Текст книги "Былина о Микуле Буяновиче"
Автор книги: Георгий Гребенщиков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)
Но странная и непонятная картина развернулась перед их глазами.
Впереди шел полковой оркестр, а позади его кучка оборванцев везла на себе простую старую телегу. На телеге лежал умирающий князь Бебутов, а возле него сидела бледно-желтая и чуть живая, одетая в белое, но запыленное и разорванное Клавино платье худенькая женщина.
В оглобли телеги был впряжен сам атаман Лихой, оборванный, с расстегнутой, исцарапанной волосатой грудью. Как только телега въехала в ограду, атаман бросил оглобли, выпрямился, тяжело вздохнул и хриплым голосом спросил:
– Кто тут главный командир-начальник?
Высокий офицер недружелюбно смерил оборванца глазами и промолчал, ибо начальник корпуса был где-то в штабе, а заявить главным себя он не решился. И из других начальников никто не отозвался. Не то по скромности, не то по недоумению.
– Я политком штакора! – сказал человек с длинными волосами.
Лихой, быстро оглядев высокого молчаливого и маленького говорившего, сразу все понял и оценил ситуацию по-своему. Он взял с телеги еловую веточку и поднял ее над головой.
– Эй, ребята! – крикнул он, глядя через головы красных начальников, на глазевшую в недоумении толпу солдат. – Я вас спрашиваю: кого вы тут считаете своим начальником главным?
Среди солдат прошли волной какие-то непонятные слова, и стихли.
Наштакор и комендант схватились за револьверы, насторожились. А политком смело приблизился к Лихому.
– Послушайте! Вы, собственно, кто такой? – спросил он, засматривая на Лихого, как на колокольню.
– Комендант! – негромко позвал наштакор. – Где же ваша команда?
– Дежурный! Дежурный по страже! – резко закричал комендант, протискиваясь через толпу по направлению к воротам. Но там кто-то из лиховцев, выхвативши у него револьвер, пошутил:
– Погоди! Чего ты эдак трусишь? – и оттерли коменданта в штаб Лихого.
И далее по всей толпе невидимо уже прошло лиховское оцепление, и атаман Лихой увидел, как легко и просто взял он власть из рук столь страшных красных командиров. Поэтому-то он и обратился через их головы прямо к солдатам.
– Так што я пришел с вами мириться, эй, большевики! – выкрикнул Лихой и по щетинистому лицу его расползлась широкая усмешка. – А в гостинец вам привез самого лютого здешнего зверя – Бебута князя! Вон он – жалко только: издыхает. А то бы рассказал нам кой чего. Ну? – сиповатым голосом спросил Лихой. – Знаете теперича, кто я такой?
В солдатских рядах загудело, где-то засмеялись, кто-то засвистал, заверещали взвизги радости и испуганная матерщина, и снова все задвигались, заволновались, закрутили головами. Где-то раздались два выстрела, и – пошло опять все выворачиваться на новый лад.
Невидимо всех облетела весть, что это тот самый бесстрашный атаман Лихой, волшебник и силач, перед которым целый год трепетали белые и красные отряды, и армия которого, то вырастала в многочисленные силы, то мгновенно исчезала, как вода сквозь землю.
И то, что атаман Лихой покорил непокоримого карателя князя Бебутова и привез его своими руками и дурачил красный штаб, связавшись с ним под именем красных же по телефону, а главное то, что этот оборванец был вовсе без оружия и лишь помахивал зеленою еловою веточкой, не только покорило рядовых большевиков, солдат, но восхитило и ошеломило и их командиров, достаточно увертливых и смелых, и жестоких.
А Лихой, не торопясь, бросил в толпу надорванным осипшим голосом смешные, как во сне или в бреду, совсем неумные слова:
– Вот глядите – Эй вы! – Эта веточка зеленая волшебная у меня, ребята! Был такой Ной на свете, плавал на морях, матросом был хорошим. Дак вот такую веточку голубь с берега доставил. Поняли, ай нет? Не поняли? Ну, вот глядите, я сейчас вам фокус покажу! Эй ты! Сопляк! – позвал он политкома.
И далее опять не слышно стало его голоса – так взбухла рокотня в толпе.
