Текст книги "Гибель Атлантиды: Стихотворения. Поэма"

Автор книги: Георгий Голохвастов

 
Луна высоко. Чертог мирозданья
В сиянья бледном светлы очертанья
Построек древних; и каждого зданья
Тяжелый очерк, как сон, повторен
Густой, на землю отброшенной тенью.
Со светом тени играют в саду.
И я, подобен ночному виденью,
В одежде белой бесшумно иду.
 
 
В далекий угол уснувшего сада
Ведет тропинка. Блеснула ограда
Из белых глыб, освещенных луной,
И я стою пред намеченной целью:
В стене я камень нажал потайной;
Он дрогнул тихо, и узкою щелью
Открыл глубокий и черный провал.
Слегка нагнувшись, вошел я и стал
Во тьме над спуском крутым к подземелью,
А камни входа беззвучно за мной
Опять сомкнулись стеною сплошной.
 
 
Зажег я факел. И в царстве подземном
Был странен отблеск земного огня,
Как в узах сущим – в их мрак тюремном
Несмелый проблеск далекого дня.
 
 
С трудом сходя по ступеням истертым,
Ступал я в мокрый безжизненный мох;
В лицо, как склепа разверстого вздох,
Дышала плесень дыханием спертым;
А там, где узкий змеился проход,
Звенели капли сочащихся вод.
 
 
Под влажным, низко нависнувшим сводом
Я шел неровным извилистым ходом,
Везде встречая промозглую муть.
Но вот шаги зазвучали по плитам,
И скоро вывел расширенный путь
Меня к пещере – к цветным сталактитам,
В укрытый в недрах земных и лишь нам,
Жрецам верховным, доверенный храм.
 
 
Гигантский купол над тихой пещерой
Легко и стройно царил полусферой,
Как темно-синий ночной небосклон;
Под ним, в кругу самозданных колонн.
Из недр двухструйный источник пещерный
Фонтаном бил чрез расщелину скал.
И двух потоков напев равномерный
Как смерть баюкал, как жизнь пробуждал.
Ключи раздельно стекали в цистерны,
В цистерны-чаши: в одну, как в потир.
Вода Живая, синей, чем сапфир.
Струилась звучно, как песня благая;
В другую, точно в могильный сосуд,
С печальным звоном по камню сбегая,
Вливался Мертвой Воды изумруд.
 
 
Вокруг цистерн, меж колонн – саркофаги;
И в них, нетленно-немые жильцы.
Казалось, спали великие маги.
Мои предтечи – Ацтлана жрецы.
Не слыша хода веков быстротечных,
В базальте черном открытых гробниц
Дремали старцы в бинтах плащаниц,
Храня под тенью тиар трехвенечных
Блаженный отсвет всех таинств предвечных
В чертах застывших, но радостных лиц.
 
 
Теперь, томимый сомнением жутким,
Пришел я, младший, в их вещий синклит
И вновь, как встарь ученик-неофит,
Поведал просто наставникам чутким
Всё то, чем сердце горит и болит.
Свои печали о жалком паденьи
Людского рода в пучину страстей,
Свой страх неясный за царских детей,
Со светлой тайной в двойном их рожденьи
И с темной тайной любви их земной, —
Я все открыл им в молитве одной.
Отрадно стало. От скорби раздумий
Ушел я в мир созерцанья и вслух
Запел пред сонмом внимающих мумий
Псалом, целебно врачующий дух:
 
 
В речи нашей есть таинственный
И поистине единственный
Дивный Звук – всех звуков Мать!
Все, что выражено, сказано,
Всё с его природой связано,
Бытием ему обязано,
Может только в нем звучать.
 
 
И всё то, что нам не явлено,
Здесь без отклика оставлено,
Плотью Слова не оправлено, —
Всё уже таится в нем:
Всё в нем кончено и начато,
И горит – предвечно зачато —
Жизни будущей огнем.
 
