Текст книги "Гибель Атлантиды: Стихотворения. Поэма"

Автор книги: Георгий Голохвастов

 
В ночи, прислушиваясь к звуку
Грозы, идущей стороной,
Я нашу изживал разлуку:
Ни ты, ни я тому виной,
 
 
Что страсть, остыв, ушла навеки.
И всё же, глядя в душный мрак.
Я ждал, чтоб он мне подал некий
Понятный сердцу вещий знак.
 
 
И было. Молния сверкнула.
Как росчерк властного пера,
И в книге жизни зачеркнула
Всё то, что умерло вчера.
 

 
Любовь – колыбельный напев,
Пленительной нежностью полный:
Баюкает он, точно волны
Качают, душой завладев.
 
 
Но только, поверив ему,
Дремотой забудешься чутко,
Он смолкнет внезапно, и жутко
Очнуться в тиши… одному.
 

 
Грозовый мрак густой и низкой тучи
Грядой наполз на алый небосклон,
Как свитый клубом, грозный и дремучий,
Из мира мифов вызванный дракон.
 
 
Мерцает тускло блеск свинца в отливе
Огнями молний закаленных лат,
И лишь снопом огня в одном извиве
На миг пробился пламенный закат.
 
 
В тумане дымном света всплеск багряный
Вокруг победоносного луча
Струится, точно кровь смертельной раны,
Стекающая с острого меча.
 
 
И чудится, что неба оборона, —
Водитель Светлых Сил – архистратиг,
Владыку Тьмы во образе дракона
В бою клинком пылающим настиг.
 

 
Пою… Полна не восхищеньем,
Не сном любви, не обольщеньем,
Не Красотой душа моя…
Нет, только жизни ощущеньем
Сегодня ярко счастлив я.
 

 
Я бросил в море, в блеск вечерний
Зыбей из золота и черни,
Твой дар – заветное кольцо,
 
 
И ветер с дружеским участьем,
Как раскрывающимся счастьем,
Повеял волей мне в лицо.
 

 
Полночь. Мертвый сон деревни
Тишиною мучит слух.
И на сердце ужас древний:
Ходит, ходит темный дух.
 
 
Чу! Вдали поет петух.
 
 
Будит смутные терзанья
Клич протяжный петуха,
Словно весть напоминанья
Непрощенного греха…
 
 
Грудь тоскует… Ночь глуха.
 

 
Вздохнет и смолкнет эхо скал,
Виденья сменит гладь зеркал,
И не дан в небе след зарницам,
Но я, напрасно б я искал
Забвенья прожитым страницам.
 

 
Снилась мне ты светлой и довольной,
Улыбаясь с ласковостью мне,
Ты звала. Но сердце ныло больно:
Что-то злое крылось в беглом сне.
 
 
Так он жег угрозой затаенной,
Что, проснувшись рано поутру,
Всё еще я нес в душе смятенной
Страх предчувствий: сон был не к добру.
 
 
И, как встарь встревоженный любовник
Рад был верить басням ведунов,
Так и я дал много б за толковник
Вещей сути в пряже темных снов.
 

 
Но в окне, вздымаясь, занавеска
Шелестела. Тихо сад шумел;
Новый день в красе тепла и блеска
Был, как юность, радостен и смел.
 
 
Сноп лучей широкой полосою
Он бросал мне с лаской молодой;
А от гряд, обрызганных росою,
Веял тонко ветер резедой.
 
 
И свой цвет, как снег, на подоконник
Уронила белая сирень.
Как мне сна ни толковал бы сонник, —
Сердце верит в этот светлый день.
 

 
Мы – вкус утратившая соль,
Мы – свет, горевший под сосудом.
И жизнь казнит нас не за то ль.
Нам не воскреснуть даже чудом,
И в обреченьи – наша боль.
 

 
Рукой лаская верный ятаган,
В шатре походном на ковровом троне,
Как блеск грозы, ужасен Тамерлан.
 
 
Еще светлей взошла на небосклоне
Его звезда: могучий Баязет
Разбит в бою и схвачен при погоне.
 
 
Султан обманут счастьем прежних лет…
Пред очи хана, в клетке – птицей пленной
Его внесли, – вождю от орд привет.
 