– Ну, иди, не бойся! – засмеялся атаман и, видя, что человек с длинными волосами беспомощно, но, покорно озираясь, что-то грозно стал кричать, Лихой собрал остаток голоса и рявкнул:
– А ну, ребята, покачайте-ка на радостях ваших начальников! Да полегоньку! Тише, тише! Не до смерти. Ти-и-ш-е-а-а!.. – исказившись, замахал он кулаками.
Но взревела, разъярилась, взвихрилась толпа, и заглушены были все возгласы и крики командиров.
К тому же голос у Лихого часто прерывался и он не мог остановить самосуда над длинноволосым человеком. Лишь когда по знаку атамана, с одной из телег его обоза раздалась трескотня пулемета, и несколько человек упало на землю, Лихому удалось унять толпу и он, указывая на упавших красных офицеров, крикнул с хохотом:
– А ну, поставьте их теперя в этот же иконостас! – и Лихой указал на кучку пленных белых офицеров, стоявших возле умирающего князя Бебутова.
А штаб Лихого не дремал. Быстро и жестоко он овладел монастырем, как всюду проникающий поток, а всполошенная или неизвестно чем обрадованная толпа солдат рычала от негодования или ненависти, визжала от смеха или восторга и редкие из них не кинули свое оружие, как будто, в самом деле, быть с оружием опаснее всего.
До Лихого донеслись визгливые слова длинноволосого:
– Товарищи! Вы поддаетесь провокации! Вы предаете мировую революцию!
– Б-ей ету р-ревоьюстию, матери ей черт!.. – не выдержав, заорал Терентий Пятков и подбежал к окровавленному, едва дышащему человеку, ткнул тычком под ребра и прибавил:
– Не кричи, кикимора! А то я те сломаю всю твою чахотку! – и человек в белой рубахе не мог снести удара – замертво упал к ногам Терентия.
И снова поднялся над всеми атаман Лихой. Снова расцарапанная грудь его и заскорузлая со ссадинами на казанках рука неловким, неуклюжим взмахом уняла всеобщий рев и гомон.
– Ребята! Наша взяла!
– О-г-го-о-о-о!.. О-о! О-о!..
– Ну, будя базлать! Слушайте, што я скажу вам!
С трудом затихла разволнованная ярая толпа, открылись сотни ртов, вспотели волосы, наморщились лбы, повернулись уши дальних слушателей и скосились, и прищурились глаза, ловя и ожидая каких-то новых, неведомо-желанных слов.
Но атаман стоял и не мог найти тех слов, какие и самому ему были нужны теперь. Все слова были маленькие, да и те комком остановились в горле. Все это произошло чудесно и невероятно, как во сне. А кроме всего не глядел, но неотвязно видел бледно-желтое, как у покойницы, с большими, ненавидяще-пронизывающими глазами лицо женщины, его недавней соработницы у Евстигнея.
А тут опять увидел атаман над колокольней красную материю. Скривилось его задубелое и ощетинившееся лицо, а рот открылся черною глубокою дырой.
– Доло-ой!.. – неистово загрохотал он, но голос его окончательно сорвался и перестал ему повиноваться.
Атаман закашлял, хотел что-то еще сказать, но не сумел. Из глотки даже шепот отрывался через силу.
И хорошо, что сорвался голос. Одумался и понял, что хотел не вовремя сказать опасные слова. Понял, потерявши голос, что не вовремя в нем загорелся новый, никому непонятный пожар.
Но все же с повизгами кое-как выкрикнул:
– Будя нам дьявола тешить, ребята! Дружка дружку убивать… Теперь на мир, на отдых, братцы! В Княжье, к князю и к княгине в гости! Эй, музыканты!
Еще хотел что-то сказать Лихой, но голос снова не позволил, а тут же загремела музыка, и зазвучал бурный, бравый старый марш.
Кто-то крикнул из толпы:
– Молебен бы отслужить!..
Но ему резонно ответил молоденький солдатик:
– А батьку же мы авчерася сами не признали да повесили!..
Слушавшим это показалось забавным, и последние слова солдатика были покрыты дружным хохотом.
– Эх, монашенок бы полюбить на радостях! – крикнул кто-то около Терентия Пяткова.
