Текст книги "Иван Грозный — многоликий тиран?"

Автор книги: Генрих Эрлих

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц)

Глава 3. Два Собора и маленькое зло-счастье

[1549–1551 гг.]

Должен признаться, что в глубине души я возлагал некоторые, и немалые, надежды на послание Ивашки Пересветова. Думалось мне, что вот прочитает Иван мое творение и восхитится мудростью моей не по годам, тут-то я ему и откроюсь, и обнимемся мы, как встарь, и введет он меня за руку в крут советников своих ближайших. Не сложилось.

Не могу сказать, чтобы брат совсем обо мне забыл. Нередко призывал он меня к себе, когда просто поговорить, а иногда и послушать вместе людей мудрых или занимательных. Вот, помнится, был в то время в Москве некий саксонец по прозванию Шлитт, бойко насобачился по-русски говорить и часто был к царю зван. Рассказывал он вещи дивные о развитии разных наук и ремесел в Германии, меня особливо их книгопечатание заинтересовало: то и у нас было известно, но их книги были дюже хороши, вот только оклады бедноваты, но это и понятно. Еще же рассказывал об успехах художеств, о том, что рисуют не токмо на дереве или на стенах, но и на холсте, красками, на масле замешенными. А изображают не только божественное, но и мирское, даже из языческих сказаний. И холстами этими дома свои украшают. Приволок два таких холста, в италийской земле произведенных. Срамота: девки голые! Но красивые, вот только дородности не хватает. А еще добавил, что таких же из камня высекают, как живые выходят. Тут все на него руками замахали: об этом и слушать не хотим, такие изваяния – грех, даже и в одеждах.

Подивились мы на многие рассказы, а некоторым так и прямо не поверили, но все же решил Иван тех ремесленников, лекарей, аптекарей и художников в Землю Русскую пригласить, пусть воочию покажут свое умение, а понравится, так и у нас то же заведем, людей наших обучим. Для того послал он Шлитта в Германию, дал ему с собой письмо брату своему перед Господом императору Карлу, в котором просил оному Шлитту во всех его делах содействовать. И денег дал изрядно. С тем саксонец сладкоязыкий и пропал. Так мы все и решили: мошенник он оказался и вор. Появился Шлитту нас только через десять лет и стал сказки рассказывать, что-де набрал он сто двадцать человек наилучших ремесленников, но ганзейские правители их в землю Московскую не пропустили, а самого Шлитта в темницу посадили. Тому поверили, поди, спустил все деньги на женок и вино и безобразия всякие учинил, за то и посадили. А иному не поверили: кто же осмелится людишек царя Московского задержать?! А как денег стал просить, дескать, долги у него остались по службе нашей, и предложения всякие легкомысленные делать, тут его батогами из дворца и выгнали. Ведь что придумал: нам вместе с германцами идти против турок воевать! С предателями веры христианской против соседа и друга нашего вечного! Не только мошенник и вор он был, но и глупец великий!

А еще Иван каждый раз брал меня в путешествия свои по Земле Русской. Он в них много ездил, чтобы хозяйским оком осмотреть свое имение. Путешествия те мало отличались от уже описанного мною, вот только я свое поведение изменил – как стал работать вместе с монахами Макарьевскими, так сразу и дал себе зарок: никаких забав, никакого пустого времяпрепровождения. Отныне я на охоту не ездил, больше трех часов за пирами не сидел, а после обеда более двух часов не почивал, тут слугам строго указал, чтобы поднимали, даже если брыкаться буду. Так что я больше по монастырям ездил, и Иван меня в этом всячески поддерживал. Ты, говорит, потолкайся там, посмотри, как и что, меня-то они боятся, всего не покажут. А что разглядишь, то мне докладывай. Ободренный этим его поручением, я ретиво принялся за дело. Нашел, что монастыри живут хорошо, и землицы у них много, и крестьяне плодятся. Народ о благочестии не забывает, по духовной деревеньки монастырям отписывает на помин души, а бывает, что и при жизни все отдают, тогда живут в монастыре на всем готовом, грехи замаливают. Монахи проводят дни в благочестивых размышлениях и молитвах, бывает, что и работают, если игумен им за провинности послушание укажет. В посты скоромного ни в коем разе не едят, а пробавляются ухой обыкновенной, стерляжьей, пирогами с капустой и грибочками, допьяна же не напиваются ни в какие дни. Нашел и нестроения. Книги апокрифические в монастырских библиотеках, но то небольшая беда, потому как пылью и грязью заросли от забвения. В иных монастырях при богослужении ходят не посолонь, а то есть прямая ересь. А еще при службах используют не французское вино, как во всех наших храмах заведено, а рейнское, сия кислая ересь скулы сводит и от благочестивых мыслей отвлекает.

