Текст книги "Гибель Атлантиды: Стихотворения. Поэма"

Автор книги: Георгий Голохвастов

 
Вот встал в лугах туман седой,
Вот облака, что отвечали
Заре огнем, – уходят в дали
Угасшей медленной грядой,
 
 
И в полумрак, шатром простертый,
Бесшумной входят чередой
Теней всё новые когорты.
 

 
Всё больше их… И темнота
Смелей по мере нарастанья;
Сливаясь, стерлись очертанья,
Смешавшись, сгладились цвета, —
 
 
Тьма победила!.. Машут крылья
Бесшумных сов, и разлита
С росою горечь чернобылья.
 

 
Мы тщетно теплим свет огней
Теням навстречу торопливо:
Мятется пламя их пугливо,
А рядом тьма еще черней.
 
 
И скоро ночь как ядом мака
Напоит душу, и над ней
Расстелет черный полог мрака.
 

 
Как ночь на землю налегла,
Не так ли сумрак безначальный
Раскинет саван погребальный,
Как тень огромного крыла,
 
 
Над жизнью радостно-прекрасной
И чувства, мысли и дела —
Поглотит в вечности безгласной.
 

 
Всё человечество – колосс
Тысячелетий бесконечных —
Во власти тьмы, в тенях предвечных,
Которым праотец хаос;
 
 
И солнце – лишь над узким краем,
Где жизни хор многоголос
И думой смерти несмущаем.
 

 
Но неуклонно гонит тень
Зарю мерцающей каемки:
Беззвучно близятся потемки,
Покорно гаснет шумный день,
 
 
И явь обманчивой полоски
С ступени сходит на ступень
В былое… в мифы… в отголоски…
 

 
Несчетный ряд веков угас —
Сказаний ярких тлеют книги:
Обряд таинственных религий,
Борьба и гибель гордых рас
 
 
И блеск воинственных династий, —
Мечтой поблекшей манят нас,
Как сны без грез, тревог и страсти.
 

 
Цари, любовники, жрецы,
Шуты, воители и барды,
Как и безвестных миллиарды, —
Молчанья вечного жильцы;
 
 
И в прахе – царские порфиры,
Мечи бойцов, жрецов венцы
И лавром венчанные лиры.
 

 
Бессмертье здесь – самообман
И обольщение гордыни…
Что помнит Сфинкс в песках пустыни
Чем грезит в лаве Геркулан?
 
 
Где след садов Семирамиды?
И глухо ропщет океан
Над вечной тайной Атлантиды…
 

 
И мы из солнечной каймы,
Как давних предков поколенья,
Уйдем туда, в страну забвенья,
Под вечный кров молчащей тьмы;
 
 
И не избегнут общей доли
Ни светлых гениев умы,
Ни гордый подвиг мощной воли.
 

 
Недуги, совами ночей,
Неслышно к нам слетятся в гости:
Остынет кровь, иссохнут кости,
Резец докучных мелочей
 
 
Начертит новые морщины,
Потухнет яркий блеск очей,
Заблещут инеем седины.
 

 
Теней победная орда
Идет на приступ: сердце сушит,
Туманит ум и мысли тушит,
Стирает чувства без следа,
 
 
Царит в душе… И впечатленья
Былые гаснут навсегда,
Дотлев в седой золе забвенья.
 

 
О, скорбь забвенья!.. Где мечты,
И страсть, и боль, и труд любимый?
Где он, восторг неодолимый
Пред созерцаньем красоты?
 
 
Всё гибнет, как морская пена,
Как поздней осени листы,
Добыча царственного тлена.
 

 
Не обновится наша плоть,
Утекшим силам нет возврата;
Мы – дети тленья, и заката
Не суждено нам побороть:
 
 
Мы, по предвечному закону,
Уходим в ночь – земли щепоть
Вернуть ее родному лону.
 

 
Умчит нас времени поток
В небытие с его покоем;
Мельканье дней забвенья слоем
Наш след завеет, как песок
 
 
След каравана в сердце Гоби,
И даже имя в краткий срок
Сотрут дожди с немых надгробий.
 

