Текст книги "Гибель Атлантиды: Стихотворения. Поэма"

Автор книги: Георгий Голохвастов

 
О, сон заветный!.. И вдруг – пробужденье:
Смеются гости, и хохотом слух
Встревожен грубо; его сновиденье
Вспугнули крики, и призрак потух.
 
 
Лишь свет, скользивший полоскою тонкой,
Дрожа пугливо в ночной синеве,
Мерцал над лугом, где в мягкой траве
Точеный мрамор вздымался колонкой
Над плоской чашей и била ключом
Вода из камня, немолчно и звонко
Дробя струю о цветной водоем.
 
 
И, смутно высясь над лугом прохладным,
Полночных оргий свидетелем жадным,
Венчал колонку смеющийся лик,
В кудрях по плечи, с венком виноградным,
С бородкой острой… Теперь он возник,
Зловещий видом, как вестник недобрый,
С улыбкой хитрой смотря на толпу.
Обвив колонку, ползли по столпу,
Как символ знанья, две медные кобры.
 
 
Душа вождя изживала борьбу:
Мрачней морщины сложились на лбу,
Угрюмей брови, сдвигаясь, нависли;
Рука невольно сжималась в кулак…
Но вдруг, осилив смятенные мысли,
Он подал слугам условленный знак.
 
 
Гремит повозка. Огромны и тяжки,
Скрипят колеса. Как кони в хомут,
Влегая в лямки ременной упряжки,
Вперед подавшись и в гладкие ляжки
Уперши руки, три негра везут
Большую клетку. За частой и крепкой
Решеткой накрест сплетенных полос,
Держась за прутья ухваткою цепкой,
В углу прижался привозный колосс —
Питекантроп обезьяноподобный.
Был страшен узник огромный и злобный;
Весь шерстью жесткой он густо порос,
Как зверь двуногий из чащи лесистой;
Спадала прядь темно-бурых волос
Мохнатой кистью с груди мускулистой;
Большая челюсть, расплюснутый нос
И лба покатый – как срезанный – скос
Звериный облик чертам придавали;
А блеск в глубоко запавших глазах,
Светясь отливом безжизненной стали,
Таил животный недремлющий страх
С тупым, присущим зверям любопытством…
Веселье, шутки и хохота взрыв…
Мужчины спорят о звере с бесстыдством,
На время кубки и женщин забыв.
 
 
Гудят литавры. Танцовщица вышла.
Она, скрываясь в покрове густом,
Недвижно стала близ клетки у дышла.
Пронесся шепот глухой, а потом
Всё сразу стихло. И чувственность жало
В сердца вонзила; тайком закипало
В телах желанье, как тлеющий трут:
Потехи острой, еще небывалой
С волненьем гости от зрелища ждут.
 
 
А страшный пленник, неловко по клетке
Пройдя тяжелой походкой горилл,
Приник всем телом к негнувшейся сетке
И взор упорный в виденье вперил,
Чутьем звериным неясно тревожим.
И тотчас с криком призывным, похожим
На плач протяжный проснувшихся сов,
Метнулся призрак: отброшен покров,
И в танце, телом гордясь чернокожим,
Взвилась лесов Эфиопии дочь,
Как ворон, взлетом пугающий ночь.
 
 
Она кружится; проворно и дробно
Частит ногами; плечами тряся,
Поводит грудью и гибко, подобно
Тростинке в бурю, колеблется вся;
Потом на месте, вращая белками,
Ведет в томленьи по телу руками,
От груди книзу скользя вдоль боков,
Шевелит быстро и резко боками,
И в сильном теле двусмысленный зов.
Вдруг вспыхнул факел и трепетным блеском
Минутно залил плясуньи лицо:
В носу широком мелькнуло кольцо,
Серьга мотнулась граненым подвеском,
Пестро зажглось ожерелье из бус…
Волненье… крики… Невольник со страхом
Открыл засова окованный брус;
Раскрылась клетка, и тяжким размахом
Опять закрылась за женщиной дверь;
Навстречу гостье пошел полузверь…
 
