Текст книги "Иван Грозный — многоликий тиран?"

Автор книги: Генрих Эрлих

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)

Глава 7. Опричная доля

[1564–1565 гг.]

Тяжелее всего было то, что я ничего не мог понять в происходящем. Никто со мной не советовался, никто мне ничего не разъяснял. Обе стороны вдруг стали хранить свои секреты от чужаков, умолкая при их приближении или нарочито принимаясь говорить о вещах посторонних и пустых. Я был тем чужаком для обеих сторон, вот до чего дело дошло!

Я мог надеяться только на Господа, поэтому чутко прислушивался к своему сердцу, что оно мне подскажет. И вот вместе с первым снегом получил я с Небес весть: Захарьины приняли решение и убедили в том царя Ивана. Какое решение? Этого я не узнал, но не роптал на это, ибо никогда не просил у Господа многого и всегда был благодарен Ему даже за малое.

Сразу же заметил я перемены при дворе. Все молодое беспутное окружение Ивана, и так в последние месяцы сидевшее тихо, теперь совсем пропало. Уехал и Алексей Басманов. Едва он с небольшим отрядом минул южные ворота, как верный слух оповестил жителей, что он отправился в свои заокские вотчины. Второй, менее верный слух говорил об отставке и опале. В любое другое время я бы этому порадовался, но тогда я трепетал за жизнь Ивана и видел лишь уменьшение количества его защитников.

Изменилось и поведение самого Ивана, и только это меня утешало. Он вдруг стал призывать меня каждый день, и мы с раннего утра отправлялись молиться по разным церквям и монастырям московским. Иногда даже и пешком ходили, шли смиренно вдвоем, охраняемые лишь редкой цепью из ста детей боярских – нового царского охранного корпуса. Если же выезжали, то степенно, ни одного ошметка грязи не летело из-под копыт коней наших в сторону толпы. А толпа собиралась всегда по всему пути нашего следования, и взирал народ на нас с каждым днем все более благосклонно. Я думаю, что год-другой, и люди стали бы приветствовать нас вполне искренне громкими криками. Об одном я сожалел – что не было с нами княгинюшки моей любезной. Вот и Захарьины ее очень уговаривали хотя бы несколько раз на людях появиться, пусть в возке закрытом, но княгинюшка упорно отговаривалась нездоровьем. Я-то знал, что здорова она, просто по каким-то своим соображениям не хочет с нами ездить. По каким? Я ее не спрашивал, а она не говорила, как я понимаю, чтобы меня не расстраивать, такая уж она у меня заботливая.

Во всяких местах, куда мы с Иваном приезжали, он первым делом расспрашивал меня пытливо, какие там самые почитаемые иконы или другие реликвии, и молился перед ними усердно. Потом же просил смиренно настоятеля или протопопа дать ему на время святыню, чтобы еще раз помолиться перед ней в тиши его церкви дворцовой. Некоторые восхищались таким благочестием отрока юного, но были и такие нечестивцы, которые возмущались. Как я понимаю, святые отцы и бояре дворовые, нас в богомолье сопровождавшие, всегда находили слова, чтобы строптивцев усмирить, потому что те святыни я потом во дворце видел. А что иные говорили, будто Ивана с двором только оклады драгоценные интересовали, то это они врали злоязычно, Иван на эти оклады даже глаз не подымал. Более того, он доски священные из этих окладов извлек и все их сберег, в отличие от окладов, которые во время последовавших бурных событий затерялись. Но то не велика потеря – металл презренный!

Между тем во дворце царском шла подготовка к какому-то переезду невиданному. Такие сборы никак нельзя было сокрыть, ведь увязывали все, разве что лавки оставляли да росписи на стенах. Не похоже это было на обычные выезды в Александрову слободу или на богомолья, в частности тем, что было приказано собираться семьям всех людей дворовых и ближних. Пытались это в тайне сохранить, но как только в это дело жены примешались, так слух моментально по всей Москве разнесся. Княгинюшка переполошилась, стала ко мне с расспросами приставать, а я и сам ничего не знаю. Пришлось идти к Никите Романовичу, хоть и не хотелось мне этого.