 
В звуке этом – Космоса основа,
Суть миров и жизни вечный дух:
В нем, в Одном, всю тайну Трех и Двух,
Как скрижаль, таит строенье Слова.
 
 
Если цель – познанье Божества,
То один и два в трезубце звука, —
Как трех струн тугая тетива
С двух концов в одном изгибе лука,
А душа – пернатая стрела.
Повторенный вновь, опять и снова,
Ввысь уносит зов певучий Слова:
Всех молитв в нем древняя хвала,
В нем всех гимнов пламень величальный,
Весь Завет святых и строгих дум,
В нем – Он Сам, Бессмертный, Безначальный,
Три в Одном, Кого зовут АУМ.
 
 
В слове едином – три буквы, два слога:
Образ Триады, звучащий триптих.
Напечатлейте на душах своих
Звук, словно Лик Триединого Бога!
Сердце пылает, безмолвствует ум, —
Истинно, истинно, это – АУМ!
 
 
Звук тот Самим Божеством своеручно
Вписан в творенья, как Имя Творца,
Чтоб триединство святого Лица
Нам, как глашатай, вещал он трехзвучно.
И да молчит человеческий ум,
Ибо, воистину, это – АУМ!
 
 
В нем отражен, возвещен и прославлен
Тот, Кто в движении всего – недвижим;
В нем Непостижный душе постижим,
В нем Непроявленный сердцу проявлен…
И да молчит человеческий ум,
Ибо, воистину, это – АУМ!
 
 
В потустороннем вне времени Сущий,
Здесь Он – и время, и все времена;
В слитности бдения, грезы и сна,
Он – Настоящий, Прошедший, Грядущий…
И да молчит человеческий ум,
Ибо, воистину, это – АУМ!
 
 
Житница Он живоносного корма,
Вечный источник живого питья,
Светоч извне и внутри бытия,
Дух и материя, имя и форма.
И да молчит человеческий ум,
Ибо, воистину, это – АУМ!
 
 
Как в серебристую ткань паутины
Творчески нить источает паук,
Так Триединый Зиждительный Звук
В пряжу творенья вплетает Единый…
И да молчит человеческий ум,
Ибо, воистину, это – АУМ!
 
 
Всюду, во всем Он в мирах неисчетных;
Всё от Него, как огонь от огня;
Сам же, как пламень, единство храня,
Чужд Он ущерба от искр быстролетных.
И да молчит человеческий ум,
Ибо, воистину, это – АУМ!
 
 
Птицей нисходит Он, лебедем белым:
С Ним улетев, переходит мечта
Грань, где Душа Мировая слита
Видимым Целым с Невидимым Целым…
Может ли это постигнуть наш ум?!
Истинно, истинно, это – АУМ!
 
 
Добрый же путь нам при странствии новом,
Путь по Ту Сторону, к Свету сквозь Тьму,
К лону блаженства с Божественным Словом:
Слава Ему! Поклоненье Ему!
Мир Его – миру, и всем, и всему.
 

 
Молчит пещера при факеле дымном;
Внимают старцы в холодных гробах,
И тихо брезжат, будимые гимном,
Улыбки счастья на мертвых губах.
 
 
Я словно таю с волной звуковою;
Наплыв забвенья отраден челу.
Тройное Слово двойной тетивою
Метнуло душу мою, как стрелу,
И метко ранил Единую Цель я:
Постиг, и близко восшел к Божеству.
Ни жизнь… ни смерть… Это – сон наяву…
Вдруг светом вспыхнул весь свод подземелья —
Пугливо мрак побежал по низам,
Дыханьем жизни повеял бизам,
И раньше взору незримая келья
В стене пещеры открылась глазам.
 
 
Подняв свой светоч и стоя у входа,
Взглянул я внутрь. Вековых паутин,
Густых и серых, лохмотья со свода
Свисали дико, как пряди седин.
 
