Текст книги "Гибель Атлантиды: Стихотворения. Поэма"

Автор книги: Георгий Голохвастов

 
И утро встало ненастное. Море
Одели тучи покровом теней;
Шумела буря в свинцовом просторе;
Пучина вздулась, и с громом на ней
Вздымались волны друг другу на смену,
Одна другой и страшней, и темней,
А ветер буйный вскипавшую пену
Срывал разгульно с горбатых гребней.
Казалось, бездны разгневанный демон
Кидался в битву с жильцами земли:
С налету снасти трепал у трирем он,
На камни рифов бросал корабли,
Удары сыпал на крепкие молы;
Он в новом всплеске старинной крамолы,
С мятежным кличем вражды и хулы,
Грозил смести человека-тирана
И гнал на приступ к подножью Ацтлана
За ратью рать роковые валы.
 
 
Душа царевны созвучна ненастью.
Разбит, как бурей, сердечный покой,
Бушует сердце бесплодною страстью,
Как море, в споре с любовной тоской.
Всё то, что было недавно ей свято,
Теперь погибло, безжалостно смято,
Как венчик розы жестокой ногой:
Ее любимый был отдан другой.
И сон их детский о счастьи возможном
Навеки прерван, и в сердце тревожном
Надежд огонь благодатный задут.
Былое – призрак; печаль – в настоящем.
А там… в грядущем, лишь горе сулящем,
Угроза брака, несноснее пут…
О, как совместны с тоскою тяжелой
Ненастья слезы!.. И голуби ждут
Царевну тщетно в тревоге веселой.
 
 
В тунике белой у белой скамьи,
Сама, как призрак, она в забытьи
Стоит в тени у конца колоннады,
Где, в светлой бронзе застыв, лимниады,
С телами женщин на рыбьих хвостах,
Фонтана чашу несут на перстах.
 
 
Дождем спадают болтливые струйки,
И взор царевны недвижен, следя,
Как рябь играет и блещут чешуйки
Проворных рыбок под сеткой дождя.
В лукавых блестках резвящихся рыбок
До боли, въявь представляются ей
Соблазны женских нескромных улыбок
И чары в беглом призыве очей;
Качаясь плавно в извивах волнистых,
Мерцают странно в воде плавники,
Как будто веер из перьев цветистых
Шевелят пальцы изящной руки.
 
 
Не так ли жены, подвижны и гибки,
Вчера пред братом резвились, как рыбки,
В парчовых тканях с отливом чешуй,
И, ластясь, льнули к нему, как наяды?..
Вино пьянило; туманились взгляды;
Фонтан ласкал однозвучностью струй,
Дышала страсть в вероломном гашише…
А лютни пели всё тише и тише…
И веер скрыл роковой поцелуй…
 
 
Так снов ревнивых впивая отраву,
Царевна бредит. Ей страшно самой
От мыслей темных: «Отдайте! Он – мой!
Мне с детства близкий, он мой был по праву!
Зачем же, в жизни живой недвижим,
Обычай мертвый, как навык порочный,
Его похитил на праздник полночный
И отдал новым, далеким, чужим?
Пусть нет нам счастья по близости кровной!
Но я на радость победы любовной
Его отдать не хочу никому!
Судьба сковала нас цепью духовной:
Обещан небом он мне, я – ему!..»
 
 
Царевич вышел и в дымку ненастья
Вгляделся, жадно дыша на ветру.
Вдали он зорко увидел сестру,
И сердце чаще забилось от счастья.
 
 
Царевич тихо подкрался к сестре,
Как тень, скользя. Притаился за нею.
Потом, как в детстве в шутливой игре,
Приник к спине ей щекою, а шею
Обвил ей нежно руками… И вдруг,
Ее к себе повернувши за плечи,
Хотел согнать поцелуями встречи
Ее невольный минутный испуг.
 
 
Но он не слышит, как прежде, привета.
Бледна, царевна стоит без ответа,
Дрожит бессильно царевны рука;
В глазах померкших – глухая тоска
И долгой ночи бессонной усталость.
Он видит: ей не до смеха совсем!
Потухла сразу беспечная шалость;
Пронзая сердце, прихлынула жалость.
Хотел царевич сказать: «О, зачем,
Сестрица-радость, грустишь ты напрасно?»
И вдруг… мгновенно… всё сделалось ясно:
Обряд вчерашний и первый гарем
Меж ними пропасть внезапно раскрыли;
Сестра не знает, не чует, что он
Сберег безгрешно их детские были,
Любви их чистой безоблачный сон!
 
