Текст книги "Гибель Атлантиды: Стихотворения. Поэма"

Автор книги: Георгий Голохвастов

 
В созвездьи Двойней горят Геминиды,
Стремясь по небу в дожде огневом.
Любимый праздник в кругу годовом
Встречает нынче народ Атлантиды.
Мы Жизнь и Смерть, двух сестер-близнецов,
В двуликой тайне извечно безликих,
Единой мысли бездумных гонцов,
Единой воли безвольных творцов,
Совместно чтим, как два чуда великих:
Во славу Жизни венчаем мы днем
Быка и деву в торжественном чине,
А Смерти честь воздаем при помине
Почивших предков полночным огнем.
 
 
Открыты храмы с утра для молений;
Звенят немолчно тимпаны толпы;
В притворах темных столы приношений
Едва вмещают дары умащений,
Цветов кошницы, колосьев снопы,
Плоды в корзинах и связки маиса.
Народ толпится вокруг алтарей,
И взмахи темных ветвей кипариса,
Столь полных смысла в ручонках детей,
Беззвучно вторят мольбам матерей.
 
 
И в нижнем храме алтарь Зиггурата
Роскошно тонет в убранстве цветов.
Моя одежда бела и богата
Расшивкой свастик, быков и крестов.
В моей тиаре рубин над рубином
На трех коронах тройного венца,
Как символ, три знаменуют Лица
Того, Кто слит в естестве триедином.
Мой посох – острый, как луч, у конца —
Из ветви кедра источен; вкруг трости
Две кобры вьются из матовой кости
Клыков слоновых; они скрещены
Внизу у тонких и гибких ухвостий;
Вверху их главам скрещенным даны
Черты людские: в одной величавый
Прообраз мужа, в другой же – лукавый
И томный облик желанной жены;
И знаком Солнца карбункул кровавый
Венчает, рдея, союз их двуглавый.
 
 
Сгорает жертвой хваленья шафран;
Наполнен храм благовоньем сантала.
Размерно черных рабынь опахала
Колышут душный топазный туман,
И с дымом к небу возносятся гимны.
Пред царским местом, у трона курю
Я росный ладан: чеканные скимны
Послушно служат подножьем царю.
 
 
Застыл в молитве владыка Ацтлана.
Подир блестит золотым багрецом;
Украшен палец жемчужным кольцом,
Наследным знаком державного сана;
Жемчужный пояс обтянут вкруг стана,
А лоб охвачен жемчужным венцом.
Царица – рядом. Лазурная стола,
В сапфирах крупных от плеч до подола,
Спадает в складках, узорным концом
У ног касаясь узорного пола.
И тут же, стройный, с прекрасным лицом,
Царевич юный, наследник престола,
Стоит с царевной, сестрой-близнецом.
Они полны красотой литургии,
Их души, внемля хвалебным псалмам,
В забвеньи к Солнцу несутся и там
Блаженно тонут в лучистой стихии…
 
 
Всхожу я, в сонме жрецов, к алтарю
И, трижды Имя призвав, из потира
Пред Диском Ра возлиянье творю
Бескровный дар Миродержцу от мира.
Толпа простерлась. Склоняется царь.
А мощный голос незримого клира
Поет, ликуя, треглавый тропарь:
 
 
Пылающий челн
Властителя мира,
Плывя среди волн
Прозрачных эфира,
Сойдет на закат
Дорогой исконной
К пучине бездонной
У западных врат.
 
 
За гранью заката
Бессмертия свет,
Откуда возврата
Для смертного нет.
 
 
За струи реки священной,
За тростник из серебра,
Вновь слетит к стране блаженной,
Как горящий ястреб, Ра.
 
 
О, Мать,
Кормящая лань!
Ты сходишь опять
За темную грань
Страны отдаленной,
Навек отделенной
От мира живых,
Чтоб мертвым принесть
В лучах огневых
Воскресную весть.
 