 
Покрыла пыль беспощадная слоем
Престола глыбу; ползучая ржа
Изъела утварь. И мертвым застоем
Дышала келья. Вошел я, держа
Высоко факел. И в трепете слабом
Его огня, мне навстречу взглянул
Из мрака кто-то, с недвижным осклабом
Сведенных жалкой улыбкою скул:
 
 
Костяк бездушный сухого скелета
Лежал во прахе, поверженный ниц,
И череп, страшный при отблесках света,
Глядел кругами зиявших глазниц.
 
 
Кто он, затворник? Кто путь запрещенный
В подземный храм к усыпальнице знал
И в тесной келье, в расщелине скал,
Кончину встретил? Какой посвященный,
Забытый всеми во мраке времен,
Вблизи гробниц погребенья лишен?
 
 
«Не ты ли это, пророк, чьи реченья,
Как угли, сердце восторгом мне жгли?
Не ты ль, исполнив обет отреченья,
Укрыл в утробе родимой земли
Бессмертья тайну, чтоб в дни заточенья
Изжить в безмолвном и темном гробу
Священный страх и сомнений борьбу?
 
 
И здесь, где годы в молчаньи провел ты
Один с Виденьем Великим твоим,
Не жив ли, – вечен, как мысль, хоть незрим, —
Тот Дивный Образ? Мне череп твой желтый
Грозит ли, молча, всё так же тая
Слова Завета – ключи бытия?
Иль, рад пришельцу, ты хочешь беззвучно
Шепнуть о том, что, как раньше, теперь
И в самой смерти с тобой неразлучно?..
Так дай же знак мне и тайну доверь!»
 
 
Склонясь к скелету, я благоговейно
Главы коснулся. И факела свет
Упал на скрытый в пыли амулет,
Чуть-чуть блеснувший цепочкою шейной.
 
 
Я поднял древний святой талисман;
Взглянул… и вздрогнул… и выпрямил стан
Разгадку тайны пещера дала мне!
 
 
Обточен камень – овалом яйца,
Как символ жизни. Рисунок на камне
И надпись гимн мастерского резца.
 
 
Очерчен тонким и смелым наброском,
Бесстрастно-светлый и радостный Бог
Сидит, прекрасный, на лотосе плоском,
Со сгибом накрест подогнутых ног.
 
 
Вкруг торса Бога бессчетные руки
Лежат сияньем, как Солнца лучи,
И держат руки – возмездия луки,
И держат руки – победы мечи.
Двоясь, троясь, умножаются лики
В Едином Лике Владыки владык,
И негу грезы, как отсвет великий,
Хранит срединный восторженный Лик.
 
 
Пред этим Ликом, как будто в приливе
Томлений пылких и жгучих услад,
Вновь Лик, но женский, откинут назад;
И в нем, как в странно двоящемся диве,
Опять сияет всё то же Лицо.
А рук сплетенных двойное кольцо
Свое же тело сжимает в порыве
Той мощной страсти, когда, как звено
В цепи бессмертья, два тела – одно.
 
 
Могучий, яркий и необычайный
Священный Образ безо бразной Тайны!
И к ней всесильно я был приобщен,
Едва, при вспышках дрожащего света,
Прочел по краю яйца-амулета
Завет великий в насечке письмен:
 
 
«Когда дерзнете вы, Божие чада,
Стыда одежды во прах растоптать,
Как осень топчет ковер листопада;
Когда не плоть и не женщина-мать
Даруют вашим младенцам рожденье;
Когда спаяет двоих единенье,
И двое будут одно, как в зерне,
Как в круге, слитом из двух полукружий;
Когда всё станет внутри, как извне,
Одним и тем же внутри и снаружи;
Когда, ни женским, ни мужеским став,
Мужское с женским сольется бесследно, —
Тогда лишь Жизнь воссияет победно
И Смерть лишится насильственных прав».
 

