Текст книги "Гибель Атлантиды: Стихотворения. Поэма"

Автор книги: Георгий Голохвастов

 
Но в детском мире их игр и мечтаний
Свершился вдруг неожиданный сдвиг,
Недобрый вестник поры испытаний;
Я в нем невольно с тревогой постиг
Зловещий знак роковых начертаний
И близкой бури предсказанный вал
На тихом море их жизни узнал.
 
 
Любовь! В лукавом ее наважденьи
Я понял завязь грядущих невзгод:
Любовь прекрасна в своем зарожденьи,
Но горек будет отравленный плод.
 
 
А дети гостье с ее чудесами
Сердца открыли доверчиво сами…
Вина не их… не моя… и ничья…
Весь мир, природы самой голосами,
Признал любовь – бытием бытия:
Поют ей славу в порыве едином
Простор небес, океан и земля;
Звучит хвала ей в жужжаньи шмеля,
И в стоне горлиц, и в крике орлином;
Она влечет к стрекозе стрекозу;
Ей страстно служат цветы, расцветая;
Томится ею весна золотая;
Ей данью лето приносит грозу,
Как смелый голос желаний мятежных,
А осень – бледных небес бирюзу,
Как грустный символ страстей безнадежных.
 
 
И гимн природы в двух детских сердцах
Звучал, как эхо, двойным преломленьем:
Любовь друг к другу зажглась в близнецах.
Они открыли в себе с изумленьем
Несмелых, светлых желаний ростки,
И счастье грез с непонятным стремленьем,
И жажду ласки с неясным томленьем,
И сладкий зов беспричинной тоски.
Теперь нередко касанье руки
Тайком смущало их душ безмятежность;
Им ночью снились тревожные сны,
А в днях их смутно жила неизбежность
Волшебной, жуткой для них новизны.
Уже не дружба, не братская нежность
Незримой связью сближала детей;
Иного чувства звала их безбрежность,
Сильнее крови и дружбы святей.
 
 
То было счастье, как жизни дыханье,
Когда, безумьем сердец не губя,
Чуть веют радость и благоуханье
Любви, еще не сознавшей себя;
Когда два сердца друг другу навстречу
Бездумно рвутся, а трепет в крови
Твердит одно: – «Позови, позови,
И я на зов твой призывом отвечу!..»
То было утро безгрешной любви.
 
 
Но лишь недолго они бережливо
Взаимно чувство таили в тиши,
Боясь поведать о тайне счастливой,
Страшась вспугнуть ликованье души.
 
 
Любви не спрячешь, не скроешь под спудом;
Она, как свет, как цветов аромат,
На волю рвется из плена и чудом
Себя расскажет, как песни раскат.
 
 
Был день, какие бывают в начале
Поры осенней: насквозь золотой,
Теплом, как чаша вином, налитой,
С налетом грусти в прозрачности далей
И с ветром свежим, несущим с долин,
Как блестки, нити седых паутин.
Лучился полдень. И в трапезной зале
Сиял, как праздник, обеденный чин.
Горели краски настенных картин,
Резьба сверкала двойного престола,
Блистал над ним расшивной балдахин;
Пестрели плитки узорного пола;
И меж цветов золотых на столе
Светились вина в сквозном хрустале.
 
 
Кифары, арфы и флейты двойные
Сливали стройно аккорды в один
Поток певучий; в него тамбурин
Ронял удары, как в зыби речные
Живые капли. И вольно плыла
Душа людская с волною напевной.
 
 
Царевич-отрок с сестрою-царевной
Сидел на кресле двойном у стола.
 
 
Меж тем на гладкой площадке помоста
Забав и игр вереница цвела.
Борцы-ливийцы гигантского роста
В борьбе, как спруты, сплетали тела;
Скакали, гнулись, качались гимнасты,
Ходил, колеблясь, канатный плясун.
В тюрбане пестром урод головастый,
Горбатый карлик, индийский колдун,
Играл печально на тонкой свирели:
И с тихим свистом из легких корзин
Десятки змей выползали на трели,
Свиваясь в кольца; узоры их спин
Расцветкой красок волшебных горели,
Мерцая медным отливом чешуй;
На гибком жале неся поцелуй,
Легла на грудь укротителя кобра;
А стан ему опоясал удав,
Могучей лентой цветною обжав
С такою силой, что хрустнули ребра;
Но трели новой задумчивый стон, —
И сразу петли ослабил пифон.
 