– Уезжаете? – спрашиваю.

– Уезжаем, – коротко отвечает он.

– Когда?

– Завтра.

– А куда, позвольте полюбопытствовать? – продолжаю я допрос.

– В Слободу, – столь же коротко.

– Не ко времени это, Никита Романович, – попробовал я его урезонить, – сейчас все в Москве решается.

– То, что в Москве решается, можно и в Слободе разрешить, – туманно ответил он, – да и решено все уже, осталось только объявить.

– Так-так, – протянул я, нимало не удивляясь, ибо давно получил весть с Небес, но все же спросил, не удержавшись: – И что же решили?

– Узнаешь в положенное время, – с каким-то пренебрежением бросил Никита Романович.

– Я еду с вами! – решительно вскричал я.

– Не едешь! – столько же решительно пресек мой порыв Никита Романович.

Пришлось доходчиво объяснить ему, кто он и кто я и почему он мне не указ.

– Это не я решил – Иван, – совсем другим тоном, миролюбиво.

Поспешил к Ивану. Принял он меня очень милостиво и в то же время почтительно, за стол усадил, спросил о моем здоровье и о здоровье любимой тетушки Юлии, княгинюшки то есть. Вот учтивый отрок! Сразу чувствуется мое воспитание! Он ведь княгинюшку по разным нашим жизненным обстоятельствам и не знал совсем, встречался лишь несколько раз, а уж говорил, наверно, только после смерти Анастасии, он это и забыл, поди, по юному его возрасту. Но спросил, и я ответил в подробностях, а как кончились все церемонии, так сразу и задал в лоб те же вопросы, что Никите Романовичу. К сожалению, ответы были те же самые и столь же краткие, но в конце разговора племянник мой любимый пролил мне бальзам на душу.

– Дядюшка милый, – сказал он ласково, – не знаю я, что ждет меня, хотим мы из Слободы объявить решение наше тяжкое, а дальше как Бог решит. Но надобно нам знать доподлинно, что в Москве в наше отсутствие происходить будет, от этого все действия наши зависеть будут, а быть может, и судьба царства. Никому я не верю, – шепнул он мне на ухо, – все чего-то от меня хотят, а потому говорят, как им выгодно. Одному тебе верю, знаю, ты один любишь меня без корысти. Наблюдай за всем и присылай мне весточки с верными людьми.

Это же совсем другое дело! Я вышел от Ивана если не успокоенный, то окрыленный, любовью его окрыленный.

* * *

На следующее утро еще затемно стали стекаться в Кремль сани тяжелые, несметное количество саней. Подъезжали они десятками к дворцу царскому, и в них сносили и святыни московские, и казну царскую, и утварь дворцовую, и рухлядь меховую, и припасы разные. А как нагружали сани и груз крепко увязывали, так сани отъезжали к воротам Боровицким, а на их место следующие становились.

А как рассвело, в храм Успения стал собираться народ московский: духовенство во главе с митрополитом Афанасием, все бояре и князья – я даже не ожидал, что их столько в Москве обреталось, отдельно двор царский. Но все было благочинно, против прискорбного обыкновения последних месяцев никаких ссор и перебранок между земскими и дворовыми не происходило. Все ждали царя Ивана. Он появился в походном кафтане, украшенном неброской и неширокой, в два пальца, полосой золотого шитья на вороте, обшлагах и груди, на руках было всего четыре перстня с невеликими камнями, да и те были вывернуты внутрь ладони. На фоне бояр, принарядившихся, как на праздник престольный, царь выглядел смиренным странником.