 
И два врага – владыка, бич вселенной,
И властелин, сраженный в час борьбы.
При встрече речь ведут о славе тленной,
 
 
Один без рабских жалоб, без мольбы
Другой без злобы мелочного чванства
Чтя высший суд в путях людской судьбы
 
 
И мудрый смысл ее непостоянства.
 

 
Неоглядны равнины родные,
В них дорога легла напрямик.
В кольца гнутся, храпя, пристяжные,
Забирая, частит коренник.
 
 
В беге призрачном месяц двурогий
Режет тучи хрустальным ребром;
Снеговые поля вдоль дороги
Искрометным горят серебром.
 
 
И чем дальше, тем шире, всё шире
Озаренных снегов пелена,
Словно тонешь в таинственном мире
Неразгаданно-светлого сна.
 
 
Я томился по далям бескрайным
И полей вспоминал тишину,
В шуме праздничном гостем случайным
Изнывая в столичном плену.
 
 
Там солгали мне женские взоры,
А с друзьями разгул надоел,
И бежал я от уз на просторы,
В милый отчич и дедич предел.
 
 
Отвори ж мне раздолья глухие, —
Новых сил я в тебе наберусь,
Вековая родная стихия,
Непонятная, чудная Русь.
 
 
Здесь развею я с пылью алмазной
Беспокойного сердца тоску
И кручину любви неотвязной
По снегам размечу на скаку.
 
 
Ну, наддай же, ямщик. Да запой-ка.
Вожжи дрогнули. Ухарский крик, —
Пуще прежнего прянула тройка,
И запел, встрепенувшись, ямщик.
 
 
Он поет про коней-ураганов,
Про зазнобу – девицу-красу,
Про гульбу удалых атаманов,
Про засаду в дремучем лесу.
 
 
И врываются сменой нестройной
В стародавний распев ямщика
То безудержность воли разбойной,
То судьбы подневольной тоска.
 
 
Что за песнь. От добра ли? От худа ль
Не поймешь, – да и нужно едва ль.
От души забубенная удаль,
От души роковая печаль.
 
 
Месяц серп свой за облаком прячет,
Жжет лицо снеговая пыльца,
И не знаешь, смеется иль плачет
Переливная трель бубенца.
 

 
Сквозь прорезь узкого оконца
Лучей вечерних столп косой
Упал прозрачной полосой
На гроб с прощальной лаской солнца.
 
 
И сизо-синяя струя
Густого дыма от кадила
Поток лучистый бороздила,
Как зыбь лазурного ручья.
 
 
Казалось, что в наплывах дыма,
Стезей, светящейся вдали,
Мольба тоскующей земли
Всходила в высь, дориносима.
 

 
Иду путем неотвратимым.
Но, молода не по летам,
Душа поднесь верна любимым
Неувядающим мечтам.
 
 
И, полный сном неповторимым,
Порой я льну, не здесь, а там —
В далекой юности, к любимым
Неувядающим устам.
 

 
Внизу, в теснине, Джумны чистой
Излом серебряный сверкал;
Высоко вверх твердыней мшистой
Вздымались стены мрачных скал.
 
 
Молчали горы в ризах черных
Своих нахмуренных лесов
И в бороздах потоков горных;
Был сон полуденных часов.
 
 
Говинда праведный, – великий
Учитель Сикхов, – в сердце гор,
Облокотясь на камень дикий,
Склонял над древним свитком взор.
 
 
Вдруг шаг раздался торопливый,
И Рагунат пред стариком:
Недавно стал богач кичливый
У мудреца учеником.
 
 
Но сребролюбцы ненадежны.
Теперь сказал он: – «Удостой
Принять мой дар, такой ничтожный
Перед тобой, отец святой». —
 
 
И подал старцу два браслета.
Говинда взял их на ладонь,
Следя, как искорками света
Рубинов теплился огонь.
 
 
Потом одной цепочки звенья
Обвил вкруг пальца. Горячей
На солнце брызнули каменья
Игрою радостных лучей.
 
 
Но вдруг браслет, скользнув проворно
Блестящей змейкою с руки,
Звеня, скатился с кручи горной
И с плеском канул в глубь реки.
 
 
– «О горе, горе», – как безумный,
В испуге вскрикнул ученик
И вниз с утеса в воды Джумны
Нырнул с разбегу. А старик
 
 
Опять склонил над свитком взоры.
И, в наступившей тишине,
Журча, смеялись волны-воры,
Свою добычу скрыв на дне.
 