 
Живые мертвым об общей отчизне
Поют и верят, что благостный день
От смерти к жизни и к смерти от жизни,
В их вечной смене, двойная ступень.
 
 
Есть край рассвета и весен бессменных —
Оазис счастья, где души блаженных,
Юдольной жизни покинув предел,
Небесной жизни стяжали удел.
 
 
Дана им радость в ее постоянстве,
Покой их слит с равновесьем миров,
Для них светила в алмазном убранстве
Соткали чистый, прозрачный покров.
 
 
Но сны о прошлом, как память о счастьи,
Прожитом в жизни под солнцем живых,
Не чужды мертвым, в их светлом бесстрастьи
Скользя, как дым облаков теневых.
И в мир наш темный подолгу ночами
Взирают предки созвездий лучами
И видят землю – свой прежний приют,
В потомстве дальнем себя узнают.
Порой мы чуем, не видя очами,
Их близость в дни торжества иль невзгод:
Их крыльев шелест у нас за плечами
Незримый нам возвещает приход.
 
 
На праздник Жизни и Смерти их сонмы
К нам в гости сходят изведать, узнать,
На нас почила ль небес благодать,
Храним ли твердо праотчий закон мы,
Победна ль в битвах Атлантская рать.
Когда же вспыхнут лампады ночные,
Так душам дорог наш мир, что иные
Приносят в жертву блаженство свое,
Обет давая в оковы земные
Сойти надолго, как в плен, на житье.
 
 
И любы душам блаженным паденья
С небес на землю: отрадно опять
Греховной плоти темницу принять,
Чтоб жить под солнцем. Блаженны рожденья
В святую полночь, когда мы блюдем
Завет сближенья родной Атлантиды
С родным ей небом, пока Геминиды
В созвездьи Двойней струятся дождем.
Зачем же сердце печалить разлукой?
Она на время – нам всё в том порукой!
И духом веры, любви и надежд
Светло овеян наш день поминальный,
Напевы гимнов святых беспечальны,
И ясен траур лазурных одежд.
 

 
Свершив служенье, один я в моленной
Моих покоев укрылся и в ней
Молился вновь об единстве вселенной,
О мире в мире, о благословенной
Свободе духа, о счастьи людей:
О счастьи гордых, слепых несчастных,
Избравших в мире лишь тленную часть
Плотских стремлений, чтоб в поисках страстных
Лишь призрак счастья у жизни украсть.
 
 
Молитва в праздник великий мирила
С печалью будней. И душу мою
Надежды в высь увлекли, как ветрила
В тумане моря уносят ладью
От мрака в даль, где в счастливом краю
Заря сияет дневного светила.
Для веры нашей так много путей
К мирам блаженства от жизни юдольной…
В раздумьи тихом, сегодня невольно
С отрадой вспомнил я царских детей.
 
 
На них лежала двойного избранья
Печать от первых младенческих дней;
На них сходились светил предвещанья,
И с каждым годом сбывались полней
На них приметы пророчеств, хранимых
В писаньях древних и вещих жрецов:
Спасенье мира я в думах любимых
Связал с уделом детей-близнецов.
И вновь их жребий старался прозреть я
Сегодня, в мыслях следя, как русло
Их жизни вьется. Спешат пятилетья —
От их рожденья три срока прошло.
 
 
Я помню ночь Геминид. Озаряя
Атласа Остров от края до края,
Огни горели полночных лампад,
И с небом речь на таинственный лад
В тиши вела Атлантида родная,
О чем-то, бывшем давно, вспоминая,
О чем-то, вечно живом, говоря;
Тогда-то, в полночь святого помина,
Двух звезд паденье над кровлей царя
Я с храма видел; и наша долина
Была наутро, как в праздник, светла:
Царица двойни царю родила,
На гордость сердцу отцовскому – сына,
Очам на радость – красавицу дочь!
Рожденья святы в заветную ночь!
И небо явно, с пророческой силой
Великий жребий младенцам сулило.
 
