Текст книги "Былина о Микуле Буяновиче"
Автор книги: Георгий Гребенщиков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)
Он поставил крест, оперся на него и недовольно проворчал:
– Ну что ж, передохнем немного…
За ним шел мужиковатого вида священник в черной ризе и, повернувшись к носильщикам, сказал негромко, задыхаясь и часто моргая красными глазами.
– Передохните, братие, присядьте!
Из толпы же, сзади доносилось хриплое и басовитое бабье причитание:
– Да родимая ты моя доченька! На кого-то ты меня спокинула?
А князь Бебутов уже подъехал к штабу дивизии, уже спешился с коня и вместе с начальником дивизии быстрым шагом шел к заставе, пожирая соколиным взглядом еще издали офицеров, врасплох застигнутых по пути, солдат, коменданта, часовых, задержанных людей, а главное, толпу у гроба.
– Смир-рно! Р-равнение на право! – быстро пронеслась команда от штабной палатки до шалаша.
Князь Бебутов, окруженный свитой, вышел на широкую поляну. Сухой, высокий и прямой, с дымчато-серебряными, коротко остриженными волосами, он был одет изысканно и просто, и генеральские погоны его были скромно вышиты на плечах светло-серого кителя. Не громко, но отчетливо прозвучал его металлический голос:
– А это что тут за толпа?
– Приказал задержать, ваше сиятельство! – щелкнув шпорами, доложил комендант и, не отнимая от козырька руку, ждал.
– Дезертиры все? – презрительно взглянувши на кучку задержанных, сказал князь. Вижу, вижу: все раненные! Ну, как же: все кровь проливали, только не свою, конечно! – и пришпилил взглядом к месту Евстигнея Клепина: – А ты когда успел так омужичиться? Ведь ты же был нестроевым в моем полку! Что?
Евстигней не осмелился солгать все помнящему и все знающему полководцу и молчал.
– Что они тут ждут у вас?
– Военно-полевого суда, ваше сиятельство! – отчеканил комендант, зачеркивая этими словами уже поголовно всех задержанных.
Молчаливо утверждая комендантский приговор, князь небрежным кивком головы показал на большого старика возле креста.
– А это что еще за зверь? Тебе бы виселицу на себе носить, а не могильные кресты! – бросил он старику и уже сверлил глазами батюшку: – А почему, священник стриженый? Это не наводит вас на размышления, комендант?
– Так точно, ваше сиятельство! Я уже принял все предосторожности.
– А ну-ка, что у вас в гробу? Не пулеметы ли? А то вы так и самого Лихого пронесете! – князь сделал знак, чтобы поднесли поближе гроб для осмотра.
У священника затрясся подбородок, застучали зубы. Он пытался что-то вымолвить, но не мог, и только укоризненно взглянул на старика, стоящего возле креста, и показал рукой на грудь и на небо.
Кто-то из толпы пробовал протестовать:
– Што ж это? И упокойникам, знать, пачпорт нынче надо?
А кто-то вымолвил испуганно елейным голосом:
– У монастыре скончалась, а наказала дома, на селе, упокоиться.
Но какое-то неладное движение заметил князь в толпе, куда-то начал расползаться хвост ее, и не было охотников взяться за гроб и поднести его поближе.
Несколько фигур мелькнуло в сторону полка, к солдатам.
Стройной мачтой выпрямился князь, и голос его загремел, как львиный рев:
– Всех арестовать немедленно!..
Скомандовал и тотчас же схватился за эфес сабли, круто обернулся, заметался, и не мог понять, в чем дело.
Из покинутого гроба донесся слабый, приглушенный крышкой, такой жутко-близкий и чудесно милый голос:
– Бо-оже мо-ой!.. Ско-ре-ее!.. Помоги-и!
Князь впервые в жизни совершенно растерялся, попытался и не мог открыть крышку гроба. Она была привязана веревкой.
И как только он поднялся и повернулся к свите, как старик, державший крест, сорвавши приклеенную бороду, своим превращением лишил всех разума и воли. Никто из свиты и из солдат не нашелся выстрелить, даже сделать шага с места. Длилось это один миг, но мигом этим все опрокинулось.
– Вяжи начальников! Не бойсь, ребята! Я здеся-а!..