 
В нарядах ярких шуты и шутихи
Толпой вбегали в палату, и зал
Дрожал от смеха; но вновь ускользал
Их рой крикливый, и царствовал тихий
Напев любовный согласных кифар —
Живой и чистой гармонии дар.
 
 
Давно все знали, что царские дети
Всегда любили обеденный срок
За солнце полдня, за звучный поток
Мелодий грустных, за зрелища эти,
За ласку старых и преданных слуг,
Хранивших чинно их детский досуг.
 
 
Обычно, прежде, во время обеда,
Меж яств согреты глотками вина,
Шутили дети, кипела беседа,
Был светел смех и веселость шумна.
Но всё сегодня обоим не в радость,
Ни день хрустальный, ни песенный хор,
Ни выбор лакомств, ни сочная сладость
Плодов румяных. Опущенный взор
Царевны явно подернут печалью.
С ней рядом, молча, царевич поник;
Сжимает горло ему воротник
Из частой сетки с лазурной эмалью;
И так оплечий сквозных кружева
Теснят, что груди томительно-душно;
В жару истомном горит голова,
И вихрем мысли бегут непослушно,
А сердца стук и прерывист, и част.
Кто снам рассвета найдет выраженье?
И кто – вина молодого броженье —
Томленье юной души передаст?
 

 
Но вот, черпалом из полной пелики
По чашам льет виночерпий седой
Напиток сладкий, и резвые блики
Играют в нем, как задор молодой.
Невольник черный, курчавоволосый,
Ступая мягко, подносит скифосы
Сестре и брату; он ставит вино
С приветом древним: «Да будет на благо
Заздравный кубок, налитый полно,
До края доброй и радостной влагой!»
 
 
Старей ли, крепче ль сегодня вино,
Но сердце бегло огнем разогрето:
Царевич слышит, что бьется оно
Еще мятежней, что трепетно где-то
Стучится кровь, а предательский хмель
Слегка туманит. Баюкает трель
Грустящих флейт, говорящих о далях,
О чудных странах, о лунных ночах,
О тайных встречах, о светлых печалях,
О странных грезах в любимых очах…
 
 
И песнь любви сочеталась с приходом
Танцовщиц юных. Они хороводом
Сплетались в пляске, и легкой гурьбой,
Послушны звукам, сходились вплотную,
Кружась, стремились опять врассыпную
И вновь свивали гирлянду цветную;
Раскинув вдруг веера пред собой,
Они скрывались, и чрез опахала
Кой-где сквозила их тел белизна.
Но, всех прекрасней и легче, одна
Эфирной гостьей меж ними порхала.
 
 
И вдруг скрестился царевича взгляд
С глубоким взором, чарующе-томным,
Таким глубоким, загадочно-темным,
Как взор манящих в пучину наяд.
 
 
Раскрылся веер, как будто павлиний
Цветистый, гордо распущенный хвост,
И дрогнул танец, изысканно-прост
В богатстве ритма и ясности линий;
Воздушна поступь, не скрипнет помост
Под плавным шагом плетеных сандалий;
А в песне тела и говоре глаз
Оттенки счастья, любви и печали,
Боязнь и вызов, посул и отказ.
 
 
Трепещет грудь под жемчужной повязкой,
Едва укрыт соблазнительный стан,
И стерты грани меж правдой и сказкой,
Смешались вместе и явь, и обман.
 
 
Царевич смотрит, и неодолимо
Пленяет в танце любви волшебство:
Впервые сердце безумьем палимо,
Дыханье жарко, и всё существо
Объято страстным и жадным влеченьем…
Схватил и кружит внезапный поток,
Как вдоль порогов бурливым теченьем
Река бросает разбитый челнок.
 