И Терентий вспомнил Клаву Клепину. Жадное желание, хоть раз овладеть этой нежной красивой женщиной хмельней вина ударило его по голове. И он, придумав заделье, взял полдюжины солдат, сел на оседланных штабных коней и поскакал в усадьбу Евстигнея.
Стражники же, караулившие запертых в конюшне арестованных, услыхали шум в ограде, потихоньку выкрались за стены монастыря и, побросав ружья, убежали в лес, не зная, где найдут пристанище или новую неволю. Запертый в конюшне Евстигней от жажды и от какого-то тяжелого предчувствия повалился в угол и беззвучно и безслезно продолжал рыдать, глотая мощной грудью гнилой запах, никогда не видевшего света затхлого угла конюшни.
Лихой же, потеряв голос, как будто потерял и власть над армией. Ему кто-то сказал, что маленького человека утащили в лес и там распяли на сосне – он нетерпеливо махнул рукой, чтобы не мешали думать.
Потом сказали, что солдаты учинили целое побоище из-за монашек. Он развел руками и опять нахмурился: ему мешали думать.
Наконец он сам увидел, как в последний раз вздохнул и вытянулся князь на каменных плитах ограды, лежа головою на руках княгини. И новый ненавидяще-безмолвный взгляд княгини снова окончательно смешал все его думы и разъярил его. Он приказал скорее отнести князя в общую могилу, а саму княгиню привести к нему.
– Она еще нужна нам всем – живая али мертвая! – чуть слышно прохрипел он своему новому адъютанту, молоденькому офицеру в белой черкеске.
За эти двое суток княгиня прожила много-много сотен лет или тысячелетий. А за многие тысячелетия она увидела и испытала так много, что привыкла ко всему и никому и ничему не удивлялась. Ничего не ждала от будущего, смотрела на свет и света не видела. Видела смерть и жизнь, но сама была ни жива и ни мертва.
Но был еще один просвет, одна какая-то едва маячившая ей надежда: может быть, жив, здоров ребенок? О, да, тогда надо все перенести!.. Но тут же было сомнение: стоит ли выращивать и благословлять его на эту новую, такую страшную и неведомую жизнь среди разбойников? И что-то требовало и твердило: иди! иди!..
А потому она покорно подчинилась атаману и пошла. Была какая-то особая, неведомая никому, но ей теперь понятная сладость во всех ее человеческих страданиях и пусть теперь творится неизбежное.
Играли грустный вальс, когда княгиню, оторвав от князя, подвели к Лихому. Он поглядел на нее покорно онемевшее, в невыразимой скорби сразу постаревшее лицо и прохрипел с кривой усмешкой:
– Живучая? Ну, ничего. Помайся с нами! А то, ведь, в царствие небесное не попадешь, а нас туда не пустют…
Он помолчал, потом вздохнул глубоким шумным вздохом, махнул рукой и погрозил солдатам.
– Штоб пальцем не тронуть ея! – выдавил он из себя свирепым шепотом. И приказал услужливому адъютанту:
– Скажи, штобы до Княжого нам подводу!..
И все, кто слышал, поняли, что «нам» – это: ему и ей.
И никто не знал, в каком аду пылало нутро Лихого. Никто бы не посмел подумать, что атаман впервые растерялся, почти струсил перед этой маленькой и сухокостой женщиной, которую надо было убить, но на которую не может у него рука подняться.
Знал он, даже сам певал про Стеньку Разина, который бросил для угоды казакам княжну свою в набежавшую волну. Но тут все непохоже. И не любовница ему княгиня и совсем другое держит его с нею.
– Да и, значит, трус был Стенька! – сам себе сказал он, выпрямился, взял княгиню за руку и спросил ее:
– А жить тебе охота?
Но не ответила княгиня, не могла унизиться в желании купить право жизни каким-нибудь неслыханным позором. Но верно понял ее атаман.
– Не бойся! Ничего тебе худого не доспеют. Сам буду стеречь тебя. Эй! Где там лошади? Ну, живо!
В монастырские ворота двинулся передовой отряд с пулеметами на простых телегах, пленные и штаб Лихого.
А вскоре атаману и княгине подали ярко-черный экипаж, все из того княжьего имения, знакомый ей, но теперь такой чужой и такой ненужный.
Заиграла, удаляясь, музыка и все бодрее поднимала и торопила шаги. Куда? Кому это известно? Куда-то все вперед, к чему-то лучшему!..
