Текст книги "Иван Грозный — многоликий тиран?"

Автор книги: Генрих Эрлих

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц)

Вассиан потух, съежился и рухнул на лавку, закрыв глаза. Я взял Ивана за руку и вывел его из кельи, оберегая покой старца.

Попытался я тут же проникнуть в слова Вассиана, но того мне не дали. Из-за одного угла выглянул Сильвестр, но не расположен я был сейчас с ним разговаривать, поэтому метнулся в другую сторону и наткнулся на Курбского.

– Что же поведал вам епископ Бесный? – с обычной своей усмешкой спросил он. – А то доносится до нас то рыканье львиное, то шуршание мышиное, а слов-то и не разобрать.

Чувствую, не отвяжется, взял да и вывалил ему все слова Вассиановы о советниках лукавых и честолюбивых, Ивану то уже не повредит, а этим предостережением послужит. Что до остального, об этом умолчал, то для меня одного сказано было.

* * *

На следующее же утро повлекли нас с Иваном дальше, по Дубне, Волге и Шексне к обители Святого Кирилла. Пытался я направить всех обходным путем, через заволжские пустыни, но того мне не удалось. Я ведь не только оттягивал время прощания с братом, я до последней минуты все надеялся на чудо, на то, что возложит какой-нибудь святой старец руки на Ивана и возвратит ему Господь здоровье. Но как накрыли Ивана схимой, закрыв от него свет белый, так и для меня свет надежды погас. В таком я удручении пребывал, что даже не помню ясно, как обратно в Москву возвращались.

Но не один я надеждой на чудо жил, весь народ московский во все те недели молитвами своими Ивана не оставлял. Едва опустевший поезд царский показался в виду Москвы, как вывалили все жители на улицы и окрестные поля и смотрели в тревожном ожидании, не явится ли им царь Иван в одеянии блестящем, красивый, сильный и мудрый, каким он навсегда остался в их памяти. Когда же не увидели его, то и для них последнее упование иссякло и вознесся над Москвою плач великий.

Рассказывают, что послы и купцы иноземные, в тот день в Москве обретавшиеся, были немало тем озадачены и расспрашивали людей московских, что за горе приключилось.

– Надежда умерла, – отвечали им люди, стеная и плача, – вознесся к Господу ангел светлый, чистый, как младенец.

И вновь поразились иноземцы любовью русского народа к властителям и поспешили донести в свои страны весть о гибели младенца-царевича.

Грамоты те, как положено, в Посольском приказе перехватили и боярам ближним на рассуждение представили. Те решили, что так даже и лучше выходит, грамоты свернули вновь, как были, и отправили, кому они положены были. Свои же извещения об изменениях на престоле Московском изорвали, как и не было их.

* * *

Не испил я еще до конца чашу страданий! Лишь ступив под крышу дворца, где жил я от рождения рядом с братом, осознал в полной мере, что я потерял. И низверглась душа моя на дно пропасти, и бродил я по комнатам, навеки опустевшим, рыдая и повторяя непрестанно: «Один я остался на всем белом свете!»

И в этот момент, когда дошел уже до последней черты, у которой и жизнь не мила, подошла ко мне моя княгинюшка, и обняла меня за голову руками своими ласковыми, и, чуть притянув к себе, осушила поцелуями нежными слезы на моих щеках.

– Ты не один, у тебя есть жена любящая! – так повторяла она, ведя меня за руку к жизни новой.

Затворился я тогда на своей половине и несколько недель не выходил никуда из спальной, только чтобы не расставаться с княгинюшкой моей дорогой, единственной. Друзья же мои, горе мое уважая, меня делами разными государственными не беспокоили.

Но то я не выходил и с княгинюшкой не расставался, а она выходила, потому как по великой доброте своей не могла кинуть в горе и тягости подругу свою ближайшую – Анастасию.

