразность и гуманность, являлись действия США по спасению хотя бы части еврейского населения Европы, которое было обречено на гибель.

Впервые Рузвельту доложили о нацистских планах «окончательного решения» еврейского вопроса в сентябре 1942 года. Несмотря на то, что в докладе, составленном на основании разведданных, приводились документальные доказательства создания гетто, издевательств, массовых расстрелов еврейского населения в Польше, на оккупированной территории СССР и в других странах, эти сведения вызвали у президента сомнения. Он отделывался предположениями, что скорее всего речь идет просто о переселении евреев, которых немцы намереваются использовать для строительства укреплений. Рузвельт писал председателю Американского еврейского конгресса раввину Стивену Вайсу самые общие фразы: «Граждане, невзирая на их религиозные убеждения, разделяют чувства своих еврейских сограждан в связи с дикарским поведением нацистов по отношению к их беспомощным жертвам. Нацистам не удастся истребить свои жертвы, так же как поработить человечество. Американский народ не только симпатизирует всем жертвам нацистских преступлений, но привлечет организаторов этих преступлений к суровой ответственности» ^{664} . Вайсу, хорошо знакомому с Рузвельтом (он называл президента «мой босс»), оставалось только ответить выражением благодарности.

Из всех членов правительства только министр финансов Г. Моргентау был твердо убежден в том, что злодейские планы полного уничтожения европейского еврейства действительно реальны и уже осуществляются. Однако его попытки повлиять на Рузвельта, чтобы тот, действуя в обход конгресса, путем издания исполнительных распоряжений (он, как мы видели, нередко пользовался этим правом), принял меры к значительному увеличению квоты приема иностранцев и распространению ее в основном на тех, кому грозит гибель, давали минимальный результат. Точно так же президент отказывался убеждать Черчилля в том, что Великобритания должна предоставить европейским евреям возможность свободно выезжать в Палестину, которая являлась британской подмандатной территорией.

Такая позиция полностью противоречила предыдущим декларациям самого Рузвельта, который еще со времени своего губернаторства не раз заявлял, что поддерживает декларацию Бальфура [39]39
  В декларации министра иностранных дел Великобритании Артура Бальфура от 2 ноября 1917 года говорилось: «Правительство Его Величества с одобрением рассматривает вопрос о создании в Палестине национального очага для еврейского народа и приложит все усилия для содействия достижению этой цели; при этом ясно подразумевается, что не должно производиться никаких действий, которые могли бы нарушить гражданские и религиозные права существующих нееврейских общин в Палестине или же права и политический статус, которыми пользуются евреи в любой другой стране».


[Закрыть]о создании автономного еврейского национального очага в Палестине, который был бы признан всем миром ^{665} .

В июне 1943 года Рузвельт принял видного ученого Хаима Вейцмана, председателя Всемирной сионистской организации, будущего первого президента государства Израиль. Вейцман убеждал американского президента, что евреи имеют историческое право на переселение в Палестину и создание там своего самоуправляемого территориального образования. Рузвельт отделывался общими фразами, хотя признавал, что во время войны многие арабы ведут себя неподобающим образом, сотрудничая с агрессором. Вероятно, говорил он, евреи могли бы помочь в освоении этой пустынной территории, однако никаких конкретных обещаний не давал, стремясь оставаться в добрых отношениях и с арабскими руководителями, и тем более с англичанами ^{666} .

Примерно такой же позиции Рузвельт продолжал придерживаться и позже. В декабре 1944 года он просил близкого к нему сенатора от Нью-Йорка Роберта Вагнера выступить против проекта резолюции по Палестине, который собиралась внести группа просионистски настроенных деятелей: «Там находится почти полмиллиона евреев. Еще миллион желает туда отправиться. Есть там всякие – хорошие, плохие, никакие. С другой стороны картины, там приблизительно 70 миллионов мусульман, которые хотят перерезать им горло в тот день, когда они сойдут на берег Единственная вещь, которой я хотел бы избежать, – это резня или ситуация, которую невозможно разрешить путем обсуждения. Всё, что здесь будет сказано или сделано сейчас, добавит масла в огонь» ^{667} .