Но только не для атамана и не для княгини.
Молча и тяжко поднялись они в экипаж, как на плаху.
Рассказ четвертый
Князи!.. Князи!.. А откуда они князи? – Все из той же скользкой грязи!.. Тот князь новгородский Рорих или Рюрих, может быть тоже неграмотный, а воевал и изворачивался, может быть, еще и хуже. Не было тогда ни пушек эдаких, ни пулеметов, ни машин летучих, ни телефона-дьявола доносчика. А пусть-ка бы он Рурих, в наши времена повоевал! Может и не был бы князем!
… Небось и в те поры в войсках были и босы и голодны, небось, и в те поры ходили с грабежом и с пугом – пугалами бабам да ребятам. А конечно, в драке побивал бесстрашный, а бесстрашным покорялись города и села, а бесстрашным приносили дань и подать, а бесстрашным все прощали, за бесстрашных девушки-боярышни шли замуж. А потом бесстрашных и на княжество сажали!..
Вот тебе и князи! Князи ж были татарва бескрестная. В князи, может, лезли всякими неправдами да покупками, да захватами почти что все, кто имел корчаги с золотом. А откуда золото – оно не скажет!.. Может также от убитых взято, может также вот, по монастырям награблено. Всякий смолокур-снохач-заимочник был князем! Что не правда, что ли? Князи!..
Вот и понастроили церквей – грехи замаливать. Вот и понабрали всякой челяди – продажной, сбродной, лбами об пол бить да кланяться. Оделись в золото и засияли. Стали кушать с блюд серебряных – и кровь другая стала. Князи!..
…А если б не было князей – а ну-т-ко? Были бы монастыри и храмы? Были бы уделы и стольные грады, княжества и царства? Ну, ни князи, так разбойничьи атаманы б были! Назывались бы иначе, а может золото и серебро и челядь имели. И если бы не ели с блюд серебряных, то ели бы из черепов побитых в битвах да в междоусобицах своих же братьев. И не было б прохода по лесным дорогам старцам праведным и не к кому было б пойти с тяжелой думой грешною на поклонение и на покаяние.
… Ну, не к кому же, не к кому и нам пойти в наши годы лютого разбойного междоусобия!
…Да, не к кому, а может быть и ходить на покаяние ни к кому не надо?
– Князь же так? Собакой подыхал без покаяния?
…Фу-у! Дьявол! Голова свинцом налита – тянет книзу. Треснуть бы ее о камень что ли?
… Ну, а дьявол? Есть он, дьявол, – нет ли?
– Ой как скушно, если нету даже дьявола!
Для чего ж и для кого ж солнце ходит по небу? Неужто только для того, чтобы разбойнички виднее видели дела свои и беспросветно мучались?..
Велики были покои княжеского замка. И года полтора уже полупусты, гулко раздавались в них людские голоса. Лишь две комнаты на солнечной стороне были обставлены и сохранились в полном порядке.
В них два года назад княгиня с маленьким сынком жила и князя принимала в отпуск после излечения от ран, полученных в боях германских, приезжал он незадолго перед отречением царя. А оставался сторожить все это старый и уже глухой слуга. Все комнаты не мог охранять, а комнаты княгини как-то удалось, обманом охранил.
Было утро тихое и ясное – начало Августа – пора золотая и прозрачная.
На паркет, давно не вощенный, но чистый, скрипучий и сухой падали узоры тонких и причудливых кружевных оконных занавесей, и солнечные блики с пола отражались в зеркалах и в позолоте огромных во весь рост портретов дедушек и бабушек князя и княгини.
Светло, с радостной улыбкою, смотрели из рамы сам князь Бебутов, срисованный еще в молодости, еще не женатым. Да и была ли княгиня тогда на свете? Ей двадцать было, как женился, а ему пятьдесят. Конечно, не было ее тогда на свете. Но кому-то он уже счастливо улыбался, бравый офицер кавалерист.