И вот прибегает как-то княгинюшка, вся белая, и призывает меня срочно в палаты царицынские. Я испугался, ведь до сроку Анастасии еще много времени оставалось, вдруг беда! Едва переменив кафтан и нахлобучив шапку, бросился вслед за княгинюшкой. На пороге малой столовой палаты столкнулся с князем Мстиславским, тяжело отдувающимся, а как протиснулись в двери, так узрели не только Анастасию, растерянную, но, слава Богу, здоровую, но и митрополита, и всех ближних.

– Получил я грамотку от игумена Святокирилловой обители, – начал митрополит, когда все необходимые приветственные слова были сказаны, – доносит он, что новопостриженный инок Василий, благословение у него испросив, отправился в мир нести слово Божие.

Воцарилось долгое молчание. Даже я пребывал в смятении, пытаясь разобраться в своих чувствах, кажется, то была не радость. Что уж о других говорить!

– Да как он смел государя отпустить! – взорвался, наконец, Мстиславский на правах старшего.

– Не царя Ивана, и не бывшего царя, а только смиренного инока Василия, – поправил его тихо Макарий, – Господь его осенил и путь ему указал, и не скромному игумену той Воле противиться. Тому никто, даже и я, воспрепятствовать не может.

С тем и разошлись задумчивые. Что тут еще скажешь!

* * *

Анастасия уже на сносях была, когда донесся до нас слух о появлении в Москве нового блаженного именем Василий. Народ московский, по натуре своей недоверчивый, к новому блаженному сразу проникся и сопровождал его всюду, и в слова его любые благоговейно вслушивался. Я не знал, что и думать. Приказал сообщать мне обо всех появлениях блаженного и даже бросался два раза в указанные места, но опаздывал. И к греху своему, чувствовал от этого облегчение – очень уж я страшился той встречи.

В те последние дни и ночи княгинюшка почти не бывала на нашей половине, проводя все время у постели Анастасии. Я метался по комнатам, не находя себе места от страха за будущего младенца и отгоняя мысли о блаженном. Не отогнал, а накликал, прибежали с известием, что видели блаженного на Воздвиженке. Я было отмахнулся – не ко времени! – но какая-то сила неудержимо влекла меня, и я устремился вниз. А за мной рынды подхватились, я ведь без охраны не выезжал. Пока коней седлали, пока до Воздвиженки, толпу плетками раздвигая, доскакали, блаженного уже и след простыл, но что-то препятствовало мне вернуться, и я принялся рыскать по окрестным улочкам. А не найдя никого там, выехал к рядам торговым и выглядел толпу человек в двадцать, следующую чуть поодаль за нищим, возвышающимся на голову над всеми. Я стал осторожно продвигаться вперед, внимательно всматриваясь.

Нищий был не стар и когда-то очень силен – на исхудалом костяке перекатывались узлы мышц. Черные от грязи ноги месили ноздреватый мартовский снег, сквозь лохмотья, больше на сеть рыболовную походящие, виднелись тяжкие вериги. Спутанная рыжеватая борода спадала на грудь, а вот волосы на голове были не особенно длинны и не скрывали полностью ушей. От них, узких, вытянутых – царских! – ушей я не мог отвести взгляд и в замешательстве ощупывал правой рукой свое ухо, ища подтверждения и боясь его.

Тут нищий вдруг остановился и в каком-то волнении стал оглядываться по сторонам, как бы прислушиваясь. Он скользнул взглядом по мне и раз, и другой, и, заглянув в его глаза, я понял, что это не брат мой, это – сосуд Господа.

Но вот он вроде бы успокоился, сделал несколько шагов и остановился у сбитенщицы, показывая ей пальцем попеременно на ковш и на свой рот. Сбитенщица спохватилась обрадованно, откинула меховую полсть с кадки, зачерпнула полный ковш, протянула нищему с поклоном. Тот выпил жадно, обжигаясь, и, вернув ковш, перекрестил торговку. Тут уж все, кто вокруг был, налетели на нее, суя ей свои полушки, и кадку до дна выхлебали, стараясь к ковшу приложиться в том же месте, что и блаженный.