Иван повелел митрополиту служить обедню и сам молился с усердием. Потом подошел под благословение к Афанасию, просветленный милостиво кивнул боярам земским. Некоторые из них подошли к Ивану, приложились почтительно к его руке, просили простить их и не держать на них зла. Все было так благостно, как давно уже не было, на какое-то мгновение у меня даже мелькнула мысль, что, быть может, все и образуется, что с этого дня начнет восстанавливаться мир в державе Русской. Но Иван уже прощался с народом своим, вот он сел в сани, туда же впрыгнула Мария Черкасская, закутанная так, что только глазищи сверкали, в следующих санях расселись все Захарьины, немногие бояре, ко двору приписанные, и прочий люд дворовый. Откуда-то вынырнуло несколько сотен хорошо вооруженных всадников на одинаковых гнедых жеребцах. Одеты они были в необычные кунтуши черного цвета, в черные же шаровары и сапоги. Только одно украшение было на их наряде странном – вышитые мелким жемчугом песьи головы, старинный знак охраны великокняжеской. Да сбоку у каждого висел крепко увязанный пучок розог, как бы ликторских, издали на метелки похожих. Так впервые в новом одеянии явилась перед глазами изумленного народа московского новая дружина царская.

Иван махнул рукой, и поезд царский медленно двинулся к воротам Кремля. Долго стоял народ московский, провожая глазами своего царя, уезжавшего в неизвестность. А как исчезли в предвечерней мути последние сани, так случилось знамение грозное – посреди зимы заплакало небо и пролился дождь на землю, толстым слоем снега покрытую. И стало тепло, как весной, и зажурчали ручьи, и замешалась такая грязь, что никто не мог ни в Москву пробиться, ни из нее выбраться. Поезд царский сгинул без вести.

* * *

От распутицы великой жизнь в Москве замерла, а тут еще пост рождественский последнее прибежище мятущейся русской души накрепко запер, так что ничего не оставалось боярам, как сидеть да судачить о таинственном путешествии государя. В таких разговорах долгих, никакими вестями не подкрепляемых, даже последняя надежда умирает, это я по себе знаю. Вот и бояре, начав с радостного возбуждения, с победных криков, впали под конец в уныние. Нет, о поражении никто не говорил, но многие уже сомневались, а была ли битва.

Так прошло больше трех недель, и вот после Рождества пробился из Лавры инок с посланием к митрополиту, что царь находится в Александровой слободе. Бояре сразу приободрились, после долгой неизвестности любая весть принимается за благую. Я-то обо всем уже знал и не только со слов Ивана перед его отъездом. Ко мне за последние дни два гонца из Слободы было, и я их после отдыха короткого назад отсылал с моими грамотами. А пока они у меня на дворе отсыпались, мои холопы уже неслись в Слободу с особыми письмами и с наказами строгими, как эти письма передать, чтобы они только в Ивановы руки попали, эти детали мы с ним еще в Москве обговорили. И посылал я такие письма каждый день, описывая в них до мельчайших подробностей все, что я успел заметить и разведать. Выводов же никаких не делал, потому что, не ведая планов двора, боялся раздуть несущественное и притушить важное.

Такая наша переписка с Иваном могла продолжаться еще очень долго – холопами меня Бог не обидел, но в самом начале января Иван прислал митрополиту грамоту, после которой всякие слова теряли силу, – дела завертелись!