В поездках своих я не только за жизнью монастырской следил, но старался везде, где только можно, всякие смешные происшествия разглядеть, забавные рассказы расслышать и острые словца запомнить. Все это я и вываливал на Ивана каждый вечер, стараясь его развлечь. Но он развлекаться не желал, а от рассказов моих о монастырях почему-то еще больше мрачнел. Он вообще тогда мрачен был. Что-то у него с советниками его не получалось, а если что и получалось, то не быстро и не по слову царскому.

* * *

И тут Иван придумал дело небывалое – созвать Земской Собор, думу из выборных людей всей Земли Русской. Зря потом Курбский взял грех на душу и объявил на весь свет, что это будто бы он предложил, что царь должен искать совета не только у своих бояр, но у всенародных человеков, и Иван поступил по слову его. Брату в голову не могло прийти искать у кого бы то ни было совета, тем более у каких-то неведомых выборных людей, он по своей извечной подозрительности никаким посторонним советам не доверял и норовил сделать наоборот. Да и кто, кроме него, мог решиться обратиться не к Думе боярской, не к Священному Собору, а напрямую к народу русскому, ведь только для него все люди были едины, как дети родные. Вот некоторые говорили потом: не дети любимые, а холопы. Пусть холопы, на то он и самодержец Божьим провидением. Главное, что все равны пред лицом его и все в подчинении равно любимы.

К назначенному сроку потянулись в Москву люди лучшие из всех городов, из всех областей, со всех концов Земли Русской. Вотчинники, бояре, наместники, воеводы, дьяки, дети боярские, было трое и из купцов. Вместе с епископами и двором набралось немногим менее царских невест, так что даже Грановитая палата оказалась мала, посему установили собрать Собор на Троицкой площади перед Кремлем, благо погода была солнечная и теплая. Торговцев всех разогнали, Лобное место устлали коврами и установили кресло резное, затейливое для царя, напротив поставили ряд кресел обыкновенных для первейших людей и святителей, затем несколько рядов лавок для бояр, остальной же простой люд, дети боярские, дьяки и чины дворцовые, простояли все время Собора.

Там, в толпе, узрели мы с Андреем Курбским Сильвестра.

– Ишь, скромник, – шепнул мне на ухо Курбский, когда мы опустились в кресла, – стоит в сторонке, как будто не имеет ко всему этому никакого отношения. А ведь по его заслугам место ему рядом с нами. Но предпочитает оставаться простым протопопом, уничижение паче гордости. Все мог бы получить, ему Иван твердо обещал в будущем место митрополита, лишь постриг прими. Не захотел. Ничего, говорит, мне не надо, ни злата, ни чинов, ни белого клобука! Господь судил мне, недостойному, – очень похоже передразнил Курбский Сильвестра, так что я даже прыснул смешком в кулак, – помочь тебе, царь, утвердить твою власть и устроить всю землю нашу. А как свершится это, уйду я, смиренный, в монастырь, Бога молить за тебя и за весь народ христианский, – тут Курбский усмехнулся, – а ведь он взаправду верит, что только его молитвы до Бога дойдут и только ими весь народ христианский спасется.