 
Уже кончался день и, алый,
Пылал торжественно закат,
Когда, озябший и усталый,
Вернулся к старцу Рагунат.
 
 
Кричит: – «Я с места сбился верно.
Наставник добрый, помоги
И укажи мне, хоть примерно,
Где от паденья шли круги».
 
 
Говинда, дум вечерних полный,
Весь устремленный к высотам,
В ответ, не глядя, бросил в волны
Второй браслет, сказав: – «Вот – там».
 

 
Во имя Истины, Добра и Красоты
На бой ты вызвал жизнь, прокляв ее утехи:
Презрел ты смех, и хмель, и песни, и цветы;
Не грезились тебе любимые черты, —
И в радостях любви боялся ты помехи.
 
 
Но жизнь прошла, как сон. Ты меч свой и доспехи
Сломал в борьбе со злом: не знал победы ты,
И видишь, что служил лишь людям для потехи,
А позади тебя, как в мертвой степи – вехи,
Над всем, что ты отверг, – могильные кресты.
 

 
Забыв восторги страсти, ты ли
Клеймишь укором нашу ночь:
Ведь звать обманом счастья были
Такой же грех, как истолочь
Живой алмаз в щепотку пыли.
 

 
Как жернов, тяготит мне грудь глухой недуг —
Утраченной любви безвыходное горе…
Душа моя темна, как в траурном уборе,
И южный свет и блеск вселяют в ней испуг.
 
 
Здесь ярко, чересчур всё ярко здесь, мой друг,
Сверх меры пламенно лазоревое море
И слишком красочно ликует на просторе
Сапфирно-синих гор горячий полукруг.
 
 
Беспечный ветер резв, взметая по ущелью
Азалий лепестки душистою метелью,
А небо радостно, как вечно юный бог.
 
 
И кажется, что всё смеется с явной целью —
Лишь резче подчеркнуть, как я с тоской убог
В краю, где место есть лишь счастью и веселью.
 

 
В стенах, гудящих, словно пчёльник,
Бессонным ропотом борьбы,
Где все своих страстей рабы,
Я был, чужих страстей невольник,
Забытым пасынком судьбы.
 
 
А здесь, беспечный мирный странник,
Земли родной свободный сын,
В цвету и в радости долин,
Лишь Красоты одной я данник
И сам свой раб и властелин.
 

Г. В. Дерюжинскому

 
День за днем всё меняется в мире,
Нас самих изменяют лета,
Неизменна одна Красота.
И в Искусстве всё глубже, всё шире
Красоту ощущает мечта:
Пусть ее не постичь с полнотою,
Но отрадно дышать Красотою.
 

 
Поэты, дети вдохновенья,
О чем мечтали все они?
О славе, друг мой!.. К ней стремленья
И я исполнен в эти дни.
 
 
Но встарь поэтов чтили боги
И благосклонные цари;
Поэты жили без тревоги,
В довольстве полном. Посмотри,
 
 
Каким величием священным
Был вещий сонм их окружен:
Утратив счет подаркам ценным,
Они любовь прекрасных жен
 
 
Переживали мимолетно.
И для толпы тех давних лет
Звучал и гордо, и почетно
Эпитет царственный – поэт.
 
 
Увы! В наш век эмблема лиры,
Поэтов радостный убор —
В презрении плющ. Поэты сиры.
И если, вдохновенный взор
 
 
Бессонно в выси устремляя,
Ты служишь музам, то поверь,
Что только праздного лентяя
Заслужишь прозвище теперь.
 
 
Увы!.. И все-таки приятно
Не досыпать порой ночей,
Творя для славы беззакатной
В венце немеркнущих лучей.
 

 
Угрюм, как склеп, камин холодный,
Тосклива ветра песнь в трубе,
И мысль страшит возврат бесплодный
На зов былого. Но в борьбе
 
 
Больного сердца, как и прежде
В неутихающей мольбе,
В неизживаемой надежде,
Всё та же дума о тебе.
 

 
В то время шепот беспокойный
Военных слухов и вестей
Наполнит мир и всех частей
Земли достигнет. Вспыхнут войны.
 
 
В себе разделится народ,
Враждою встанет род на род,
На царство – царство ополчится.
 