И первый, размахнув крестом, свалил с ног князя.
– Лихой!.. – как молотом ударил сразу всех по голове чей-то испуганный выкрик, а за ним вокруг взвихрились крики радости.
– Лихой, ребята, с нами!
– Бей, вяжи их! Смело!
– Там в полку кричите! Зеленые! К нам!..
– Не трусь! Лупи! Тра-та-та!..
– Начальники, сдавайся! – понесся во все стороны приказ Лихого.
– Офицеры!.. Как не стыдно?! – кричал начальник дивизии, падая под выстрелами собственных солдат.
– Кто не сдается – не жалей, ребята! – горланили лиховцы.
Взвихрилось, взбухло, зашумело, убегало, прибегало нарастало, забурлило страшное смятенье – смерть и хохот, радость и отчаянье, восторг и трусость, измена и предательство, и редкие, совсем немногие, примеры отваги бившихся с револьвером без пуль.
Комендант свалил не менее пяти, без промаха и сладострастно, но позабыл, что у него лишь пять патронов, последней пулей хотел убить себя, но и в ту минуту, когда его взяли, успел свалить кого-то просто рукояткою револьвера.
Короток и жесток был суд над ним!
Князь же, оглушенный происшедшим, сваленный ударом в спину, забыв о боли и о гибели отряда, обнял гроб и, как из колыбели малое дитя, поднял на руки потерявшую остатки сил княгиню, недавнюю красавицу, жену свою. Занятые боем все офицеры и солдаты, и разбежавшиеся дезертиры, и сами лиховцы, в первые минуты оставили их возле гроба. Но первым вспомнил о них сам Лихой, когда еще не все было окончено и когда распутье дорог еще дымилось свежим порохом, рычало от горячих ран, от горя пораженья и радости победы.
– Штабные! – закричал Лихой.
И вслед за ним во главе с Терентием вбежали на поляну страшные оборванцы, замаскированные и полураздетые, успевшие одеться офицерами и просто мужиками. Но все с пронзительно горящими глазами и осмысленным вниманием и страхом собрались перед атаманом.
– Бебуту хребет сломал, – радостно и впопыхах закричал Лихой. – На ногах стоять не может! Поскорее привязать к кресту! – и заскрежетал зубами на застонавшую княгиню. – Не верещи! Не знал я, что ты княгиня, а то бы и без попа обвенчался. Вот погоди: я еще тобой ребят потешу!
Сказал и нацелился ногою пнуть в лицо поваленного князя. Но, увидев, что князь, выкатив глаза, держится за княгиню, как ребенок. Видно было, что он сразу потерял рассудок и язык, и свет в глазах. Знал только и помнил об одном, что он нашел княгиню, воскресил ее из мертвых, юную свою, прекрасную княгиню, мать где-то потерявшегося маленького сына. Ту самую княгиню, с которой не видался более двух лет и с которой перед разлукой только месяц он провел, как в сказке, в сказочном дворце, где-то здесь же, близко. Но не удалось…
Обезумела и княгиня. Она смеялась и стонала, плакала и что-то пела, и кричала тонким, диким голосом:
– Прокля-а-атые! Убе-ей-те!.. Предатели! Рабы!
– Не кричи! Дохлятина! – прорычал Терентий, привязывая князя к кресту и отбрасывая тонкие сухие руки цеплявшейся за него женщины.
Распнутого князя подняли вместе с крестом и поставили возле дерева. На поляну все прибывать толпа.
Лихой с револьвером подошел к князю, деловито прицелился, но, наслаждаясь страхом князя, выкатившего глаза и молчаливо ждавшего кончины, взглянул к подножию креста, откуда, протянув к нему руки, безголосым хрипом что-то пыталась выкрикнуть маленькая, как ребенок, женщина.
И снова взгляд ее, широкий и застывший, но горящий ненавистью и мольбой, напомнил атаману что-то давнее, такое же похожее, но близкое, такое близкое, что будто было это только вчера…
Глаза такие же огромные и ненавидящие, и хриплый голос, проклинающий, и взметнувшаяся в воздухе девичья коса… И дрожащие в слезах заиндевевшие окошки маленькой убогой избы, а вокруг толпа рычащая, и ненавистная, такой же вот табун зверей… И много раз потом опять: глаза, глаза, глаза!.. Все такие же огромные и страшные и также ненавидящие и молящие…
Дрогнула рука Лихого. Повис револьвер.