Всегда он был язвой! Да и то я заметил, что люди ратные попов не жалуют. В Бога веруют истово, им в их службе без этого нельзя, но вот слуг Божьих не любят. Я, конечно, тогда с Курбским не согласился, но с тех пор стал на Сильвестра немного по-другому смотреть и примечать эту все возгорающуюся в нем гордость и какое-то даже мессианство.

Между тем Иван в полном облачении царском в сопровождении митрополита вышел из Кремля и прошел к Лобному месту. А как отслужили молебен, поклонился он глубоко Макарию и, глядя на него, начал свою речь:

– О, владыко! К тебе первейшему обращаюсь я. Благослови меня в чистых моих намерениях, будь мне поборником в планах моих великих во славу Земли Русской и всего православного христианского. А ты, народ православный, – тут Иван перевел взгляд на задние стоящие ряды поверх сидящих, – внемли слову моему царскому, разумей его и делай по нему. Знаете вы, что с малолетства остался я, горемычный, сиротой, после отца – четырех лет, а после матери, невинно изведенной, – восьми. Росли мы с братом единственным в небрежении и забвении, в слезах и обидах, бывало, досыта и не ели. Бояре сильные ни обо мне, ни о державе нашей не радели, а лишь о своем прибытке. Сами себе саны и почести нашим именем присвоили, земли и угодья наши к своим вотчинам приписали, а что осталось, раздарили кому хотели. Казну царскую богатую, стараниями деда и отца нашего собранную, разворовали, шубы на себя надели, посуду золотую перечеканили, монеты в кладовые свои ссыпали.

Я слушал со слезами на глазах, хоть и знал, что это обычный Иванов приступ к делу. Ему для риторского вдохновения обязательно надо было растравить раны, а лучше напоминания о незаживающей детской обиде для этого ничего не было. Он, конечно, по обычаю своему перед тем Собором постился несколько дней и молился усердно, и в грехах каялся, но то все было для просветления мысли, а вот для бойкости языка ему потребно было разлитие желчи.

– А уж какие бесчинства и обиды народу творили они в вотчинах своих, то вам и без моих слов ведомо, – продолжал Иван, – от них пошло разорение земли и смута в окраинных областях, и церковное шатание, и скудость, и раздоры, и разбой! Голоса моего в защиту народа, по молодости моей слабого, они слышать не желали. Вы, вы все это делали, крамольники злые! – Тут Иван вперился грозным взглядом в сидящих бояр и загремел на всю площадь. – Лихоимцы жадные, судьи неправедные! Какой ответ дадите ныне мне, царю вашему?! Как оправдаетесь перед народом русским за море слез и крови, что по вашей вине пролилось?! Я чист от той крови, а вы ждите суда небесного!

Тут вдруг взор Иванов смягчился, глаза вновь обратились к стоявшим, над площадью зазвенел его голос, высокий и чистый.

– Но на то воля Божия, вам же хочу я напомнить главный завет Спасителя нашего, Иисуса Христа. Прощайте врагам вашим, как Он прощал. О, люди русские, нам дарованные Богом! Вас молю о всеобщем прощении и примирении. Забудьте старые вражды и былые обиды, разорения и поборы, того уж не вернуть. Что было, то было и быльем поросло. Знаю, трудно это, посему год даю, чтобы уладить все дела полюбовно, кто же через год начнет старое ворошить, с того взыщу.

Я, как пастырь ваш, первым подам пример, – тут он торжественно поднял руку, – прощаю боярам своим обиды моего малолетства, клянусь перед всем миром вин их старых не искать, казны и земель расхищенных силой не возвращать. А буде новые вины появятся, то и спрос будет другой. Отныне один только суд будет в державе нашей – мой! Отныне всем обездоленным, бедным, обиженным я – защита. А своевольникам и насильникам я – меч карающий. Так оставим ненависть и вражду, начнем жизнь новую, соединимся все любовью Христианской и пойдем дорогой светлою. И возрадуется Господь, и в милости своей пошлет Земле Русской мир и процветание.