На оглашение той грамоты собралось народу под тысячу: все святители, в Москве пребывавшие, все бояре и князья, дети боярские и дьяки. И правильно собрались – им всем та грамота была адресована. Подробнейше в ней были исчислены все измены и убытки, которые они державе нашей за последние тридцать лет творили. Как казну расхищали, как вотчины государевы на себя переписывали, как земли, им в наместничество пожалованные, разоряли, как от службы царской увиливали, как потворствовали всем – и хану крымскому, и ливонцам, и литовцам, и королю польскому, только собственному царю, Богом над ними поставленному, во всем препоны чинили. Досталось и митрополиту со святыми отцами за то, что препятствуют правосудию царскому, за то, что вступаются за виновных бояр и дьяков, на которых обращается справедливый гнев царский, и не только вступаются, но и покрывают их дела недостойные, а царю выговаривают грубо, как мальчишке неразумному. Слушал я этот перечень длинный и в каждой своей букве правдивый, и возмущение вскипало в сердце моем, хотя лучше других знал я все те обиды и несправедливости, сам же и изложил их в ответе Курбскому, разве что немного из последних месяцев добавилось. Я бы на месте всех этих своевольников окаянных сгорел бы, наверно, от стыда, слушая такое, а им хоть бы что, как с гуся вода, еще и митрополита поторапливают, дескать, нечего воду в ступе толочь, болтовню пустую можно и опустить, пусть сразу концовку зачитывает. А митрополит и так до нее уже добрался. «Не хотя терпеть измен ваших, – писал Иван, – мы от жалости сердца оставили государство и поехали куда Бог укажет путь. А на вас кладем опалу нашу».

Что тут началось! От слов об опале бояре все в радость неописуемую пришли. Тут они все правильно поняли. Когда опала царская с силой совмещается – тут головам боярским с плахи катиться, а опала царская без силы – это отречение.

Пятьдесят лет с того дня минуло, а я все никак успокоиться не могу. Как слышу это слово богомерзкое и рода нашего недостойное, так сразу в волнение прихожу. Вы уж меня извините, мне перерыв нужен.

* * *

Собрание это за многолюдством его происходило на площади перед храмом Успения. А тем временем за стенами Кремля, на Троицкой площади, шло другое собрание, еще более многолюдное, и там тоже выкрикивали грамоту царя Ивана, но совсем другую. Была она обращена ко всем простым людям московским, и к гостям, и к купцам, и, как было сказано, ко всему христианству православному. Были там в конце те же самые слова о том, что в жалости сердца оставил Иван государство и поехал куда Бог укажет, но с добавлением, что на народ он никакого гнева не держит и опалы на него не кладет. И на этой площади была радость великая – от милостивых слов царя, но она быстро сменилась возмущением своеволием боярским и страхом перед грядущей смутой.

Меня там, как вы понимаете, не было, я на первом собрании присутствовал, так что рассказываю это с чужих слов. Когда же в первый раз об этом услышал, то не знал, что и думать. С одной стороны, весь простой московский люд выказал свою любовь к Ивану и верность царской власти, это было хорошо. Подвигло его на эти верноподданнические чувства прямое обращение царя, получалось, что и это правильно. Но многое меня смущало. Чувствовал я, что это захарьинская затея, а от их затей я никогда не ждал ничего хорошего, то есть для державы хорошего и для нашего рода полезного. Я уж говорил как-то, что негоже народ привлекать к решению дел престольных, а ведь именно это и выходило. Донесли мне, что еще до этой грамоты Ивановой, громогласно возвещенной, ходили по Москве какие-то подметные письма против своеволия боярского, а некие люди шептали на торжищах, что умышляют лихие бояре недоброе против надежи-царя, хотят извести его колдовством и зельями потаенными, и что весь народ православный должен встать на его защиту. Как услышал я слова про колдовство, так будто молния мне все осветила, все события давнего московского бунта мне стали совершенно ясны. Так вот чья рука Москву тогда баламутила, вот чьи уста клевету в уши народные нашептывали! Только ведь не вышло ничего тогда у Захарьиных! Получилось дело редчайшее, когда все вовлеченные в него люди в проигрыше оказались. В те дни могло показаться, что с прибытком вышли из него Сильвестр и Алексей Адашев, но, памятуя их конец, понимаешь, что и это одна видимость. Вот и боялся я, как бы новая затея Захарьиных таким же провалом не кончилась, когда все в убытке окажутся: царь Иван и бояре, держава и народ.