И всё же некоторые, крайне ограниченные меры были приняты. В январе 1944 года был образован Совет по вопросам военных беженцев, который через Государственный департамент добился, чтобы американские посольства сразу же предоставляли визы тем, кто спасался от гитлеровского уничтожения. По линии совета в марте из Болгарии, сателлита Германии, была вывезена в Стамбул и затем переправлена в США группа еврейских детей.

По требованию Рузвельта Госдепартамент 27 марта 1944 года направил американскому представительству в Берне телеграмму, которая поручала через швейцарские власти передать всем странам, входившим в агрессивный блок, устные предупреждения, тексты которых прилагались. Так, в устном послании правительству Болгарии после изложения фактов преследования евреев в этой стране говорилось: «При этих обстоятельствах правительство С(оединенных) Ш[татов] обращает внимание болгарского] правительства] и торжественно настаивает во имя всеобщего понимания порядочности, [чтобы оно] пересмотрело взятый им курс и проявило сочувствие к страданиям, которые претерпели бы многие тысячи невинных людей, если бы таковой курс был проведен, и позволило бы этим евреям мирно отправиться в такие страны, которые позволили бы им получить постоянное или временное право жительства» ^{668} . Швейцарцы, однако, никаких шагов не предприняли.

Точно так же Рузвельт никак не реагировал на требования еврейских организаций нанести авиаудары по железнодорожным путям, ведущим к концлагерям, в частности к Освенциму, где шло массовое уничтожение евреев.

Только весной 1944 года Рузвельт, наконец, официально признал, что гитлеровцы осуществляют тотальное истребление еврейского населения Европы. Существенным изменением его политики явилась декларация от 24 марта об ответственности нацистов за их преступления. Ни руководители, ни рядовые исполнители не уйдут от наказания – таков был лейтмотив этого послания: «Я прошу наблюдать и регистрировать свидетельства, которые будут использованы для привлечения виновных к ответственности». Рузвельт призывал всех жителей стран, находившихся под нацистским господством, в том числе и немцев, давать жертвам приют, помогать им перейти границу, любым другим способом спасать от палачей, а правительства нейтральных государств – временно открыть границы для беженцев ^{669} .

Однако спасать европейских евреев было уже поздно. К середине 1944 года подавляющая их часть была уничтожена в лагерях смерти, в гетто, на окраинах городов оккупированных стран.

* * *

У Франклина Рузвельта, как у каждого человека, были свои недостатки и предубеждения. Порой он мелочился и даже проявлял стремление унизить администратора или чиновника, чем-то не угодившего ему. Эти случаи были очень редки, но без упоминания о них портрет Рузвельта оказался бы не вполне достоверным.

Особенно его раздражали вмешательства в его личные и семейные дела и политических оппонентов, желавших скомпрометировать президента, и ретивых исполнителей его же собственных распоряжений, в соответствии с поговоркой «заставь дурака Богу молиться…» проявлявших экстраординарную бдительность.

В ряде случаев поводом для разного рода инцидентов являлись доверчивость и недостаточная осторожность Элеоноры, которая не всегда была предусмотрительной при выборе знакомых и даже близких друзей, заступалась за ущемленных, по ее мнению, людей, обращалась по этому поводу и к супругу, и к членам его военного кабинета. В стремлении «восстановить справедливость» она подчас просто забывала о своем положении первой леди, супруги президента и верховного главнокомандующего вооруженными силами воюющей страны.