 
Но вновь с царевной он встретился взором;
И вмиг, владеть не умея собой,
Пред ней открылся; признаний прибой
Дышал правдиво то горьким укором,
То жгучей страстью, то жадной мольбой:
 
 
«Сестра, я понял! Скажи, неужели
Смогла, хоть кратко, ты думать, сестра,
Что был я счастлив в гареме вчера,
Когда под лютни мне женщины пели
И тайным знаком к предательской цели
Манили томно меня веера?
Могла ль ты думать, что в ночь новоселья…
Что этой ночью… что я?.. О, не верь,
Не верь сомненьям! Сестра, неужель я
К тебе пришел бы? Как смел бы теперь
Тебя касаться? Как мог бы и в очи
Твои так прямо глядеть без стыда,
Когда бы только… Но нет! Мне чужда
И память будет о тягостной ночи!
 
 
Сегодня, теша наперсниц своих,
Расскажут жены с насмешкой обиды,
Как был забавен ребенок-жених,
Бессильный отпрыск царей Атлантиды!
Толпа красавиц – на выбор. Из них
Была любая готова отдать бы
Всю жизнь за взор мой единый; но я
Не мог ценить их, холодный судья
И праздный зритель в час собственной свадьбы!
 
 
Меня привычно носили мечты:
Я сердцем, верным любви сокровенной,
Стремился пылко к одной, незабвенной,
Далекой-близкой!.. Не чуяла ты,
Что ей признанья любви наготове
Душа хранила, что счастья ключи
В ее едином решающем слове,
Что звал ее лишь я тщетно в ночи!
Сестра, ты знаешь, чье имя в том зове?!
Скажи, что знаешь?.. Нет… лучше молчи!..»
 
 
Молчит царевна: боится ль ошибки,
Иль снова верит, былое будя?..
Фонтан лепечет, и плещутся рыбки,
Играя резво под сеткой дождя.
 

 
Начальник стражи на вышке дозорной
Донес, что в море корабль-великан
Несется птицей чудовищно-черной,
Как призрак грозный, в пути на Ацтлан.
 
 
Запели трубы тревожно в Ацтлане.
Возможность боя предвидя заране,
Поднялся город, властитель морей.
Проснулась гавань. Снялись с якорей
В спокойных водах суда боевые;
Тугие снасти дрожат, как живые,
И просят мачты со стрелами рей,
Чтоб ветер вновь паруса их разбросил;
А строй гребцов, изловчившись взмахнуть
Шестью рядами закинутых весел,
Лишь знака ждет, чтобы ринуться в путь.
Как первый пояс столичной защиты,
Готовясь к брани, полно суеты
Кольцо наружной стены; с высоты
Звенят под шагом размеренным плиты,
Бряцают звонко мечи и щиты;
В тяжелых шлемах и латах гоплиты
Вступили в башни, взошли на мосты.
Незримо, в узких бойницах откосных
Таятся луки; спокойно стрельцы
Наводят стрелы; их жал смертоносных,
Ища добычи, трепещут концы.
И ряд угрюмый машин камнеметных
С тягучим лязгом колес и цепей
Грозит засыпать пришельцев залетных
Дождем смертельным разящих камней.
 
 
А там, где волны, над ярусом ярус,
Встают и в бездну спадают; бурля,
Бесстрашно реет напрягшийся парус,
И веет стяг на корме корабля.
Склоняясь на борт в губительном крене,
Корабль то ломит валы, как таран,
То мчится в белой раздробленной пене,
Как дух зловещий, на светлый Ацтлан.
Дивится город безумцев отваге;
Толпы теснятся, стараясь прочесть
На черном, ветром терзаемом стяге
Враждебных целей и замыслов весть.
 