 
Впервые, помню, увидел их я,
Когда, по древним велениям веры,
Пришел под вечер их первого дня
Детей очистить курением серы.
 
 
В их спальне стены и стрельчатый свод
Прозрачным камнем, обточенным гладко,
Одеты были; и в камне украдкой,
Как в сонной глади затихнувших вод,
Луны улыбка мерцала загадкой,
И, словно в песне таимый намек,
Пугливо синий блуждал огонек.
 
 
Вдохнул ли месяц, как трепет истомы,
В кристаллы отсвет синей, чем печаль?
Иль, горных кладов хранители, гномы
Печальный блеск заковали в хрустать?
 
 
Иль камни сами на мертвой вершине
Всегда холодных заоблачных круч
Навек сроднились с кручиною синей,
Впивая лунный ласкающий луч?
 
 
Никто не знает! Но силы волшебной
В камнях таится могучая власть:
Она разрушит беду и напасть
И скорбь и горе излечит целебно.
 
 
Малютки спали в кроватке двойной
Под легкой сеткой серебряной ткани,
И ровный голос заботливой няни
Твердил напев колыбельный родной,
Запрет домашний от чары ночной:
 
 
Сгинь, ты, сходящий взглянуть на детей:
Я глядеть на детей не позволю;
Сгинь, ты, сходящий баюкать детей:
Я баюкать детей не позволю;
Сгинь, ты, сходящий тревожить детей:
Я тревожить детей не позволю;
Сгинь, ты, сходящий испортить детей:
Я испортить детей не позволю;
Сгинь, ты, сходящий похитить детей:
Я похитить детей не позволю.
 
 
Простой и четкий, напев заговорный
Звучал дремотно; и мерно-повторный
Возврат всё тех же бесхитростных слов,
Как волн журчащих прилив благотворный,
Баюкал сном безмятежным без снов;
И мягко камни в тиши излучали
Сиянье лунной неясной печали.
 
 
И я в тот вечер счастливого дня
Подумать мог ли, что в эти мгновенья
Напев старухи, детей осеня,
Хотел их, словно в бреду откровенья,
Охранной силой сберечь от меня?..
 
 
Но нет! В ту пору над их колыбелью
Весельем вещим душа старика
Во мне взыграла, как в бурю река.
Постиг я духом, что с высшею целью
Огни двух жизней провидящий Рок
Зажег близ храма, у сердца Ацтлана,
В семье верховной древнейшего клана,
В святой и полный значения срок.
 
 
Я понял символ ночного виденья
Двух звезд падучих над кровлей дворца:
Скатились звезды, как два близнеца,
Из сфер блаженства в изгнанье паденья,
Потухли вместе, сгорев без следа,
Но жизнью новой зажглись для вхожденья
На праздник Жизни и Смерти – сюда.
Две смерти в небе, а здесь два рожденья, —
Двойная завязь начал и концов
В явленьи миру детей-близнецов:
Их путь начертан рукой Провиденья!
 
 
Обет спасенья чрез Деву нам дан;
А с ней предсказан Вселенский Посланник,
Глава народов, властитель всех стран.
Он вступит к нам, как неведомый странник;
Прославлен будет, творя чудеса,
Врачуя души, целя телеса;
Судьбу изменит Великий Избранник,
Свершив один поворот колеса,
И мир наш, смерти униженный данник,
Свергая тлена греховного гнет,
Его навеки царем наречет.
 
 
О, зовы веры! Как нужны душе вы!
Вот отпрыск царский, в сопутствии девы,
Дитя земли, человеческий сын,
Грядый на царство. В нем властно и ново
Родится к жизни Предвечное Слово,
Да жизнь достигнет нетленных вершин!
 
 
И волей неба очам моим ныне
Дано увидеть Дитя, да узрю
На склоне лет в человеческом сыне
Царя Царей и бессмертья зарю.
 