 
А вечной жизни благодать
Дохнет в других… И нам на смену
Нахлынет в мир, как на арену,
Иная, радостная рать
 
 
Беспечных, с жадной кровью в жилах,
Чтоб жить, и петь, и пировать
На наших сглаженных могилах.
 

 
Но сна бесчувственных костей
Не потревожит смех беспечный;
Не донесется в сумрак вечный
Ни шум забот, ни гул страстей;
 
 
Нас не смутит ни гром сражений,
Ни эхо светлое, вестей
О славе новых достижений.
 

 
Во льдах полярных областей
Так с мачт застывших брига остов
Не сбросит ледяных наростов,
Не дрогнет призраком снастей,
 
 
Когда, ворвавшись в сумрак бледный,
Полет непрошеных гостей
Над морем бросит клич победный…
 

Июнь-Июль 1929 года

 
Я прежде жил во тьме времен
И в далях лет грядущих буду
Вновь жизни радоваться чуду,
Многообразно воплощен,
 
 
Пока дорогой совершенства
Не возвращусь, преображен,
К истокам вечного блаженства.
 

 
Прозревший сын мятежной черни,
Кипящей в жизненном бреду,
На запад солнца я иду,
Встречая тихий Свет Вечерний.
 
 
Я зло простил, мне грез не жаль,
И лишь, как боль желанных терний,
На сердце светлая печаль.
 

 
Всем жизнь моя была богата —
Любовью, песней и вином:
Так пусть же вечер за окном!
Полны живого аромата
 
 
Былые сны, и их красу
С собой, под грустный блеск заката,
Я в сон последний унесу.
 

 
Чу! Кличет смерть… Но не жалей
И не печалься понапрасну:
Я здесь, как стих допетый, гасну,
Чтоб на простор иных полей
 
 
Умчаться песнею летучей —
Там чувства чище, мысль смелей,
Созвучья ярче и певучей.
 

ЖИЗНЬ И СНЫ (Нью-Йорк, 1943)

 
Восторга чистого томленье
Нисходит в творческой мечте,
Даруя чувству – преломленье
В неодолимое стремленье
К недостижимой Красоте.
 

 
В отрешенности мира зеленого,
Вдалеке от дорог и жилья,
Отдыхаю в траве у студеного,
Говорливого в камнях ручья.
 
 
Полдень, налит ленивой дремотою;
Лишь не может ручей не звенеть
Да мерцает живой позолотою —
Пятен солнечных шаткая сеть!
 
 
Но живет и царит в неподвижности
Силы творческой вечная власть,
Мощно дышит, в ее непостижности,
Воли к жизни победная страсть.
 
 
Наслаждаться минутою каждою, —
Вот завет тайнодейственных чар,
И, охвачен неведомой жаждою,
Я вдохнул этой мудрости дар.
 
 
Как вином, упиваюсь я чувственно
Чудотворный струей бытия,
Негой счастья, такой безыскусственной,
Как бездумная песня ручья.
 
 
Нераздельно сливаюсь я с четкою
Пляской света и тени сквозной
И с молитвенной трелью короткою
Серой птички в ветвях надо мной.
 
 
И, пьянея медовою сладостью
Где-то в чаще расцветших цветов,
Я по-детски, с порывистой радостью,
Сам бы петь, словно птица, готов.
 
 
Но томятся на сердце созвучия:
На словах выражать не привык
Мимолетные чувства певучие
Человеческий бедный язык.
 

 
Мечтателю-певцу явился в грезах юный
И лучезарный Феб; на лире золотой
Играл он дивный гимн, и сладко пели струны,
Чаруя слух людской нездешней красотой.
 
 
Чуть звук последний стих, поэт от грез очнулся:
Свою он лиру взял и, сердцем возгорев,
Трепещущей рукой послушных струн коснулся,
Спеша доверить им божественный напев.
 
 
И полились стихи. Безмолвная сначала,
Толпа пришла в восторг, дослушав до конца,
И кудри юноши, ликуя, увенчала
Бессмертной зеленью лаврового венца.
 
 
Но тосковал поэт. Поблекла песня Феба
В созвучьях струн его… Здесь, в прахе и в пыли,
Лишь он один и знал, что чудных звуков неба
Достойно сохранить не мог он для земли.
 