Между тем оба собрания переместились: святые отцы, бояре, князья и я с ними устроились на митрополичьем дворе, чтобы обсудить толком, как жить дальше, народ же влился в Кремль и заполонил все площади, по обыкновению своему крича невразумительно, но громко.

В собрании боярском очень быстро выяснилось, что никто не знает, что делать дальше. Точнее говоря, каждый знает, но по-своему, из чего вышел великий крик, все говорили за себя и не слушали соседа. Не было среди них Алексея Адашева, который только о державе Русской думал и из ее пользы все решения выводил, не было Сильвестра, который мог различные взгляды примирить и общее мнение выразить, не было некоего князя, который мог заставить мнению этому подчиниться, не было даже тетки Евфросиньи с ее напором и волей. Эх, измельчали люди! Каждый тянул одеяло на себя и следил только за тем, чтобы соседу больше положенного не досталось. Даже князь Александр Горбатый, бывший в последние месяцы главой боярской Думы, и тот от такой разноголосицы растерялся, хоть и воевода славный и в каких только переделках за жизнь свою долгую не побывал. Еще вчера вечером все были заодно против царя, а сегодня, как объявил царь о своем уходе, так сразу междоусобицы начались. И князю Александру сразу напомнили, что он из Шуйских, и показали, как остальные Шуйских любят. Еще я боялся, что Старицкого в цари выкрикнут. Так нет же! Тетка Евфросинья непременно какую-нибудь интригу затеяла бы, а без нее на Владимира Андреевича, «царя боярского», никто даже не смотрел. Доброхоты его старые по углам забились и молчали, а остальные князя Владимира Андреевича, как оказалось, не хотели. Оно и правильно, нечего этому тюфяку и изменнику презренному на престоле дедовском делать!

Еще больше я возрадовался, когда понял, что у бояр вообще нет на примете никакого кандидата на трон освободившийся. Затевая свой бунт, они такой мелочью не озаботились. Что ж, истинно русские люди! Похоже, что виделась им в снах боярская республика, то есть земщина, и они во главе ее. Эдак и до выборных можно дойти. То-то смеху будет! Я бы и рассмеялся, если бы мне державу не было жалко до слез.

Тут кстати и выборные появились, от народа с площади, прорвались на двор митрополичий сквозь охрану невеликую.

– О, горе нам! – заголосили выборные, не дожидаясь разрешения. – Государь нас оставил! Последний наш заступник пред Господом! Верните нам царя! Без царя народу никак не можно! Пусть правит, как хочет, даже с царицей египетской! – Тут из толпы выборных вылетел еще один крик: – Пусть царь укажет нам своих изменников, мы их сами истребим!

От такого предложения бояре поежились, прислушались впервые к крикам за воротами, посмотрели на охрану невеликую, в затылках зачесали. Угроза еще одного бунта, на этот раз народного, вновь сплотила бояр и подвинула их к принятию общего решения. Нет, смиряться перед царем они не пожелали, хотя, вероятно, именно на это решение рассчитывали Захарьины, потрясая царским отречением и раздувая народный бунт. Решили бояре править сообща Русской Землей, чтобы в Москве заседала Дума боярская, на местах наместники сидели, как и встарь, в войска воеводы назначались по достоинству их, а для решения вопросов, для всей державы важных, собирать Земский собор. В общем, чтобы все было, как при нашем с братом правлении, как при отце нашем и деде, но только без нас, без царей. Но и царя Ивана бояре не решились совсем отставить, оставили ему корону и титулы, а еще по заведенному издревле обычаю постановили выделить ему из обширного хозяйства, называемого Землей Русской, вдовью, опричную долю, чтобы было где ему жить и с чего кормиться. Эх, не заметил я, кто первый это слово выкрикнул! Многое могло бы прояснить! Мне почему-то показалось, что идея эта не сама у бояр родилась, а ее со стороны подбросили, с захарьинской. Видно, не надеялись они особо на примирение с боярами и подсуетились соломки постелить, чтобы мягче было падать. С их колокольни глядя, раздел державы и получение меньшей части было лучше потери всего и изгнания. Не знаю, не знаю… Я и в арифметике хуже всего понимал деление и дроби, что уж о жизни говорить.