 
Могу ль забыть я, как в ночь ту объята
Была надеждой и верой душа!
Я в Храм Познанья в стенах Зиггурата
Из детской спальни прошел, не спеша;
И нес на сердце блеснувшей догадки
Отрадный отсвет. У входа, за мной
Глухой завесы тяжелые складки
Легли бесшумно. На страже ночной
В дверях застыл копьеносец курчавый,
Сжимая древко железной рукой.
В обширной башне царил величавый,
В цепи столетий недвижный покой.
 
 
Дрожало пламя светилен лампадных,
Целуя мрамор лучом золотым;
Пронизан светом, живительный дым
С кадильниц веял; в притворах прохладных
Сгущался сумрак. Курился анис.
В тенях колонны и арки тонули;
Над ними чашей воздушно навис
Высокий купол из ляпис-лазули;
И свод, как небо ночное, вместил
Узор знакомый небесных светил.
 
 
А вдоль карниза кольцо Зодиака,
Как светлый пояс, мерцало из мрака,
Как будто жило в живых облаках
Сквозного дыма, где кариатиды,
Белея смутно на белых стенах,
Послушно купол несли на руках.
И всё, в чем гений и дух Атлантиды,
Чем в жизни души людские звучат,
В том круглом зале хранил Зиггурат.
 
 
Там в темных нишах, как норы глубоких,
Был скрыт, наследством столетий далеких,
Сокровищ знанья накопленный клад:
Огонь и мудрость пророчеств высоких,
Плоды прозренья умов одиноких
И дар людских вдохновенных отрад;
Слова поэтов, как ценные слитки,
Дерзанья мысли, не знавшей преград,
В блужданьях к свету – слепые попытки,
И свет находок – в пути наугад.
Являлись взору при свете лампад
Рядами знаков покрытые плитки,
Скрижали с грубой насечкою слов,
Пергамент хартий, нетленные свитки —
В пыли и прахе земном, пережитки
Заветов, смолкших в потоке веков.
 
 
Любил я в зале немом и пустынном,
Стирая волей времен рубежи,
Читать былое в сказанья старинном —
Иль, глядя в даль, на папирусе длинном
Слагать далеких судеб чертежи.
 
 
И тою ночью, как в миг озаренья,
Исполнен духом и даром прозренья,
Я стал читать близнецов гороскоп.
Вставало Солнце двойного призванья;
Вокруг всё было полно ликованья
На ясном утре младенческих троп.
 
 
Весы качались. Конец коромысла
Двух жизней чашу к удаче клонил.
К добру слагались пророчески числа,
Успех вещало стоянье светил.
 
 
Вверху сошлись благосклонные звезды,
Приметы счастья роились внизу:
Безгрешно зрели два детства, как грозды,
Когда они, украшая лозу,
Еще готовят свой сок для точила…
Но тень пути близнецов омрачила.
 
 
И дальше, к сроку пятнадцати лет,
Грознее было планет сочетанье,
Темней значенье священных примет.
Увидел в небе я молний блистанье,
Услышал громы: в растущей грозе
Ковался жребий чудесных младенцев!
Дороги новых земных поселенцев
Судьба сводила к единой стезе;
У края бездны, раскрывшейся грозно,
Они сходились; в узле роковом
 
 
Рыдала Дева Небесная слезно,
И насмерть бился в огне грозовом
Единорог в поединке со Львом.
Потом, прервавшись, дороги двухпутной
Изгиб терялся. И я, астролог,
Созвездий смысла постигнуть не мог, —
Так было всё необычно и смутно
В предвестьях блага и в знаменьях зол:
Цвели на терне кровавые розы,
И жернов – кости людские молол;
Сплетались вместе под знаком угрозы
Венцы страданья и метаморфозы
Грядущей нимбы; а вкруг них, горя,
Струился ливень удушливой серы,
Шипела лава, кипели моря,
Дрожали недра, вскрывая пещеры.
 