 
Но чу! Меж башен над устьем канала
Упала цепь, преграждавшая вход
От взморья в город. На голос сигнала
Приветом дружным ответил народ,
Когда на гребни мятущихся вод
 
 
Судов дозорных проворная стая
Легко скользнула в ненастную мглу:
Ладьи Ацтлана, с валами взлетая,
Спешат, как чайки, навстречу орлу.
 
 
Летят. Домчались. Вот в брызгах и пене
Вкруг гостя смело бегут по волнам;
Обрывки криков, в поспешном обмене
Приветствий первых, доносятся к нам.
 
 
Назад к Ацтлану ладья вестовая
Бежит, пучину отважно взрывая,
И кормчий мира приносит слова;
Как искра, мчится в Ацтлане молва:
«Везет страны андрофагов посольство
Царю от князя привет и дары.
Все двери – настежь! Гостям – хлебосольство,
Послу – радушье: готовьте пиры!»
 
 
Манимы славой всемирного порта,
В виду великой столицы царя
Пришельцы быстро крепят якоря.
Завернут парус. С высокого борта
С трудом опущен в кипение волн
Большой, из дуба долбленого челн.
Коры столетней корявы морщины,
И грубо-тяжки четыре весла;
В пахучих шкурах курчавой овчины
Гребцы, и слуги, и стража посла.
Посланец правит кренящимся дубом;
Он грозен видом; осанка строга,
Огонь и сила в лице его грубом;
Играет ветер откинутым чубом,
И в ухе тускло мерцает серьга.
 
 
Ацтлан! Дивясь величавой картине,
В Ацтлан толпой мореходы спешат.
Пред ними, строгий, на гордой вершине
Горы Священной стоит Зиггурат.
 
 
В тенистой роще за белой оградой
Пасется мирно рогатое стадо
Молочно-белых священных быков;
На горном склоне среди цветников
Блестит дворец орихалковой крышей;
А вкруг, в садах утопая густых,
Раскинут Город Ворот Золотых,
Хранитель Вод, Заповеданных Свыше.
 
 
Прекрасен город, и жизнь в нем шумна, —
Смешенье красок и спутанность звуков.
Внутри вся гавань судами полна;
И шум, и крик у зияющих люков,
Где груз привозный в мешках и тюках
Рабы разносят на мощных плечах.
Как дуги туго натянутых луков,
Вздымаясь, арки крутых акведуков
Идут чрез город к вершине Горы.
Повсюду стены построек пестры
Трехцветным камнем: он белый, и черный,
И ярко-красный. Меж зданий просторны
Проходы улиц прямых и дворы
Вокруг жилищ легионов наемных.
Везде движенье, и стук колесниц,
И громкий топот людской на подъемных
Мостах у башен с рядами бойниц.
 
 
Как в латы, стены одеты в металлы:
На первой, внешней, из олова слой,
Из меди желтой оковка второй,
На третьей, главной, – загадочно-алый
Лучистый сплав, орихалк золотой.
Вдоль стен кругами замкнулись каналы;
Плывут галеры, снуют паруса,
Мелькают весла, звучат голоса.
В открытых храмах бряцают кимвалы;
Сантал дымится, и с ним в небеса
Земли хвалою восходят хоралы.
Аллеи сфинксов. Громады дворцов.
Аллеи статуй: царей и жрецов
Великих лики; на их пьедесталы
Народ цветы возлагает всегда.
Звенят фонтаны пред зданьем
Суда; Оплот Закона, от лет обветшалый.
Глядит угрюмо. И день изо дня
Должны здесь, правду и милость храня,
Судить старшин городских трибуналы
Людские тяжбы; здесь шепот дельцов
И быстрый говор крикливых истцов;
Клянут и плачут здесь люди, и вялый
Бесстрастный голос, кончая их спор,
Читает громко сухой приговор.
 
 
А дальше бойкой торговли кварталы;
Наполнен город толпами людей;
Шумят базары среди площадей,
С товаром ходким открыты подвалы;
В разгаре купля, продажа, обмен.
В проулках тесных, в палатках у стен
Монетой звонкой бряцают менялы:
Тут распри, дрязги и резкая брань;
И прочь от шума, под портики бань
Прохлада манит. Бассейнов овалы
Зовут узором цветных изразцов:
В них свежих сил наберется усталый
В воде прохладной, а светлые залы —
Приют поэтов и кров мудрецов.
 