 
Сорвал он свой венок. Разбил о камни лиру,
Бежал из городов и жил, как дух лесной,
Далекий от людей и странно чуждый миру,
В бессильи алчных снов о песне неземной.
 

 
Как царица средь преданных подданных,
Ты – в искательном круге мужчин,
И страданья сердец, тебе отданных,
Принимаешь, как дань. Но один,
 
 
Лишь один твоих милостей неданных
Не искал. И ему, королю,
Отдала б ты всех подданных преданных
За одно дорогое: – «Люблю!» —
 

 
Стих поэта – лук упругий,
Гнев минутный – тетива,
А в колчане для услуги
Стрелы – жгучие слова.
Жертву всюду догоняя,
Жал язвящих острота
Поражает негодяя,
Дурака или шута.
 

 
Под небрежной рукой
Дрогнул голос струны,
И глубокой тоской
Вздохи песни полны.
 
 
Звуки ярче. Порыв
Страстью кровь всколыхнул:
Слышен знойный призыв
На кипучий разгул.
 
 
А потом – вновь тоска,
Память старой любви…
Чародейка-рука,
Не тревожь, не зови…
 
 
Сердцу слушать невмочь.
В сердце плачет струна.
А цыганская ночь
И шумна, и хмельна.
 

 
У яблонь, свесивших над прудом
Цветов порозовленный снег,
Пируют пчелы с алчным гудом
Свой скопидомческий набег.
 
 
Истомно-теплый полдень мая
Дрему на яблони навел,
Сомлев, стоят они, качая
Цветы под гул жужжащих пчел.
 
 
Цветы, склоняясь низко к пруду,
Белеют призрачно в воде
И чуть дрожат, дивясь, как чуду,
Цветам, мерцающим в пруде.
 

 
Был молодой зеленый май,
Всё к солнышку тянулось.
И сердце, полнясь через край,
Любовью встрепенулось.
 
 
Был молодой зеленый май;
Так соловей пел сладко,
Что сердце, как-то невзначай,
Открыл я ей украдкой.
 

 
По гати хворостной сырой
Схожу низиною болотной;
Кругом – деревьев тесный строй,
С боков – кусты стеною плотной.
Темно и дико под горой.
И здесь, полуденной порой,
Так сердцу сладко и дремотно
Под влажной ласковой жарой.
 
 
Иду. И словно в мир забвенья
Уводит сумрачная гать.
С былым и с жизнью рвутся звенья…
Какая тишь и благодать,
Какой покой отдохновенья,
Как хорошо, ловя мгновенья,
В слова свободные слагать
Живую песню вдохновенья.
 

 
Полдень зноем и влагой распарен;
В луговине шатры на реке.
«Дай, пригожий усмешливый барин,
Погадаю тебе по руке.
Отойдем-ка с тобою в сторонку…
Что увижу – того не таю…
Подари моему цыганенку,
Серебри, барин, руку мою».
 
 
«На, снеси своему цыганенку,
Но не мучь ты гаданьем меня,
Не сули ни удач мне вдогонку,
Ни печалей грядущего дня.
 
 
Если счастье предскажешь – обманешь:
Бабьей сказке я веры не дам;
Если ж горе пророчить мне станешь —
Так я горе свое знаю сам».
 

 
Запад алеет сквозь рощу прозрачную,
И розовеют поля.
Словно стыдливо готовит земля
Юному маю постель первобрачную.
 
 
Чую я светлого мая прилет:
Чувства моложе, мечты дерзновеннее.
Страстной истомы волненье весеннее
Сердце безумное пьет.
 

 
Ты любовь схоронила навеки,
Но владеешь собой мастерски;
Только тень, окружившая веки,
Выдает безысходность тоски.
 
 
Так на белом бесстрастном конверте,
Сберегающем тайну письма,
Вестью кем-то оплаканной смерти
Безнадежно чернеет кайма.
 

 
В костре трещат сухие сучья,
Багровый свет дрожит во тьме,
И ткется мысль как ткань паучья:
Виденья странные в уме,
А в сердце – странные созвучья.
 

 
В тиши пустынной комнаты,
От праздных глаз вдали,
Мы пьем с тобой тайком «на ты»,
И пенится Аи.
 
 
– «За дружбу!..» – Но искуственно
Звучат слова мои:
Твоих горящих уст вино
Хмельнее, чем Аи.
 