Иногда возникали скандалы, в которые были вовлечены различные административные органы, а однажды даже военная контрразведка. Традиции демократии, равенства перед законом всех граждан, независимо от их общественного положения, были уже настолько глубоки, что контрразведка «осмелилась» включить в свои донесения имя первой леди. В 1942 году выросло целое дело Джозефа Лэша, который до войны одно время состоял в Коммунистическом молодежном союзе, но порвал с ним после подписания советско-германского договора 1939 года. Случайно познакомившись с Лэшем, Элеонора стала ему покровительствовать, а после его призыва в армию ездила к нему на свидания. За Лэшем же как за «подрывным элементом» еще до войны была установлена слежка. В сводки наблюдения попало и имя первой леди. Бдительным стражам воинской нравственности удалось установить, что она остановилась в отеле неподалеку от части, где проходил службу Лэш, который получил краткосрочный отпуск и зарегистрировался в том же отеле. Какой-то туповатый контрразведчик даже обвинил Элеонору в сексуальной связи с молодым человеком.

В конце концов дело дошло до президента. Разъяренный (что с ним бывало редко) Рузвельт распорядился ликвидировать то подразделение контрразведки, которое на основании данных, полученных путем установки подслушивающих устройств, вскрытия писем и, главное, собственных домыслов обвинило его жену в действиях, которые она никак не могла совершить ^{670} . Франклин был выше каких-либо подозрений в адрес супруги и действовал во имя сохранения ее достоинства, а значит, и своей собственной чести.

Но когда Элеонора, выезжая за пределы Вашингтона, беспокоила мужа по мелочам, это вызывало его раздражение. Однажды он получил от жены гневное письмо по поводу того, что в каком-то почтовом отделении города Атланты существуют отдельные туалеты для белых и черных. Рузвельт, немало сделавший для уменьшения сегрегации, понимал, что одним ударом ликвидировать ее невозможно. На это письмо он ответил, что лучше бы супруга обращала больше внимания на хозяйственные дела, например на то, какую еду подают в Белом доме: шесть раз в неделю его кормили куриным мясом, а после выражения им недовольства стали давать на обед баранину – также шесть дней в неделю. Правда, смягчая раздражение, Франклин тут же переходил на шутливый тон, который, однако, не мог скрыть его истинных чувств: «Я дошел до такого состояния, что мой желудок явно бунтует, и это никак не помогает моим отношениям с другими странами. Я сегодня укусил двух [их представителей]» ^{671} . Недовольство Рузвельта кухней Белого дома не было показным. При всей своей непритязательности он даже кофе варил себе сам, убеждая Эллиота, что прислуга не умеет готовить его как следует ^{672} .

Примерно таким же был результат, когда Элеонора вступилась за троих младших офицеров. Лишенные нашивок по решению квалификационной комиссии, установившей их служебное несоответствие, они нашли какие-то обходные пути, чтобы привлечь к себе внимание миссис Рузвельт. Та, в свою очередь, написала военному министру Стимсону, призывая его лично разобраться в этом деле. Чтобы не портить отношений с супругой президента, министр так и поступил. Убедившись в справедливости решения о дисквалификации, он затем заявил «пострадавшим»: «Если кто-либо узнает, что три молодых человека смогли решить свои дела через задние двери Белого дома, с демократией в Соединенных Штатах будет покончено» ^{673} .

Любопытный портрет супруги президента содержался в стихотворении неизвестного автора «Леди Элеонора», сохраненном в рузвельтовском архиве:

 
And despite her global milling,
Of the voice there is not stilling,
With its platitudes galore,
As a gushes on, advising,
Criticizing and chastising,
Moralizing, patronizing,
Paralyzing – ever more Advertizing Eleanor ^{674} .
...
Как величава и глобальна,
Плюс голос, нудный максимально,
Твердящий всё, что тривиально:
То критикуя, проклинает,
Парализуя, нападает,
То помогая, поощряет.
С рекламой дружит с давних пор.
И это всё – Элеонор [40]40
  Перевод Леонида Шустера.


[Закрыть].
 