 
Невольно люди притихли. Догадки
Развязки близкой болезненно-сладки;
Виденья страсти проходят в уме…
Сердца стучат напряженно, толчками,
Глаза темнеют большими зрачками.
Вот кто-то словно рванулся в тьме,
Склонился, звякнув о кубок зубами,
И жадно пьет, припадая губами,
Спеша смочить пересохший язык;
И часто, громко глотает кадык…
 
 
Еще следили за питекантропом,
А воздух новым гуденьем литавр
Опять разбужен. Широким галопом
Примчался всадник. Как дикий кентавр,
Чудесный призрак таинственных мифов,
Сосед враждебный воинственных скифов,
Он был могуч и, в слияньи живом,
С конем казался одним существом.
 
 
Пылал огонь бороды красно-рыжей,
Пылал огнем медно-красный загар
Нагого тела; и страсть, как пожар,
Светясь в глазах и в улыбке бесстыжей,
Наружу рвалась, как рвется река,
Ища свободы в разгар половодья.
Наездник бросил небрежно поводья,
Коню ногами сжимая бока,
И, словно клича кентавра-подругу,
Скакал с призывом любовным по лугу.
 
 
Поднялся вождь, свой скифос расплескав…
И гости ждут с извращенностью чуткой,
Что, в щедрой смене полночных забав,
Какой-то новой неведомой шуткой
Сейчас хозяин их хочет развлечь.
Все, встав, столпились. Беспечная речь
Умолкла вдруг; в неизвестности жуткой
Дрожали жен охмелевших сердца
Под близкий топот и храп жеребца.
 
 
Но ждать недолго. Размеренным махом
Кентавр на женщин направил коня;
Он в их толпу, пораженную страхом,
Ворвался с гиком и, стан наклоня,
Ценил их дерзко, как ценит товары
Купец, ведущий расчетливый торг.
Его, как град, осыпают удары;
Но вместе с болью заслуженной кары
В нем только крепнет любовный восторг.
 
 
Напрасны крики, побои – без толку…
Ездок добычу наметил себе:
Мгновенно руки скользнули по шелку —
Схватил, осилил в неравной борьбе
И вскинул жертву на конскую холку;
А конь, сначала рысцой топоча,
Ее баюкал в ласкающей качке,
Потом взвился на дыбы сгоряча
И вдруг помчался в ликующей скачке.
 
 
И, словно ночи завесой укрыт,
Тяжелый топот поспешных копыт
Во мраке смолк. Лишь у края дороги
Пятно белело потерянной тоги…
 
 
Прошла минута… Отважный почин
Был принят разно: испуг и смущенье
На лицах женщин; но, явно, мужчин
Пример кентавра привел в восхищенье.
 
 
Как искра в сене сухом, похищенье
Зажгло безумцев внезапным огнем:
В насильи мнимом спешит пресьпценье
Найти короткий и острый подъем.
 
 
Охрипший клик… замешательство схватки…
Нежданный натиск встречает отпор;
В борьбе растет сладострастный задор.
Возня и топот. Причудливо-шатки
Людские тени, и жутко-багров
Неверный отсвет горящих костров.
 
 
Но вот похитчик стремительно в чаще
Исчез с добычей своей дорогой;
Живую ношу уносит другой;
За ними – третий… Всё чаще и чаще
Мужчины женщин несут на руках,
Влекут и тащат, скрываясь в кустах.
 
 
Прекрасны неба ночного чертоги;
Бесстрастно месяц сверкает двурогий,
Иштар-царица зловеще-светла.
Всё смолкло. Тени одели покровом
Людские тайны в затишьи садовом:
В траве повсюду простерты тела;
Везде в животной алчбе обладанья
Несытый пламень больного желанья
И ласк порочных бессильная ложь.
А лик кудрявый в венке виноградном,
Над лугом высясь, во взоре злорадном
Таит усмешки презрительной дрожь.
 