 
И, женской властью безвольно влекомый,
Царевич видит сквозь шаткий туман,
Что в танце дразнит неверный обман…
Колдуют флейты…. Вот облик знакомый
Возник, как образ счастливого сна…
Уже во взоре с призывом истомы
Не взор наяды с холодного дна,
Уже не прежней танцовщицы плечи
Томятся тайным желанием встречи;
Уже всесильно влечет не она,
Не эта дева, доступно-нагая…
Иным виденьем царевич маним!
В прекрасном теле мерцает другая,
Как призрак чистый. Не ложен, не мним
Любимый лик… Как живая, пред ним
Она… царевна… Мечта дорогая!
Ей в очи глянуть! Признаться… Привлечь,
Прильнуть устами; сомнения речь
Прервать лобзаньем и смелою лаской…
Но вдруг вся кровь поднялась до чела,
И стыд невольный горячею краской
К щекам прихлынул… Душа замерла…
 
 
Царевич к жизни вернулся… Не сразу
Сестру узнал… Непривычной, иной
Она предстала прозревшему глазу:
Пред ним, пугая своей глубиной,
Темнели очи. Манящ и неведом
Казался чудный, загадочный взгляд,
Всё тот же взор чародеек-наяд…
О, взор желанный! Пусть кликнет, и следом
За ним хоть в бездну, хоть на смерть! И вот,
Глаза царевны позвали, а рот
Бессильно дрогнул… И быть сердцеведом
Не надо было, чтоб трепетный зов
Ворвался в душу признаньем без слов:
 
 
Какое счастье! Она отгадала!
Его мечтанья она поняла!..
Плывет в тумане и кружится зала;
Скользят, как тени, танцовщиц тела.
 
 
А рядом… ярко, как звезды ночные,
Сияют очи, простые, родные,
И в милом взоре ответ на вопрос.
Сердца роднятся любовным сближеньем.
Еще мгновенье… И быстрым движеньем
Берет царевна свой полный скифос.
 
 
Чудесный голос, неведомый чей-то,
Такой, как в грезах лишь снился стократ,
Царевич слышит; как песня звучат
Слова, сливаясь с поющею флейтой:
«За наше счастье, возлюбленный брат!»
 
 
В глазах мечтанье. Но дрогнул, не допит,
Скифос царевны. И брату она
Дает свой кубок с остатком вина,
Упорно смотрит и жадно торопит:
«Царевич, выпей со мной пополам!»
Они, на горе, не знали значенья
Приметы древней: завещано нам,
Что в миг заветный двойного влеченья —
В едином кубке залог обрученья;
Никто, на горе, у юноши там
Не отнял чаши, подъятой к устам,
Шепнув: «Царевич, опомнись… не пей ты!..»
 
 
И пьет царевич. Мятежным огнем
Волшебный яд разливается в нем;
Танцовщиц рой, заплетаясь плетнем,
Безумней вьется… Певучие флейты
Страстнее плачут о лунных ночах,
О тайных встречах, о тихих речах,
О странных грезах в любимых очах…
 
 
Погибла радость беспечного детства:
Отравы сладкой вкусили они
От кубка жизни. И не было средства
Вернуть былые счастливые дни.
 
 
Пусть после вспышки своей безрассудной
Они пугливо замкнулись опять
В блаженстве тайном любви обоюдной;
Пусть вновь, как прежде, они поверять
Надежд запретных друг другу не смели,
Тая их, словно присвоенный клад, —
Но жизнь их, внешне храня свой уклад,
Духовно стала дорогой без цели
В бесплодной трате несбыточных грез…
Так вещих звезд не солгали скрижали!
Уж тучи черной грядой набежали,
Уж гром гремел предреченных угроз.
 
 
И ясно близость беды сокровенной
Душою чуял я в тихой моленной:
 
 
Несчастье к детям подходит… И нет
Ему отсрочки, ни предупрежденья…
Сегодня в ночь – в годовщину рожденья
Пятнадцать им исполняется лет.
И давит душу мне тихая жалость…
Царевич вырос. Старинный закон
Признает завтра его возмужалость;
И вот, согласно с обычаем, он
В гарем свой брачный, как муж полноправный,
Впервые вступит и в избранный круг
Красавиц-женщин войдет, как супруг.
Свершится сразу жестокий и явный
Разрыв духовный двух чистых сердец,
Надежд погибель, мечтаний конец…
 
 
Как сладят дети с душевным надломом?
Найдет ли страсть примиренный исход?
Ответа нет. А над царственным домом
Нависла тень неизбежных невзгод.
 