Я не стыдился слез, катящихся по щекам. О, брат мой, ты явил сегодня пример истинного царя православного! Все мои отроческие мечты о доброте, прощении, покаянии слились в твоем обращении к народу! Как же можно не откликнуться на твой зов?! Воистину отныне мир и процветание должны воцариться в державе нашей и воссияет Русь как царствие Божие на Земле!

– Эка ловко он завернул! – раздался рядом шепот Курбского. – Не ожидал! Многому Иван научился у попа лукавого: и вашим, и нашим, и простил, что взыскать не может, и руку ненароком на кинжал положил, и к Богу воззвал, и показал всем прямую выгоду. Смотри, как пердуны старые умилились. Эх, не упустить бы момент. Давай, Иван!

И Иван не упустил. Тут же предложил Собору похерить древний обычай – кормления наместников за счет тех земель, что входили в их наместничества, а заодно и лишить их права высшего суда в этих владениях, ибо не может быть в державе другого суда, кроме его. Задние ряды, страдавшие от жадности и поборов наместников, а еще больше от суда неправедного, одобрительно зашумели. Сидевшие бояре покряхтели, затылки почесали, бородами потрясли, но делать после Иванова «прощения» было нечего – дали согласие, баш на баш, это по-татарски, но на Руси меня любой поймет.

* * *

Иван на площади и бровью не повел, но вечером был непривычно весел. Ради такого праздника и меня пригласил в круг свой ближний осушить по нескольку чаш вина. Его советники громко, с каждой чашей все громче славили мудрость Иванову и восторгались ловкостью, с которой он бояр обошел. Тут они все были заодно, все искренни, я, быть может, не все слова разумею, но движения души тонко различаю.

Но глодало меня все же сомнение, и решил я его разъяснить, отозвал в сторонку друга своего любезного Андрея Курбского.

– Князь Андрей, – тихо сказал я ему, – с веселием поднимаю я чаши вместе с вами, но все же интересно знать, за что пьем? Иван, конечно, мудр, но в чем его мудрость? И зачем самодержцу ловкость, если у него воля есть?

– А ты представь, Гюрги, что Иван то же самое не Собору, а Думе боярской предложил бы, – ответил Курбский.

– Ну-у-у, – протянул я и представил картину до того явственно, что даже в ушах зазвенело.

– То-то и оно, – усмехнулся Курбский, – никогда бы они на то согласие не дали, стеной бы встали, а Иван их самих поставил у стенки из людишек соборных, да чуть поднажал с двух сторон, вот они и сдались.

– Но ведь он же царь, мог просто приказать, – не сдавался я.

– Приказать – дело не хитрое, вот только что из этого бы вышло? Очередная смута, – ответил сам себе Курбский. – А с боярством по силе его враждовать не только опасно для царя, но и вредно для государства.

– Опять не понял! – тихо воскликнул я. – Вы в этой самой палате месяцами напролет спорили, как силу боярскую сокрушить, – тут Курбский посмотрел на меня так подозрительно, что я даже запнулся, но спохватился и продолжил, горячась, – а теперь после победы ты говоришь, что это вредно для государства.

– Нелегко понять, – ответил Курбский и добавил с лаской в голосе, – ты голову-то не напрягай, просто поверь и запомни: страшна не сила боярская, страшно своеволие боярское. – Тут я заметил, что собравшиеся приумолкли и прислушиваются к нашему разговору, и оттого смешался. Курбский тоже заметил это внимание и стал говорить громче: – Бояре – соль Земли Русской, боярским советом держава укрепляется, так предками нашими завещано, боярской силой ратною держава рубежи раздвигает и врагов сокрушает. Ты оглянись вокруг, почти все здесь бояре знатнейшие, а брат твой, царь Иван, среди них первейший. Можем ли мы желать унижения боярского? Хотим мы видеть боярство сильным, но мыслящим заедино с царем, хотим мы иметь государя великого, но склоняющего свой слух к совету боярскому.