 
Но светел был, сквозь огонь и потоп,
Исход конечный для душ просветленных…
 
 
И всё смешалось. В тазах утомленных
Погас лучей озаряющих сноп,
И в сером пепле надежд опаленных
Померк детей роковой гороскоп.
 

 
В ту ночь гаданье, мучительней раны,
Сомненьем горьким мне душу прожгло:
В грядущем зрело неясное Зло.
И я крылом неусыпной охраны,
Как птица-мать слабосильных птенцов,
Укрыл надежно детей-близнецов.
 
 
«В скрижалях неба, – твердил я, – немыслим
Обман светил; и правдивы слова
Примет священных: как мысль Божества,
Мы их читаем, толкуем и числим.
И будет участь детей такова,
Какою я в гороскопе зловещем
Ее прочел, если я без борьбы
Сочту законом угрозы судьбы.
Судьба могуча, когда мы трепещем
При первом знаке невзгод, как рабы;
Ее итоги тогда непреложны,
Когда, вверяясь недоброй звезде,
Сердца безвольны, как прах подорожный,
Как мертвый лист на текучей воде.
Но смелый спор и борьба с ней возможны:
Не сам ли каждый из нас, как кузнец,
Себе кует или жребий ничтожный,
Иль в час удачи победы венец?
Так я могучим вторжением воли
И властью Силы, подобной огню,
Случайность с детских путей устраню,
И суть прямую их двойственной доли,
Спасенья якорь, надежду мою,
На благо миру и людям скую».
 
 
Но крепко чувства и помыслы эти
В душе таил я. А жизнь близнецов
Текла беспечно: неведеньем дети
Счастливей вникших во всё мудрецов,
И брат-царевич с царевной-сестрою,
От первых лет неразлучки-друзья, —
То счастье знали безгрешной порою
Невинных грез на заре бытия.
 
 
Сбежав поутру к лазурному пруду,
Где дремлет лотос средь чистых зыбей,
Они любили скликать голубей,
Им корм кидая. Тогда отовсюду
Свистящим лётом, чета за четой,
Слетались птицы на берег крутой,
Росой покрытый по зелени дерна;
Теснясь, ловили они с быстротой,
Как чистый жемчуг, блестящие зерна,
И, чем обильней был дождь золотой,
Тем больше птицы взволнованным кругом
Сбивались, споря и ссорясь друг с другом:
На помощь слабым всегда был готов
Прийти царевич, и с детским испугом
Сестра спешила разнять драчунов.
 
 
Потом в зверинец. Глухим частоколом
Охвачен длинный надежный загон
С песчаным, плотно утоптанным полом;
В проходе узком с обеих сторон
Идут рядами широкие двери
Просторных клеток. Там из году в год
Приют находят всё новые звери,
Всё новых, странных заморских пород.
 
 
Встречает сразу любимых хозяев
Ворчанье бурых медведей ручных,
Веселый посвист цветных попугаев
И резкий писк обезьянок смешных.
 
 
Чета жирафов – таких длинношеих —
Уже глядит на детей с вышины,
Зовет большими глазами к себе их,
Зовет, а взоры печали полны.
 
 
В ограде, хобот повесив снаружи,
На месте мнется и топчется слон;
Зевает барс; бегемот неуклюжий
Сопит забавно, вздыхая сквозь сон.
Беззвучным шагом ступают тигрицы,
Решетку меря вперед и назад;
Поют, порхая, беспечные птицы, —
У каждой песня на собственный лад.
 
 
И дети радость приносят в зверинец:
Их любят звери; запас истощен
Шутливых кличек и нежных имен;
Для всех любимцев нашелся гостинец.
Царевич гладит ливийского льва;
Царевна руку успела едва
Продеть сквозь сетку, – и к ней на мизинец,
Узнав призывный ее голосок,
Спустился с грудкой окрашенной чечет,
Топорщит перья, болтливо щебечет,
И смотрит боком, и чистит носок.
 