 
Но день пройдет. Янтари и опалы
Заря рассыплет, горя полчаса;
Созвездий вечных зажгутся кристаллы,
Сады и рощи обрызнет роса;
И вдруг, почуяв покой небывалый,
Ацтлан утихнет, дремотой объят.
Тогда каналы ясней отразят
Дворцов колонны и храмов порталы;
Огни унижут перила террас;
С шатрами лодки в условленный час,
Расправив весла, покинут причалы,
И страстный голос ночного певца
Разнежит песнью влюбленный сердца.
 
 
В Ацтлане гости. И сызнова шумный
Разгул в роскошных хоромах вождя;
Вновь песни, крики и хохот безумный
Ликуют, язвы греха бередя.
Толпа гостей разделилась на части,
Ища забвенья в похмельи и страсти.
Приезжий варвар с угрюмым вождем
В палате пиршеств остались вдвоем.
 
 
И гость пред рогом с широким раструбом,
Налитым крепким заморским вином,
Уже качает нависнувшим чубом
И словно дремлет в дурмане хмельном,
Но сам, украдкой, внимательным глазом
Глядит кругом, навалившись на стол.
И чутким ухом лукавый посол
Следит за громким застольным рассказом
На трудном, чуждом ему языке.
А вождь хмелеет при каждом глотке.
 
 
Забыв о госте, мечтает хозяин,
Один, но вслух, о промчавшихся днях,
О славе битв в отдаленных краях,
О странных нравах далеких окраин,
О ласках женщин всех стран и племен,
И, втайне страстью своей увлечен,
Он славит, дико глазами сверкая,
Атлантских женщин; они всех других
Прекрасней в мире, и только средь них
Могла чудесно родиться такая,
За чье лобзанье готов он сейчас
Отдать объятья красавиц всех рас…
Посол, казалось, уснул, поникая;
Лишь взор зажегся на миг… и погас.
 

 
Находки радость венчает исканья,
Как сладость меда – усердие пчел!
 
 
Средь пыльных хартий во Храме Познанья
В глубокой нише сегодня нашел
Я древний, темный и ветхий пергамент;
Червем источен, он весь испещрен
Цветною тушью условных письмен.
Поблекли краски, и выцвел орнамент.
Но скрытый смысл потаенных значков,
Как вещий голос из мрака веков,
А яркость истин, как пламень в напитке
Священной Сомы. Лампада светла;
Лучи дрожат на развернутом свитке;
И я, склонившись на мрамор стола,
Читаю знаки на высохшей коже,
Вникая в мудрость… Всё глубже и строже
Величье тайн: безымянный пророк
Дает мне жданный, столь нужный урок.
 
 
«Живущим – мир! А миру – написанье,
Как заповедь, как верная скрижаль
Тех вечных тайн, к которым прикасанье
 
 
Для смертного и счастье, и печаль.
Вчера, в мой срок молитвы ежедневной
Молился я. Светло синела даль.
 
 
Но трижды гром прошел в лазури гневно,
Раскрылся неба царственный чертог
И трижды Голос звал меня напевно,
 
 
Как будто звонко кликал дальний рог:
“Очнись! Воспрянь! Внимай!” И атмы взором
Увидел я, что в Лике Солнца – Бог.
 
 
Потоком лился свет. И, перебором
Его лучей, незримые персты
Завесы ткали полог, на котором
 
 
Видения нездешней красоты
Напечатлялись, словно отраженье
Незримого в пучинах пустоты.
 
 
Горящий факел приводя в движенье,
Писала им бесплотная рука.
В дотоле непостижном постиженье
 
 
Мне открывалось. За строкой строка.
Цвели Семи Заветов откровенья
И таяли, как тают облака.
 
 
Блаженные, блаженные мгновенья!
Паря с Вселенским Солнцем наравне,
Душа пила восторг самозабвенья.
 