 
Так вот разгадка! Вот – Степень Седьмая:
Завет Триады, Завет Золотой!
В нем двое, слитно-раздельной четой,
Крещенье Духом Живым принимая,
Приемлют сущность Творца и венец
Бессмертья – в светлом уделе Единства.
В лице Едином – Творящий Отец
И Дева-Мать, красота материнства, —
Вот Образ Божий!.. Зиждитель-Творец
Таким Свой Лик начертал во вселенной;
Его Он сделал печатью всего
В мирах, возникших для жизни нетленной.
Таким же хочет Он видеть Его
В Своем подобья земном… И от века
Таким задуман был лик человека.
 
 
Не знал я Солнца! Я знал лишь лучи
В мерцаньи истин, мне встарь возвещенных;
Поднесь в руках у былых Посвященных
От Тайны Тайн оставались ключи;
Проклятье в розни людской изначальной
Я только чуял душою печальной,
Как свет сквозь пленку опущенных век;
Для скорби, смыслу творенья враждебной,
Искал я тщетно разгадки целебной,
И мне – титан и пигмей – человек
Казался в мире ошибкой волшебной.
 
 
Несчастный, с гордо подъятой главой,
С душой бессмертной небес отщепенец
И с бренным телом земли поселенец,
Меж них на грани он стал роковой,
Равно обеим и чуждый, и свой,
Равно обеим и враг, и союзник.
В нем двух стихий непрерывна борьба.
Двойная сущность – двойная судьба:
То гений вольный, то скованный узник,
То лик владыки, то облик раба,
То пламень мощи, то пепел бессилья;
Душа в оковах телесных слаба,
И плотью – духа опутаны крылья.
 
 
Томим, как жаждой, немеркнущим сном
О славе прошлой, он смел и тревожен,
Могуч и жалок, велик и ничтожен;
Земной в небесном, небесный в земном,
В себе мирит он бессмертное с тленным,
Хотя враждует в нем вечность с мгновенным.
И слепо ищет он в мире страстей
К отчизне прежней с чужбины путей.
 
 
Теперь мне ясно! В укладе вселенском
Наш мир – изъятие: здесь тленный раскол,
Здесь часть мертвеет в мужском или в женском,
Здесь корень зла – унизительный пол.
Он жжет, как уголь, в огне раскаленный…
И плоть бунтует… А дух раздробленный
Найти стремится отъятую часть:
Людей терзает, как неутоленный
И алчный голод, бесплодная страсть.
Единства в духе путем совершенства
Не ищет смертный. Но всем существом
Слиянье чтит, как источник блаженства,
Как путь к союзу его с Божеством
И ключ к бессмертью, во славу главенства
Над целым миром, над всем естеством.
 
 
И жаждут люди, в мечте ненасытной,
Себе единства вернуть благодать,
Как Образ Божий, в себе воссоздать
Мужское с женским в гармонии слитной
И жизни здешней разлад побороть
Оргийным сплавом двух душ через плоть.
 
 
Но ложно счастье неполных соитий,
Обманчив призрак плотского сродства:
Сгорев в недуге любовных наитий,
Мгновенно рвутся общения нити,
Заветной связи достигнув едва.
И, словно мзда по закону отмщенья,
За миг бессмертья – вновь смертный распад,
И вновь глухая тоска разобщенья
Томит острей после кратких услад.
 
 
Увы! Вступая в союз свой непрочный,
Не знают люди, что первоисточный
Родник Бессмертья есть Девства родник,
Что чудом Девства Божественный Лик
В своем бессмертьи царит, непорочный:
С утратой Девства, как хищник полночный,
Смертельный яд в человека проник;
Жена, однажды понесшая в чреве,
Для духа – только оковы и груз;
Зародыш тленья – в любовном посеве,
В плотском зачатьи – с могилой союз
И смерти песнь – в колыбельной напеве…
Погибель миру в плену этих уз,
Его спасенье, воистину, в Деве!
 