 
Из бессмертья – к мгновенному,
От предвечного – к тленному.
А чрез смерть – снова к вечности,
И чрез тлен – к неизменному.
 

 
Последний луч горит над куполами
Монастыря,
И тишь полей полна колоколами;
Чуть веет вечер влажными крылами.
Грустит заря.
 
 
В слезах зари мерцают аметисты
И янтари;
Колоколов призывы звонко-чисты…
Как хороша в закатный час лучистый
Печаль зари.
 
 
Душа горит, полна колоколами,
И я парю:
Подхваченный незримыми крылами,
Я уношусь, всё ввысь над куполами,
Туда – в зарю.
 

 
Твердя, что мы, прожив наш век,
Уничтожаемся бесследно,
Ты, горделивый человек,
Беднее гусеницы бедной.
 
 
Червяк пред смертью вьет кокон,
Как ложе сна, и грезит жадно,
Что, пресмыкающийся, он
Проснется бабочкой нарядной.
 

 
В темном небе летней ночи
Звезды яркие горят,
Как мечтательные очи,
Тайно что-то говорят.
 
 
Их любви язык лучистый
Изучить для нужд земли
Филологи и лингвисты,
Как ни бились, не могли.
 
 
Мне меж тем не трудно было
Говор звезд понять вполне,
Потому что глазки милой
Словарем служили мне.
 

 
Смертельный грех наш в том, что матери родной,
Земли, вскормившей нас, мы, дети, постыдились
И от ее любви навек отгородились
Обманом тысяч лет, как каменной стеной.
 
 
С рассудочным умом и с волею стальной,
В поту, в слезах, в крови, упорно мы трудились,
С природой бой вели, победами гордились,
И платим за разрыв ужасною ценой.
 
 
Наш утонченный быт удобств и наслажденья
Поля от нас застлал туманом наважденья,
Лесов не слышим мы за грохотом машин:
 
 
Нас прокляла земля возмездьем отчуждения,
И гордый человек, природы властелин,
Беспомощный стоит на грани вырожденья.
 

 
Душа еще не охладела:
Ее надеждам нет предела,
Ее стремленьям нет преград,
Пока пред нею песен клад
Пустыню нашего удела
Преображает в райский сад.
 

 
Он родины лишен. Ее не предал он,
И не свершал по ней в душе последней тризны,
Но пережил ее; любовь прошла, как сон,
В нем сердце не дрожит при имени отчизны.
 
 
И, сожалений чужд, он без нее не сир,
Он большему открыл любовные объятья:
Отцовский дом ему – весь вольный Божий мир,
Его очаг везде, где люди – люди-братья.
 
 
Везде, где шепчет бор и шелкова трава,
Где ярок трепет звезд и ласков луч закатный,
Там, радостный Иван, Непомнящий Родства,
Он вместе гость и свой, бродяга перекатный.
 

 
Там пышно цветы расцветают,
Где падают слезы мои;
Где вздохи любви моей тают,
Там звонко поют соловьи.
 
 
Люби меня, милая крошка,
И эти цветы – все твои,
Всю ночь до зари у окошка
Тебе будут петь соловьи.
 

 
Ширь полей от звезд лучится,
В перелесках – полумгла;
Снег взметая, тройка мчится,
И дорога – как стрела.
 
 
Колокольчик дробно сыплет
В ночь свой частый четкий звон,
Острый ветер жжет и щиплет;
А простор со всех сторон.
 
 
В даль, всё в даль уносят сани.
Сердце радостно в груди:
Нет тревоги, нет желаний,
Нет и цели впереди.
 
 
Так и мчался бы всегда я
Под напев колокольца
Средь седых равнин без края,
По дороге без конца.
 

 
Много сердце претерпело
Чуждых людям тайных гроз,
Много в нем плодов дозрело,
Отцвело любимых роз,
 
 
Много в сердце накипело
Боли, горечи и слез
Прежде, чем оно запело
Песни всем доступных грез.
 

 
Тайком мы с тобой целовались.
Не видел никто, лишь из тьмы
Нам звезды светло улыбались, —
И звездам доверились мы.
 