 
Тогда-то мне, не въявь и не во сне,
А в грезе сладостной меж сном и бденьем,
На лотосе явился в вышине
 
 
Сам светлый Бог нежизненным виденьем!
И я, прозрев, постиг бессмертья суть.
Но – скрылось всё… Стремительным паденьем
 
 
Для духа был в наш мир возвратный путь.
И вот, объят я трепетом и страхом:
На святость тайн не смея посягнуть,
 
 
Бессилен я орлиных крыльев взмахом
Поднять на труд зиждительства мечту;
Я не дерзну над здешним тленным прахом
 
 
Низвергнуть древней Смерти тяготу
И Бытие воздвигнуть не престоле,
Создав природы Божьей полноту.
 
 
Лишь Действенность при Мудрости и Воле
Меж Смертью и Бессмертьем грань сотрет,
Когда все три дохнут в одном Глаголе!..
 
 
И давит душу виденного гнет!
Я в глубь пещер, ища успокоенья,
Уйду из мира. Дням утратив счет,
 
 
Предамся там покою отчужденья,
Вручу себя безмолвию и тьме,
Великий Образ дивного виденья
 
 
Храня до смерти в сердце и уме.
Но, отходя, пред миром именую
Я истину, сложив в земном письме
 
 
Семи Заветов песню неземную,
Бессмертью гимн, какого струны лир
Поднесь не знали, славя жизнь иную!..
Благословенье миру! Людям – мир!»
 
 
Слова, как жемчуг, низал я с раскрытием
Значенья глифов. И тайнопись мне
Всё то дарила теперь в тишине,
Что было встарь вдохновенным наитьем
Дано другому в пророческом сне:
 
 
«Нам заповеданы семь драгоценных и вечных Заветов,
Семь совершенств бытия – семь золотых степеней:
В трудном пути восхожденья из сумрака к Свету всех Светов
Ищущий должен зажечь семь негасимых огней.
 
 
В степени первой Завет Целомудрия, сущий от века:
Праотец общий Хаос Девством предвечно рожден.
Девственность – риза спасенья, покров и оплот человека,
В ней для греховных страстей – плен погребальных пелен.
В тихом бесстрастии Девства не смерти немая дремота,
В нем созидающих сил жизнеобильный покой;
Белый цветок чистоты не цветенье в застое болота,
В грезах невинности, он – лотос, вспоенный рекой.
Так же, как завязь сулит нам плода ароматностъ и сочность,
Девство незримо в себе семя Бессмертья блюдет.
Тайну крещенья Живою Водой бережет Непорочность,
Жизни росою кропя мира коснеющий гнет.
Радуйтесь, девственно-чистые!
 
 
Степень вторая – Слиянье. В Слияньи – Завет от Хаоса.
Дети отца одного, духом единые все,
Мы в себялюбии черном мертвы, как цветы сенокоса,
В саване личного, мы – зерна в усохшем овсе.
Надо, чтоб каждый душою сливался с Вселенной-Титаном,
Чтоб мирозданье в себе каждый вмещал, как титан:
Мелкая капля воды нераздельно слита с океаном,
В капле ничтожной одной весь отражен океан.
В чуде Слияния – радость, и к жизни чрез смерть возвращенье:
В куколке умер червяк – бабочка скинет кокон…
Светлый Слиянья покой – это Мертвой Водою крещенье,
В сладком забвеньи его – бденье, и греза, и сон.
Радуйтесь, с миром слиянные!
 
 
Заповедь степени третьей в стяжаньи незыблемой Веры, —
В ней для заблудшихся чад – Матери древней Завет.
Гаснут иллюзии мира пред Верой, как бреда химеры,
Призраки тают страстей, глохнет соблазнов навет.
Вера не рабство, а подвиг; и тлена глухая неволя
Вдруг размыкает пред ней плен тяготы вековой;
С Богом сближает нас Вера; пред Верой бессмертия доля
Явью становится здесь, близкою правдой живой.
Вера уносит наш дух к небесам в огневом окрыленьи;
Вера – как молнии взлет, Вера – крещенье Огнем:
Жгуч очистительный пламень; и в красном его опаленьи
Жадно и радостно мы вздохом бессмертья вздохнем.
Радуйтесь, Веры светильники!
 