А тот вдруг опять заволновался, воздел руки к небу и возопил:

– Грядет отрок, ликом светел, душою возвышен! Но толпятся вкруг него слуги лукавого! В ересь ввергнут, блудом осквернят, кровью оскоромят! Молитесь, люди добрые! Не дайте душе грядущей сгинуть в геенне огненной! Не покиньте страждущего в грехах его! Не отриньте кающегося! И воздастся вам!

Я слушал в ужасе. То не брат мой кричал, то – уста Господа.

И в этот момент ударил колокол в Кремле, его я всегда узнаю, он храма Благовещенья. То была весть о том, что царица Анастасия родила сына. И понесся радостный перезвон по всей Москве, я же вспоминал недавние слова блаженного и связывал их невольно с этой вестью, и с каждой минутой все более ужасался.

Тут блаженный оборотился в мою сторону и, глядя сквозь меня, вдруг произнес тихим, до боли знакомым голосом:

– Испугался, Гюрги? Не бойся, светлый князь, ничего не бойся, тебя Бог защитит. – И тут голос загремел вновь: – Но и ты других защити! Помни о клятве!

Я не сразу пришел в себя, когда же спрыгнул с лошади, чтобы броситься к блаженному, он уже уходил от меня сквозь расступающуюся перед ним толпу. И я остановился, скорбя душой, и перекрестил его на прощание, его – Блаженного Всея Руси!

Конец первой части

Часть вторая
ГРОЗНЫЕ ОТРОКИ НА ЦАРСТВЕ

Глава 1. Ересь жидовствующих

[1553–1554 гг.]

Как изменилась моя жизнь! На протяжении многих лет я находился в гуще событий, бок о бок с братом занимался нелегкими делами управления державой, участвовал в походах ратных, со своеволием боярским боролся, на Москве наместничал и другие земли объезжал для догляду хозяйского. А сколько времени и сил положено на споры о будущем державы Русской, о том, что сделать надобно для ее процветания на счастье народа и страх врагам! И вот все рухнуло в одночасье. Уподобился я старцу, раздавшему все имущество детям своим и вдруг увидевшему, что никому он не нужен. Сыт, одет, крышей над головой обеспечен, но то не радует, ибо не слушают слова его и даже не спрашивают. И досада берет от промашек наследников, кои он ясно видит и легко бы своим советом предотвратил, и вскипает гнев от порушения дела рук его, и проступает горечь оттого, что даже гнев его никого не страшит, а только смешит.

Одно преимущество было у меня перед тем старцем – княгинюшка моя любезная, которая смехом своим могла тучи небесные развеять, ласками своими думы ночные, тяжкие отогнать, а капризами милыми заполнить все дни без остатка трудами непрестанными по их ублажению. О, как сладки были мне те труды!

А еще оставались у меня книги мои любимые. Через них мог я убежать из этого мира суетного и нескладного в царство подвигов и славы, напитаться мудростью веков, возвысить душу общением со святителями великими. А когда воспарял мой дух и снисходило на меня вдохновение Божие, мог и сам я словесами назидательными и нравоучительными бумагу испещрить.

За то и пострадал. За любимое, за женушку и книги, пострадал. Всегда за любимое страдаем. Такова жизнь.

* * *

Люди опытные при словах «женщина» и «книги» сразу чувствуют запах серы и привкус ереси. Чутье вас не подвело, то самое и случилось – объявилась ересь на Руси. С этого началось правление племянника моего Димитрия, по младенчеству своему не только ереси, но и ничего другого, кроме сиськи кормилицыной, не разумеющего.

Не надо видеть в том никакого предзнаменования грозного, почитай, любое правление начинается с борьбы с какой-нибудь ересью, но то от людей, не от Бога. Любят, к примеру, объявлять ересью все то, что при предыдущем государе делалось. То от глупости, а еще пуще от жадности идет, так новым временщикам и советчикам ближним сподручнее старых ощипывать. А у правителя нового, если брат брату наследует, еще и ненависть с завистью примешиваются. Потому, наверно, и установили передачу престола от отца к сыну, сын завсегда поостережется отца еретиком провозглашать – Бог накажет, а люди костер запалят.