Он отвернулся, поднял плечи, рявкнул на гудевшую толпу:
– Чего хайло дерете?
Люди дрогнули, притихли. Кое-кто пошел куда-то…
Какой-то, где-то еще оставался распорядок, по привычке или из-за страха. Под командой, сдавшихся младших офицеров, запрягались лошади и расставлялись часовые посты, но тут, возле Лихого к месту казни князя все еще прибывала буйная толпа, галдела и рычала. Наизнанку вывернулось все нутро рожденных бунтарями.
Однако чародейно овладел этой толпой Лихой. Оборванец, с остатками седых приклеенных волос на голове, с прорехой на штанах, со ссадиной на носу, с кровавыми царапинами на обнаженной груди, он никому не был смешон, но привлекал все взоры, как владыка-царь или, как первая любовь или, как чудо.
Вот он, оставив князя на кресте, наспех отдал какие-то кому-то приказания, что-то жуткое решил одним кивком давно небритой сивой образины, у кого-то покачал под носом грязным крючковатым пальцем, на кого-то рявкнул, и все, с готовностью сейчас же умереть по его воле, полетели исполнять его желанья.
Но тут же находились беззаботные весельчаки, и один из них дразнил тоненький надорванный вопль княгини:
– Ти-ли-ти-ти!.. Матери твоей ягодка!..
Еще где-то стонали не дострелянные офицеры и солдаты, а сдавшиеся принимали новые посты и назначения.
Еще куда-то кто-то убегал, а в лесу кучка отступивших войск готовила ночное наступление на повстанцев, прячась с пулеметами в засаду.
Но возле Лихого все и навсегда уже казалось конченным: мир добыт, воля взята, последний корпус белых сломлен. Остались красные. Но у красных тот же люд-мужик и с ним поладить легче легкого. Так думали и говорили. Так все решили без рассуждений.
Но вот над толпой собравшихся поднялся атаман. Точно победивший всех один врукопашную. Он всем казался неимоверным силачом и чудодеем, и потому все враз затихли, ожидая его слов.
– Вот што, ребята! – начал атаман Лихой. – Мой приказ неписанный. Писать я не люблю. Князя к кресту мы привязали, ну только што он не Христос! Развязать сейчас же! А вот что я придумал, братцы: поведем мы теперь князя и княгиню и всех пленных офицеров к красным заместо гостинца. Верно?
– Г-о-о-о-о! – бурей прокатилась радость одобрения.
Но Лихой поднял руку, сморщил лоб, внятно выругался матерно. Какие-то свои думы мешали ему действовать, но он одолевал их, удушал воспоминания, и вытряхивал из себя все былое.
– А ежели, ребята, красные с нами не захотят мириться – мы и красных протараним этим же манером. Верно?
– Ох-хо-го-го-о!..
– Но смотри ребята: княгиню берегите – неожиданно заорал Лихой. – Она нам вот как подсобила.
Откашлялся и через силу засмеялся.
– Мы ее вместо мощей в Москву повезем!..
Снова бурей хохот, радость и веселье.
– Ну, а теперь всем приказ: в поход, к красным в гости! Собирайся, живо!
И рявкнула, зарокотала, заходила ходуном по лесу всем знакомая и легкая и поднимающаяся, хулигански-озорная:
– Эх, яблочко! Куды котишься? Как к Лихому попадешь – Не возвротишься…
Обезумела от дикого, внезапно-радостного возбуждения, вставшая из-под земли и выросшая до заката тысячеголовая орда. Кто-то вместо знамени поднял на штык онучу. Кто-то заиграл на гребешке. Многие подняли на ружьях и звенели в походные котелки и в пустые банки из-под консервов. Заплясали, засвистели, заподвизгивали и, снимаясь с места, пошли, как тронувшийся унавоженный за зиму толстый, звонкий, грузный лед, не зная, где его искрошат скалы, где растопит солнце и смешает с мутной водой текучая река. Угрюмо замолчал Лихой, неся на сердце стопудовый камень, новой, неотвязной думы.