 
Но время к полдню. Уж бдительный гномон
Короткой тенью на мраморный круг,
Нагретый солнцем, откинут.
Вокруг Амфитеатра взволнованный гомон:
В ограду цирка, волна за волной,
Народ втекает толпою цветной;
Как берег в пору прибоя, залиты
Людьми проходы, места на скамьях
И лестниц белых широкие плиты;
Теснятся люди, садясь второпях,
И слитный говор, глухой и сердитый,
Как гуд пчелиный в жужжащих роях.
 
 
Здесь светлым даром Творящей Природе
Во славу Жизни, при клике людском,
Опять свершится в торжественном ходе
Венчанье девы со статным быком.
 
 
Обряд старинный не плод суеверий,
Не след безумства слепых дикарей,
А чистый символ высоких мистерий,
Наследье эры великих царей.
Был Праздник Жизни в далекие годы
Залогом мира, любви и добра,
Святым союзом людей и природы,
Единством всех во всесущности Ра.
 
 
Не миф, а правда в завете преданья:
Среди бессчетных миров мирозданья
Земля – жена и плодящая мать,
И страстно жаждет, полна ожиданья,
Супруга-бога, чтоб в час обладанья;
Его на грудь возложить, как печать,
И, семя жизни приемля, зачать.
И бог всесильный и благоутробный
К земле нисходит, природе подобный,
В обличье зверя, чтоб явно опять
Ее с собою союзом связать.
 
 
И чудо это доныне понятно
Для чистых духом и сердцем простых:
В нем голос веры, вещающей внятно
О тайнах мира, от века святых,
В нем дальний отблеск мечты невозвратной
О братстве общем времен золотых…
Но медный гонг прозвучал троекратно.
 
 
На миг всё стихло. В ристалищный круг
Вошла толпа темно-бронзовых слуг
С цветами в легких корзинах плетеных:
Песок арены усыпать ковром
Цветов отборных и веток зеленых
Они должны пред быком-женихом.
 
 
Волнует близость желанного срока.
И взоры всех обратились к вратам
Тяжелым, мрачно чернеющим там,
Где площадь круглой арены с востока
Замкнул высокий двуглавый пилон.
За ним, внутри трехстороннего хлева,
Рогатым стадом наполнен загон;
Быки дрожат от нескрытого гнева,
Уставясь в землю, протяжно ревут
И ждут: лишь щелкнет надзорщика кнут,
Всё стадо хлынет из темного зева
Ворот скрипящих, как белый поток,
Взрывая злобно блестящий песок,
Пьянея солнцем, свободой короткой
И криком черни, ревущей, как зверь.
Но путь к свободе отрезан решеткой,
Засовом крепким заложена дверь.
 
 
И вдруг толпа всколебалась, вздохнула;
Все руки вверх, шелестя как тростник,
Простерлись сразу; раскатами гула
Прорезал воздух восторженный клик.
На правой башне, увитой цветами,
Под пышным царским навесом с местами
Царя, царицы и царских детей,
Спокойно высясь над радостью бурной,
Высокий, гордый, в одежде лазурной,
Явился царь, повелитель царей,
Народов вождь, Атлантиды владыка,
Наместник Бога. Всеобщего клика
Восторг встречая, приветливо он
Толпу окинул внимательным оком
И, молча, отдал народу поклон.
В разгаре полдень; в огне небосклон;
И гордо-ярок на своде высоком
Небесный образ незримого Ра.
Еще слышнее теперь со двора
Быков мычанье доходит… Пора!
 
 
Вновь гонга звук серебристый и четкий.
Привратник смуглый у звонкой решетки,
Гремя ключом, отмыкает замки,
В скобах железных грохочет засовом;
Врата открылись, и с бешеным ревом
Гурьбою вышли на волю быки.
Их встретил дружный приветственный шепот
Он рос, и вырос в настойчивый ропот —
Сдержать волненья не может народ;
Смешался с криком ликующим топот
Животных, грузно бегущих вразброд.
 