 
В степень четвертую вступит душа в ореоле Познанья.
Мудрость – великий Завет мудроблагого Отца,
Светом предвечным крещенье слепого людского сознанья!
Мудрость – начало всего, в Мудрости – всё, до конца.
Мудрость наш парус надежный и бдительный руль за кормою,
В высь путеводный маяк, цепь указующих вех;
В Мудрости светоч грядущей победы над смертною тьмою,
В Мудрости – лучших отбор, в Мудрости – равенство всех;
Царского сана мы в ней достигаем по праву признанья;
Власть нам над миром дана, мощь в усмиреньи стихий.
Высшую Правду постигнув в лазурном чертоге Познанья,
Путник, покоясь душой, в силе и славе почий!
Радуйтесь, светочи Мудрости!
 
 
Пятая степень – Обитель Любви, где любовью
Сыновней Ярче зари просиял нам милосердья Завет.
В мире Любовь тем прекрасней, чем люди темней и греховней:
Благостен пламень Любви, чист Всепрощения свет.
Блещет любовь, словно Солнце, в глубокой ночи мирозданья,
Всех согревает извне, всё освещает внутри;
Брызнув теплом, озаряет всесильным лучом состраданья
Сумерки каменных душ, жалких сердец пустыри.
Братство в Любви бескорыстной. Без страха, чужда суесловью,
Всюду ответит Любовь зову страданий людских:
В чуде Любви завершенной – святое крещение Кровью,
Лучшая жертва ее – в смерти за ближних своих…
Радуйтесь, смерть победившие!
 
 
Степень шестая – расцвет осязания, зренья и слуха,
Пыль вдохновений святых, мысли недремлющей жар:
Гением нас осеняет Завет благодатного Духа,
Шлет над материей власть, шлет созидания дар.
В творчестве – гордость Свободы, живое крещенье Эфиром;
Знает безумца душа солнц небывалых загар;
Дерзко она, вне пространства и времени, реет над миром,
Там, где Хаоса разлит серо-серебряный пар.
Гений творит бытие. И угоден он Богу в гореньи!
Бог в человеке узреть хочет Титана-Творца:
Разум вселенский один воссияет в Творце и в твореньи.
Примут зиждительства труд два полноправных Лица.
Радуйтесь, духом свободные!
 
 
Так, целомудренный, всею душой приобщен к мирозданью,
Веры и мудрости полн, горней любовью одет,
Творчеством славен, взойдет за достойно заслуженной данью:
Степень седьмая пред ним – брезжит Бессмертия Свет…»
 
 
Душа, пылая восторгом духовным,
Рвалась из мира. Но здесь, под строкой
Был вкось пергамент зигзагом неровным
Оборван наспех дрожащей рукой;
С последним словом над зубчатым краем
Прервалась вдруг откровения речь:
Писавший, явно сомненьем терзаем,
Почел за благо навеки пресечь
Нам путь к Познанью. Успели утечь
С тех пор столетья. Пещерой безгласной
Завет похищен. И к тайне ключа
Искали люди и ищут напрасно,
Во прахе смертном оковы влача…
 
 
Но, маг последний, в годины упадка
Я верю в луч за враждебною тьмой:
Должна для мира раскрыться загадка
О высшем даре Ступени Седьмой!
 

 
Сначала где-то вдали за стеною,
Потом всё ближе, раздались шаги, —
Не топот стражи, не поступь слуги:
Ступает кто-то походкой иною,
Воздушно-легкой, почти не людской.
И вот, отброшен поспешной рукой
Завесы полог у двери за мною.
 
 
Склоненный взор отведя от стола,
В широком кресле я к дереву спинки
Свой стан откинул. Царевна вошла,
Почти вбежала… В лице ни кровинки,
Страданье в бедных прекрасных глазах…
И, встретясь взглядом со мною, в слезах,
Дрожа, упала она на колени,
Лицо по-детски стыдливо укрыв
В моем хитоне; рыданий наплыв
Прорвался плачем… Вечерние тени
Сгущались грустно, и бледным пятном
Чуть брезжил запад. Вдали за окном
Смеялись звуки хмельных песнопений,
Тревожа душу и мысль наводя
На мрачный облик безумца-вождя.
И я в защиту царевны смятенной
От этой жизни, грехом полоненной,
От власти злых оскверняющих сил,
Молясь, на кудри головки склоненной
Уставно руки крестом возложил.
 
