Текст книги "Гибель Атлантиды: Стихотворения. Поэма"

Автор книги: Георгий Голохвастов

 
Вблизи Ацтлана на гладкой равнине
Вздымался круто курган. На вершине,
Царя над ширью окрестных полей,
Стоял древнейший седой мавзолей,
Семиколонный. Дремотной прохладой
Густой шатер вековечных дубов
Его баюкал за крепкой оградой
Из тяжкой цепи меж тяжких столбов.
 
 
И тих был шелест деревьев, как горний
И вещий шепот пророческих губ;
В раздумьи дубу нашептывал дуб
О жизни неба. А мощные корни
Глубоко в недра земные вросли,
И вместе с влагой к ветвям пышнокудрым
Всходили вести от сердца земли
О темных тайнах, доступных лишь мудрым.
 
 
Давным-давно обветшал мавзолей;
И с каждым веком ему тяжелей,
Как старцу, бремя столетий. Колонны,
Кренясь, скосились; одна уж лежит,
Упав на землю, как воин сраженный;
Трава пробилась меж треснувших плит,
И плющ – забвенья питомец исконный —
Могильной глыбы окутал гранит.
 
 
В резьбе, искусной и тонкой работы,
На прочном камне сберег кенотаф
Картины быта, боев и охоты:
Здесь с длинной шеей изящный жираф
Бежит, спасаясь, смешными скачками
От целой тучи несущихся стрел;
Тут – битва грозных Атлантов с врагами,
И вождь над грудой поверженных тел
Стоит победно, прекрасен и смея;
Там – праздник жатвы богатой: толпами
Мужи и жены с кривыми серпами,
Встречая отдых от летних трудов,
На поле пляшут, и между снопами
Стоят корзины созревших плодов;
А вот, согрета живыми лучами
Светила Жизни, – Святая Гора,
И древний старец с благими очами
Творит молитву в святилище Ра…
 
 
Истерло время деяний страницы;
Погибла быль опустевшей гробницы:
Уже не ведал никто из людей
О том, чью память хранил мавзолей,
Каким он грезил забытым величьем,
И что о славе минувшей судьбы
Шептали важно поутру дубы
Под лаской солнца, при щебете птичьем.
Но мысль людскую влечет старина,
И общей волей народного гласа
На память людям была названа
Немая насыпь – Могилой Атласа.
 
 
Светало. Таял рассветный туман.
Был рано шумом разбужен курган,
И рано к жизни проснулись равнины;
Под четким шагом дрожала земля,
И с грозным звоном оружья дружины
Со всех сторон подходили, пыля.
Войскам сегодня у древней могилы
Назначен сбор, чтоб послу показать
Опору царства – Атлантскую рать
В красе и славе воинственной силы.
 
 
Полки, казалось, росли без числа,
Сходясь, смыкаясь в указанном строе,
И в полном блеске, к приезду посла,
Застыли в строгом военном покое.
 
 
И как с далеких окрестностей пчел
Цветущим тмином сзывает поляна,
Так бранный праздник к подножью кургана
Людей с округи толпами привел.
 
 
Приехал царь. По пути из столицы
Десятки тысяч кричащих людей
К нему теснились вокруг колесницы;
С трудом возничий держал лошадей.
С конями рядом, как будто лениво,
Ступал, склоняя разинутый зев,
Огромный, с бурой взлохмаченной гривой,
Царя хранитель испытанный – лев.
 
 
А царь, встречаем людским восхищеньем,
Стоял в квадриге в блестящей броне
И в легком шлеме – живым воплощеньем
Спокойной мощи, готовой к войне.
Он ехал, молча, вдоль ратного стана;
Лишь стук колес тишину нарушал.
Квадрига стала к подножью кургана:
Властитель подал рукою сигнал.
 
 
Кинокефалы, как гончая стая,
Помчались с криком – подобием лая;
Они все в шерсти короткой, как псы;
Их лица, с острым щипцом в переносьи,
Точь-в-точь как морды вертлявые песьи:
Торчат по-песьи пучками усы,
По-песьи воздух вдыхают носы.
 