 
Тогда, в великий недород,
Оповещая свой приход,
Костлявый голод постучится.
 
 
Тогда дохнет заразой мор;
Тогда, зияя, чрево гор
Неугасимый пламень кинет
С дождем из серы и смолы;
Землетрясенье – сушу двинет,
А закипевших вод валы
На берега потопом прянут,
И острова в пучину канут.
 
 
Но будет тех невзгод чреда
Лишь новых, горших бед началом:
Свершится худшее тогда
В людском паденьи небывалом.
 
 
Друг друга люди продавать
Начнут, завидуя друг другу;
Убийца, клеветник и тать
Свой будут день торжествовал,
Средь робких, преданных испугу;
Родную дочь бесстыдно мать
Продаст разврату на услугу;
 
 
А дети заклеймят отца,
И брат от брата отречется,
Хулы исполнятся сердца
И Божье имя проклянется…
Но устоявший до конца
И претерпевший всё – спасется.
 

 
Я верил, жаждой жить томим,
Виденьям в сказочном мираже,
Мечтам в обманчивой их пряже,
Надеждам призрачным, и даже
Глазам ласкающим твоим.
 

 
Узнав измену, кратко ведал
Я боль и стыд солгавших грез,
Но торжества тебе я не дал
Безвольем жалоб или слез.
 
 
Стряхнув усилием прощальным,
Как плен, твою былую власть,
Костром пылает погребальным
Моя обманутая страсть.
 
 
Угрюмо дым клубится серый,
И в гневном пламени дотла
Сгорает храм любви и веры,
Где ты в святилище жила.
 
 
А завтра новый день безбурный
Осветит в мертвенной тиши
Лишь пепла горсть для белой урны
На тайном кладбище души.
 

 
Лишив все тайны их завес,
Исчислив всё, всё взяв на вес,
Молитву сделав мертвой требой,
Мы гордо верим в наш прогресс,
 
 
Но, меря всё земной потребой,
Здесь, в мире попранных чудес,
Мы в силах видеть только небо,
За ним не чувствуя небес.
 

 
Кто дни вернет мне золотые:
Мечты, бунтующую кровь,
Порывы дерзостно-святые
И безоглядную любовь.
Всё погубило время злое,
Остыла кровь, в душе разлад…
О, кто мне возвратит былое
И кто мне юность даст назад…
 

 
Опять отлетных журавлей
Маячит в небе треугольник,
И вновь на сердце тяжелей:
Когда ж пущусь и я, невольник,
В свой путь на зов родных полей.
 

 
Мир и жизнь в дарах не скупы:
Солнце, море, красок смена,
В розах дол и скал уступы,
Песни, ласки, кубков пена.
 
 
Но безумьем пышут грозы
Битв кровавых. Люди глупы.
В царстве роз скрипят обозы
С грузом мертвых. Трупы… трупы…
 
 
И в дыханьи каждой розы.
Как ползучая измена,
Дышит веяньем угрозы
Тошно-сладкий запах тлена.
 

 
Когда пора надежд признаньем завершилась,
Я первый поцелуй сорвал – любви печать:
Ты – не умела отказать,
Но мне ответить не решилась.
 
 
У роковой черты последнего предела
Разлуки поцелуй похитил я, как тать:
Ты – не решилась отказать,
Но мне ответить не умела.
 

 
Слышен осени шелест в затишьи долин;
Лес пылает недужным румянцем,
Вьются призрачно нити седых паутин,
Листья кружатся бредовым танцем.
 
 
В бледном небе еще солнце ярко блестит,
Но уж холоден воздух хрустальный,
И природа о лете сгоревшем грустит,
Чуя трепет, предсмертный… прощальный.
 
 
Умирает природа. Но как хороша
Эта смерть с ее светлой печалью:
Умереть бы теперь, чтоб смещалась душа
С бесконечной прозрачною далью.
 

 
При дороге цветок отцветающий,
Эхо песни, в лесу потонувшее,
Легкий пар, в чистом воздухе тающий,
Это – ты, мое счастье минувшее.
 
 
Дня весеннего блеск потухающий,
Дуновение ветра уснувшее,
Ропот волн, вдалеке затихающий, —
Шлют привет тебе, счастье минувшее.
 