 
Когда при тихих лампадах поминных
Раздались звуки напевов бесчинных,
Я в их глумленье поверил с трудом,
Их цели злобной не понял сначала.
Но долго отсвет на воды канала
Бросал огнями унизанный дом,
И пир тянулся, шумлив и неистов;
Гудел разгул, как прибрежный бурун,
Звенели чаши, и руки арфистов
Сплетали в гимны рыдания струн.
Над мрачной гущей людского скопленья
То зовы страсти, то вопль исступленья,
То хрип и стоны неслись из палат,
Как будто наглым открытым уликам
Был рад познавший свободу разврат;
И, словно хмурясь, разнузданным кликам
Внимал застывший в ночи Зиггурат.
 
 
Напрасно я напряженьем усилий
Наплыв тех звуков хотел превозмочь;
Они кичливо тревожили ночь,
Их вздохи; ветра сюда доносили,
Всё вновь врывались они без стыда
В мою обитель молитв и труда.
 
 
Впервые в жизни поминною ночью
Невольным страхом подавлен был ум;
Мешали мыслей и чувств средоточью
Срамные песни и дерзостный шум.
Ни чистым жаром молитвенных дум,
Ни ясным светом высокой науки
Души согреть, озарить я не мог;
Сгущался рой неотступных тревог;
Челом усталым склоняясь на руки,
Сидел я, полный нерадостных снов.
Но приступ горя душе был не нов.
Давно уж духом скорбел я смертельно
О людях, жертвах мирской тяготы,
Забывших Бога в погоне бесцельной
За ложным счастьем, исчадьем тщеты.
 
 
Как в тесный саван уснувшей личинки,
Уйдя в ячейки отдельных мирков,
Духовно люди мертвы, как песчинки
На глади мертвых зыбучих песков.
Соблазн их губит приманкой тройною
Свободы, братства и равенства всех;
От правды неба за правдой земною
Они уходят в обманчивый грех.
 
 
Лукаво из в себялюбье тревожит
Бездушно-звучный и праздный глагол:
Коварно зависть неравенство множит,
Свободе дерзко грозит произвол,
Вражду таит лицемерие братства;
И правит бедной толпою людской
Дурная воля к стяжанью богатства,
Утех любовных и власти мирской.
 
 
Очаг семейный покинули люди,
Живя в разврате, лишенном узды;
Нет меры кривде неправедных судей,
Пристрастных ради приязни и мзды.
 
 
Уже украдкой в трущобах притонов
Умы смущает презренный злодей;
Он узость темных и низких людей
Зовет к войне против неба и тронов,
К сверженью божьих и царских законов,
К признанью новых случайных вождей.
 
 
Но глубже в грех, не любя и не веря,
Людей призванье вселенское меря
Земною мерой, – слепые вожди
Ведут слепую толпу, и потеря
Подобья Божья их ждет впереди.
 
 
Заветы веры беспечно забыты.
Забыта мудрость – прямой и открытый
К свободе, братству и равенству путь;
В Ученьи Сердца предвечную суть
Сухим и мертвым Учением Ока
Сменила гордость безверных наук.
Мудрец осмеян, и лесть лже-пророка
Толпу пленяет, как истины звук.
 
 
Во Храм Познанья проникли невежды,
Срывая грубо запрета одежды
С начальных тайн, сокровенных досель;
Обрывки знаний во власти профанов
Лишь низких выгод, корыстных обманов
И ложной пользы преследуют цель.
 
 
К истокам Сил, заповеданных Богом
В наследье Вере, великим залогом
Свершенья в мире целительных благ,
Прошло безверье путем святотатным.
Но страшен мощи первичной рычаг:
Служа послушно сердцам благодатным,
Грозят те Силы ударом обратным
Во прах смести суемудрую власть
И в нашу жизнь разрушением пасть.
 