То, что бояре постановили, даже на полдела не тянуло, главное впереди лежало – чтобы Иван с двором своим эти условия принял. А в этом никакой уверенности не было. Как я понимаю, еще до отъезда царского двора были достигнуты некие договоренности между боярами и Захарьиными, отсюда и проводы, торжественные и благостные, и томительное ожидание, и радость от грамоты царской. Но теперь бояре уже во всем сомневались, им стало казаться, что все это было со стороны Захарьиных не более чем хитрость, чтобы свободно выбраться из Москвы со всеми святынями и казной. Честно говоря, и я на это надеялся, я бы на Ивана нисколько не обиделся, если бы он оказался вдруг не в Александровой слободе, как он меня убеждал, а, скажем, в Ливонии во главе войска. Брат мой непременно так бы и поступил в подобной ситуации. Другое дело, что он бы никогда не загнал себя в такую ситуацию.

Впрочем, сделать это было еще не поздно, и бояре это понимали, посему, не медля, принялись собирать большое посольство к царю, чтобы решить дело окончательно и бесповоротно. Главными послами избрали Святителя Новагородского Пимена и Чудовского архимандрита Левкия, а к ним присоединили и других святых отцов: епископов Никандра Ростовского, Елевферия Суздальского, Филофея Рязанского, Матфея Крутицкого, архимандритов крупнейших монастырей – Троицкого, Симоновского, Спасского и Андрониковского. Бояре собрались все до единого во главе с князьями Александром Горбатым, Иваном Мстиславским и Иваном Вельским, также и дьяки, которые свои приказы заперли, все одно жизнь в государстве остановилась. Стрельцам приказали изготовиться к утру к походу. Брали их почти всех, десять тысяч, на всякий случай. Случиться действительно могло всякое.

Обо всем, что за день в Москве произошло, и о том, что на следующий день ожидается, я со всем тщанием Ивану отписал и с нарочным отправил, на рассвете уже, едва ворота открыли.

* * *

А днем пришлось нового гонца слать, потому что такого столпотворения я не ожидал. Казалось, вся Москва поднялась вслед за святителями и боярами. «Вы-то куда?» – с некоторым раздражением спрашивали бояре. «Бить челом государю и плакаться», – смиренно отвечали московские люди. Об этом и поспешил я известить Ивана, чтобы не испугался он толпы огромной и не стал, не дай Бог, из пушек палить или какие другие глупости творить.

Отправил я то письмо и замер на несколько дней в неизвестности, поскольку никакие новости в Москву не приходили, да и к кому им приходить, если в Москве остались лишь старики немощные, бабы, дети малые, да мы с митрополитом Афанасием. Вы спросите, почему же я не поехал вместе со всеми в Александрову слободу? Мне это тогда и в голову не пришло. Иван же просил меня в Москве находиться и обо всем его извещать, никаких новых просьб от него не поступало, вот я все в точности и исполнял. Такой уж я человек, ответственный! От этого и страдаю, потому что многие интереснейшие события пропускаю и вынужден рассказывать их с чужих слов, как, например, о том, что произошло тогда в Александровой слободе.

Иван, вероятно, не получил моих последних посланий, потому что в противоположность моим просьбам и советам принял посольство весьма нелюбезно. Александрова слобода являла вид крепости, изготовившейся к долгой осаде, во все стороны топорщились пушки, на стенах маячили стражники в черной одежде, ворота были крепко заперты. Лишь после нескольких часов безответных призывов ворота чуть приоткрылись, в них было дозволено протиснуться святым отцам, после этого ворота вновь затворились.