 
Прохладным утром, близ реки,
Идем мы рожью колосистой.
Росой увлажены душистой,
Во ржи синеют васильки.
 
 
И мягкой синью глубоки
Твои глаза в игре лучистой…
Прохладным утром, близ реки,
Идем мы рожью колосистой.
 
 
Я слышу дрожь твоей руки,
Как весть любви, по-детски чистой,
И тает тучкой золотистой
В душе последний след тоски
Прохладным утром, близ реки.
 

 
Река приносит, близясь устью,
Все воды морю в дар живой:
Так, долгий путь кончая свой,
Пора душе, омытой грустью,
С душою слиться мировой.
 

 
В сгущающейся мгле задумчивого часа,
Затерян средь толпы, внимаю в забытьи
Я мирным возгласам старинной ектеньи,
Рыданью дискантов и мягким вздохам баса.
 
 
Навис кадильный дым; огни иконостаса
Мерцают сквозь его топазные струи.
Развеялись, ушли тревожных дум рои,
На сердце тишина пред кротким Ликом Спаса.
 
 
Мне ясно слышится призыв издалека:
«Придите все ко мне, чья ноша здесь тяжка,
И бремя легкое вас научу подъять Я».
 
 
Благословенье шлет простертая рука
С кровавой язвою позорного распятья…
И ясен жизни смысл. И сладостна тоска.
 

 
В обрядном пламени дотла,
Курясь, истаяла смола,
Лишь дышит дым благоуханный:
Поэт угас, но стих чеканный
Звенит, как Вечному хвала.
 

 
Почти бегом, слуга купца
Вернулся с площади Багдада;
Дрожит, как лист; в чертах лица
Следы душевного разлада
И страх тупой в блужданьи взгляда.
 
 
«Сейчас, в базарной толкотне,
Я встретил Смерть… И по спине
Озноб прошел, как от мороза:
В ее оскале мертвом мне
В тот миг почудилась угроза.
 
 
О, господин, спаси меня!
Будь благ, не выдай грозной каре, —
Ссуди мне доброго коня:
Я ускачу и к склону дня
От Смерти утаюсь в Самарре». —
 
 
Оседлан конь. Тайком, как вор,
В глухой проулок за ограду
Слуга провел коня по саду,
Вскочил, и вмиг во весь опор
Скакун помчался по Багдаду.
 
 
Едва в пыли исчез беглец, —
Взяла хозяина досада:
– «Взгляну на Смерть!» – решил купец
И из конца прошел в конец
По пыльной площади Багдада.
 
 
Толпа сновала. Слитный гул
Гудел торговою заботой;
Кипела жизнь… Вдруг сзади кто-то
Купца невежливо толкнул:
Он обернулся с неохотой.
 
 
И что ж? Явилась Смерть ему,
С косой в руке, без покрывала.
– «Скажи, – спросил он, – почему
Угрозой мертвого оскала
Ты моего слугу стращала?»
 
 
– «Стращала?! Нет! – в ответ она. —
Я лишь была удивлена,
Что он в Багдаде на базаре,
Когда нам встреча суждена
Сегодня под вечер… в Самарре».
 

 
«На днях, заворожен дремотною волшбою,
Себя увидел я лазурным мотыльком:
То я на солнце млел, то реял над цветком,
То незабудкою прельщался голубою.
 
 
Всецело был сроднен я с новою судьбою,
И так был мой удел мне близок и знаком,
Что я совсем забыл о жребии людском…
Но вдруг, преобразясь, стал вновь самим собою.
 
 
И вот томится ум загадкою двойной:
Тогда ли, человек, я верил в сон ночной,
Что был я бабочкой с ее коротким веком,
 
 
Теперь ли, под листком забывшись на весу,
Я грежу, мотылек, что стал я человеком?..»
Так говорил друзьям великий Чуанг-Тсу.
 

 
Вечный Рим, словно кровью, закатом окрашен.
Жертвы жаждущий крест угрожающе страшен;
Жены плачут, мужи обуяны тоской.
Но торжественно старец, без страха и скорби,
Светлый символ креста знаменует рукой,
С тихим шепотом: – «urbi et orbi». —
 

 
Свод листвы роскошней малахита,
Ярче бронзы светится кора,
А трава богаче перевита,
Чем узор молельного ковра.
 