Рассказ третий
В ту лютую пору не было на Руси такого человека, который не клонил бы голову от тяжелой думы. Не было такого человека, до которого бы не коснулось горе, которого бы не нашла беда, в каменной ли он палате, в крепком ли высоком замке, в хижине ли бедной или просто в чистом поле.
Поднесли Лихому атаману добрую одежу – оттолкнул рукою: думал про другое.
Подвели Лихому атаману серо-яблочного жеребца под черкесским седлом из-под князя Бебутова – выругался: помешали думать.
Не сел в седло, вели коня за ним на поводу. Вздымалась пыль дороги тучей.
На щеках княгини грязными полосками засохли слезы с пылью. Задремала она на груди у князя, потерявшего и память и рассудок и не умевшего сидеть в простой телеге… Все волочились ноги его, проваливались сквозь дырявый короб…
Не глядел Лихой на князя, не видал княгини: думал про другое.
А другое – либо позабыл, либо не под силу, либо вовсе не понятно, либо душу давит стопудовым камнем.
– Што замолкли? Пойте песню, што ли!
И запели песню проголосную, старинную, арестантскую – штабные, опытные певцы, приближенные Лихого:
В лесах дремучих – разбойнички идут.
На руках своих могучих носилочки несут…
Ух!.. Какой такой грустью древней ударило по сердцу?
Кто, когда и где рассказывал? Бабушка или сестра, когда малюткой был? Или во сне видел, или в острогах наслышался? Или в какой книжке вычитал, когда в поместье разоренном летовал со своим штабом?
Эх! – на тех ли на носилках
Атаман – из солнца кровь…
Ух-х, да как же душу надрывают, подлецы!
И атаманы, и разбойнички, и каторжные подневольнички по лесам ходили, да!.. И многое не перечтешь, не передумаешь, а только знает атаман, где вычитал. А вычитал в остроге, в острожной больнице у соседа книжку брал. Еще думал тогда: если бы до царя дошла вся правда – выпустил бы царь из неволи, всем бы волю дал: живите братьями!
Но правда до царя не доходила, не допускали пристава и заседатели – дальше министров ни когда не доходила правда.
А по Руси бродило много правд и кривд и много разных гибелей. Но не погибла Русь и не погибла так душа, под стопудовым камнем не ходила по лесам. А если и ходила – не было ей куда пойти на покаяние, было, где грехи свои замаливать, было для чего вериги надевать, было для кого смерть принять!
– Эй, заводи другую, черти! Надоели!
И завели другую, веселую:
Жила была Россия – великая держава,
Буржуи продавали – налево и направо.
– А вы рады? Сволочи! Другую!
Но смешались певцы и замолчали, и не требовал Лихой от них больше песен. Забыл он обо всем, и еще ниже наклонилась его непокрытая, всклокоченная, усеянная пылью буйно кучерявая голова с чуть заметными серебреными нитями.
Нет, не одни разбойнички ходили по лесам дремучим. Не одни беглые бродяги, безымянные.
А ходили по Руси издревле согбенною, старческой походкой, в белых холстяных рубахах и белобородые, древние наши отцы и деды, а с ними – сухоплечие измотанные мужики – безлошадники, а с ними – косолапые али беспалые парнишки малые, грезившие и во сне и наяву об ушедшей в монастырь любимой и святой сестрице.
Тропинками лесными и степными, и бездорожными болотами, и каменистыми горами брели искали они мест нетоптаных, и несли на те места в котомочках заплечных все достояние свое – пригоршни сухарей на день грядущий. А в сердце несли веру полудетскую в пречистую и пресвятую Богородицу, и в мерликийского угодника и чудотворца Николая, и в странника сурового, помощника в скорбях Николу, и в милостивого Власия, и в Егория храброго, и в великомученика Пантелея, и в многих-многих и всех святых, в архангелов и ангелов, и в серафимов шестикрылых.
И строили отцы и деды древлие келейки под белыми березами. Строили скиты, починки и монастыри великие. Потели над тяжелыми каменьями и строили святые храмы и обители и пели в них великопостное и предпасхальное:
«Разбойника благоразумнаго!..»