Тут они опять спорить начали, и я окончательно запутался.

* * *

Не знаю, чем Иван сломил своеволие бояр. Мне до сих пор кажется, что проповедью прощения. А вот Курбский говорил о какой-то стенке, к которой Иван бояр поставил, что это означает, мне неведомо. Как бы то ни было, на следующий день Собора бояре были едины в одобрении всех предложений царя Ивана. А перевороты были нешуточные!

Как я, бывало, смеялся над спорами бояр из-за мест! Выстраивается ход, так они у меня за спиной завсегда пихались, определяя, кто первым пойдет, а кто вторым. А на пирах – кому выше сидеть, кому ниже! Обижались, как дети, шапки на пол в досаде бросали, убегали прочь. С пиров убегали, а на войну могли не пойти: мой дед над дедом этого худородного начальствовал, невместно мне теперь под его рукой быть и не буду! Хоть кол на голове теши, хоть на кол сажай! А тут Иван предложил быть в войске без мест, служить верой и правдой под началом того, кого он поставит, сообразуясь с воинской доблестью и умением, кои по наследству не передаются. И надо же – согласились! Но оговорили, что на прочее, в особенности на пиры, этот новый обычай не распространять.

Предложил Иван оживить торговлю на Руси, отменить всякие сборы с торговли и прочих продаж, которые собирали наместники на местах в свою казну, а заодно и тамгу, которая взималась при пересечении границ областей. А вместо того установить единый для всей Руси налог на торговлю и промыслы городские, который пойдет в казну царскую. И на это согласились себе в убыток. Но долго рядили, какой налог назначить, чтобы не было ущерба царской казне, из которой им жалованье идти будет. Сколько назначили, на то я внимания не обратил, но думаю, что поболее всех старых, вместе взятых, таков уж на Руси дедовский обычай снижения налогов.

Покусился Иван еще на одно дедовское установление – на Судебник, главный закон Земли Русской. И дело не в том было, что воды много с тех пор утекло, а в множестве темных мест, которые каждый толковал к своей выгоде. Недаром говорили, да, признаемся, и по сию пору говорят: закон что Дышло, куда захотят, туда и воротят. Когда ты судишь, очень сподручно, когда же тебя судят, неладно выходит. А так как на Руси все под Богом ходят и от тюрьмы не зарекаются, то постановили единодушно Судебник перелопатить и статьи противоречивые в соответствие привести. Тут же и наказы свои высказали. Во-первых, попросили не считать признание своей вины главнейшим ее доказательством, ибо слаба плоть и под пытками в чем угодно признаешься, даже и в измене государю. На то Иван обещал подумать, а пока посоветовал больше молиться и укреплять дух. Во-вторых, попросили пересмотреть правила поля, судного поединка. Нет, конечно, дедовский обычай этот правильный, коли заходит дело большое в тупик, то как его разрешить, кроме как мечом, один на один, Бог, он все видит и правому пособит. Но неведомы нам пути Господни, вдруг он решит воздать правому в жизни загробной или призвать угодника своего к себе раньше срока, потому разреши, царь-государь, иногда, при явном неравенстве сил да по решению суда, выпускать вместо себя наемных бойцов. И то обещал Иван учесть и с советниками рассудить. Не забыли и о народе, попросив облегчить обычай правежа, по которому неоплатного должника всенародно били палками по ногам, чтобы истребовать лежащий на нем долг. Чтобы избежать членовредительства, попросили держать должника на правеже месяц за сто рублей долгу, а затем выдавать его заимодавцу головою, пусть отслуживает, подлец, свой долг работою. Согласился Иван и с этим, но потом увеличил срок до двух месяцев, рассудив, что одного для науки маловато.