 
Но звездочка с неба упала
И тайну шепнула реке,
А речка – веслу нашептала,
Весло же – гребцу в челноке.
 
 
А тот на ушко, по секрету,
Нас выдал своей дорогой.
И вот – всему ведомо свету,
Что мы целовались с тобой.
 

 
Майский воздух так прозрачен,
Вешний мир так юн и свеж,
Точно не был встарь утрачен
Райских пажитей рубеж.
 
 
Как на утре первозданном,
Краски в радужной игре;
Весь в бреду благоуханном,
Сад томится на заре.
 
 
И в лучах звезды восточной,
Чуя жизненный рассвет,
Веет страстью непорочной
Яблонь чистый первоцвет.
 
 
В общей радости безлюдной
Безотчетно одинок,
Я иду в тревоге чудной
На алеющий восток.
 
 
В сердце зов тоски блаженной,
Словно дремлющую новь
В нем зажгла зарей нетленной
Первозванная любовь.
 
 
Снится мне сегодня странно
В одиночестве моем
Близость светлой и желанной,
Ощутимой здесь во всем.
 
 
И с надеждой близкой встречи
На заре легко идти.
Цветом яблони мне плечи
Осыпают по пути.
 
 
Так под райские напевы
По ликующим садам
Шел в предчувствованьи Евы
Первосозданный Адам.
 

 
Мечты о счастьи – торопливы,
Мечты о счастьи – прихотливы,
Мечты о счастьи не мудрей,
Чем красок радужных отливы
В обмане мыльных пузырей.
 

 
В тиши прадедовской аллеи
Шуршал тревожно старый дуб,
Во мраке бились молний змеи.
И как в их блеске был мне люб
Твой лик, точеный лик камеи,
С призывом знойным гордых губ.
 

 
В джунглях, где снегом белели жасмины,
Ложе любви расстелил нам апрель.
Я, и она, и любовь – триедины;
Нега истомна, и трепетен хмель.
 
 
Губы ее – провозвестники счастья —
Чашей душистой раскрылись уже:
К ним полновластно готов был припасть я
В грезах, не снившихся даже радже.
 
 
Ветер – завистлив. Принес он из дали
Стон одинокий, чтоб в сны забытья
Бросить нам отзвук бессонной печали,
Каплею горечи в сладость питья.
 
 
И отравил отголосок кручины
В жалобе чьей-то далекой души
Брачную песнь, что нам пели жасмины
В благоуханной безлунной тиши.
 

 
Завладело мной царство лесное,
Обвело заколдованный круг
И баюкает сердце больное,
Исцеляя сомнений недуг.
 
 
Весь покой свой, взлелеянный глушью,
Доверяет мне лес-чародей,
И, его покоряясь радушью,
Забываю я жизнь и людей.
 
 
Сердце снова поет бестревожно,
Словно птица, порвавшая сеть:
Даже странно подумать, что можно
Ненавидеть, желать и скорбеть.
 

 
Как сумрак ночи – смерть на время;
Рассвет, как жизнь, сулит восток.
И вечен смены круг. Цветок
Роняет жизненное семя.
 
 
Оно, когда приспеет срок,
Умрет, в земле набухнув, треснет
И новой жизни даст росток…
А не умрет, так не воскреснет.
 

 
Ход часов, в затишьи звучный,
Дробно скор и четко част,
Словно ходит страж докучный,
Сердцу отдыха не даст.
 
 
Человек бездушной вещи
Душу отдал под надзор…
Ход часов, как шаг зловещий,
Четко част и дробно скор.
 
 
Роковую быстротечность
Наших дней часы блюдут
И злорадно мелют вечность
В жалкий прах своих минут.
 

 
Гроза на море. Вспенена
Седая ширь. Вскипев под шквалом,
Встает волна, растет волна
И в берег бьет девятым валом.
В душе гроза. Слепой налет
Мятежных волн уже вне власти,
И в сердце жаждущем растет
Девятый вал бездумной страсти.
 

 
Пусть вековых сокровищ цены
Вновь пересматривает мир;
Я верю в сердце нашей смены
И в светлый подвиг новых лир.
 
 
Те ж будут люди, – чувства те же,
И вновь, с бессмертною мечтой,
Другие будут страстью свежей
Пылать пред вечной Красотой.
 