Оценки, данные первой леди в этом нелицеприятном стихотворении, были не столь уж далеки от истины. Представляется, что Рузвельт, при всём своем теплом отношении к супруге, с годами стал всё больше уставать от ее невероятной активности.

* * *

Американцы в последний раз услышали голос президента по радио 6 января 1945 года. До его кончины оставалось 96 дней. Это было в известном смысле завещание Рузвельта, который говорил в основном о своих надеждах, связанных с послевоенным устройством мира, о сложностях перехода к мирной жизни, о решимости преодолеть их. Последними словами этого обращения были:

«Сегодня мы, американцы, вместе с нашими союзниками делаем историю. И я надеюсь, что это будет более светлая история, чем вся история прошлого.

Мы молимся о том, чтобы быть достойными тех безграничных возможностей, которые нам даровал Бог» ^{675} .

Напряженнейший труд тяжелобольного человека, не дававшего себе послаблений в течение нескольких десятилетий, не мог в конце концов не отразиться на его общем самочувствии. Хотя Рузвельт на протяжении всего этого времени отдыхал по несколько раз в году, по сути дела он лишь менял местопребывание – перебирался из Вашингтона в Уорм-Спрингс или Гайд-Парк, позже в Шангри-Ла. Он наслаждался свежим воздухом, больше времени был на природе, но не оставлял государственные дела – принимал посетителей, в том числе самого высокого ранга, изучал доклады, обдумывал очередные правительственные комбинации и свои выступления, указания командующим родами войск, намечал законодательные предложения и исполнительные распоряжения и т. д.

Пока страна находилась в опасной ситуации, Рузвельт не давал себе расслабиться. Но в 1944 году общее переутомление и изношенность организма стали давать о себе знать. Кардиолог Говард Бруэн, ставший вторым лечащим врачом президента во время войны, выражал несогласие со слишком, по его мнению, оптимистическими оценками состояния его здоровья давним семейным доктором Россом Макинтайром. Но капитан Бруэн никак не мог выступить против авторитета вице-адмирала Макинтайра, который в некоторых случаях прислушивался к рекомендациям более молодого коллеги, а иногда с ходу их отметал. Макинтайр поучал: «Этому пациенту вы не можете приказать всё оставить и лечь в постель. Ему ведь нельзя просто сказать – ты должен делать то или это. Ведь это президент Соединенных Штатов». В то же время Бруэн, которому Рузвельт постепенно стал больше доверять, в какой-то мере влиял на поведение пациента, излучавшего обаяние. Врач вспоминал: «Во время ланча и обеда он оживленно беседовал, рассказывал удивительные истории. Вспоминал минувшее. Говорил о текущих делах, привлекая к разговору всех. Он был блестящим рассказчиком» ^{676} .

С весны 1944 года самочувствие президента сильно ухудшилось. Он стал плохо спать, быстро утомлялся, возникли головные боли и раздражительность, появилась одышка, случались периоды апатии, когда ему просто ничего не хотелось делать. К тому же он часто страдал мучительными бронхитами непонятного происхождения. Всё это вело к усилению физической слабости. Рузвельт теперь не только не мог ходить, опираясь на палку с одной стороны и руку помощника с другой, но и всё реже передвигался на костылях. Ноги его не слушались. Приходилось почти всё время пользоваться креслом на колесах. Даже пересесть с него в обычное кресло стало нелегко.

В марте Рузвельт с высокой температурой был помещен в военно-морской госпиталь в Бетесде, пригороде Вашингтона, с диагнозом «острый бронхит, сердечная недостаточность». К гипертонии прибавились резкие колебания артериального давления – от 180 на 90 (при некотором улучшении состояния) до 240 на 130. После недельного пребывания на больничной койке он был выписан с рекомендациями: уменьшение деловой активности, обязательный послеобеденный сон, прием успокоительных препаратов для глубокого сна ночью и т. д. Они соблюдались лишь частично, так как государственные дела требовали полной самоотдачи.