Опять же начинать правление надлежит с какого-нибудь дела звучного, благочестивого и неопасного, лучше борьбы с ересью ничего и не выдумаешь. А подходящая ересь всегда сыщется, она почему-то никогда не переводится, несмотря на старания наши неустанные.

Ересь! У меня при одном этом слове разгораются те же чувства, что и при взгляде на паука мохнатого и ядовитого: отвращение и желание немедленно раздавить. Но то при взгляде. А вот если сидишь в кресле в теплой комнате да с кубком венгерского в руках, то совсем иные мысли иногда приходят. Возьмем паука, коли уж это иносказание на ум пришло, плетет тот паук паутину и улавливает в нее души, я хотел сказать, мух неразумных, впрыскивает в них свой яд и затем выпивает их всех, оставляя лишь оболочку телесную. Это, конечно, для мух неприятно, но ведь и паук не сам собой народился, он тварь Божия и свое предназначение в жизни имеет, и еще неизвестно, кто милее Господу, те мухи или этот паук. Ведь и мы с теми пауками живем мирно, пока они тихо свою паутину в уголку, для нас недоступном, плетут, оно даже и хорошо, что мух в комнате меньше становится. Получается, что с ересью вполне можно ужиться, если переборешь первое желание раздавить ее без остатка, и даже находить в этом многие удобства: всегда есть, с чем бороться, опять же приступят к тебе слуги твои, народ то есть, с жалобами на неустройство жизни, на то, что есть нечего, а ты им укажешь грозно в затянутый паутиной угол и возвестишь: «От грязи все беды ваши! Вычистите грязь, и сразу жизнь ваша очистится!» Очень помогает.

Но оставим пауков, не люблю я все же этих тварей Божиих. Тем более что хочу сказать о том, что ересь может быть не только полезной, но даже и приятной. Очень приятной. Недаром говорится, грех сладок. И от понимания того, что он – грех, становится еще слаще. По себе знаю. Помните, я рассказывал, что в Иваново правление Собор Священный скоморохов еретиками провозгласил. До того я, конечно, их представления видал, но походя, случайно, если вдруг они попадались нам по дороге во время наших с Иваном выездов. Ну а после Собора я уж специально на них ездил. Без княгинюшки, конечно, не обошлось, так ведь ее понять можно было – заперли горлинку мою в тереме, а ей, по юным ее годам, скучно, веселья хотелось, игр, вот она и упрашивала меня поехать якобы на богомолье в какой-нибудь монастырь, а самим свернуть в сторонку, да на забавы скоморошьи поглядеть. Ну как ей откажешь?! Вы бы, конечно, отказали, а я не мог. И видя, как она, раскрасневшись, смехом заливается, и сам смеяться начинал, и ручку ей нежно жал. И так у меня все это в голове переплелось, скоморохи, смех, ручка княгинюшкина, что сам я к тем поездкам пристрастился и при одном взгляде на скоморохов, хоть бы я и один был, на душе у меня легко и радостно становилось. И в других развлечениях, простых, народных, языческих, я много приятностей открыл. Нет, игрища блудливые отвергал, да и никому не понравится, если жена его будущая или венчанная в таком непотребстве блаженство находит. Я не о княгинюшке моей говорю, избави Бог, я вообще рассуждаю! Но если девки на лугу хороводы водят да песни поют, что же в том плохого, и глазу, и слуху очень приятно, и женушке развлечение. Ради них, любимых, стараемся! И что тут такого, если для любимой жены иной муж звезду пятиконечную нарисует или круг проведет, ведь сил нет смотреть, как они ручками своими, к письму и рисованию не приспособленными, линию чистую коробят. Кому до того какое дело есть? Ан есть, оказывается.