Во все время переговоров Иван не сказал ни слова, а его именем вещали Никита Романович да Алексей Басманов. Даже не дослушав предложения боярские, они сразу сказали на все твердое нет, но в конце концов уступили слезным мольбам святителей сжалиться над державой и не терзать ее распрями междоусобными.

– Никто не покушается на помазание Божие, – сказали они, обращаясь к Ивану, – пред Господом и народом останешься ты царем, но коли не желаешь ты подчиняться законам мирским, так оставь державу миру. Удались в опричнину и правь там, как тебе угодно, а Землю Русскую от своих забот освободи. Но, оставляя Москву, не забудь вернуть святыни в храмы и целебные мощи угодников Христовых, – не удержались святые отцы, – вспомни, что ты блюститель не только государства, но и церкви, если удалишься со святынями, тебе пред Господом ответ нести за погибель вечную миллионов душ.

Захарьины оставили этот призыв без ответа и поспешили пригласить бояр для объявления последнего решения. Вещать же от имени царя выставили Алексея Басманова, появление которого было для бояр неприятной неожиданностью. Потому, наверно, и выставили.

Говорил он с обычным для него многословием. Повторил уже знакомые упреки боярам в их своевольстве, нерадении, строптивости, ссылался обильно на историю и Священное Писание, возводя строптивость боярскую к временам Моисеевым. В общем, не сказал ничего нового, разве что обвинил бояр в отравлении царицы Анастасии и в желании возвести на престол князя Старицкого. Трудно понять, какое из этих двух обвинений было более абсурдным! Впрочем, бояре не негодовали, не оправдывались, они молча ждали приговора.

– Но, – дошел, наконец, до сути Иван устами Басманова, – для отца нашего митрополита Афанасия, для вас, богомольцев наших, архиепископов и епископов, для всего народа русского соглашаюсь взять свое государство опричное, – и после долгой паузы и взгляда кругового, – если будет оно приличным нашему царскому величию.

Дальше же начались вещи, царскому величию совсем неприличные, – начался дележ державы нашей, предками нашими великими по крупицам собранной и нам в целости и округлости завещанной. И пуще всех, за каждую деревеньку, за каждый дом, торговались Захарьины, прямо как купчишки презренные. А может быть, они и есть из купцов или из кого еще похуже? Темна история их рода, да и коротка.

Хорошо еще, что торговля та шла келейно, не так перед людьми стыдно. В Слободе осталось несколько бояр во главе с князем Александром Горбатым, да несколько дьяков, в законах сведущих, остальные же все вернулись в Москву и вновь погрузились в тревожное ожидание.

Так прошло больше месяца. Уже собрались со всех концов Земли Русской представители народные на Земский собор, чтобы утвердить небывалое в истории решение, а условий соглашения все не было. Наконец, в середине февраля появился поезд царский и встречен был колокольным звоном, как и положено. Но народу царь Иван не показался, хотя многие вышли на улицы приветствовать его. Так и проехал в закрытом возке до самого захарьинского подворья, где и разместился, потому что царские дворцы были разграблены подчистую.

Я поспешил вслед за Иваном, и он меня немедленно принял, не успев даже скинуть одежду дорожную. Едва я вошел в палату, как Иван поднялся со скамьи и направился ко мне, я же застыл на месте, открыв рот от изумления. Ладно бы он только вытянулся за те два с половиной месяца, что мы не виделись. Но он еще состриг свои длинные кудри, которые так меня раздражали, и даже выбрил голову. «Вечно Захарьины все невпопад делают! – мелькнула у меня не к месту глупая мысль. – Раньше надо было голову брить! Теперь впору власы отращивать в знак траура по державе!»

И еще что-то новое появилось в лице его, а быть может, наоборот, ушло. Ушли детские черты, пропал веселый блеск глаз, проступила внутренняя боль, настороженность, подозрительность и какая-то потерянность. Как он был похож на своего отца! Каким я его помню лет в тринадцать-четырнадцать. Но Ивану-то сейчас было меньше! Несчастный ребенок!