 
И, жадно внемля наставленным ухом,
Питомцы жаркой пустынной земли
Тончайший шелест заслышат вдали,
Засаду вражью почувствуют нюхом
И запах следа учуют в пыли;
Всегда пред войском бегут они сворой,
И враг не может напасть невзначай.
Они мелькнули, и слышался скоро
Лишь дальний крик их, похожий на лай.
 
 
Идут когорты царевой охраны.
И зорким взглядом следит андрофаг,
Как, ряд за рядом, Атланты-титаны
Проходят мимо. Их кованый шаг
Тяжелым гулом гудит над равниной;
Сверкают шлемы с цветною щетиной,
Мечей эфесы горят, как кресты,
И, крыты кожей цветистой змеиной,
Стеной узорной пестреют щиты.
 
 
При клике войск, во главе легиона,
Над лесом копий подняв на щите,
Несут с триумфом наследника трона.
Залитый солнцем, один в высоте
Плывет царевич: сегодня впервые,
Как царский сын, по завету веков
Бойцом вступил он в ряды боевые
Покрытых славой победных полков.
 
 
Царевич светел. Смущенья – ни тени.
Уж он не мальчик, чей радостный смех
Звучал беспечно в Садах Наслаждений;
Уж он не отрок, бежавший утех
И ласк любовных в соблазнах гарема:
Ему по сердцу военный доспех,
И он прекрасен в сиянии шлема,
Как гений, в битвах дающий успех.
 
 
Так странно-новы его ощущенья…
Но жаль, что брата не видит сестра,
Что он не слышит ее поощренья
Средь слитных криков на поле смотра.
И с этой думой, царевич мгновенно
Направил взор ко дворцу на Горе,
И шлет подъятым мечом вдохновенно
Привет военный далекой сестре.
 
 
Случайно это живое движенье
Увидел вождь; он, поникнув челом,
Ревниво понял его назначенье;
И, хмуря брови, украдкой с послом,
Стоявшим в свите монарха с ним рядом,
Хитро и зло перекинулся взглядом,
Как будто этот насмешливый взор
Какой-то тайный скреплял уговор.
 

 
Пылится поле. Гремят колесницы,
Потоком хлынув. Искусны возницы;
Как струны, вожжи – их трепет упруг;
Колес тяжелых блестящие спицы
Слились, смешавшись, в светящийся круг.
За рядом – ряд. Копьеносец и мечник
В квадриге каждой; мечу и копью
Разить с налету – раздолье в бою.
В пыли густой то проблещет наплечник
Из круглых, крепко прилаженных блях,
То вспыхнет бронзой копья наконечник,
То медью – сбруя на ярых конях.
Песок вздымая клубящейся тучей,
Промчалась лава угрозой летучей.
 
 
Еще и грохот колес не умолк,
Как вновь проходят пехоты когорты.
Проходит сталью окованный полк,
Несущий копья: их древки уперты
Внутри рядов о нагрудники лат;
Вперед концы остриями торчат,
Чтоб в первой стычке начального боя
Врагам разрушить твердыню их строя.
Бежит стрельцов легконогих отряд;
Их луков дуги упрямые белы,
В колчанах полных пернатые стрелы
До срока прячут концов своих яд.
 
 
В одеждах черных идут меланхлены
С зловещим лязгом двурогих секир;
Боязни чужды, не зная измены,
В сраженья ходят они, как на пир.
Теперь иные, дивя чужестранца.
Пред строем пляшут: победы залог
В разгаре бранном походного танца
Со свистам, криком и топаньем ног.
 