 
С утра, застынув виденьем суровым,
Недвижны стражи пред входом дворцовым.
Дворы и въезды полны колесниц.
Пестреют залы приливом всё новым
Одежд нарядных и праздничных лиц.
 
 
Уже сошлись ко дворцу андрофаги:
Гостям назначен сегодня прием;
Они предстанут сейчас пред царем.
Чьей мощи отзвук народные саги,
Бродя по миру, давно донесли
До их далекой-далекой земли.
 
 
Сперва двенадцать носилок с дарами,
Кряхтя, тащили рабы-силачи:
Им вслед дружина пришла с топорами.
Посол за нею, а с ним толмачи.
 
 
Посол стоит с головой обнаженной,
Откинув к уху закрученный чуб;
Улыбкой хитрой неласковых губ
Прикрыв волненье души напряженной,
Спесиво смотрит он взором стальным.
Пестро покрыты рисунком цветным
Рубахи ворот и край ее нижний;
С кистями пояс шелками расшит,
Топор посланца и крашеный щит
С ним рядом держит слуга его ближний.
 
 
И ровно в полдень, как царь указал,
Готов был к встрече посланника зал.
В чертоге этом свой суд правосудный
Цари Ацтлана творят искони;
Сюда обычно сбирают они
Старейшин мудрых совет многолюдный,
И здесь издревле в тревожные дни
Войны и мира звучали призывы.
От окон ткань кружевная завес
Кидает на пол узор прихотливый
Под ясным солнцем полдневных небес.
На черных стелах близ царского трона
Слова Атласа – основы закона —
Горят, как жар, в золотых письменах;
Кругом в палате на белых стенах
Вкладным разводом по кости слоновой —
Зеленый оникс и чернь серебра.
А свод, как верх золотого шатра,
Затянут плотной подбивкой парчовой.
 
 
У трона слева, на складках парчи,
Войны и мира эмблемы – мечи:
Как символ мира, на равные части
Один разломлен; отточен другой,
Как символ мощи, хранящей покой
И честь Ацтлана от бранной напасти.
У трона справа, эмблема судов,
Творящих правду от имени власти,
Застыли чаши священных весов.
 
 
И царь, во славе, невиданной в мире,
На древнем троне, в багряном подире,
Светил палате, как солнце – земле:
Рубин кровавый лучился в железе,
Венец бесценный жемчужин заветных
Безгрешным светом горел на челе,
А плащ из перьев колибри стоцветных,
С плеча спадая к ногам, трепетал
Бессчетных красок живым переливом.
И был пред взором властителя зал
Безмолвен в блеске своем горделивом.
 
 
Рядами кресла вдоль стен; и вокруг
Синклит верховный – опора державы,
Из тех, кто в дни испытаний и славы
Отмечен мерой высоких заслуг:
Со мною в сонме, толпой сановитой
Жрецы и старцы, в уборе седин;
Здесь вождь бесстрашный бесстрашных дружин,
И с ним, в доспехах, блестящею свитой,
Бойцы, герои галер и фаланг;
Там, в пестром платье, вассалы-патези
Всех стран от джунглей, где плещется Ганг,
До скал, где, пенясь, грохочет Замбези.
 
 
Забрало шлема откинув с лица,
В кольчуге легкой с богатой чеканкой,
Царевич, справа у трона отца,
Как месяц светлый, пленяет осанкой,
И станом тонким, и крепостью плеч;
Царей Ацтлана наследственный меч
Двойною цепью привешен у чресел.
Налево – двух перламутровых кресел
Резные спинки: супруга царя,
С улыбкой тихой, благою денницей
Сияет кротко, а рядом с царицей
Царевна-дочь, словно утра заря.
 