 
Рога их тускло горят позолотой,
На мощных шеях венки из цветов,
И ленты ввиты с любовной заботой
В густые кисти их гладких хвостов;
От доброй сыты и бражного пойла
Их шерсть белее и мягче, чем пух,
Их рев, как гром, угрожающе-глух
И бьет сквозь запах навозного стойла
Привольных пастбищ неведомый дух.
 
 
Вновь гонг. И цирка гудящего рама
Другой картиной живой расцвела:
Рядами девы – затворницы храма —
Вошли в кипенье людского котла.
Они проходят, и льется хвала
Их звонкой песни, как эпиталама,
Предвестьем таинств венчальных светла:
 
 
На земле и в небе синем
Брачный пир: грядет жених.
Девы-сестры! Смело скинем
Тяготу одежд своих.
 
 
Ветра ласке поцелуйной
По обычаю веков
Отдадимся в пляске буйной
На крутых хребтах быков.
 
 
Принесем Небес Посланцу
В дар венчальный – радость дев:
Солнце праздничному танцу
Улыбнется, просветлев.
 
 
И в живительном пригреве
Той улыбки, Вышний Луч
Зародит в невесте-деве
Вечной Жизни вечный ключ!
 
 
Уж с белым стадом смешались туники.
И в шуме тонет звенящий напев;
Толпа ревет, как разбуженный лев;
Почуяв вызов, испуганно-дики,
Быки с мычаньем метнулись от дев.
 
 
Но громче, вторя растущему крику,
Гремит кимвалов безудержный звон.
В ответ людскому и бычьему рыку
Одна из дев торопливо тунику,
Сорвав, бросает: так, тесный кокон
Стряхнув внезапно, из темной могилы
Вспорхнет на свет мотылек легкокрылый.
 
 
Она спешит, непостыдно-нага,
Быку вдогонку; настигла, и смело
С налету ловит его за рога
И сильным взмахом упругое тело
Как мяч, кидает стремительно ввысь;
А бык огромный, тяжелую рысь
Сменив коротким порывистым скоком,
Идет прыжками неловкими, боком:
Он чует злобы горючей прилив
И водит краевым от бешенства оком,
Храпя и низко рога опустив.
 
 
За первой девой стремглав и другие
Бегут к быкам; на песчаном кругу
Везде мелькают тела их нагие,
В движеньях ловки, вольны на бегу.
Песок, как брызги, кидая ногами,
Грозя бодливо крутыми рогами,
Ревут и хлещут хвостами быки;
Но всюду девы, беззвучно-легки,
Проворно-гибки, скользят за быками,
Рога бесстрашно хватают руками,
С размаху ловко садятся верхом
И пляшут, стоя, на спинах могучих.
Быкам не сбросить наездниц летучих,
И гнев бессильный в их реве глухом.
 
 
Им ревом вторит тревожноголосый
Привет народа. Дождем лепестков
Толпа венчает и ярость быков,
И дев безумье. Рассыпались косы;
Их треплет ветер; в сверкании глаз,
В губах раскрытых – священный экстаз;
В игре отважной, как молнии, быстры
Изгибы солнцем пронизанных тел.
Всем цирком страстный порыв овладел,
Поют мужчины, а женщины систры
Трясут, беснуясь… Но гонг, прогудев,
Сигнал свой подал для пляшущих дев.
Покрыты потом и клочьями пены,
Устало набок свалив языки,
Нестройной кучей у края арены,
Столпившись, жмутся друг к другу быки;
Рога склоняя, как вилы кривые,
Смиренно гнется тяжелая выя
Под лаской женской горячей руки.
 