А какой восторг охватил весь Собор, когда Иван предложил вдруг расширить чин святых православной церкви и включить в него сорок русских чудотворцев и мучеников! Как славили царя за благочестие, за попечение его отеческое о благоденствии и спасении народа! И я плакал вместе со всеми, тем более что и сам имел ко всему этому некоторое отношение.

Путаются у меня мысли, и трудно излагать все связно, ничего не забывая и не пропуская. А пуще всего выстраивать события по их важности. Потому в начале каждого повествования я стараюсь рассказать о делах государственных, которые вас интересуют в первую голову, а потом уж о себе, это я на сладкое оставляю.

Но я опять отвлекся. Я говорил о важности событий. Дело святительское завершило тот Собор, но до него был еще один вопрос, который тогда мне показался малозначимым, я, честно говоря, и не вслушивался особо. Лишь по прошествии лет проявились все последствия того решения, о которых, возможно, и сам Иван не предполагал. Точно не предполагал.

Меня тогда, помню, только одно удивило. Еще вчера Иван с таким трудом суд боярский, наместнический, порушил и возвестил суд единый, царский. А сегодня он уже это новое установление ломает и предлагает ввести какой-то неведомый земской суд. Пусть-де жители городов и волостей, купно служилые, посадские и вольные крестьяне, избирают для этого присяжных людей, излюбленных судей, старост и целовальников, и те решают все дела сами, по приговору своему на основе законов царских. А суд царский мелкими делишками пусть не обременяют, кроме дел о душегубстве, разбое с поличным, колдовстве и измене. И пусть сами вершат дела местные: ратников в походы военные снаряжают, дороги мостят, мосты наводят, церкви строят, охраняются от татей и бедствий, а главное – подати в царскую казну собирают и отвечают за них всем миром. А на такое управление выдавать земщине – вот оно, слово главное! – особые губные грамоты, где все было бы расписано: сколько оброку платить за право свой суд иметь, сколько посошных, полоняночных, ямских и прочих налогов собирать.

На это предложение бояре позволили себе сомнение некоторое высказать. Русский человек сам собой управлять не то что не может, не любит. Полагается во всем на промысел Божий, а тяжесть решения норовит переложить на чужие плечи, на царя, на князя, на наместника. Какой закон ему установят, по такому и живет. Потому так смирен русский человек даже в холопстве и так сильно ратную службу любит. Если же какой закон совсем ему невмоготу становится, он его исполнять перестает, оправдываясь тем, что не может его постичь своим худым умишком. Так что если русскому человеку свою волю дать, то может он легко впасть и в буйство, и в шатание, а уж в пьянство непременно. А с другой стороны, рассудили бояре, почему бы и не попробовать, много хуже, чай, не будет. Ежели что, так и обратно всегда поворотить можно, это нам не впервой.

Именно с тех пор и появилась в Русской Земле земщина, которая не только привилась, но и в рост быстро пошла, и силу такую набрала, что по прошествии немногих совсем лет схлестнулась с властью государственной, которая как раз и впала в буйство, шатание и пьянство. Не просто схлестнулась, но и победила. Того мы в нашем рассказе не минуем, как бы нам этого ни хотелось.

* * *

Иван уже крепко сидел в седле, и погонял, и пришпоривал. Полугода с Земского Собора не прошло, а он затеял новое дело: приказал собрать тысячу детей боярских из лучших людей, дать им поместья в московском и соседних уездах и наречь их дворянами. Всю землю свою раздал Иван, зато получил верных слуг как для приказов разных, так и для войска. А еще каждому наделу установил определенную службу: с каждой сотни четвертей посева дворянин обязан был выставить в военное время конного человека и, кроме того, дать еще запасную лошадь, если поход предполагался продолжительным. А так как войны как начались в то время, так и не прекращаются по сю пору, то эта Иванова затея оказалась очень кстати. Тогда же преобразовал он прежних пищальников в особый военный класс стрельцов, вооружил их огнестрельным оружием и бердышами, выделил им слободы для совместного поселения и разделил на приказы.