Строили отцы и деды Русь великую, под Богом ходящую, в грехе и в покаянии сущую, в труде и в странствиях творящую, в вере непреложной града вечного и нерушимого всегда искавшую.
И кто не мог пройти убродом через замети-снега глубокие и реки многоводные – она переплыла. Кто не мог перейти через темные леса, через болота беспроследные – она прошла ногою твердою. Кто не мог высидеть многих игов подневольных – она высидела.
Ну, пробрела же, прошагала на раздольные теплые степи полуденные. Ну, пробралась же к пяти морям великим и наступила же на берега заморские. Ну, покорились же ей и прибрели с поклоном племена с Востока, с Севера, с Запада и с Юга.
И призвали же к пышному престолу северного князя Рюрика. И надел же Мономах корону царскую, выкованную из сплошного золота и разукрашенную самоцветными каменьями – тяжелую.
И были же на Руси цари и патриархи – тысячу годов. Али все это была только сказка-выдумка?
Ведь светило же над Русью солнце красное?
Ведь издревле праздновалась Пасха с красными яичками? А на красной горке ведь росла же мурава-трава и цвели цветики лазоревые, и водились на пригорках хороводы развеселые?
А на красных девушках-невестах красовался красный сарафан?
И было слово красное, слово прекрасное – родным братом крас и перекрас – прелести.
Аль и этого не было? А было это только в песнях или в сказках бабушек? И почему не видел никогда сам атаман Лихой ничего такого радостного, веселого и красного, как красны и прекрасны все слова о той Руси минувшей?
И вот пришли, будто, какие-то века суровые, безбожные. Зашаталась вера, раскололась ересью, задрожала на царях корона, а последний царь и вовсе уронил ее – не осилил тяжести.
А как уронил корону царь бессильный – в роковое одночасье уронил и свою голову, и замертво в великих муках от руки своих же подданных упал вместе с царицей, с царевичем и с четырьмя царевнами.
И поднялось над Русью знамя красное, из красного тканья нерукодельного, и смешалось с красным пламенем над древними монастырями и церквями божьими, с красным заревом над всей землей русскою. И полилась большими ручейками густая кровь народа русского – хмельное красное вино буйно-веселых атаманов и разбойников.
Непрошеною и нежданною, без слов и без хотенья, сама песнею-былиною складывалась эта дума в голове и в сердце Лихого.
И вдруг, с последнего предгорья, увидал он перед собою белый и высокий монастырский храм, над главной колокольней которого развевалась большая красная кумачовая материя.
Выпрямился атаман, повернул голову назад и жестокой хваткой взялся за гриву княжеской лошади. Сел на коня и разъярился.
Но взглянул вокруг на тысячи вооруженных спутников, дернул лошадь за поводья с такой силой, что стальными удилами разорвал ей до крови уздцы. Жеребец спружинил задние ноги, сел хвостом на какую-то телегу, и, рванув поводья, оскорбился, заплясал и взвился на дыбы, желая сбросить с себя незнакомого и грубого, неопытного всадника.
Но всадник перепрыгнул канаву и поскакал вперед, где расхлябанным усталым шагом шла расстроенная воинская сила.
– Эй, вы! Што баранами идете? Арестанты в кандалах и те шагают в ногу. Собрать всех музыкантов наперед. Ну, скорей! Раззявы!
И матерное слово атамана мигом всех взбодрило.
А в монастыре справлялась красная победа. Накануне под вечер, когда из него вышел с похоронным шествием Лихой и белые заняли монастырь, красная дивизия их обошла, и князь Бебутов даже не знал, что во время смотра им частей в лесах, – в монастыре десятками расстреливались офицеры и сдавались части, подходившие туда для подкрепления белых.
Убегая от повстанцев в монастырь, многие попали к красным и монастырские конюшни, служившие тюрьмою, были переполнены людьми, искавшими спасенья под защитой монастырских стен.
В заднем закоулке монастырского двора, у высокой, зубчатой и толстой каменной стены с отвалившейся штукатуркой, на страже возле арестантов стояли два солдата. Они расположились возле опустевшей собачьей будки, в которой была спрятана, связанная в узел, какая-то одежда.
Собака давно сдохла с голода или была убита и съедена голодными людьми, и лишь ржавая цепь ее, переползала рыжей змеей через крышку будки.