 
Уже в природе волной беспокойства
Идет тех Сил безучетный наплыв:
Невежды, духа стихий не раскрыв,
Не вникнув в смысл, только явные свойства
Считают в них существом основным;
Беспечный в трате заветных влияний,
Иной колдун для корыстных деяний
Владеет током едино-двойным;
И пламень тайный, пронзающе-жгучий,
От тренья шелком родясь в янтаре,
Бежит в эфире, восходит горе,
В небесных хлябях таится и, тучи
Первичной силой своей напоив,
Над нами гром рассыпает трескучий
И мечет молний разящих извив.
 
 
А знахарь, гордый познаньем бездушным,
Стремится сделать орудьем послушным
Незримый свет – и благой, и дурной
Своим целебным, но страшным свеченьем:
Он тайно льется живым излученьем
Частиц в распаде руды смоляной;
Его сиянье – чудесней лекарства
В благих руках духовидцев-врачей,
В руках недобрых – исполнен коварства
Ожог глубокий тлетворных лучей.
 
 
Так в область тайн, искони непостижных,
Всё дальше мысль чародея-волхва
Ведут обманы наук чернокнижных;
Уже лже-маги, путем колдовства,
Пытались нагло – создать человека…
Но злое дело лишь злое родит
На горе людям. И гермафродит,
Людской ублюдок, несчастный калека,
Мужей презренье, посмешище жен,
Недоброй воли исчадьем рожден.
 
 
Где разум?.. совесть?.. Не в каждом изгибе ль
Людского сердца гнездится порок?
Возмездье ждет: неминуема гибель;
Всё глубже пропасть, и близится срок.
 
 
Предела скоро достигнет растрата
Людской души на кощунство и блуд;
И мир безбожный, скудельный сосуд,
Налитый скверной греха и разврата,
Заслужит грозный и праведный суд.
 
 
Уже угрозой над царством нечестья,
Как меч, навис предрешенный удар;
Кругом, в явленьях стихийных – предвестья
Самой природой осознанных кар.
 
 
Доступна в звездах для зоркого глаза
Скрижаль примет, предрекающих жуть:
Восходит Солнце, закутавшись в муть,
А чернь на диске луны, как проказа;
Прорезав небо кровавым хвостом,
Светил соседних лучи затмевая,
Земле комета грозит роковая;
В часы заката в тумане густом
Пылают зори, как будто пожаром
Лицо вселенной горит от стыда;
Всё чаще вести доходят сюда,
Что всюду, руша удар за ударом,
Спадают камни в небесном дожде
И ветры злобно бушуют везде;
Гремя, огонь изрыгают вулканы,
Земля от жгучей засухи мертва,
Трясеньем недр поколеблены страны
И гибнут в глуби морской острова;
В Гиперборее, на севере диком,
Проснувшись, бродят хаоса огни…
И всё пророчит последние дни
Всему пред Божьим разгневанным Ликом.
 
 
Как часто, ночи молясь напролет,
Просил я жарко, чтоб благость Господня
Свершила чудо; молил, да блеснет
Заря спасенья во тьме… Но сегодня,
Сегодня ужас грядущий возник
Опять так ярко в тревоге раздумья
Под струнный рокот и радостный клик
Людей-безумцев на пире безумья…
 
 
Не могут дольше терпеть небеса!
Наш мир к закату спешит по уклону,
И Рок, послушный святому закону,
Идет, бесстрастный, как ход колеса.
Падет святой приговор, как секира;
Наш жребий – Слово скрепит, как печать,
И в миг крушенья – с Хаосом опять
Сольется призрак погибшего мира…
 
 
О, мрак! О, ужас!.. Возможно ль, что нет
Надежд… исхода… спасенья… пощады?..
Невольно встал я. Роняли лампады
На плиты пола свой трепетный свет.
Теперь всё смолкло; ни шума, ни песен,
Ни криков буйных, ни стонов глухих.
Покой природы торжественно тих,
И в звездном блеске алмазном чудесен
Небесный полог, как вытканный плащ;
Волной душистой струится прохлада,
И легкий ветер приносит из сада
Чуть слышный шелест серебряных чащ.
 