 
Потом проходят толпы эфиопов,
Жильцов пещерных; орда дикарей
Давно на службе у наших царей.
Несясь из гущи их сумрачных скопов,
Несносен тонкий их крик для ушей,
Как писк протяжный летучих мышей.
Прозванье им – «быстроходные гады»,
За легкость шага, проворство ужей
И злобность сердца: они без пощады,
Пытая, режут плененных мужей,
Смеясь, в младенцев вонзают трезубцы,
И тут же женщин берут, сластолюбцы,
Меж теплых трупов, поваленных ниц.
Проходят, рослы и статны, маори,
Храня в чертах бледно-бронзовых лиц
Суровый отсвет лесистых нагорий;
И киммерийцы далеких поморий,
Из стран без солнца, где вечно земля
Покрыта жутко тенями и паром.
Малютки акки, все в рубище старом,
Спешат, плечами смешно шевеля.
 
 
Но злы, коварны и храбры пигмеи,
Страшна их ловкость в нежданных боях;
Они в траве проползают, как змеи,
Как белки, скачут в древесных ветвях:
Притихнет карлик, укрывшись за веткой,
Не дрогнет даже листок, трепеща;
Чуть враг оплошен – наносит праща
Удар смертельный внезапно и метко;
И носят акки мешки из ремней
С запасом гладких и пестрых камней.
 
 
Сменив пигмеев, слоны-исполины
Ступают грузно стеною живой;
В своем движеньи отряд боевой
Идет обвалом громадной лавины,
Ползущей с горных откосов в долины,
А топот стада – как гром роковой,
Гремящий глухо в гряде грозовой.
 
 
На выбор крупны чудовища суши:
Сомнут, растопчут… Как будто в кору
Одеты их толстокожие туши;
Стволам их ноги подобны, а уши —
Что листья пальм вековых на ветру.
 
 
Но власть людская себе подчинила
Слонов огромных; не часто правила
Им темя колют зубцами крюков:
Послушна тихим словам вожаков
Животных мудрых спокойная сила.
 
 
Идут. Бренчат на ходу бубенцы;
И в пыльной дымке горбатые спины,
Как лодку волны, качают корзины,
Где, словно в башнях, таятся бойцы,
Коротких дротов сжимая концы.
 
 
Прекрасней всех, и сильней, и массивней
Самец столетний, вожак-богатырь
С алмазным блеском отточенных бивней:
На диво груди морщинистой ширь
И гладкость кожи невиданно-белой;
Колоссы-ноги, как мрамор колонн,
Не дрогнув, держат тяжелое тело,
А хобот вьется, как мощный пифон.
 
 
В средине стада подвластного слон
Шагает валко, размашисто-редко,
Гордясь богатством расшитых попон,
Убранством сбруи и легкой беседкой,
Хранящей царский серебряный трон.
При каждом шаге мотаются кисти,
По жестокой коже шуршит бахрома,
И в старом сердце – ни зла, ни корысти,
А в узких глазках – мерцанье ума.
 
 
Вожатый что-то шепнул еле слышно,
И слон из стада пред свитою пышной
К могиле вышел. Но вновь ему дан
Приказ короткий. Теперь великан,
С трудом склоняясь, упал на колени
Вблизи квадриги царя; у плеча
Повисло стремя, подобно ступени.
А царский лев встрепенулся, рыча,
И встал, гиганта склоненного меря
Упорным взором: два царственных зверя
Царю Ацтлана, средь тысяч людей,
Служили с верным усердьем друзей.
 
 
Монарх оперся ногою о стремя,
Вступил в беседку под алый навес
И сел на троне своем. В это время
Мечей, и копий, и дротиков лес
На солнце дрогнул. Пронесся согласный
Щитов высоко закинутых звон,
И, взбросив хобот, поднявшийся слон
Далеко кинул короткий и ясный
Условный клич: так военной трубы
Призыв на поле затихшей борьбы
Бойцов скликает напевом привычным.
 
 
Три раза дружно среди тишины
Ему в ответ протрубили слоны,
И вдруг над полем приветствием зычным,
От края ширясь до края, возник
Полков и орд оглушительный крик.
 