* * *

Как же та ересь объявилась? От чего народилась? В том-то и ужас, что не объявилась вдруг и не народилась, а и раньше была, и никуда не пропадала, просто мы ее не замечали. Хитер и коварен враг человеческий! Живешь спокойно и счастливо, вершишь добро, не ограничиваясь милостыней по большим праздникам, грешить стараешься поменьше, а где не удержишься, в том покаешься, молишься Богу и надеешься на жизнь вечную, но приходит умный человек и объясняет, что давно ты запутался в сетях дьявольских и погряз в ереси, и тут ясно понимаешь, что ты пропал, навсегда пропал.

А ведь были предостережения, да что там предостережения! Собор Священный прямо запретил всякие гадания по звездам, толкования снов, наговоры и ворожбу. Но я был глух!

И ведь знал я о той ереси жидовствующих, коя расцвела на Руси в конце правления деда моего, но считал, что извел он ее огнем под корень. Посему не оглядывался вокруг в поисках следов этой самой ереси, а позволял себе легкомысленно рассуждать о том, что есть ересь вообще, да еще любопытствовал, кто это такие – жидовствующие, совсем допек вопросами митрополита Макария и Сильвестра.

Я, конечно, слышал, что есть такие люди – жиды, но на Руси их отродясь не было, по крайней мере, я их никогда не видел. Лишь через много лет в странах европейских с ними столкнулся, но и тогда, честно говоря, не поверил, что эти дурно пахнущие, бедно одетые и невразумительно говорящие люди могут кого-нибудь соблазнить. Но Макарий уверял меня, что во время правления деда моего объявился во Пскове жид именем Схария, умом хитрый и языком острый, и сумел он обольстить сначала двух священников, Дионисия и Алексия, а вслед за ними множество других духовных и мирян. Уверял-де тот злоязычный Схария простодушных людей русских, что есть лишь один завет Божественный – закон Моисеев, что мессия еще не являлся в мир и история Иисуса Христа выдумана. Тут я Макарию, забыв о почтении, сказал: стоп! Не могу я в такое поверить! Русский человек, быть может, и простодушен, но в вере тверд, услышав такое поношение Спасителя нашего, он не побежит начальству жаловаться, а соблазнителя того своими руками в ближайшей речке утопит. Не нашелся Макарий, что мне на это возразить, и признался, что соблазнил Схария такое великое множество народу знанием учения тайного, именуемого каббалой, которое содержит якобы ключ для разрешения всех загадок для ума человеческого. Хвалился тот Схария, что владеет он книгой, полученной Адамом из рук Господа, и в ней источник мудрости Соломоновой; но доступна та мудрость лишь ревнителям веры иудейской, проникшись же ею, они познают все тайны природы, смогут угадывать будущее и повелевать духами. Вот тут я Макарию сразу поверил – как только речь о власти заходит, у многих затмение на ум находит и вера шатается. И митрополит мою догадку подтвердил: простой народ в той ереси замечен не был, только люди немаленькие.

Иначе как помутнением рассудка нельзя объяснить то, что те еретики вытворяли: злословили Христа и Богоматерь, отвергали Царствие Небесное и Воскресение мертвых, плевали на кресты, называли иконы болванами, даже грызли их зубами и повергали в места нечистые. Святая наша церковь постаралась тех еретиков вразумить, для того посадили их на коней, лицом к хвосту, обрядили в одежу вывороченную и шлемы берестяные, какие изображаются на бесах – острые, с мочальными кистями, венцом соломенным и надписью «Се есть сатанино воинство». В таком виде возили их из улицы в улицу, а народ простой плевал им в глаза и в заключение поджег шлемы у них на головах. Но ни осуждение церковное, ни презрение народа не смирили тех еретиков, и тогда дед мой великий князь Иван Васильевич был вынужден власть употребить, хоть и было это противно его душе христианской. Как мой дед власть употреблял, я достаточно хорошо знал, но все же с интересом вслушался в рассказ Макария о кострах, в разных городах Земли Русской запаленных. И за этим занятием у меня вылетел из головы вспыхнувший было вопрос: а какое отношение имеют жиды к вере иудейской?