 
И как прекрасна – заметили все мы —
Была царевна в тот памятный день!
Как нимб, сверкали лучи диадемы;
Казалось, кудри мгновенную тень
Не смели бросить на лик просветленный;
В чертах был чистый восторг, углубленный
Нездешней думой, в подъеме таком,
Что каждый взор, из толпы устремленный
С земною мыслью, в тщеславьи мужском, —
Смущался втайне и ник, ослепленный.
 
 
Лишь взгляд упорный вождя через зал
Лучом тлетворным царевну пронзал.
И, Высшей Власти земные подобья,
Ацтлана царь и Ацтлана престол
Горели славой, когда исподлобья
Монарха взглядом окинул посол
И, чуб роняя, неловким поклоном
Склонился низко пред царственным троном.
 
 
Все ждут. С посланца не сводим мы глаз.
И варвар в речи, заране готовой,
Царю Ацтлана приветствия слово
От князя держит. Ведет он рассказ
О дальних странах на северной грани,
Где сумрак ночи таинственной глух,
Где в тихом свете полярных сияний
Снега белее, чем лебедя пух;
Где страшны в море плавучие льдины,
Где грозен гром гроздящихся льдин,
Где бродит льдов тех насельник единый,
Пушистобелый медведь-исполин.
 
 
Ведет рассказ он о низких равнинах,
О мертвых топях зловещих болот,
О черных дебрях, где только в вершинах
Гуляет ветер, где чаща – оплот
Зверям и птице: ни конный, ни пеший
Пути не знают в дремучей глуши —
Там только древний и бдительный леший,
Кочуя, ставит свои шалаши;
Порой осенней в прозрачной тиши
Там заяц шустрый шевелит валежник,
От лап медвежьих трещит бурелом,
Да ворон машет угрюмым крылом;
Весною ранней, под первым теплом,
Там нежно-ласков лазурный подснежник,
И тих березок серебряных скрип;
А летом чаща краснеет от ягод,
И пчелы мед сладкопахнущих лип
Сбирают в соты запасливо на год.
 
 
Ведет рассказа он о князе своем:
Во гневе грозный, он доблестью ратной
Везде прославлен, и знают о нем,
Что правду любит, что прям он во всем,
И явно взыскан судьбиной превратной.
Как воин, горд он любимцем-конем,
Мечом да луком своим. Многократно
Один он рыскал в лесах и копьем
Разил в борьбе рукопашной медведей,
Скитался в море на утлых ладьях,
С дружиной малой тревожил соседей
И дань собирал за победы в боях.
 
 
«Как сокол, слава несется полетом!
Давно наслышан мой князь-господин
О том, как общим великим почетом
Покрыто имя Атлантских дружин;
Как ты, властитель, могуч на престоле;
Как вдаль, во все направляя концы,
Свои вы шлете суда, чтоб на воле
Вели торговлю Ацтлана купцы.
 
 
Стране великой быть добрым соседом
От сердца хочет мой князь-господин.
Он с тем прислал нас. Отныне нам ведом
Открытый путь по раздолью пучин;
Так пусть за нашим разведчиком следом
Теперь Ацтлан снарядит корабли
Узнать дорогу до нашей земли.
 
 
И пусть товары везут без боязни
Купцы обеих торгующих стран.
В залог союза и братской приязни
Мой князь дары посылает в Ацтлан».
 

 
И вносят слуги, суровы и хмуры,
Подарки – дань от лесов и полей,
От гор и моря: мохнатые шкуры
Медведей бурых, и мех соболей,
И соты меда в тяжелых колодах,
Янтарь, и камень точеный для бус,
И с боя взятый в неведомых водах
Китов громадных чудовищный ус.
Сложили слуги у трона подарки;
Каменья в кучах насыпанных ярки,
Кругом мехами завален весь пол.
И речь повел издалека посол:
 