Во время июльской инспекционной поездки по стране Рузвельт перенес тяжелый сердечный приступ. Он почти потерял сознание, начались судороги, лицо выражало страдание. Рядом с ним был только сын Джеймс. Вызванные врачи оказали первую помощь, и он продолжил путешествие ^{677} .

Медицинское обследование выявило расширение сердца, подтвердило гипертонию и сердечную недостаточность. По рекомендации врачей Рузвельт стал больше следить за своим здоровьем. Он теперь реже пил коктейли, которые предпочитал готовить сам, снизил число выкуриваемых сигарет с двадцати-тридцати до пяти-шести в день, позволял себе непродолжительный дневной отдых в постели, стал соблюдать диету. Врачи запретили пользоваться бассейном, и это стало для него главным бытовым лишением.

По требованию врачей Рузвельт стал принимать дигиталис – препарат наперстянки, о котором говорили, что это скальпель в руках терапевта – мощное лекарственное средство в умелых руках и крайне опасное в неопытных. Действительно, в 1930—1940-х годах он был незаменимым средством лечения хронической сердечной недостаточности, являясь в то же время и опасным ядом. Лечебная доза дигиталиса устанавливалась каждому пациенту индивидуально. Для Рузвельта быстро определили оптимальную дозировку, и прием лекарства несколько укрепил сердце.

Президент был серьезно болен, однако его подлинное самочувствие держалось в тайне. Главный личный врач Макинтайр регулярно сообщал прессе, что здоровье главы государства во всех отношениях остается превосходным. Видимо, Макинтайр и сам отчасти поверил собственным бюллетеням, ибо слишком быстро снял строгие медицинские назначения. Бруэн вынужден был подчиняться, следуя врачебной и воинской субординации.

Все принятые меры несколько улучшили состояние здоровья Рузвельта и повысили его работоспособность. И всё же и врачи, и члены семьи, привыкшие к тому, что Франклин преодолевал недуги и просто плохое самочувствие мощной силой воли, не проявили достаточного внимания к его болезни. Особенно это касалось Элеоноры, которая была очень здоровой женщиной и никогда не воспринимала всерьез ни свои, ни чужие недомогания.

С лета 1941 года в Белом доме стала иногда бывать старая любовь Франклина Люси Мёрсер, в браке Рутерфёрд (она приезжала на свидания под конспиративным именем «миссис Джонсон»). Беседы с ней, воспоминания о прежних годах, о тайных встречах, казалось, вливали в Рузвельта эликсир молодости. Раньше Франклин обычно виделся с Люси за городом. Их свидания, как говорится, были секретом Полишинеля, но оба стремились соблюдать внешние приличия.

Между встречами Франклин и Люси переписывались. Рузвельт писал об Уорм-Спрингс, о своих надеждах на выздоровление после полиомиелита, о стремлении помочь в организации лечения больных детей. Он рассказывал любимой женщине о своих поездках и впечатлениях. Нередко его письма с сообщением маршрутов передвижения являлись тайными приглашениями на свидания ^{678} .

Лояльное отношение Элеоноры к этим встречам позволило отказаться от ханжества. Однажды Франклин спросил дочь Анну, не будет ли она возражать против присутствия на обеде его «старой приятельницы». Чуть поколебавшись, та ответила согласием ^{679} . Это окончательно «узаконило» регулярные свидания с Люси в Белом доме и за его пределами.

Посредницей стала секретарша Рузвельта Грейс Тулли, с которой Люси договаривалась о посещении Белого дома. В архиве Грейс сохранились несколько писем Люси, невинных по форме, но совершенно недвусмысленно показывающих, что за ними должны были последовать свидания ^{680} .

Франклин считал, что Люси так же обворожительна, как и 25 лет назад, когда завязался их бурный роман. Сохранению нежных отношений, вероятно, способствовало и то, что она ни на что, кроме встреч, не претендовала и не вмешивалась в дела высокопоставленного возлюбленного, который говорил с ней исключительно об общих знакомых, о прошлом, о циркулировавших сплетнях и слухах и других подобных мелочах.