Любил слуга здесь шишляться подолгу: мел, вытирал пыль, что-то ворчал и даже напевал. Особенно любил подолгу убирать постели в продолжительные солнечные дни. Развешивал на балконе на солнышко, плывущие в руках одеяла и тюфяки, хлопал мягкие подушки, осторожно расстилал-разглаживал тончайшие простыни, еще хранившие еле уловимый запах, которым всегда пахло от княгини, когда слуга ей руку целовал. Слуга здесь так заботливо все прибирал, как будто князь с княгиней уехали в разгулку в экипаже, либо верхами, либо на охоту, и вернуться только к позднему обеду – торопиться нечего.
Но, замкнувши комнаты, он проходил пустыми гулкими покоями и сразу вспоминал, что что-то деется на свете страшное. Какие-то все люди приезжают, уезжают, прицеливаются в замке жить, но поживут день-два в уютных службах и невидимо скрываются. И всегда что-нибудь увезут с собою, а жаловаться некому. И князь с княгиней не известно: живы, нет ли.
А все-таки он ждал их. Каждый день с утра до вечера и по ночам, когда плохо спалось в своей высокой и большой лакейской комнате, все просыпался и прислушивался, не звонят ли, не стучат ли.
И вот дождался. Прискакал в черкеске офицерик без погон. Вбежал в покои как раз, когда старый слуга был в комнатах княгини.
– Ага, да тут есть и кровати! – весело воскликнул офицер, не здороваясь со стариком и, думая занять именно эти покои для главного начальника, а может быть и для себя.
– Так точно. Имеются, – с достоинством сказал старик.
– А почему же до сих пор постели никто не забрал? Удивительно!
– Потому что охранял я, замыкал, а людям говорил, что потолки падают: опасно.
– А мне бы тоже соврал, если бы я не вошел сюда?
– Уж не знаю, как сказалось бы. Может, и не соврал бы.
– А знаешь, кто я?
– Не могу знать.
– Я адъютант атамана Лихого. Слыхал про такого?
– Все может быть, – уклончиво ответил старичок.
– И мы сейчас княгиню вашу привезли! – сказал офицер, испытующе глядя в глаза слуги. – Рад, небось?
– Все может быть, – опять сказал старик, но голос его дрогнул, а глаза моргнули, спрятались под густыми пышно-желтыми бровями, потому что старик склонил голову, как будто поклонился офицеру, дескать: воля ваша, можете шутить над старым человеком.
Но в глубине покоев гулко застучали тяжелые сапоги и звон шпор. В сопровождении Терентия вошел Лихой. Он был выбрит и одет в белую лохматую папаху и черную кавказскую бурку, и от этого, высокая фигура его казалась огромной.
Адъютант вытянулся, а старик затрясся еще больше.
– Чего трясешься? Разве я похож на князя вашего грозного?
– Все может быть…
– Нет, не может. Не хочу я походить на картавую эту породу. Я есть царь Буян, и хожу – гуляю спьяна!.. Слыхал, али нету?
Лихой пощупал постели на кроватях, поглядел на себя в огромное зеркало, а старик слабо, добродушно ухмыльнулся его шутке и сказал:
– Ну, что же, дай вам Господи здоровья!
– Ну, против Господа мы еще поспорим, – сказал Лихой, – А ты смотри – кулак у меня здоровый, ежели, в чем провинишься – сразу зашибу.
– Наше дело маленькое: всем служить беспрекословно.
– Не мне будешь служить, а барыне своей. Хворает, – ворчнул он тут же, – Ночью, чуть по дороге, не умерла… Да смотри: ежели поправится да сбежит отсюда: подожгу дворец и тебя на вертеле изжарю!
Но слуга, как бы не слышал этих обидных угроз и продолжал покорно:
– Здесь им будет хорошо. Княгиня наша тут жила.
– Приведите пленную, – сказал Лихой адъютанту и когда тот легкой щегольской походкою вышел из комнаты, атаман показал на балкон. – А ну-ка отвори мне дверь туда.
Слуга с трудом с помощью Терентия открыл дверь.
Солнце золотою мягкой струею влилось с балкона и заиграло на позолоте кресел. Легкий ветерок пошевелил на окнах занавески. Лихой толкнул ногою кресло, подкатил его к балкону, сел и, глядя в парк, на сияющий под солнцем синий пруд, сказал:
– Да, брат, Пятков! В эдакой хоромине нам с тобою еще не доводилось бывать. Вот царствовали люди, а?
– Так точно, господин атаман! – ответил Пятков, поправляя сзади некрасиво подвернувшуюся бурку атамана. – А теперь и мы поживем.