 
Не жаждой боя, не бешенством сечи,
Не воплем гнева он был напоен:
Горел в нем яркий восторг человечий,
Понятный людям всех стран и племен,
Один для всех языков и наречий.
Полдневный воздух дрожал, потрясен
Внезапным звуком; казалось, редели
От волн воздушных дымки облаков;
Высоко в небе семейства орлов,
С вершин сорвавшись, метались без цели;
И в далях эхо скалистых ущелий
На миг стряхнуло дремоту веков,
Стократно гулу стихийному вторя,
Как ветра голос стенанию моря.
 
 
Властитель отбыл. И слон-великан
Среди толпы, по дороге в Ацтлан
Ступал, качаясь далеко от строя,
Под ритм павлиньих цветных опахал,
Смягчавших лаской томление зноя,
А клик победный еще громыхал:
Как волны в бурю, катя перекаты,
То чуть стихал он, то вновь нарастал,
Как рев прибоя у каменных скал,
И вдруг гремел, набежав, как девятый
В налете диком безудержный вал…
 

 
Гремят квадриги. Топочут копыта.
Гудит всё поле от множества ног.
Полки уходят: равнина покрыта
Идущим войском; везде вдоль дорог
Идут, ползут змеевидные волны
Блестящих полчищ и сумрачных орд.
Еще всецело всем виденным полный,
Призваньем мужа и воина горд,
Царевич шел со своим легионом,
Пути не видя, не чуя жары:
Его манила улыбка сестры.
Широким шагом он шел, и со звоном
Щитов о латы за ним легион
Гремел, как в панцирь одетый дракон.
 
 
Но вдруг царевич очнулся невольно.
Пахнувший ветер внезапно донес
Порывом с ближней дороги окольной
Удил бряцанье и грохот колес:
Неслась, минуя войска, колесница,
Храпя, скакала четверка коней,
Как будто мчалась погоня за ней…
Мелькнули мимо суровые лица —
Узнал царевич посла и вождя.
Привет им слали полки, проходя,
Но явно были встревожены оба:
Мечей эфесы сжимали в руках,
Возницу гнали, и в резких чертах
Таились в смеси причудливой – злоба
И зверя, сворой гонимого, страх.
 
 
А город вестью взволнован тревожной,
Печаль и ужас на каждом лице…
Трепещет стража… Беда во дворце!..
Царевич, пылью покрытый дорожной,
Сперва не верит: «Сестра… Невозможно!..»
Но нет, правдива ужасная весть.
Разбиты двери с решеткою медной.
Разгром. Царевна исчезла бесследно…
Враги свершили коварную месть:
Их стяг угрюмый развернут победно;
Корабль уходит, отважно клоня
Под ветром мачту, и парус могучий,
Как смутный очерк непрошеной тучи,
Маячит в небе лазурного дня.
 
 
Растет тревога, и сбивчивы вести;
Спешит в столицу народ из предместий;
Приказа ждет и гребец, и гоплит.
Но где же вождь? Где опора и щит
Царя и царства, хранитель их чести?
Где вождь любимый, чье слово зажжет
В бойцах порыв негодующей мести,
Чья воля бросит триремы в налет?!
Бегут напрасно гонцы за гонцами,
Повсюду ищут – не могут найти…
Меж тем разбойный корабль с беглецами
Скользит, не встретив преград на пути.
 
 
«Ладью мне!..» – крикнул царевич; и звонок
Был властный голос. Вчерашний ребенок,
Как юный воин, впервые в ряды
Сегодня ставший, вдруг вырос в героя
С железной волей в минуту беды.
«За мной!..» Толпою сбежался без строя
Отряд отборный бойцов удалых:
«С тобой, царевич!..» И радостью боя
Звучал привет голосов молодых.
 
 
Как жар, горят золоченые брони,
С угрозой блещут мечей лезвея:
И мчится, парус раскинув, ладья
На смелый подвиг летучей погони.
 