Как-то в Белом доме побывала и единственная дочь Люси – Барбара. Она пообедала с Франклином, долго с ним разговаривала. После этой встречи растроганный Рузвельт написал Люси, какой замечательный у нее ребенок – «именно такой, какого ожидал встретить» ^{681} . Эти слова звучат несколько загадочно – не думал ли он, что Барбара – его дочь?

* * *

В июле 1944 года Рузвельт посетил Гавайи. Эта поездка была продолжением инспекции, которая перед этим проводилась на территории США; но президент использовал ее и для поднятия боевого духа американских солдат, и для повышения собственной популярности перед выборами, для чего необходимо было продемонстрировать избирателям как минимум удовлетворительное состояние здоровья. На этот раз путешествие совершалось морем на крейсере «Балтимор». Само включение архипелага в маршрут инспекционной поездки свидетельствовало о том, что Рузвельт рассматривал его как составную часть территории США.

Здесь шли консультации о дальнейших действиях против Японии. Верх одержал командующий американскими вооруженными силами в регионе генерал Дуглас Макартур, настоявший на проведении операции в районе Филиппин, которые Рузвельт первоначально предполагал обогнуть и сначала нанести удар по китайскому острову Формоза (Тайвань).

Встреча с Макартуром была нелегкой. Талантливый и весьма амбициозный генерал с авантюристической жилкой и политическими претензиями, почему его называли «американским Наполеоном», еще президентом Гувером был назначен начальником штаба сухопутной армии США, и Рузвельт сохранил за ним этот пост. Однако семейный скандал, облетевший всю американскую прессу, судебный иск, поданный Макартуром против журналиста Дрю Пирсона (тот опубликовал интервью с бывшей женой генерала, назвавшей его импотентом в таких циничных и непристойных выражениях, что их просто стыдно повторять), внезапное прекращение этого дела, опять-таки по скандальной причине (на этот раз таковой была его амурная авантюра с некой восточной ресторанной певицей), вызвали гнев президента. К этому прибавились некомпетентные и грубые высказывания Макартура по поводу «Нового курса». В результате, уволенный в 1935 году, он принял предложение правительства Филиппин и стал вначале советником, а позже главнокомандующим (фельдмаршалом) филиппинской армией.

В июле 1941 года в условиях роста международной напряженности он возвратился на службу в армию США и был назначен командующим войсками на Дальнем Востоке, в течение полугода увеличил американский военный контингент на Филиппинах с 22 тысяч до 180 тысяч человек (часто путем подчинения американским командирам плохо обученных формирований из местных уроженцев). Макартур не верил в возможность нападения японцев на Филиппины и даже после атаки на Пёрл-Харбор не привел подчиненные ему подразделения в боевую готовность.

Но японцы осуществили высадку на остров Лусон, самый крупный остров архипелага, и после тяжелых боев весной 1942 года американские части были эвакуированы. При этом Макартур хвастливо заявил: «Я сделал, что мог, но я еще вернусь». Он был назначен главнокомандующим войсками союзников в юго-западной части Тихого океана (со штабом в Брисбене, Австралия), упрямо настаивал на приоритете тихоокеанского театра военных действий, требуя свернуть все мероприятия по подготовке к открытию второго фронта в Европе. Впоследствии им была разработана тактика «прыжка лягушки» (операции по захвату одной за другой островных баз противника).

Советники Рузвельта полагали, что ему следует дать Макартуру отпор. Главнокомандующий, однако, считался с тем, что при всех своих выходках это был талантливый военный, и не пошел на новое сведение счетов. Решение Рузвельта оказалось правильным.