 
И тих был шепот: «Учитель, мне больно!..
Души не смею открыть никому!..
Не знает мать – я пришла самовольно:
Могу признаться тебе одному!
Меня поймешь ты, простишь сердобольно…
С участьем теплым ты слушать привык
Людских сомнений мятежный язык…
 
 
Наставник добрый! Измучена, смята
Душа страданьем… С недавней поры
Безумье в сердце!.. Царевича… брата…
Люблю… люблю я… не чувством сестры…
 
 
Признанье страшно! Но я виновата
Помимо воли… без умысла зла:
Любовь, мечтами щедра и богата,
Явилась тайно… без спроса пришла!
 
 
Дыханье чуждой, неведомой воли
Я чую в чувстве, связующем нас…
Так нужно ль… должно ль, чтоб мы побороли
Судьбы веленье, чтоб в пепле угас
Священный пламень, зажженный не нами?..
И то, что в небе горит письменами,
Разрушить вправе ль закон наш земной,
Встающий грозно меж нами стеной?!.»
 
 
Лились признанья, и в них, за словами,
Роптала юность, со всеми правами
Людской природы, со страстью в крови,
С борьбой меж долгом и зовом любви.
 
 
Внимал я молча. Но сердцем аскета
Подслушал больше, чем выдал рассказ:
Царевна билась во тьме без просвета.
Прося напрасно от жизни ответа.
То Дух Соблазна внушал ей не раз
Рассечь, как узел, насилье запрета;
Был вкрадчив голос: «Борись! Уповай!
Восстав, вступи в завоеванный рай!
 
 
Люби! Уж близко счастливое время,
Когда другое, свободное племя
Позор любви безнадежной поймет,
Поймет, что святы и вечны обеты,
И гордо свергнет людские запреты,
Как ржавых уз утеснительный гнет.
Тогда твой подвиг, как дань искупленья,
Прославят вольных людей поколенья!»
 
 
То совесть в сердце будила укор:
«Беги сомнений! Гони искушенье!
На вас накличет бесславный позор
Союз преступный; а кровосмешенье —
И стыд глубокий, и гибельный грех!»
И жутко было, украдкой от всех,
Сгорать царевне в тоске безглагольной,
Желать свершенья несбыточных грез,
Потом терзаться душой богомольной,
Гасить ручьем унизительных слез
Безмерный ужас пред страстью крамольной,
И вновь мечтой упиваться безвольно,
Опять любовью безумно гореть,
Сплетая скорби и ревности сеть.
 
 
Как гул весенней грозы, прозвучало
Для слуха старца простое начало
Любви несмелой двух юных сердец…
Но близок был неизбежный конец.
Царевны голос вдруг дрогнул: «Отец,
Я днем минуты покоя не знаю,
В ночи не сплю и томлюсь до зари…
Иду над бездной по самому краю…
Благой учитель!.. наставь… умудри!..
 
 
Хочу расстаться с житейской шумихой,
Уйти в тот мир, где соблазн побежден,
Где подвиг жизни светло сопряжен
С покоем сердца, с молитвою тихой
Средь сонма чистых и набожных жен:
Близ храма, в келье, греху недоступной,
Простясь навеки с любовью преступной,
За брата-друга, как друг и сестра,
Молить я буду бессмертного Ра.
 
 
Я верю, даст мне согласье родитель.
Но мать-царица… Мне страшно, учитель!
Я знаю, сердце я ей разобью
Своим решеньем. Исполни мою
Мольбу, наставник: твои назиданья
В печали могут царице помочь.
Пусть мать простит недостойную дочь,
И пусть отпустит меня без рыданья
На трудный искус святого пути…
Тогда лишь будет легко мне уйти!»
 
 
Царевна смолкла. Стенные триптихи,
В лучах лампады торжественно-тихи,
Мерцали, тайны мистерий шепча.
И миг короткий, как взмахом меча,
Отсек былое: закрыта страница,
Не будет завтра, что было вчера…
 
 
Царевна встала. – «Дерзай, голубица!
Да будет воля великого Ра:
Блажен, кто высшим призваньем взыскуем!..»
Петух протяжно пропел вдалеке…
Царевна, быстро припав поцелуем
Опять походкой, так мало похожей
На шаг плотских человеческих ног,