 
А дома дети любили прогулки
В прохладных залах дворцовых, где звон
Шагов и звуки таинственно гулки,
Где дразнит эхо за лесом колонн.
 
 
Так много было в старинных покоях
Фонтанов, сфинксов и статуй царей;
Повсюду память жила о героях,
О древней славе. Земель и морей
Картины в красках цветистых мозаик
Прельщали взоры: в дали голубой
Белели стаи стремительных чаек,
Дробясь о скалы, резвился прибой;
Мелькали рыбы и спруты-титаны
Меж жутких трав океанского дна;
Вставали живо волшебные страны —
В одних пигмеи, в других великаны
Жилищ немудрых раскинули станы
В лесистых дебрях, где чаща черна,
Где гибко вьются, как змеи, лианы,
Где труд и отдых, и мир и война
Несложной жизни меж счастьем и горем,
Как сон, проходят над пенистым морем.
А сад, где нет ни забавам конца,
Ни меры хитрой запутанной сети
Аллей и тропок? И с радостью дети
Всегда стремились туда из дворца.
 
 
С царевной было так весело брату
Резвиться в верхнем саду, иль по скату
Крутых тропинок на склоне горы,
Сжимая крепко ручонку сестры,
Спускаться к нижним Садам Наслажденья.
Там густ деревьев столетних шатер,
И много речек, ручьев и озер;
Там шорох ветра, и шум от паденья
Воды, текущей чрез гребень запруд;
Там столько ягод в траве под кустами,
Там птицы песни поют, и цветами
Пестреет мягких лугов изумруд.
 
 
Песок тенистых садовых дорожек
С любовью нежно лелеял следы
Шагов и бега их маленьких ножек;
В зеленых чащах ревниво сады
Блюли их крики и смех беззаботный;
И ждали, словно притихнув, пруды,
Мелькнет ли облик, как сон мимолетный,
В прозрачной глади спокойной воды.
 

 
Порою дети, в скитаньях без цели,
Чрез мост висячий взбирались бегом
На остров круглый и долго глядели
На все причуды в Саду Золотом.
 
 
Царей Ацтлана далекий прапрадед,
Давно когда-то, столетья назад,
Велел воздвигнуть Бессмертия Сад,
Где осень жизни в природе не крадет,
Где зной бессилен и бури налет
Порывом листьев с деревьев не рвет.
 
 
«Уроком мудрым людскому бессилью, —
Сказал властитель, – я чудо создам
И сад нетленный из золота вылью
В усладу сердцу, в утеху глазам.
Пусть помнят люди, что царственный гений —
Родник бессмертья, что творческий дар
Рукой искусства в пылу вдохновений
Наносит смерти смертельный удар!»
 
 
И мысль свершилась по слову владыки.
Прошли столетья. Правитель великий
Давно, смежив свой мечтательный взор,
Почил навеки во сне непробудном,
А сад чудесный на острове чудном,
Ущербу чуждый, цветет до сих пор.
 
 
Висячий мост золотою дугою
Ведет на остров. Как радостный сон,
Там всё сверкает, и золота звон
Везде протяжно гудит под ногою.
 
 
Кора деревьев, ветвей и сучков
В сплошной чеканке до мелкой морщинки,
И, словно трели тончайших звонков,
Звенят листвы золотые пластинки.
Во все концы золотые тропинки
Бегут, змеятся вокруг цветников;
Полны цветов золотые корзинки;
Цветы – из шерлов прозрачных; тычинки
Звенят о грани цветных лепестков;
Дрожат опалы, как будто росинки;
И так финифтью узор мотыльков
Подделан живо, как будто пылинки
Сложились в пестрый развод завитков.
Смарагдов, мелко дробленых, крупинки
Блестят в отделке травы, и таков
Обман искусства, что зелень лужков
Живет, до самой последней травинки;
И ветер тихо колышет былинки,
Качает с ними жемчужных жуков
И чуть звенит на струнах стебельков.
 