 
Опять грохочут засовы решетки.
Раскрылись снова ворота во двор,
И вышел с гимном ликующим хор.
За ним, крича, сотрясая трещотки,
Резвясь, бежала гурьбой детвора.
А следом, в сонме служителей Ра,
Шел бык священный. Дородный красавец
Ступал неспешно, как сам Жизнедавец,
Во плоти смертной сошедший с небес;
Свободно тела неслыханный вес
Несли сухие и сильные нош,
Легко шагая в пушистой пыли:
 
 
Он был прекрасен, блистательнорогий
Любимый сын плодоносной земли.
 
 
В отливах белой лоснящейся шерсти
Светились солнца живые лучи;
Струи дыханья из влажных отверстий
Ноздрей широких вились, горячи,
Как пламень жизни божественной в персти.
 
 
И вдруг воскресли при реве быка
Просторы пастбищ, где воля дика,
И тяжкий топот рогатых чудовищ,
Их гнев в плену звероловных становищ,
И в сердце зверя глухая тоска,
И страсть в призывах ее первобытных…
Толпа рванулась. В глазах любопытных
У всех блеснул ожиданья огонь;
Всплеснули руки ладонь о ладонь,
В волненьи люди срываются с места,
Несется говор в рядах наверху.
 
 
И с левой башни спустилась невеста
При встречном гимне к быку-жениху.
 
 
Да славится бык,
Жених светоносный!
Бессилен язык
Человеческий косный
Восславить владыку владык!
 
 
На цитрах, на плачущей флейте
Воспойте быка;
Гирлянды живые завейте:
Быку – дыханье венка
Из роз, что приносят нам весны!
 
 
И ладан росный
Курите быку,
И пойте, в пляске кружась на скаку:
Жених богоносный,
Владыка владык,
Да славится бык!
 
 
Быку, живому прообразу бога,
Прием почетный и шумный готов.
Курений дымом клубится дорога,
И путь весь устлан ковром из цветов;
Быку мужчины приветственно машут;
У женщин щеки пылают огнем,
Смеются дети беспечно и пляшут,
Кидая листья зеленым дождем.
 
 
А он, могучий, идет благодушно,
Лишь глазом влажным косясь на толпу,
И, тяжкий рядом с соседкой воздушной,
Себе в цветах проминает тропу:
Двойным копытом безжалостно смята
Краса тюльпанов и царственных роз,
Душистый вереск, и свежая мята,
И сочный лист перевивчатых лоз.
 
 
Как утро, рдея в стыдливом пожаре,
Невеста-дева, столь хрупкая в паре
С быком-гигантом, смущенно идет;
А стрелы солнца, в отвесном ударе,
Пронзают светом прозрачный налет
Фаты венчальной; и там, в серебристом
Тумане легком, как в облаке чистом,
Мерцает тело, запретный цветок,
В саду священном от пчел защищенный
И чуть румянцем живым позлащенный,
Когда поутру алеет восток.
 
 
Чета весь цирк обогнула по кругу.
Толпа триумфом встречала везде
Быка-красавца и деву-подругу.
Но зоркий глаз мой читал кое-где
Соблазна знаки – то в ласковом взгляде,
То в беглой краске зардевшихся щек:
Плотские очи в священном обряде
Умели пить сладострастья намек;
И облик девы в сквозящем наряде
Мужей прельщеньем томительным влек,
А в сердце жен зажигал огонек
Избыток силы в прекрасном животном;
Тогда во взоре, дотоль беззаботном,
Змеился вспышкой предательский грех
Сжимались руки, горячечный спех
Сближал любовно соседа с соседкой,
И, в явной жажде грядущих утех
Струилась похоть усладою едкой.
 
 
К небу распахнута дверь:
Светится благость отеческая!
Радуйся, чистая дщерь
Человеческая!
Дева, невеста быка,
Доля твоя высока!
 
 
Ты – насыщенная завязь
Благодатного плода,
Где божественное, сплавясь,
Слито с тленным без следа:
 
 
Бог, и люди, и природа,
Всё – одно, и жизнь – одна,
От лазури небосвода
До глубин морского дна.
 
 
Звучала песнь, как молитва благая,
Будил надежды ликующий хор.
К невесте девы сошлись, помогая
Теперь ей сбросить венчальный убор.
 