 
Ночную свежесть вдыхал я и в нише
Глубокой долго стоял у окна.
В саду, во власти спокойного сна,
Дремал дворец; на окованной крыше
Лучами ярко играла луна,
Ласкала светом прозрачным перила
И плиты лестниц, сбегающих вниз,
И, словно вырвав из мрака, живила
То выгиб арки, то белый карниз.
 
 
И всплыл виденьем пред мысленным взглядом
Царевич юный, мой друг-ученик,
Моих заветов преемник; а рядом,
Как легкий призрак, как брата двойник,
Сестра-царевна, близнец и подруга
В часы ученья и в грезах досуга.
 
 
Как в душном мраке улыбка зарниц,
Отрадна в скорби мне прелесть их лиц!
В них луч над тьмой мирового недуга!
И в них дана мне желанная весть:
Да, есть он, выход из смертного круга,
И путь спасенья великого – есть!
 

 
Рассвет. Желанна за ночью печали
Заря благая счастливого дня.
Молитвы утру в душе зазвучали,
Как тьму, тревоги ночные гоня.
 
 
Взмахнув крылами на жерди насеста,
Приветом солнце встречает петух,
И вестью жизни обрадован слух.
Прекрасно утро, как дева-невеста.
Ее в алмазы убрала роса;
В ее наряде зари полоса,
Как лент янтарных живой опоясок,
Обвивший светлой одежды виссон;
Как храм – ей небо, земля ей – как трон.
Играет море отливом всех красок;
На горных склонах румянится бор.
Восходит солнце, и ярче простор
Полей под первой улыбкой горячей.
Цветами с каждой минутой богаче
Лугов росистых зеленый ковер;
Смелей змеится струя золотая
По алой зыби, когда, пролетая,
Тревожит ветер дремоту озер.
 
 
Едва зардели лесные вершины,
Чуть первым вздохом вздохнул океан,
Как, слыша ранний распев петушиный,
Сегодня к жизни проснулся Ацтлан
Сегодня день необычный, не схожий
С другими днями; сегодня гостей
На праздник царских любимых детей
Зовут радушно сады у подножий
Дворца и храма на древней Горе;
Всю ночь тревожно спалось молодежи,
А сборы в путь начались на заре.
 
 
И к полдню девы и юноши роем
Собрались в царский заманчивый сад.
А он, обычно объятый покоем,
И жизни, буйно ворвавшейся, рад,
И счастлив шумом. Толпою нарядной
Разбужен сон величавых аллей;
От лиц веселых лугам веселей;
А в чащах резвость царит безоглядно;
Беспечный говор повсюду проник,
Везде затишье встревожено смехом,
И, словно споря с недремлющим эхом,
Кругом звенит голосов переклик.
 
 
Среди гвоздики и дикого мака,
В толпе поющей сплелись в хоровод
Шесть пар в нарядах эмблем Зодиака.
Как ход созвездий, медлителен ход
Обрядной пляски, идущей кругами;
Круги примятой травы под ногами,
Круги венков – как сплетенье орбит;
Как Млечный Путь меж созвездий, бежит
Змея гирлянды, опутав изгибы
Упругих, сильных и трепетных тел.
Светла кольчуга чешуйчатой Рыбы:
В руках Стрельца напряжен самострел;
Здесь – отрок смуглый с хвостом Скорпион
В руках другого – корзины цветов,
Колеблясь, ходят, как чаши Весов;
За ним раструбом цветного тритона
 
 
Плечо прикрыл Водолей-водонос;
А вот в уборе соломенных кос,
С пучком колосьев стыдливая Дева;
Овен мелькает в косматом руне;
Здесь Лев с оскалом раскрытого зева,
Там Рак с цветами в зажатой клешне;
Смешному, с рыбьим хвостом, Козерогу
Грозят рога золотые Тельца,
И Двойни, в маске двойного лица,
Влачат в траве мужеженскую тогу.
Живет легенда забытых времен
В картине пляски ритмичной и мерной,
И точно древней гармонией сферной
Под гимны танец-обряд напоен.
 