Опять полугода не прошло, как Иван созвал в Москве новый Собор, на этот раз Священный, из архиепископов, всех епископов, уважаемых архимандритов и игуменов крупнейших монастырей. Да пристегнул к нему весь двор и боярскую Думу в полном составе.

Тяжело достался ему тот Собор. А как все хорошо начиналось! Что бы Иван ни предлагал, со всем святые отцы с готовностью соглашались, а бояре им возражать не рисковали. Лишь один раз раздались робкие голоса, когда Иван в административном запале предложил уничтожить кабаки. Заметили, что великий урон от того будет для его, царевой, казны. Но святители, презренного металла в чужих сокровищницах не считающие и пекущиеся только о нравственном здоровье народа, идею одобрили.

Ободренный таким началом, Иван приступил к главному русскому вопросу – о земле. Что-де многовато землицы у монастырей, хорошо бы поделиться. И тут быстро понял, что святые отцы – это даже не бояре, их ничем не проймешь и не собьешь. Ругался Иван и умолял, Бога поминал и посохом об пол стучал, все одно: то не наша собственность, а Богова, так предки наши завели, и не нам обычай тот менять, поминали и собственные Ивановы слова – что было, то прошло и быльем поросло. Только и добился Иван, что возврата земель, якобы от его имени подаренных монастырям в его малолетство, да еще запрещения монастырям получать земли по духовным завещаниям и приобретать их без его, царева, согласия.

Тут-то Иван и написал свои знаменитые сто вопросов, по ним Собор получил название Стоглавого. Чувствуется, что Иван был очень раздражен, многие вопросы, касавшиеся монастырской жизни и всей деятельности церкви, граничили с оскорблением церкви, и я даже забоялся, как бы Ивана тут же не предали бы анафеме. А святые отцы даже глазом не моргнули и принялись обстоятельно отвечать на все вопросы, умело уводя разговор в сторону. Иван их спрашивает о распущенности духовенства, а ему в ответ: да, распространяется содомский грех среди мирян. Он им о содомском грехе в монастырях, а ему в ответ: а иные миряне бороды бреют, тут недолго и спутать. И тут же принимают указ о жесточайшем наказании за бритье бороды.

Вообще, запрещали с удовольствием и радостию, каждый раз славя царя за благочестие и благодаря за указание на упущения.

Запретили держать в монастырях пьянственное питье, кроме фрязских вин, а также совместное жительство чернецов и черниц, и то было правильно. А вот с ограничением пустынь вышло неладно. Их тогда много расплодилось, народ уходил к заволжским старцам и принимал обет нестяжания, по мне, так и пусть, каждый спасается, как может, как душа его требует, но монастырям богатым та проповедь нестяжания глаза колола, вот они и впали в негодование.

Запретили книги еретические и безбожные, включив туда книгу писаний мудрецов заграничных, именем Аристотелевы Врата, в которой были сведения и по астрологии, и по медицине, и по физиогномике, а паче всего – наставления нравственные, которые содержались в нескольких разделах, теми самыми вратами называемых. Тот Аристотель был моим и Ивановым любимым чтением после Священного Писания.

Вообще, астрология сильнее всего пострадала, святые отцы выказали невиданное знакомство с предметом, перечислив тщательно все возможные названия разных книг и тетрадок: Остролог, Острономия, Мартолой, Звездочетец, Зодий. Я их всех и не знал, вот только Шестодневец, или, как его иногда называли, Шестокрыл имел. А как же без него, там карты звездного неба, указания о вступлении солнца в разные знаки зодиака, о влиянии планет на судьбы целых народов, там же и предсказания о грядущих событиях: о войне и мире, об урожае и голоде, об урагане или моровой язве. Нам, царям, без этого никак не обойтись!