 
Это – храм. В его тиши охранной —
Близ Творца творение и тварь:
Каждый странник может невозбранно
Здесь воздвигнуть свой простой алтарь.
 
 
И, забыв, как праздную тревогу,
Вечный спор о Ликах Божества,
Своему Неведомому Богу
Принести бесстрашные слова.
 

 
«Угрюмый человек с всегда печальным взором, —
Ромашки в тишине шептали мне, – постой,
Бродя, как тень, в тенях, играющих узором,
Ты насмерть топчешь нас в ковре травы густой».
 
 
О, нет, не пощажу. Вам буду мстить всегда я,
Чтоб, лживые цветы, страдали вы, как я:
По вашим лепесткам о счастьи мне гадая,
Беспечно солгала мне милая моя.
 

 
Скупо в сердце мне блеск свой усталый
Клонит солнце… вчерашнего дня.
И мой пыл – пустоцвет одичалый
Прежних роз, обольщавших меня.
 
 
Вновь любить, чтоб, не зная забвенья,
Лишь страдать, – я уже не могу:
Я теперь полюблю для мгновенья,
Опалю… обожгусь… и бегу.
 
 
Ты, последний, мне страстностью встречной
Отвечавший, как эхо средь скал, —
Ты мне крикнул: «Не будь бессердечной!»
Ах, возлюбленный! Если б ты знал…
 

 
Устав гореть во мраке этом,
Душа одной мечтой полна:
Угаснув, слиться с Вечным Светом,
Чьим блеском некогда она
В земную жизнь излучена.
 

 
Расстались мы, – не я в том виноват.
И до сих пор, осенних дней утеха,
В душе звенит серебряный раскат
Столь памятного ласкового смеха.
 
 
Ты мне чужда, – не я в том виноват.
Чрез сумрак лет, погубленных бесплодно,
Всё тот же взор, – надежда средь утрат, —
Мерцает мне звездою путеводной.
 
 
Забыла ты… Но я ль в том виноват?
Ведь счастьем нищ, среди моих скитаний,
Как новый Крез, я сказочно богат
Сокровищем живых воспоминаний.
 

 
Чем дальше счет веду годам,
Тем примиренней дух в невзгоде, —
Я миру злобой не воздам…
 
 
Душа – как солнце на заходе:
Благословение природе
И мир жестоким городам.
 

 
Сказал Халиф, арабов вождь железный:
«Что в этих свитках, даре многих стран.
Не всё ль поведал золотообрезный
Самим Пророком данный нам Коран.
Коль то же в них – писанья бесполезны,
Когда ж иное – вредны, как обман».
И предал гневу огненной стихии
Книгохранилище Александрии.
 

 
Но письменам стремится человек
Бессмертье дать назло судьбам превратным;
И на пожар, как эхо, новый век
Откликнулся станком книгопечатным,
Чтоб рукопись в пыли библиотек
Не разрушалась тленом святотатным,
Чтоб вновь пришлец в огонь ее не вверг.
Так отомстил Омару – Гутенберг.
 

 
И он мечтал в тиши над синим Рейном,
Что доступ всем он в тот откроет мир,
Где мысль свою в молчании келейном
Мудрец чеканит, словно ювелир,
Где Красотой в напеве чародейном,
Ликуя, бредят струны вещих лир
И где в пылу пророческих наитий
Творцы наук провидят путь открытий.
 

 
Прошли века. Истории укор
Клеймом горит на памяти Омара,
И Майнцкий бюргер дорог до сих пор
Мечтателям всего земного шара.
До спора ль тут… И всё ж, при виде гор
Ненужных книг в подвале антиквара,
Я, злясь, ворчу, что святость книги – миф
И ближе всех был к Истине – Халиф.
 

 
Стихла буря. Мягко лижет
Вал примолкший берег плоский
И чуть-чуть шуршит прибой.
Страсть ушла, но память нижет,
Словно бисер, отголоски
Миновавших встреч с тобой.
 

 
Последний миг. Горю в огне
Освободителя-недуга.
Спеши, дитя. Склонись ко мне,
Как роза в теплом ветре юга
 
 
Целуй, целуй… Вся жизнь – во сне,
А в смерти – радость пробуждены:
 
 
Так пусть, проснувшись, не прерву
Утех земного сновиденья
И не утрачу наяву
Твоих лобзаний наслажденья.