Вот вы смеетесь, а это грех – над невежеством невольным смеяться, если проистекает оно не от лености умственной, а только волей обстоятельств житейских. Я вам еще так скажу: очень непростой это вопрос при всей кажущейся очевидности, я вам позже свои мысли представлю, и, быть может, вы над ними не посмеетесь, а задумаетесь.

В юные годы я думал, что нет такого народа – иудейского. Вера иудейская была, она даже и на Руси была, не так чтобы очень давно, лет пятьсот назад. В степях наших многие богу единому поклонялись, то даже в летописях записано. О лесных северных областях ничего сказать не могу, там языческие боги правили, о них до сих пор память в народе не изводится, может быть, и иудейская вера была, но только среди властителей, потому и сгинула без следа. Смирилось иудейство и язычество перед светлой верой в Спасителя нашего Иисуса Христа. Новый Завет пришел на смену Ветхому.

Но ведь не отринешь же совсем Ветхий Завет, там история Земли и человечества от сотворения мира. История эта продолжалась и после пришествия на Землю Спасителя нашего, и пишется та историю по сию пору в назидание потомкам. А для пущей назидательности облекли ту историю в форму иносказания, якобы происходит все это с одним народом и имя ему – иудеи.

Каждому человеку хочется верить, что Иисус из его народа вышел и крестной своей мукой все человечество спас. А если не из его, так пусть из ничьего, из народа мифического, чтобы никому не обидно было. С другой стороны, какой народ сможет вынести ношу вечного проклятия как народа-христоубийцы. Вина далеких предков, кричавших «Распни его!», будет поколение за поколением падать на его голову, пока не уничтожит тот народ весь без остатка. И лишь завеса мифа спасает его от людского суда и расправы.

Это самый яркий пример, но есть и другие, которых не счесть.

Я еще потому не задумывался о существовании народа иудейского, что, по моему убеждению, вера не связана с народом. Вот говорят, что наша вера – греческая или византийская. Неправильно говорят. Наша вера православная, мы ее сердцем приняли, значит, это наша вера, русская. Мы бережем ее свято, но если какой-нибудь народ верой нашей проникнется, мы не будем говорить: не трогайте, то наша вера! Мы только возрадуемся и единоверцам новым всеми силами поможем. И католики такие же, и мусульмане, они тоже не жадные, вот и с нами своей верой поделиться готовы, да мы не берем. Если какой-нибудь народ другую веру исповедует, мы к тому народу не с презрением относимся, мы тот народ жалеем и вразумляем, не оставляя надежды, что он светом истинной веры озарится.

Большие беды случаются оттого, что народы иные эти простые истины забывают, веру свою считают не общечеловеческим, а только собственным сокровищем, блюдут ее якобы в чистоте, никого к ней не допуская, а другие народы настолько ниже себя держат, что ноги о них вытирают. Тем самым они себя унижают и не только великим народом называться права не имеют, но и народом вообще. Удел их – рассеяние и скитания и кары непрерывные за гордыню несмиряемую.

Мне бы тогда все эти мысли по полочкам разложить да выводы сделать, я же, рассказ Макария выслушав, беспечно вернулся к своей жизни.

* * *

Началось все это еще в счастливые годы Иванова царствования. Тут мне опять приходится назад возвращаться, но то не моя вина как рассказчика. Жизнь моя в те годы была такой насыщенной событиями, что невозможно их в строгой последовательности изложить. Я выбирал те из них, которые имели отношение к великим делам правления брата моего, коим я был всегдашним помощником, но ведь у меня была и своя жизнь, и свои заботы.

Важнейшими из них были труды наши вместе с митрополитом Макарием над книгами новыми. О своем участии посильном в написании житий я вам уже вскользь рассказывал, но к тому времени я загорелся новой идеей – завести в России книгопечатанье. Человек я от природы скромный, поэтому сразу оговорюсь, что это не моя идея, а деда моего, великого князя Ивана Васильевича, но коли так, то кому ее в жизнь претворять, как не мне. Не остановил меня даже печальный опыт того давнего предприятия. Ближний боярин Юрий Траханиотов привез тогда из германского города Любека первопечатника Готана, коего поначалу и дед наш, и святители очень тепло приняли и милостями осыпали. Но потом дело у них разладилось, имущество сего Готана разграбили, а его самого в реке утопили, на долгие пятьдесят лет отвратив людей от сей «бесовской затеи».