– Так точно, говоришь? Поживем-то, поживем, да вот на долго ли?..
– Постараемся! По-солдатски громко выкрикнул Терентий.
– А стоит ли стараться-то?
– Не могу знать! Теперь власть-воля ваша. Куда поведете – туда и мы пойдем, господин атаман!
Слуга стоял у входа, и, услыхав шаги во внутренних покоях, открыл дверь… Челюсть его отделилась, точно отвалилась от густых усов, глаза расширились, а руки не повиновались. Хватал ими стриженый подбородок и не мог достать его.
Княгиня была в черной длинной офицерской бурке. Голова ее была завернута в желтый верблюжий башлык, из-под которого выглядывало землисто-бледное, изможденное лицо, озаренное большими черными глазами, как две звезды.
Войдя в сопровождении адъютанта, медленной усталой походкою, она как бы намеренно не узнавала своего слугу и свою комнату и остановилась посреди. Со стены на полсекунды ей ласково улыбнулся портрет молодого князя, но она быстро опустила взгляд и стала ждать допроса или приказания. Она еле стояла и, шатаясь, взялась за спинку первого попавшегося кресла.
Лихой, залюбовавшись парком и задумавшись, не сразу обернулся. А когда увидел женщину и застывшего, что-то понявшего старика, не посмевшего приветствовать свою госпожу, вскочил с кресла, широко шагнул к княгине, еще шире размахнул вокруг себя рукой и заговорил, стараясь улыбаться:
– Ну, вот живите здеся, в полном спокое! Поправляйтесь. Можете в садах гулять. Одним словом, будьте как бы дома. И все вам будет представлено, – он повернулся к адъютанту. – И штобы их никто не беспокоил.
Адъютант послушно подщелкнул шпорами, и звук их отозвался в пустых комнатах. Так стало тихо после приказания атамана.
Княгиня все еще стояла и, ни слова не сказав, подняла глаза на атамана, презирая и сжигая ими все, что он предлагал ей.
И опять под этим взглядом покоробился, изогнулся в сторону, потом и рассвирепел Лихой:
– Ну? – крикнул он на адъютанта, Терентия и слугу, показывая им на дверь. Сам же отошел к окну и забыл то, что он хотел еще сказать княгине.
Адъютант с Терентием вышли, а слуга, вместо того, чтобы покориться приказанию атамана, бросился к ногам княгини и, хватая ее мозолистые грязные и загорелые неузнаваемые руки, начал целовать их и шептать:
– Ваше сиятельство! Матушка! Да вы ли это? Господи помилуй! Ваше сиятельство!..
Княгиня высвободила у него руку, положила ее на плешину старика и ласково погладила ее. И эта ласка пробежала теплою струей до сердца старика, а от сердца целою волной огня мгновенно возвратилась к сердцу самой женщины и у нее впервые за трое суток появилась на лице улыбка, слабая, кривая, похожая на судорогу скорби.
Атаман искоса взглянул в лицо княгини и, увидав эту улыбку, потерял все свои думы и слова. И медленно, стараясь не стучать сапогами, вышел из комнаты.
И только теперь княгиня оглянулась вокруг и увидела все на своем месте, чудом сбереженное. Но все это великолепие и ширь, и свет, и парк, и пруд, и шевелящиеся кружевные занавески – только еще глубже оскорбило ее тем, что все это существует, чтобы нанести ей последний, самый тяжелый удар.
Она шагнула и, не имея больше сил стоять, неловко повалилась на кресло. А слуга ползал у ее ног, целовал ее одежду и шептал:
– Матушка! Прости ты меня старого дурака! Ведь я вас предал. Ведь они не знают, что вы наша-то княгинюшка, а я взболтнул!..
– Знают, – уронила женщина и набрала в грудь воздуха, чтобы скорее спросить про главное, но не решилась, потому что самое страшное было впереди и, погасивши в себе все надежды, отвернулась от лица слуги.
Но у старика вдруг залучились светло-синие глаза, задрожали брови, и вместе со слезами на княгиню брызнул тихий и уверенный, по-новому окрасивший все земное, свет.
– А князенько-то маленький…
Княгиня зажала ему рот рукою и сказала:
– Замолчи, не надо!..