 
Нагой предстала она пред народом…
Смятенье… давка среди тесноты…
Дождем на солнце мелькают цветы…
Смеясь, подруги идут хороводом
Вокруг невесты, в нее мимоходом
Бросая горсти пшена и овса;
Как в каплях ливня, отлив позолоты
Дрожит на зернах, предвестьем щедроты,
И миру счастье сулят голоса:
 
 
Коль взрыта земля, переполота,
И семя томится в гряде, —
Ценнее червонного золота
Небесная влага в дожде.
 
 
В примету мы веруем – в тайную:
Мы сеем зерно и несем Земле —
благодать урожайную,
А людям – удачу во всем.
 
 
Но стих последний мистический танец,
И гимн последний приветственный спет.
Невеста грезит; алеет румянец,
В глазах глубоких – мечтательный свет…
 
 
Жрецы подходят к ней справа и слева:
Пора раскрыть сокровенный завет!
И в жертву небу приносится дева.
Любовной данью быку на хребет
Ее кладут, исполняя обет
В защиту мира от древнего гнева.
 
 
Склонилась дева на мощной спине,
Как в мягкий бархат коврового ложа,
И с шерстью, снежной в ее белизне,
Победно спорит атласная кожа,
Да блещет отсвет кудрей, как в снопе
Отливом бронзы сверкает солома.
Вновь грянул крик восхищенья в толпе;
И слился с ним рокотанием грома
Быка протяжный и радостный рев,
Призыв задорный весенних боев.
 
 
Пока свершался обряд передачи
Супруги-девы супругу-быку,
Из далей ветер повеял горячий;
Он пыль столбом закрутил по песку,
Пахнув дыханьем бескрайних просторов,
Где сочны травы и влажны луга;
И вдруг бывалый порывистый норов
В быке проснулся: закинув рога,
Грудного рева бросая раскаты,
Стоял опять он, как страж и вожатый,
Хранящий стада спокойный ночлег,
Стоял прекрасный, и страшный, и гордый,
Ноздрями смело приподнятой морды
Впивая ласку навеянных нег.
 
 
Как будто гулом несущейся бури
Наполнен воздух: волнует исход
Венчальной тайны. Бушует народ.
Бессмертный Диск по небесной лазури,
Слегка склоняясь в пути на заход,
Плывет за дымкой дневных испарений.
А бык, в наплыве кадильных курений,
Подобных зыби кочующих волн,
Скользит, весь светлый, как царственный челн
Владыки Мира – по небу… И точно
В оживший миф претворяется явь!
Лучится бык белизною молочной
Сквозь дым, нависший и, чудится, вплавь
Стремится с ношей своей непорочной
К вратам, раскрытым на грани восточной:
Так Ра воскресший грядет из-за вод,
Свершая утром урочный восход.
 
 
Жрецы, с молитвой напутственной, следом
Идут за новой чудесной четой,
И грезам веры не кажутся бредом
Слова обетов в их песне простой:
 
 
Возрадуйтесь, люди! Связали вас клятвы
С душою природы по слову веков!
Плодов изобилье, и щедрые жатвы,
И рек полноводных богатый улов,
 
 
И стад млеконосных нескудное вымя,
И мед золотистый в дупле вековом, —
Все даст вам природа родная во имя
Единства чрез брак вашей девы с быком.
 
 
Осыплет вас Небо в своей благостыне
Дарами удач и здоровья, как встарь…
Возрадуйтесь, люди! Таинственно ныне
Едины творец, и творенье, и тварь!
 
 
Окончен праздник. Затихла арена;
Людского моря отхлынул отлив;
Толпа распалась, растаяв, как пена.
Над тихим цирком пилон молчалив.
 
 
Но с кровли левой умолкнувшей башни,
Где место мне отводил ритуал,
Я долго-долго душой обнимал
Леса, и рощи, и жирные пашни,
И вкруг селений счастливых сады;
И видел всюду довольства следы,
Во всем уют благосклонный, домашний.
И, глядя в синий небесный шатер,
С мольбой над миром я руки простер:
 
 
«Незримый в Диске! Храни под эгидой
Своею Остров и город отцов,
Да мир благой над родной Атлантидой,
Как ныне, будет во веки веков!»