Иван подошел ко мне и ткнулся лицом в грудь. Он не плакал, просто искал поддержки и ласки. Я обнял его, погладил по плечам, поцеловал его сиротскую голову.

– Вот так все получилось, дядюшка Гюрги, – сказал он, отодвигаясь, – не суди меня строго.

Я замахал на него руками, не будучи в силах выразить словами, что мне в голову не могло прийти осуждать его за что бы то ни было.

– Ты меня извини, но я пойду прилягу, – продолжал Иван, – нехорошо мне как-то. То ли устал с дороги, то ли еще что-то. А ты, если интересно, поговори с дядей Никитой, посмотри, что они там выторговали, – последнее слово он сказал с таким презрением, что за одно это я готов был его расцеловать.

Иван развернулся, каким-то новым движением сжал плечи и уныло побрел к дверям. А я смотрел ему вслед, и скорбел, и молился. Надеялся я, что испытания, Богом ему ниспосланные, вразумили его и направили на путь истинный, что отныне будет он править благочестиво, на радость народу и на пользу державе, пусть и сильно усеченной. К сожалению, я ошибся, в который раз ошибся! Как потом выяснилось, это была всего лишь игра, хитрая игра, и Иван принимал в ней участие, более того, исполнял главную роль. Через много испытаний предстояло ему еще пройти, многие страдания претерпеть, чтобы душа его ужаснулась мерзостям творимым и к Богу обратилась.

* * *

Не хотелось мне встречаться с Никитой Романовичем, но беспокойство за державу само направило стопы на его половину. Свойственник мой как будто ждал меня и, спеша удовлетворить мое любопытство, немедленно протянул свиток с подготовленным договором. Но прежде чем приступать к главному, я положил решительно объясниться с Никитой Романовичем по вопросам, пусть и малосущественным, но волновавшим меня и будоражившим Москву в последние дни.

– Вы зачем князя Семена Ростовского зарезали? – строго спросил я. – И что это за варварство – голову отрезать и в мешке возить ее как трофей?

– Это еще десять лет назад сделать было надобно! – воскликнул в ответ Никита Романович. – Ты вспомни речи его поносные во время болезни брата твоего!

– Спаситель учил прощать врагов наших, – назидательно заметил я.

– Вот я его и простил, теперь, искренне говорю: мир праху его! – Боярин широко перекрестился. Такой вот человек, ничем его не проймешь!

– А князя Дмитрия Шевырева за что на кол посадили? – продолжал я.

– Это ребята созоровали, – усмехнулся Никита Романович, – сказал он им что-то противное, вот они ему и вставили. Смеху было! Представь: сидит на колу, как на престоле, и каноны Иисусу распевает.

– Так как же вы могли такому человеку благочестивому не дать святого причастия перед смертью?! – возмутился я.

– Твоя правда, мой недосмотр! – сокрушенно покачал головой Никита Романович. – Исправлюсь, отмолю, свечу фунтовую поставлю, поминание месячное закажу.

– А князь Иван Кашин чем вам не угодил? – не отступался я.

– Семь бед – один ответ! – отмахнулся Никита Романович, не желая вдаваться в подробности.

– А с князем Александром Горбатым что вышло? – перешел я к главному. – По Москве страсти всякие рассказывают! Тут такая катавасия с боярами, я вы главе Думы боярской с сыном единственным головы на плахе рубите! Твоя-то голова где была? Что же вы делаете, окаянные?!

– А вот этого не было! – воскликнул Никита Романович и даже забегал по палате в возбуждении. – Не было! Сам рассуди: мог ли я тестя любимого и шурина погубить? Да мне благоверная моя, Евдокия Александровна, за каждого из них голову бы своими руками оторвала. А она у меня одна! Голова, то бишь. Так что поверь, не мог я такого сделать. Ну ты же меня знаешь, – тут он доверительно заглянул мне в глаза.