 
А вот у речки, где легкая стая
Стрекоз пригрета в густых тростниках,
Собрались девы, венки заплетая,
Чтоб ход судьбы прочитать в тайниках
Годов грядущих. Так было и прежде,
И впредь так будет в далеких веках!
Сердца томятся в несмелой надежде,
Пока уносит журчащий поток
Сплетенный с думой заветной венок
Из милых солнцу цветов повилики:
«Что даст гаданье на праздник великий?»
 
 
Венок, скользящий с волны на волну,
Сулит правдиво свершенье желаний;
Венок, бессильно ушедший ко дну,
Навек уносит и клад упований,
Пророча горе. Но ждет ли беда,
Зовет ли счастье, – ведь сердцу-невежде
Нельзя не верить! Так было и прежде,
Так долго будет, так будет всегда…
 
 
А где-то струны немудрой самвики
Поют, призывом любви задрожав:
Четы влюбленных, вдали от забав,
Скользят в аллеях, где яркие блики
В тени играют на желтом песке,
Где в листьях шепот привета и ласки,
Где пыль признаний звучит без опаски,
Где сладко сердцу в неясной тоске.
 
 
Царевне тяжко в жемчужном уборе;
Забава сверстниц царевне скучна:
Заклятий счастья в их девичьем хоре
Она не шепчет. Как может она
Делить с другими боязнь ожиданья.
И грусть, и радость при смене примет?
Не нужно ей прорицаний гаданья
На первом утре пятнадцати лет.
 
 
Она печально поникла головкой,
И грудь трепещет под жаркой рукой.
Следит царевна с ревнивой тоской,
Как, быстрый, сильный, с отважностью ловкой,
Царевич весь отдается игре,
Как будто вовсе забыв о сестре.
 
 
Вот звонкий оклик условной команды,
Вот топот бега. И девы гурьбой
Бегут чрез луг до зеленой гирлянды,
Чтоб скрыться там за охранной чертой.
 
 
Царевич, легкий, по свежей полянке
Бежит за ними вдогонку стремглав.
Одну он выбрал. Он ближе к беглянке,
Всё ближе, ближе… Прыжок, и, поймав,
По праву просит обычной награды
С добычи милой счастливый ловец.
Приносят пышный из листьев венец.
Слегка смутясь и под видом досады
Скрывая радость, на миг за венцом
Укрылась дева горящим лицом.
 
 
При общем смехе, под шум восклицаний,
Царевич ищет заслуженной дани:
Венок зеленый так радостно-густ,
Свежо лобзанье смеющихся уст.
 
 
Царевна видит. И бурно разбужен
В ревнивом сердце невольный порыв:
Грядущий жребий прочесть, приоткрыв
Над ним завесу. Скорее! Ей нужен
Гаданья точный и мудрый ответ
О темной правде таящихся лет!
 
 
Венок сплетен. И, склонясь над откосом,
Вверяет слепо сомненья свои
Венку царевна, с коротким вопросом
Его бросая в речные струи.
 
 
Он канул в брызгах. Невольно испугом
Стеснилось сердце. Он всплыл, он плывет
В прибрежной зыби ныряющим кругом;
Над ним склонился густой очерет,
Его окутав глубокою тенью.
И долго-долго он плыл по теченью,
Вращаясь тихо. Но вот, на волне
Внезапно дрогнув, он резко отброшен
К средине речки; в ее быстрине,
Кружась, скользит он, и свеж, и роскошен
Под блеском солнца. И, словно во сне,
Царевна видит в блаженном томленьи,
Что, всё сиянье лучей на венке
Собрав чудесно, в его обрамленьи
Священный Лик отразился в реке.
 
 
Казалось, счастье сулила примета!
Но был недолог счастливый посул,
И в чудной ласке горячего света
С коротким всплеском венок утонул…
 
 
Круги по речке бежали за всплеском.
Померк царевны обманутый взор.
Она в ответе бесстрастном и веском
Судьбы суровой прочла приговор.
 