– Да, ты не сумлевайся… – поняв ее, начал старик снова.
– Не надо лгать! Не надо лгать, Кирилыч! – прервала она. – Теперь мне уже ничего не страшно. Говори: где он схоронен?
– Да, матушка, княгинюшка! Он здоровехонек! На днях видал его своими глазоньками. Только что, конечно, у пастуха растет, в простом быту. Тут, верст пять, не боле…
– Неправда! – крикнула княгиня, но в крике этом была уже робкая радость и мольба последнего отчаяния: зачем ты меня мучаешь? Ведь я хочу еще надеяться!
– Да, матушка! Ваше сиятельство! Он жив-живехонек! На ножках бегает, лопочет уже… – старик слезливо всхлипнул, – Пастуха тятькой зовет, а пастушку – мамкой. Поверьте слову, матушка! Не стану я на старости вам врать.
Но княгиня все еще не верила ему. Не верила, а улыбалась от внезапной радости, но только радость эта окончательно лишила ее последних сил. До сих пор каким-то чудом несла себя, держалась, третьи сутки без еды, без сна, в сплошном кошмаре. А вот дошла до последней сладостной неправды или правды и повалилась на плечо Кирилыча и только прошептала, задыхаясь:
– Пощади меня, Кирилыч! Пощади, голубчик!..
Старый слуга плакал и смеялся и не знал, что делать, но позвать на помощь «этих» не решился. Сам отваживался, раздевал, укладывал и ворковал над нею, как над маленькой заснувшей девочкой.
…А над лесами и далями солнце проходит. Солнце проходит, не считая дней: пусть считают живущие.
Идет оно через леса, через горы и через реки.
И синие дальние лесные гривы, и синее небо, чисто и ласковое, и какое оно хорошее, какое же оно ненаглядно-голубое и неохватно-нежитейское! А на небе? А на небе: есть Бог или нету никакого Бога? Если есть Бог на небе, то, значит, нету Ему никакого дела до нашей земли-планиды!
Ну, есть же хоть какой-нибудь земной главный судья праведный, к которому бы можно прийти запросто, ударить лбом с размаху и просить-молить:
– Господи, Господи! Можно ли когда-нибудь убийце-лиходею душеньку свою из муки-ада вызволить?..
А над лесами солнце играет, ни о чем не думает. Проходит мимо, высокое, чужое солнышко. Чужое и не греющее и не радующее разбойника, едущего по лесной дороге на чужом коне прекрасном и к чужому дому чудно-белому, населенному разбойниками и с княгиней пленницей… Но только не сестрицей-лебедицей всех она встречает, не готовит на сорок приборов стол-трапезу, не щебечет каждому словечко ласки и привета, а безмолвной, замкнутою чародейкой затворяется в своей палате, опускает занавески на день, и одно у нее слово к атаману:
– Что вам нужно? Убивать, так убивайте же скорее!
Ух! Тяжела ты сказка-быль-причуда русская!
И угарна ты болезнь-краснуха-огневица лютая!
Тряхнул лохматой шапкой из тибетского барана, вытер рукавом черкески потный лоб и по-собачьи ухватил себя зубами за руку.
«Задремал што ль, али спятил?»
Вымылся в княжеской ванне, выбрился, надел на себя малиновые шаровары, лаковые сапоги и белую черкеску – все чужое, и начал дурака валять! И так Терентий с выговором заявился, дескать, все солдаты недовольны, что сам атаман с княгиней нянчится. А там кругом будто бы красные и белые отряды бродят по лесам и по степям. Не скоро с ними справишься!..
Лихой сел на коня, пришпорил лошадь, объехал лесистый холм, вылетел на взблок и увидал над большим прудом отраженный в его зеркале белый замок, весь точно выточенный из светло-голубого льда, почти прозрачный, или нарисованный – такой легкий и до грусти распрекрасный. А по круглым столбам и по перилам, и по всему саду вьются розы, розы, розы…
– Хорошо жили с-собаки! – сжав зубы, прорычал Лихой, но остановил коня и еще пристальнее поглядел на замок.
– Ой, нет, нет! Чую я, что самому мне в нем жить, все-таки не доведется.