Запретили Рафли и Сносудец, кои объясняли приметы и толковали сны. С одной стороны, конечно, суеверие, а с другой – сбывается довольно часто и умение читать предзнаменования весьма полезно. Ведь вот вспомните: упал колокол в Москве, и на тебе – бунт. А не обратили бы внимания и бунт бы тот пропустили.

Или, скажем, запретили Волховник, а вместе с ним Куроглашетник, Птичник, Воронограй и Трепетник. Я понимаю, петух – птица глупая, по его крику никак нельзя будущее предвидеть, но ворон! Ученая птица, иные даже по-русски говорят, а уж живет столько, сколько нам, людям, и не снилось. У меня ворон был, который не то что моего деда видел и слышал, но, пожалуй, и его деда. Чай, набрался мудрости, такого не грех и послушать. Ан, нет, оказывается!

Еще запретили наговаривать на просфоры, а те просфоры силу врачебную имеют, без них народу одно лекарство от всех болезней остается: выпить стакан водки с перцем или медом и в баню бежать. И скот домашний лекарства лишили. Всем ведомо, что если в великий четверг положить соль под престол в церкви и продержать ее там до седьмого четверга по Пасхе, то та соль многие болезни скота вылечивает. И то запретили, а ничего другого взамен не дали.

Особенно же ополчились против праздников народных, с языческих времен сохранившихся. Было их множество, и главный – ночь накануне Рождества Иоанна Предтечи, которая называлась празднеством Купалы. Народ тогда шел в рощи и устраивал игрища потешные, доходя до греха свального. То же было и в понедельник Петрова поста. Накануне Рождества Христова и Богоявления до греха свального не доходило из-за морозной погоды. На поминках сходились мужчины и женщины на кладбищах, там справлялось веселье с вином, плясками и песнями. Главным днем была суббота перед пятидесятницею, но были и иные. В великий четверток «кликали мертвых», жгли солому в воротах домов или перед рынком и перескакивали через огонь с женами и детьми. Все праздники как на грех совпадали с христианскими, и оттого печаль большая была у священников: народ, если и доходил до церкви, то зело пьяный и расхристанный. Все эти языческие игры строго запретили, а заодно осудили и прочие забавы: шахматы, зернь, гусли, сопели, всякое гуденье, переряживанье и публичное плясанье женщин. Зернь – это я пониманию, но шахматы-то за что?!

Еще мне скоморохов было жалко. Справедливо, конечно, говорят, что они с нечистой силой водятся, но скоморохи – они ведь тоже из язычества, и сила эта нечистая тоже языческая, то есть ее вроде как и нет, сказки все это. Скоморохи вышли из сказки и несут ту сказку людям. Живет народ на Руси хорошо, но не так чтобы очень обильно и весело, зачем же у него сказку отнимать?

* * *

Вы, наверно, заметили, что благочестия у меня поубавилось и даже какое-то легкомыслие в словах засквозило. Это оттого, что о Соборе Священном повествуя, я думал о продолжении рассказа, о сладком. Да и в тот год у меня настроение было похожим, а виной всему – любовь. Если уж она старого одра подвигает жеребенком скакать, то что говорить о молодом жеребце, копытом бьющем и ржущем по всякому поводу.

А началось все с грустного. Сразу после Земского Собора, посреди шумного веселья, Иван вдруг отозвал меня и сказал печально:

– Видение мне было. Поведал мне Господь, что коротки будут дни царствования моего и среди дел моих великих не должен я забывать о смерти.

Опечалился я, хотел ободрить брата, но что на такое скажешь? Я лишь обнял его ласково и поцеловал в плечо.

– Посему решил я дела свои семейные устроить, – продолжал Иван, – и перво-наперво тебя женить, чтобы встал ты крепко на ноги.