 
И так, как в небе грозит журавлю
Ударом метким стремительный кречет,
Грозит царевич врагу-кораблю:
Ладья Ацтлана, послушна рулю,
Взлетает, волны взрезает и мечет
На солнце всплески сверкающих брызг;
По морю долго, ложась за кормою,
Стезя змеится блестящей тесьмою;
Уключин медных пронзителен визг;
Мелькают весла в руках мускулистых,
И с каждым новым усильем гребцов
Проворным бегом кругов серебристых
Вода вскипает у плоских концов.
 
 
Уже томимый предчувствием смутным
Расплаты близкой, начальник врагов
Велел раскинуть под ветром попутным
Холсты запасных косых парусов.
Но тщетно судно в мгновенном уклоне
Почти ложится, кренясь на бегу:
Всё ближе кара, и в жадной погоне
Царевич-мститель всё ближе к врагу.
Он глаз не сводит с обманчивой дали,
В руке сжимая наследственный меч,
С клинком коротким отравленной стали,
Знававшим радость воинственных встреч
И лязг ударов в кипении сеч.
 
 
И мысль всё ту же, подобную бреду,
Хранит царевич в горящем мозгу:
«Там люди-звери в зловещем кругу
Измены злой торжествуют победу
И, пир справляя, в родную страну,
Как дар венчальный, везут людоеду
Цветок Ацтлана в позорном плену.
 
 
Сестра-подруга, избранница сердца,
В неволе станет женою врага,
Немой рабой у его очага;
Молится будет богам иноверца
И царским внукам, несчастная мать,
Чужбины песни пред сном напевать…»
Царевич стиснул меча рукоять
И зубы сжал, унимая их скрежет:
«Бодрей на весла! Налягте, друзья!
Еще налягте!..» И с плеском ладья
Пучину грудью высокою режет.
 
 
Уж видны лица в щетине бород
И в черных космах мохнатого меха;
Уж четко слышны над ясностью вод
Угрозы, крики с раскатами смеха,
И брань, и палиц увесистых стук.
«Налягте, други!..» В усилии рьяном
Удар последний напрягшихся рук, —
И вмиг, с налету, вонзилась тараном
Ладья во вражью корму у руля.
Вскочил царевич на борт корабля.
 
 
Он мощно рубит и влево, и вправо;
Мгновенно стали таинственный яд
Врагов сражает. Стезею кровавой
За царским сыном, сомкнувшись, отряд
Идет послушно, как пчелы за маткой…
Объят корабль рукопашною схваткой.
 
 
Царевич бьется. Удары дубин
Ему чрез латы наносят ушибы.
Царевич рубит, но грубых овчин
Стена упорна. О, только дойти бы!..
 
 
Но там… у мачты… он видит посла…
И прежних мыслей смятенная стая
В ревнивом сердце опять наросла:
В толпе к злодею тропу прорубая,
Разит царевич врагов без числа.
 
 
И вдруг, чуть слышно, средь бранного шума
Раздался слабый и трепетный крик;
Из черной пасти раскрытого трюма
Мольбою жалкой он кратко возник…
 
 
«За мной – к царевне!» И в пламени зова
Была надежда, и властность, и гнев…
«Сестра, сестра!..» – как в бреду, нараспев
Твердит царевич, и снова, и снова
Мечом звенящим дробит черепа.
Безумней, в хмеле задорной отваги,
Атлантов юных стремится толпа,
Врубаясь в гущу мохнатой ватаги:
Мечи сверкают… бегут андрофаги…
 
 
Один, готовя последний отпор,
Стоит обидчик. Царевич у мачты,
И меч ударил о звонкий топор:
«Посол, – предатель презренный и вор,
Ты трус, не воин. Как гнусный палач, ты
Не примешь смерти от царской руки!..»
Топор посланца разбит на куски,
И стон раздался на смену проклятью;
Как будто метя бесславья печатью,
Царевич, гневный, посла по лицу
Ударил страшно меча рукоятью.
Свалил и рядом с собою бойцу
Брезгливо кинул: «Добей, как собаку!..»
А сам поспешно спускается в трюм;
Зовет сестру. Но зловеще-угрюм
Глубокий погреб; и к черному мраку
Глаза не могут привыкнуть в тюрьме.
Царевну тщетно он ищет во тьме.
 