 
«Конца нет в мире чудесным рассказам,
Что ты, властитель, безмерно богат;
Что груды слитков червонных лежат
В глухих подвалах дворцовых палат;
Что счета нет там отборным алмазам
И их мешками ссыпают на вес,
А крупный жемчуг сгребают лопатой,
Но мы слыхали, что, волей небес,
Богат ты, царь, не казною богатой
И горд не кладом камней дорогих,
А больше прочих сокровищ своих
Гордишься ты красотою дочерней,
Умом царевны своей. Говорят,
Что дивно очи царевны горят,
Светясь двойною звездою вечерней,
Что нежен шелк соболиных бровей,
Что губы маков багряных живей,
А щеки свежи, как вешние зори,
И кудри – ветра весеннего вздох…
Мой князь, хозяин свободных поморий,
О том прослышав, в кручине иссох
Могучим сердцем, томимый всечасно
Тоскою злой по царевне прекрасной.
С тех пор на мысли припало ему
Добыть царевну, цветок ваш хваленый,
Княгиней сделать в своем терему:
Отдай же дочь береженую в жены
Ты князю, царь, как отец! И на том
Он бьет с почтеньем сыновним челом!..»
 
 
Посол умолк. Притязанье посольства,
Как гром, упало… Скрывать недовольства
Никто не думал. Неслыханна встарь
Такая дерзость: безродный дикарь
Из края мрака, трясины и вьюги,
Лесной охотник бродячий, дерзнул
Просит царевну Ацтлана в супруги!
Как вихрь, пронесся взволнованный гул
В ответ на вызов обиды нежданной.
Царевич, гневом кипучим зажжен,
За меч схватился, оковкой ножон
О щит ударив с угрозою бранной;
А вождь дыханье с трудом перевел,
Рванулся в кресле и в поручни ногти
Вдавил, как жадно раскрытые когти
В свою добычу вонзает орел.
 
 
Лишь царь сдержался, хоть еле заметной
Невольной дрожью прошли по челу
Зарницы гнева; и с речью ответной
Спокойно он обратился к послу:
 
 
«Посол, всё то, что в пространном рассказе
Ты нам поведал о царстве зимы,
Со всем вниманьем прослушали мы.
Мы рады слышать о доблестном князе,
И ты, вернувшись в отеческий край,
Такой ответ наш ему передай:
 
 
Дары приемлем; свидетельствам этим
Приязни – верим. По-царски ответим
Ему дарами. Торговли права
Даны вам будут; тебе пред отплытьем
Вручат указ наш. Но весть сватовства
Для нас сегодня нежданно-нова.
Посол, от князя иди с челобитьем
К царевне… Брак наш не сделка, не торг;
Атлантских женщин свободен обычай:
Они не дань, не товар, не добыча.
Никто б от кровли родной не отторг
В страну чужую невесты насильно;
Своею волей, по сердцу, должна
Избрать супруга и друга она.
Царям пристало ль в их власти всесильной
Порядок рушить?.. Царевна юна,
Но так да будет, как скажет она».
 
 
Царевна встала. Затихла палата.
И речь лилась, как серебряный звон:
«Посланник князя, далекого брата,
Ему свези ты привет и поклон
Сестры далекой! От сердца чужого
Отрадна сердцу призывная весть.
Но нет, увы, в нем ответа живого, —
Принять от князя не в силах я честь:
Душа готова в иную дорогу…»
Бледна царевна, и голос дрожит…
«Пусть слышит царь мой голос и царский синклит:
Мое призванье – в служении Богу.
Как наш обычай велел в старину,
Себя я девства обетом связала,
И к женам храма смиренно примкну».
Казалось мертвой беззвучная зала,
И было жутко вспугнуть тишину…
 
 
Дрожали плечи и руки царицы,
Но скоробь в очах – утаили ресницы,
И мать мужалась пред гостем чужим.
Царевич, бледный, стоял недвижим:
Безбрачья клятва его оглушила;
Лишь губы словно шептали мольбу.
Как пурпур, вождь покраснел, и на лбу
Надулась страшно багровая жила.
 
 
Молчал пред троном склоненный посол…
И древней славой светился престол.