Было позднее утро и старый, с полинявшей позолотой крест на главном храме, тускло поблескивал на высоте. Над большими, настежь раскрытыми воротами монастыря поднималась каменная арка, увенчанная ржавым железным крестом. Этот крест был погнут и расшатан – по нему много выпущено пуль, как в мету, но осилить крепкой старины никто не мог. Крест только сбоченился, но упрямо продолжал стоять над входом в обитель.
От конюшен шел узкий задворок и вел на площадь монастырского двора, откуда доносился чей-то жиденький, осипший голос, а по временам его покрывали крики одобрения или ропота большой солдатской толпы. Там с восхода солнца происходил митинг: окруженный красными командирами и, возвысившись над толпой солдат, держал речь политком штакора. Восхваляя доблесть пролетариата и победоносное шествие восставшего народа к свободе, равенству и братству, он рассказывал о только что им виденных потрясающих зверствах белых и о том, как легко теперь вздохнет раскрепощенный народ под защитой красного знамени.
В конюшне же, среди пестрых и случайных арестованных, возле узенького окошка сидел Евстигней. Столь счастливо спасшийся вчера от казни белых, он в поисках своего кабана, ухитрился все-таки попасть и к красным.
Измученный, два дня ничего не евший и потерявший голос и надежду на спасение, он испытывал теперь такую жажду, что весь остаток сиплого голоса тратил на мольбу то к одному, то к другому из часовых.
– Ну, дай водицы! Ну, глоточек! Эй, ты! Хрещеный ты, ай нет?
Евстигней уже привык к мужицкой своей речи и даже научился думать по-мужицки в эти дни дьявольского ряженья.
Часовой, стоящий ближе к арестантам, был в каком-то безобразном головном уборе. Шапка его походила на бабий кокошник, только из засаленного желто-зеленого сукна и с рожками на темени. Он был в гражданских брюках, ноги в лаптях и зеленых обмотках. Пиджак на нем был городской, хорошего материала и с большого роста, а поверх пиджака красовался блестящий офицерский пояс полицейского образца. Второй одет был в длинную прожженную и грязную шинель и вязанку. Через плечи у обоих были длинные патронташи в виде пулеметных лент. Первый сидел у края будки на колоде и жадно ел черный кусок хлеба с кусочками завалявшегося жилистого сала. Кривя лицо, чавкая и давясь, он злобно говорил второму часовому:
– Какие порции? Кости обглоданной я не видал. Гм… Порции!
Второй же часовой сидел на корточках и, не вынимая из собачей будки офицерский китель синего сукна, показывал товарищу и недовольным голосом увещевал:
– Ну, возьми этую! Гляди – суконная!
– А на кой мне она леший? На селе надень – на смех подымут!
– Ну, штаны возьми! – уговаривал второй и, пряча в будку китель, достал оттуда же генеральские брюки.
– С лонпасами? – возмущенно крикнул первый, вытягиванием шеи помогая углотнуть плохое, не разжеванное сало.
– А иде ж тебе без лампасов узять? Они все брюки теперь офицерские.
А Евстигней молил из заключения:
– Ну, застрелите, што ли! Легче моему нутру будя. Эй вы! Люди вы, али дьяволы?
Первый часовой, не глядя, ткнул штыком в решетку, чтобы прекратить надоевшее ему нытье и спросил у второго:
– А пошто ж ты сам их, офицерские, не носишь?
– Ну, знамо, пошто: боязно!
– То-то и да-то: знамо! А эти все в крови…
Он бросил последний кусочек хлеба в рот, взял винтовку на руку и заговорил рычащим голосом:
– Я и говорю – ежели такая собачья должность – лучше самим к стенке стать!..
Он подошел к толстой каменной стене, со злобой сковырнул штыком вместе со штукатуркой брызги свежей крови и отвернулся.
Другой же, пнул узел с одеждой в собачью будку, схватил винтовку и бросился на не унимавшегося Евстигнея.
– Да замолчишь ты, ай нет сегодня? Жилы вытянул – канючит дьявол!
Он повернулся к первому.
– А мне, думаешь, сладко: хошь – не хошь, стреляй людей? Што ж мы каменные?