В конце июля 1944 года генерал создал плацдарм для операции по захвату Филиппин, а 20 октября, высадившись с основными силами десанта на остров Лейте, заявил: «Я вернулся». В январе 1945-го большие американские силы начали захват Лусона и после месяца упорных боев установили контроль над Филиппинами. Потери США составили восемь тысяч человек, а Японии – 192 тысячи.

Рузвельт был удовлетворен своей встречей с Макартуром и принятыми на ней решениями, несмотря на то, что генерал, верный своим привычкам, опоздал на свидание с главнокомандующим и прибыл на встречу небрежно одетым, демонстрируя непочтительное отношение к нему.

Рузвельт не остался в долгу. Когда участники встречи расселись для фотографирования, он заметил, что у Макартура расстегнуты брюки. «Скорее снимайте!» – шепнул он фотографу. Генерал, однако, услышал и скрестил ноги ^{682} .

Но во время этой поездки были встречи и другого рода. Вначале о посещениях президентом госпиталей стали рассказывать в армии, а затем, по соображениям секретности только после его возвращения в Вашингтон, появились отчеты в газетах. По рассказу С. Розенмана, в одном из госпиталей Рузвельт попросил телохранителя провезти его коляску через палаты, где находились раненые с ампутированными конечностями. Он останавливался возле каждой кровати. «Он хотел представить себя и свои нефункционирующие ноги тем юношам, которым придется продолжать жизнь в таком же грустном положении» ^{683} . Розенман впервые видел слезы на глазах своего шефа.

Рузвельт совершил морской круиз по островам, в открытом автомобиле, приветствуемый жителями, проехал по улицам Гонолулу – главного города территории, хотя доставил этим немало хлопот службе охраны. Он говорил о том глубоком впечатлении, которое произвело на него преображение центрального острова архипелага Оаху за десять лет, прошедшие с его прошлого посещения.

На обратном пути были сделаны остановки на Аляске и в городе Бремертоне, штат Вашингтон, где Рузвельт посетил верфи и выступил перед судостроителями с 35минутной речью. Впервые за многие месяцы он решился надеть металлические прутья на ноги, чтобы говорить стоя. Доктор Бруэн, который сопровождал его в поездке, был против такого эксперимента, но президент не подчинился, хотя выступление крайне его утомило.

* * *

Несмотря на ухудшение здоровья, Рузвельт счел необходимым вновь организовать встречу «большой тройки». Еще в июле 1944 года он обратился к Сталину с двумя письмами, в которых говорил о том, что ситуация требует принятия новых стратегических решений, о необходимости возродить «дух Тегерана» и даже намекал на то, что новая встреча поможет ему в предвыборной борьбе.

Первое послание было получено в Москве 19 июля. «Поскольку события развиваются так стремительно и так успешно, – писал американский президент, – я думаю, что в возможно скором времени следовало бы устроить встречу между Вами, Премьер-министром и мною. Г-н Черчилль полностью согласен с этой мыслью. Для меня было бы лучше всего, чтобы встреча состоялась между 10 и 15 сентября. Я сейчас совершаю поездку по Дальнему Западу и должен пробыть в Вашингтоне несколько недель после своего возвращения. Север Шотландии был бы пунктом, расположенным наиболее близко к половине расстояния между мною и Вами. Вы могли бы прибыть либо на корабле, либо на самолете, а я мог бы отправиться на корабле. Я надеюсь, что Вы сообщите мне Ваши соображения. Безопасность и секретность могут быть соблюдены как на берегу, так и на борту корабля» ^{684} .

Сталин ответил 22 июля принципиальным согласием, но в свойственной ему манере вступил в торг: «Я разделяю Вашу мысль о желательности встречи между Вами, г. Черчиллем и мною. Однако я должен сказать, что теперь, когда советские армии втянулись в бои по столь широкому фронту, мне невозможно было бы покинуть страну и отойти на какое-то время от руководства делами фронта. Все мои коллеги считают это совершенно невозможным» ^{685} .