 
Своих движений лишь слышит он шорох.
Сочатся капли по влажной стене…
И вдруг – нашел: без сознанья, на дне
Сестра лежала, склонившись на ворох
Гнилой и мокрой соломы. Зовет
Людей царевич на помощь тревожно.
Бойцы, покончив с врагами расчет,
Спешат на зов; и, подняв осторожно.
Царевну с теплой заботой несут
Неловко руки, привыкшие боле
На море – к веслам, к оружию – в поле.
Подъем из трюма на палубу крут:
Скользят подошвы по сырости впадин,
Угроза в скрипе тугих перекладин,
По узким сходням идти тяжело.
Но воздух – чище. Вот стало светло,
И люди вышли гурьбой из подполья…
Прохладный ветер морского приволья
Обвеял лаской царевны чело.
 
 
Она вздохнула. С трудом на мгновенье
Глаза открыла. Но взор отразил
Безмерный ужас, и снова, без сил,
Она поникла, впадая в забвенье:
Из трюма, грубо на свет волоча,
Тащили вверх бездыханное тело
Вождя-злодея. Не взмахом меча
Убит он в битве открытой и смелой;
Бойцы его не поднимут на щит;
Не будут слезы надгробною данью
Тому, чье имя позор осенит;
И, встречен смехом, презреньем и бранью,
Раскинув руки, в крови он лежит,
Лежит, как пес, с пресеченной гортанью,
Сражен царевны карающей дланью…
 
 
И страшен вид неживого лица
Тоской, застывшей в чертах мертвеца.
 

 
Как бурной вспышкой блистанья и гула
Гроза проходит, так злая беда
Над домом царским порывом дохнула
И, смолкнув, словно ушла без следа.
 
 
Целебны грозы. Их мощь огневая
Не гнев, а милость несет с высоты,
Своим могучим крылом разбивая
Истому зноя и гнет духоты.
 
 
Увы, событий чреда грозовая,
Сестру и брата огнем овевая,
С больных сердец не сняла тяготы
Сомнений мрачных: любовь роковая
Была всё так же для юной четы
Томленьем душ у запретной черты.
 
 
Бодрясь, царевич заботой сердечной
Сестру старался утешить, развлечь;
Но боль таилась под шуткой беспечной
Тоску скрывала веселая речь.
 
 
В кругу семейном, под кровом покоя,
Желаньем жизни наружно полна,
Царевна крепла. Улыбкой она
Встречала брата, как друга-героя;
Порой смеялась шутливым речам;
Однако, так же как он, по ночам
Томилась духом. Такой непосильной
Казалась жертва; суровый обет
Давил ей грудь, словно глыбой могильной;
Еще властней, на сомненья в ответ,
Любовь звала и манила призывно.
И был бессилен священный зарок
Пред высшей связью, которою Рок
Царевну с братом связал неразрывно:
Когда, встречая врагов топоры,
Царевич шел на защиту сестры,
Тогда, в порыве отваги безумной,
Себя отверг он и в грозном бою
Во имя юной любви их бездумно
Отдать готов был и душу свою.
 
 
Так дни мелькали. И близилось время
Великой брачной мистерии Ра.
Мы верим: в тайне Святого Одра
Любви предвечной творящее семя
Росой Завета с рассветным лучом
Кропит незримо невинное чрево
Супруги Божьей. И новым ключом,
Чрез брак Творца с человеческой девой,
Втекает жизни божественной ток
В наш тленный мир, как живительный сок,
Весной поящий ветвистое древо;
И вновь роднится в юдоли мирской
Природа Божья с природой людской.
 
 
С времен великих жрецов-звездочетов,
Постигших мудрость небесных расчетов,
Наукой звездной таблицы даны,
Как день расчислить для Празднества Брака
По ходу Солнца, Иштар и Луны
В их общей связи с кольцом Зодиака.
 