– Ну, што-о же это? – доносился голос Евстигнея. – Где же Бо-ог-то?
И это слово окончательно взбесило часовых. Они оба враз бросились к окошку:
– Молчи, сволочь! Я те Бога покажу-у!
И тут же оба вытянулись и встали по уставу.
Из монастырской ограды шла кучка красных командиров, а впереди шел жиденький человек в белой рубахе и в черных выпущенных брюках. По бокам его, на низко оттянутом поясе, висели два револьвера, а в левой руке размахивался портфель, пышный, как подушка. Видно было, что он тут самый главный, так, как один из командиров, высокий настоящий офицер шел возле него почтительно, почти бочком и, говоря, наклонялся, прикладывая руку к козырьку.
Маленькому был неприятен этот большой рост и он недружелюбно поднимал свое лицо кверху так, что его военная фуражка съезжала на затылок. А так как волосы у него были длинные, как обычно носят поэты, музыканты и художники, то бритое, бледное и нервное лицо его напоминало лицо женщины. Он шел быстро, сгорбившись, широко размахивая правой рукой и беспокойно бегая глазами по сторонам.
– Пора понять, товарищи, мои задачи! И они вовсе не мои, не личные. За мною стоит пролетариат всего мира. Следовательно, я не могу поступаться его интересами из-за каких-то десяти монашек!
– Но, товарищ политком! – обидчиво сказал высокий. – Я говорю, что у солдат из-за монашек непременно будет свалка. А это отразится на всем нашем задании.
– Что значит свалка? – даже остановился политком на месте.
Он начал не доверять офицеру.
– Не хотят расстреливать! – с ужасом на лице доложил второй из свиты, толстенький и тоже настоящий офицер. – Говорят – пусть нам дадут их сперва на утеху, а мы, дескать, не выпустим.
– Это возмутительно! – взвизгнул политком. – Я не позволю пачкать наше знамя узаконением разврата и насилия над женщинами! Расстрелять всех до единой и немедленно! И, пожалуйста, без колебаний!
Он отвернулся и, приближаясь к часовым, запальчиво крикнул:
– А вы тоже не хотите исполнять приказ?
Он неумело выхватил из кобуры револьвер и в слабой женской руке его револьвер закачался от непомерной тяжести.
– Тогда я вас самих поставлю к стенке! Латышей, китайцев вызову! Что?
Первый из часовых взглянул на политкома и обозлился на него за то, что рядом с настоящим офицером он был жалок, а кричал, как путный, а главное, что он был худ и сгорблен и плюгав.
– Ну, што ж и ставьте! – буркнул часовой. – До куда ж убивать усех?
Отважился поддакнуть и второй часовой:
– Узяли монастырь, поживились и довольно…
Политком ударил револьвером по кобуре и повернулся к офицерам.
– Вы слышите, товарищ наштакор? Это называется сознательные, твердокаменные люди? – он повернулся к часовому. – Да понимаешь ли ты, товарищ солдат, кого ты оскорбляешь? Я семь лет на каторге страдал, а ты говоришь: поживились!
– Добром расхвастался… – буркнул первый часовой.
– Товарищ комендант! Я ставлю вам на вид эту распущенность. Я не могу этого допустить!
Наштакор не выдержал этого замечания.
– Товарищ политком! Ваши наставления нам вы можете делать не здесь перед солдатами, а в помещении штаба.
– Что? Вы меня учите?
– Я не учу вас! Но мы сюда пришли дело делать, а не с солдатами пререкаться. Извольте дать мне языка из арестованных! Мне дорога каждая секунда. Повторяю вам: на фронте далеко не все благополучно…
Политком закашлялся и долго кашлял, харкал и плевался. Наконец, он криво ухмыльнулся и заговорил:
– Товарищ наштакор! Я лучше вас знаю положение фронта. Я только что прошел через все белые тылы. И там, где вы возьмете сотню вашей артиллерией и разрушите целый город – ко мне сами переходят тысячами, без единой капли крови. Я, товарищ наштакор, не сторонник бесполезного кровопролития. Я пятнадцать лет работаю в войсках. И прошу вас исполнять мои распоряжения, а панику в войсках не разводить!
И, отвернувшись от высокого, он сделал знак рукою круглому и низкому, чтобы он открыл двери временной тюрьмы.