 
А жизнь, мудрец гостеприимный,
Внушив, доверит их струнам
Еще неслыханные гимны
О снах, не грезившихся нам.
 

 
Под властью тайных чар, больной мечтой влекомы,
Мы, как лунатики; весь путь идем во сне.
Нас манит дальний свет, разлитый в вышине,
Нам сладок приворот болезненной истомы.
 
 
Не чуя жутких бездн, как будто ждущих нас,
Над самым краем их идем, скользим легко мы:
Вдруг оклик слышится нежданный, но знакомый,
И пробуждает нас для жизни… в смертный час.
 

 
Нет, золота, людям пригодного,
Я б звать благородным не стал:
Оно – благородный металл
Лишь редко… в руках благородного.
 

 
В саду опавших листьев хруст,
Тосклив под ветром стук оконниц.
Я жажду глаз твоих и уст…
Но дней черед – бездушно пуст,
А ночи – долгий ряд бессонниц.
 
 
С тобой в разлуке – мир в тени,
Нет без тебя конца ненастью:
Вернись, как солнце, и верни
Мне счастьем веющие дни
И ночи, нежащие страстью.
 

 
Томясь, с усильем вспоминая,
Из жизни рвется мысль больная
В тот мир, что смутно ей знаком:
Так бьется бабочка ночная
В осенней тьме под потолком…
 

 
Милосердия светлая дочь.
Без любви, мою душу спасая,
Отдала ты под звездами мая
Мне одну незабвенную ночь.
 
 
Ночь объятий, таких непорочных
И холодных, как грудь ледников,
Безучастных при ласках полночных
Приникающих к ним облаков;
 
 
Ночь в слияньи таком же безгласном,
Как сливается с небом залив,
В сонном лоне безжизненно-ясном
Поцелуи луны остудив.
 
 
И, смутясь святотатством насилий,
Стихнув, страстность уснула моя
На бесстрастной груди, как змея,
Задремавшая в холоде лилий.
 

 
Где ж ночлег? Из спутников бывалых
Большинство на отдых отошло;
Веет ночи близкое крыло.
И, страшась желаний запоздалых,
С ношей горя на плечах усталых
Всё вперед иду я тяжело.
 
 
Тишь и мрак, – пустыня неживая;
Никнет мысль, подруга путевая, —
Ей безмолвье сумерек сродни.
Я устал… Иду едва-едва я,
От земли с усильем отрывая
Как свинцом налитые ступни.
 
 
А когда из сумрака густого
Я гляжу назад, где опочил
Прежний мир надежд, страстей и сил,
Там, в лучах заката золотого,
Лаской дышит счастье прожитого
Меж цветами милых мне могил.
 

 
Глубоким долгим сном в серебряной постели
Уснула крепко Русь, родимая земля.
Своих мохнатых лап в дреме не шевеля,
Одеты в иней, спят щетинистые ели;
 
 
Застыли воды рек в их льдистой колыбели,
Затихли выси гор в бронях из хрусталя;
В сугробах затонув, праотчие поля
Молчат, не зная грез под пение метели.
 
 
Повсюду тишь, как смерть. Но в этом мертвом сне,
Как тайна, скрыта жизнь. Снега, в их белизне,
Не саван гробовой: покров их – плащаница.
 
 
Покойся ж и копи целебный сок в зерне
Под пухом мудрых вьюг, благая мать-землица,
Чтоб буйный всход хлебов был тучен по весне.
 

 
Признанья бред на склоне дня
И в страстной ночи быстротечность
Необоримого огня, —
Без них вся будущая вечность
Была б неполной для меня.
 

 
Стою над рекою у старой березы;
В ее благосклонной тени
С тобой я любви моей первые грезы
Делил в наши юные дни.
 
 
На память в коре заповедной березы
Нарезал я имя твое,
И сок из пореза, как светлые слезы,
Ножа оросил лезвее.
 
 
Пустая, по-детски смешная затея.
Та язва давно зажила,
И самое имя чуть видно, чернея
Рубцом на морщинах ствола.
 
 
А сердце, как прежде, томится любовью,
Я тщетно зову забытье…
И в ране живой, истекающей кровью.
По-прежнему имя твое.