 
Так пусто стало на сердце, как в доме,
Где властно веет печаль похорон;
В ушах протяжный настойчивый звон,
И дух царевны в смертельной истоме.
 
 
Она не знает, что праздник умолк,
Что стихли песни и струнные трели,
Что солнца нет, что сады опустели,
Что первым вздохом кудрей ее шелк
Слегка смочила вечерняя влажность;
Она не видит, что светлая важность
В природе дышит, беззвучно сменя
Хмельную радость беспечного дня;
Она не слышит, что ищет по саду
Ее царевич и кличет, ища,
Такой прекрасный в венке из плюща,
Добытом в играх за ловкость в награду…
 
 
А брат, увидев ее наконец,
«Сестра, – кричит ей, – пора во дворец!»
 

 
Гремит пред входом во храм колесница.
Царя с семейством приветствую я;
В тени пилона проходит семья
Во двор мощеный. И царь, и царица
В одеждах белых; в хитоне простом
Царевна с веткой зеленой оливы.
Один царевич, как царь горделивый,
В тунике царской, в плаще золотом,
С алмазной цепью – эмблемою власти;
Алмазный обруч блестит на кудрях,
И тонко пахнут бесценные масти.
Всё так, как было при древних царях.
 
 
Его по-царски встречают хоралом;
Двумя жрецами почетно храним,
Он входит первым. И раб опахалом
Вечерний воздух колышет над ним.
Идем мы. Звонки гранитные плиты;
Им вторит отклик в изломах аркад.
Пред нами, в свете зажженных лампад,
Стоит высокий и взорам открытый
Служений царских алтарь, и к нему
Ведут ступени трех лестниц пологих;
На плоских чашах курильниц треногих
Алоэ тлеет; и тонет в дыму
Престол трехгранный цветного порфира.
Царевич всходит наверх к алтарю;
Наследник царства, подобно царю,
Впервые сам возлияние мира
Приносит в жертву Зиждителю Мира…
В косом потоке закатных лучей,
Как чаша крови, алеет елей.
 
 
В одном порыве горячих молений
Мы все безмолвно склонили колени;
Пред тайной смолк торжествующий хор;
Кадильным дымом наполнился двор:
Свершался древний обряд посвященья.
Любовью чистой исполнен был взор
Царевны юной, и, дань восхищенья,
Дрожали слезы в глубоких очах,
Как две росинки при лунных лучах.
 
 
Вновь гимн раздался, и проникновенно
Звучала песнь под бряцанье кадил.
Прекрасный, тихо царевич сходил;
Точеный лик просветлен вдохновенно,
В тазах мечтанье… Таинственно он
Приял величье царей вековое.
К нему навстречу иду я, и двое
Жрецов подходит с обеих сторон.
 
 
Лампады блещут, дымится алоэ…
Во двор в просветы меж белых колонн
Воздушно небо глядит голубое,
И только слышны в лазурном покое
Роптанье моря в немолчном прибое
Да сизых горлиц ласкающий стон.
 
 
Но гаснут тучек прозрачных волокна;
Потух на море отлив багреца,
И ранний сумрак в садах у дворца
Украдкой глянул в глубокие окна.
 
 
Росой покрылись поляны. Меж тем,
Готовясь к ночи венчальной, гарем
Жужжал последней дневною заботой.
Для встречи гостя невидимый кто-то
Спешил исполнить преданий наказ,
И слился здесь с повседневною былью
Волшебной сказки старинный рассказ.
Лениво брызжа душистою пылью,
Фонтаны слух чаровали, а глаз
Прельщался тканей тяжелых окраской,
Ковров пушистых цветистою лаской
И, в пестрой глине затейливых ваз,
Расцветкой яркой цветов благовонных;
Лампад висячих граненый топаз
Играл снопами лучей благосклонных,
И всё казалось причудливым сном:
Узоры шелка на мягких диванах,
Узоры стройных кувшинов с вином,
Узоры тонкой чеканки на жбанах.
А в круглых сводах невидимых ниш
Слегка курился дремотный гашиш,
Чтоб воля млела в желанных обманах.
 