В конюшне все притихли, плотной серой толпой прижались в угол. На коменданта устремились десятки засверкавших в темноте молящих и запуганных взглядов.
– А ну-ка ты, выходи! – крикнул комендант на Евстигнея.
Евстигней Клепин медленно, нехотя вышел из конюшни бледный, грязный, смятый, встрепанный и возбужденный.
– Ну и нате меня! Ешьте! – захрипел он, полный ненависти к этим людям.
– Шпион? – коротко и резко спросил политком. – Зеленый или офицер переодетый? Говори!
А Евстигней вдохнул в себя глоток свежего воздуха и вспомнил о Клаве, молодой и ласковой поповнушке, о доме, светлом и уютном, о зазеленевшем огороде. И снова сел на своего конька.
– Што же это: значит и за собственным боровом нельзя лес пойти? – Шпиен! – передразнил он политкома. – Те за шпиена, эти за шпиена. Да што же это за жисть такая? Вся Рассея, знать, шпиенская?
Но комендант не дал ему досказать, схватил его за кисть руки какою-то зубчатою цепочкой и спросил негромко:
– Кого видел на дороге? Ну!
Комендант был старой выучки. Он одинаково ненавидел солдат и мужиков и одинаково добросовестно служил всякому начальству.
Извиваясь от внезапной боли, Евстигней скороговоркою залепетал:
– Ой-ой-ой! Да што же я видел? О-ой! Ну, похороны они учинили – это правда – видел… Ну, узяли… Ей Богу же не вру-у!..
И вдруг Евстигней Клепин, сильный, молодой, здоровый человек, фельдфебель и зажиточный хозяин заревел по-детски и от боли, и от обиды, и напраслины, а главное от бессилия, причиненного ему столь низеньким и злобным обладателем цепочки.
– Кого взяли? – допрашивал комендант.
Но Евстигней не мог говорить, а плакал и крутился, извивался червяком от боли.
Политком вмешался, сделал коменданту знак, чтобы тот приостановил пытку.
– Ну, сказывай все по порядку!
– Да што же за порядок?.. – вытирая свободным кулаком слезы, едва слышно ответил Евстигней, – Какой же тут порядок? Там жена одна. Кабан сбежал. Здесь сперва лиховцы меня захватили. Потом опять у белых чуть-чуть не повесили. Теперь опять у вас… Убейте лучше!.. Все нутро сгорело!..
В это время наштакор настороженно обернулся в сторону ворот монастыря, откуда доносилась духовая музыка.
– Что там такое? – беспокойно спросил политком и, увидав, что по задворку быстро шел адъютант наштакора, приказал совсем прервать допрос.
Евстигнея быстро затолкнули в конюшню, а наштакор ответил политкому ядовито:
– Да это интернационал, товарищ политком. Не беспокойтесь.
– Я совсем не думаю, что это царский гимн играют, но в чем дело? – и политком пошел навстречу к адъютанту.
Адъютант, еще не подбежав к политкому, крикнул:
– Полная победа! Колоссальная победа!
Политком победоносно поднял голову.
– А что, товарищ наштакор! Вот вам и неблагополучный фронт!..
Адъютант уже, вытянувшись во фрунт, торжественно и по всей форме докладывал наштакору:
– Сейчас я принял телефонограмму из бебутовского дворца. Он занят нашими с утра. Вся белая армия разгромлена. Сам бывший князь Бебутов со своим штабом взят в плен нашими войсками и доставлен сюда живым вместе со своей женой!..
Политком злорадно усмехнулся:
– И этот интернационал играет белогвардейский оркестр?
– Точно так, товарищ политком.
– Вот она, моя система! – небрежно бросил наштакору политком. – Без пушек, без снарядов, без кровопролития.
И, неумело выпрямляясь по-военному, он пошел навстречу приближающейся, торжественно настраивавшей музыке.
Митинг на дворе был прерван, и монастырская ограда быстро переполнилась толпой солдат.
Комендант уже распоряжался, наводил порядок и собирал в ряды солдат комендатуры, но они были в разброде. Политком с наштакором, окруженные усиленной свитой, стали посреди двора в ожидании подхода победителей и рапорта ведущего отряд начальника.