 
Богатство, роскошь! Но томно и скучно
Душе ребенка в Саду Золотом,
Металл бездушный звенит однозвучно,
И как-то жутко в затишьи пустом.
 
 
Милей для сердца Сады Наслажденья,
Где шелест листьев и ропот ручьев,
Где полос жизни, где столько движенья
Букашек, мушек, стрекоз, муравьев;
Где сень живая прозрачной дубравы,
С игрою света в узорной тени,
Давала детям приют для забавы,
Простор привольный для их беготни.
 
 
Им любо было аукаться в гротах,
Со смехом гнаться за бабочкой вслед;
У пчел дивили их зодчество в сотах,
И общий труд, и порядок в работах,
Пока знакомил старик-тайновед
Их с жизнью улья и потчевал медом.
Нередко старец раздумчиво вел
Рассказ о мудром строительстве пчел,
В труде живущих; потом, с переходом
На жизнь людскую, учил их старик,
Что свет прекрасен, богат и велик,
Что сердцу ценны не яркие сказки,
Что труд и правда для счастья нужны.
Немало былей седой старины
Узнали дети. И детские глазки
Светились, речью простой зажжены.
 
 
И мир манил, непонятный и чудный…
И снилась жизнь… А за белой стеной
Садов любимых Ацтлан многолюдный
Кипел, гудя суетою дневной.
 
 
Царевич грезил о подвигах славы,
О злых невзгодах походной поры:
В мечтах свершал он налет свой кровавый,
С чужбины вез для царевны дары,
И чаще билось сердечко сестры.
 
 
Вождем, героем победного цикла
Царевич был для нее, и, горда
По-детски братом, царевна привыкла
Свою защиту в нем видеть всегда.
 
 
Однажды детям навстречу в аллее
Скакал, с обрывком веревки на шее,
Порвавший привязь взбесившийся конь.
Весь в пене белой, с приподнятой гривой,
Он мчался, страшный; и жуткий огонь
Глаза большие метали пугливо.
 
 
Садовник брата хотел увести;
Но он спасал лишь наследника трона,
Забыв царевну одну на пути.
А мальчик помнил, что он оборона
Своей подруги. Он крикнул: «Не тронь!»
Назад рванулся и встал пред сестренкой
Заслоном верным. Он выждал и звонко,
Как взрослый, гикнул. И взмыленный конь
Осел на крупе, замявшись от страха,
Потом поднялся волчком на дыбы
И прянул в клубах поземного праха.
В испуге к детям сбежались рабы.
Они кричали, дивились геройству;
Но им царевич спокойно внимал
И чужд, казалось, был их беспокойству
И хору громких и льстивых похвал.
 
 
Так шли, мелькая, счастливые годы.
Росла привольно чета близнецов,
Хранима свежим дыханьем природы
И миром в чинном укладе дворцов.
 
 
Впитало жадно их чуткое детство
Уроки неба и притчи земли;
Основы жизни – преданий наследство —
В их мире стройно и ясно легли.
 
 
В сердцах их каждый порыв и задаток
Овеян ветром, росою омыт;
А царский строгий и благостный быт
Их душам дал чистоты отпечаток.
 
 
Сестре и брату давались легко
Ученье веры и светское знанье:
Влекло их истин святых созерцанье,
И ум их в мудрость вникал глубоко;
Меня пленяла в обоих способность
Во всем свободно в исток затянуть,
Постичь в явленьях не мнимую дробность,
А цельной правды начальную суть.
 
 
Горячность сердца и мысли пытливость
Любовью к людям зашли их мечты,
И были милость, добро, справедливость
Для них частями одной Красоты.
 
 
И общий отблеск их жизни душевной,
При сходстве внешнем, их так проникал,
Что, рядом, были царевич с царевной,
Как лик один в глубине двух зеркал,
Как парный жемчуг в искусном подборе,
Как звук созвучный двух дрогнувших струн,
Как диск луны, отразившийся в море,
Когда он блещет лучами двух лун.