 
Пред этим днем, накануне, до тьмы,
Справляя брачный союз негреховный,
Невесту-деву торжественно мы
Возводим в храм Зиггурата верховный.
 
 
Всю ночь одна на Священном Одре
Она проводит и, данью любовной,
Невинность девства, как жертву, бескровно
Приносит Богу за мир на заре.
 
 
Готовя к встрече высокой святыни
Бесстрастность мыслей и чувств чистоту,
Я отдал сердце делам благостыни,
Молитве душу и тело посту.
Теченье суток я строго обставил
Порядком древле предписанных правил;
По древним догмам я восемь недель,
Ища с всемирной душою общенья,
Весь день творил ритуал очищенья,
Всю ночь молился, отвергнув постель.
 
 
Два дня осталось до Праздника Брака.
Я вышел рано. Еще тишина
Кругом царила, прозрачно-ясна;
Лишь редко лаем коротким собака
Смущала благость последнего сна.
 
 
В одежде нищей, с раскрытою грудью,
Присыпав пеплом главу, и босой,
Я шел, как странник. И рад был безлюдью
И миру утра: с упавшей росой
Свежей и чище был вздох аромата,
Редела дымка бледневших теней.
Шепча Заветы Семи Степеней,
Все семь подъемов прошел я вдоль ската
Священных лестниц; со звоном ключей
Семь врат открыл и, до первых лучей,
Достиг святой высоты Зиггурата:
Когда восьмой отмыкал я замок,
Зарею ярко зажегся восток.
 
 
Зардев румянцем, сиянья поток он
Мгновенно влил в побежденную тьму,
Улыбку жизни даруя всему.
Снопы лучей через прорези окон
Во храм ворвались; везде на полу
Горели блики: налево в углу
Их чистый отблеск был празднично-весел,
Играя бегло на бронзе стола;
В углу направо их ласка зажгла
Навес угольный и спинки двух кресел;
Их дрожь дробилась игрой рассыпной
По желтой яшме отделки стенной,
И пятна солнца узор светозарный,
Резвясь, бросали на камень алтарный,
Покрытый сверху цветной пеленой.
А дальше вглубь, в середине чертога,
Помост и Ложе Великого Бога.
 
 
Над Ложем сень на колонках резных,
С витым рисунком, где с лилий речных
Росу глотают глазастые рыбы;
Меж них завесы парчи золотой
Подняты в сборку, с их вязью витой
Сливая складок тугих перегибы.
 
 
Внутри, под сенью, лазурный подбой
Густого шелка струит голубой
Спокойный отсвет. Чуть мускуса запах
От тканей веет. Богатой резьбой
Весь Одр украшен. Основа – на лапах
Когтистых львиных. На спинке в ногах,
Эмблемой мощи и царственной страсти, —
Раскрытый зев, весь в крутых завитках
Волнистой гривы; свободно из пасти
Свисает длинный язык. В головах
Изваян стройный, исполненный силы,
Охранный Дух, Херувим шестикрылый.
 
 
Себя по пояс он спереди скрыл
Одною парой запахнутых крыл;
Другую пару летучим движеньем,
Закинув накрест, сложил за собой,
А третью, с легкой и тонкой резьбой,
Над Ложем вширь распустил осененьем,
Как будто каждым точеным пером
Трепещут крылья над самым Одром.
 
 
Склонился Ангел и, грудь укрывая,
Несет в руках орихалковый щит:
Кружок срединный, как искра живая,
На мутном диске шлифовкой горит.
 
 
И возле Ложа мистерий предвечных,
Как старцы, в темных изрезах морщин,
Стоят, застыв, два креста трехконечных:
В ногах, как призрак, темнеет один,
Недвижно мрачен другой в изголовьи;
И оба словно растут из земли,
А верхних брусьев концы вознесли,
Как будто к небу, в немом славословьи,
В пылу, какого не выскажет звук,
Подъяв две пары протянутых рук.