 
Волненье, радость, надежды и страх
Средь жен-красавиц, избранниц счастливых:
Притворный холод в глазах горделивых
И трепет скрытой тревоги в сердцах.
 
 
Они все вместе собрались в купальне,
В саду тепличном. Ласкающе-тих,
Чуть слышным звоном доходит до них
Влюбленный голос мелодии дальней.
 
 
В саду, где пальм гладкоствольных листы
Склонились к иглам серебряных елей,
В пахучих травах вздыхают цветы,
Пасется стадо ручное газелей,
Павлины ходят, раскинув хвосты.
 
 
Как чаша, пруд; и ползучих растений
Листва к нему опустилась везде.
До дна уходят, белея в воде,
Широких лестниц крутые ступени;
Застыл недвижно, в спокойствии лени,
Прозрачной влаги сквозной малахит;
Там лотос, образ невинности, спит,
Там лебедь, с гордым величьем движений,
Беззвучно выплыв из дремлющей тени,
Блестящей дрожью воды окружен;
И, как виденья, по глади зеркальной
Легко скользят отражения жен…
 
 
Настал для сборов пред ночью венчальной
Последний важный и хлопотный час.
Снуют служанки вокруг водоема;
Готовят девы себя для приема
Супруга в блеске всех женских прикрас.
Уже исчерпан богатый запас
Всех тайн, идущих в изустном рассказе
От рода к роду с древнейшей поры:
Для лиц – составы смягчающих мазей,
Для рук – бальзамов привозных жиры,
Из тонко стертых жемчужин белила,
Сурьма и желтый толченый шафран,
Цветная пудра, оттенки румян
И, чар любовных победная сила,
Соблазна полный духов аромат.
 
 
Черед одежде. Борьба охватила
Красавиц-женщин. Их прихоть стократ
Меняет вкусы; со строгим разбором
Отвергнут ими убор за убором;
Всё новых тканей пленяет краса;
Они, спеша, примеряют наряды,
Подвески, цепи, венцы, пояса.
Снуют служанки… Звенят голоса…
Соперниц судят враждебные взгляды;
И то и дело, с дрожаньем руки,
В зеркальность медной блестящей доски
Глядится дева и просит ответа:
«Свежа ль? Прекрасна ль? Удачно ль одета
К лицу ли это убранство волос?..»
Соседки смотрят, кивают со смехом,
По в каждом сердце всё тот же вопрос:
«Кого судьба обласкает успехом?
Кому предсказан избранья почет?
Кто будет первой супругой счастливой
И первой ночи подругой стыдливой?
Чей миг бессмертья сегодня пробьет?..»
 
 
А небо в полночь нахмурилось строже.
Затмились звезды; ненастная мгла
Ползла туманом. Царевна легла.
Она безвольно томилась на ложе,
И сном забыться ей было невмочь.
Напрасно думы гнала она прочь,
Но мысль внушала всё то же, всё то же,
И жутко длилась бессонная ночь.
 
 
Метался ветер, и с жалобой гневной,
Бушуя, море рвалось из границ.
Во мраке плыли, смеясь над царевной,
Рои прекрасных девических лиц.
 
 
Лицо сменялось лицом непонятно;
Глаза чернели бездонною тьмой,
И губы, гордо, беззвучно, но внятно
Для сердца девы, шептали: «Он мой!»
 
 
Дышала радость в улыбке надменной,
Насмешка крылась, как вызов прямой.
В ответ, как эхо, одно неизменно:
«Он – мой! – твердила царевна, – он – мой!»
 
 
Но тени в танце неслись, торжествуя,
Под звон запястий и свадебных чаш;
И вновь чуть слышно, как звук поцелуя,
Истомный шепот змеился: «Он – наш!..»