И снова вспомнил бедную лачугу, занесенную сибирскими снегами и самого себя на печке и пестренькое одеяло на кровати… И Николину икону на божнице и пятак свой первый, найденный у кабака. И сестру, и бабушку, и тятьку. Снова всех, и все житье-бытье былое…
«Зато што ль получил вот это?»
И тут же сам себе ответил:
«Нет, не за это. А за то, что много, много раз убил!..»
Не сказал он этого словами, но показалось, будто эхо по глубине прудов пошло в леса и всюду там звучало – пело, как в пустом великом храме:
«Уби-ил!..»
«Ну, што же – вот и получай награду, живи заместо князя в замке! Княгиня отсидится, попривыкнет – замуж за себя возьмешь…»
«Насмешки это, – сам над собою насмехаюсь – больше ничего!..»
И вспомнил про Илью Иваныча, про зятя: убил ли он еще кого-нибудь на воле? Ведь получил же волю, ежели не умер.
«А Анисья?..»
«Вот! Вот это самое давно гвоздем вколачивается в голову, да было некогда все вспомнить: ведь у нее ребенок был! Если жив – теперь десятый год. Арестаненочком она звала его. Видал его уже по третьему, как волю получил…»
«А-а!.. Все это прошло – минуло, кровавою стеною отгорожено. Пусть растет – один. Такой отец ему не радость. Да и Анисья – баба уж теперь – немолодая – сердца не согреет и разбойника не сможет обнимать. Нет, не это гложет душу!..»
«Нет, вот про главное, про главное!.. Кого спросить, кому доверить эту всю изголодавшуюся душу? Нельзя так жить, ничто не радует, не веселит, и нету никакой дороги дальше! Больше идти некуда, и незачем… Край!.. А у края яма – темная, без дна и без скончанья…»
«Имя што ль опять переменить? Уйти куда-нибудь подальше, жениться на молоденькой поповне и… Что же?.. Разводить свиней, как Евстигней, отдавший жизнь за своего кабана?..»
– Тьфу! – звучно сплюнул атаман, потому что стало самому противно про такое думать. – Грабил, грабил, сколько душ невинных загубил. На днях священника под виселицу подвел, и Евстигней погиб по этому же делу, и Клаву силою Терентий взял, расхвастался вчера под веселую руку, скотина! И вдруг, на свиньях помириться?..
«Да, што же я за гад, за сволочь такая?»
– Петлю! Вот мне и награда – знак отличия, – сказал он вслух.
Лошадь повела ушами, точно слушая и соглашаясь весело:
«Вот, дескать, это верно. Животина, лошадь, судит правильно!..»
И снова покосился Лихой на дворец, который теперь казался ему страшным великаном, белым зверем, многоногим, многоглазым – черт его оборет! Вымести все комнаты и то, сколько надо слуг-лакеев. Подожги – еще гореть не станет, – каменный! Живи в нем – бейся головой о каменные стены. Тюрьма великая!
«А для чего поджечь? Построить-то такой, небось, ума не станет, и трудиться не захочешь, а спалить готов? Люди трудились, строили!.. Тысячи, поди, людей рабочих тут работало!..»
«Петля! Петля, петля!» – выбивали четкие копыта лошади, шедшей легкой и веселой ступью.
Вспомнил, что и не спится ему в замке. Кажется, что мертвый князь приходит, ищет и зовет княгиню.
Уходил Лихой из гулкой комнаты к Пяткову, спавшему с двумя солдатами в саду, в беседке. Там было немного легче, и хоть под утро он засыпал.
В первый день нашли в замке потайной винный погреб. Пил Лихой много, но вино было какое-то не пьяное. С вина совсем сон потерял. Адъютанту в морду дал. Пяткова чем-то разобидел, но думы тяжкой не заглушил, а только еще больше растравил душу. Ходил по лагерю и заметил, что армия его более чем наполовину расползлась. Оставшихся долго ругал за то, что в парке лошадей пускали на пастьбу. Лишь бы не сторожить! И слышал, как ворчали за спиной:
«Жалеет сад. Купил его што ль? Завоеватель!»
Хотел найти такого подкопщика, да голова не тем была занята.
Потом старался обмануть себя. Играл с солдатами в городки. Какую-то игру нашли в саду – не поняли, что за игра: долго гадали, обсуждали, не додумались. Со зла пинком сломал ее, как хулиган-подросток.