Памятуя об этом, я перво-наперво у митрополита благословения испросил, а получив его, ревностно принялся за дело. Вестимо, что любое дело благое кроме рвения еще и денег требует, но я являл энтузиазм и кошель в одном лице. Стоило мне только заикнуться Адашеву и Сильвестру о своем намерении, как Иван распорядился казну царскую передо мной отомкнуть. Тут сразу все вокруг меня закипело, и сподвижники верные быстро сыскались.

Не мудрствуя лукаво, приказал я дьяку приказа Посольского Ивану Висковатому выписать из Европы мастера искусного. Висковатый, по своему обыкновению, месяц тянул, раздувая щеки от осознания собственной важности, но потом сделал все в точности, и вскоре из земли Датской прибежал к нам печатник Миссенгейм. Стремясь услужить великому государю, он привез с собой припасу разного для печатанья нескольких тысяч книг, да прихватил изданные им в земле Датской Библию и еще две книги с изложением веры люторской. То он зря сделал, эти книги еретические нам были без надобности, мы ни переводить их, ни печатать не собирались, закинули в дальний угол, а Миссенгейму поручили учить наших мастеров да вострить станок печатный. Чем он, обиженный, и занимался, отбиваясь от попыток наших умельцев внести в сие устройство всякие разумные улучшения.

Конечно, станок собрать не город построить, но вид даже столь малого творения рук моих веселил сердце и возвышал душу сознанием небесполезности моего земного бытия.

Но еще большую радость доставляло общество людей, вокруг меня сплотившихся. Тогда впервые отметил я интереснейшую закономерность: к делу, требующему многих трудов и не сулящему большой прибыли, прилепляются обычно хорошие люди, с чистой душой и высокими помыслами. Были среди них люди молодые, стряпчие кремлевские братья Башкины и дети боярские Борисовы, был старец Артемий, великий нестяжатель, был епископ рязанский Касьян, бывавший у нас во все дни своих приездов в Москву, постоянно забегал и Сильвестр, без него вообще ни одно дело не обходилось.

Но милее всех был мне младший из братьев Башкиных, Матвей. Был он старше меня годами, но выглядел как красна девица, безбородый, с длинными пушистыми ресницами и большими коровьими глазами, а в душе – ребенок, смотрел на мир с добротой и радостным изумлением перед прекрасностью жизни и был по-детски пытлив, каждое мгновение вопрошая – почему? Но со мной он свое нетерпение смирял и любые мои мысли встречал улыбкой ясной и приветливой, от моих слов, зачастую запальчивых и к нему несправедливых, в озлобление не приходил и на мои наскоки кротко ответствовал. Спорить с таким человеком – одно удовольствие. Я и спорил. Обо всем на свете.

В том нет ничего удивительного: Матвей, как и я, в юношеском восторге хотел весь мир переменить и к лучшему его направить, а так как ничего в этом мире, считай, не было устроено к благу всех людей, то у нас просто глаза разбегались, за что взяться в первую очередь. Тут мне, как человеку, более умудренному опытом государственным, приходилось Матвея сдерживать от слишком резких умозаключений и поступков.

Вот Матвей, к примеру, взял да и отпустил на волю всех своих холопов, мало того, всех окружающих на то же подвигнул, включая самого Алексея Адашева. Не по-христиански, говорит, одному человеку другого в рабстве держать.

– Не по-христиански, – согласился я с ним, но тут же привел противодоводы, – зато по закону и по обычаю. – И поддел по сложившейся между нами привычке: – А ты холопов своих спросил, нужна ли им та свобода? Многие в холопстве сладость находят, у нас во дворце таких холопов добровольных пруд пруди, плюнуть некуда. Другие же к жизни самостоятельной не приспособлены, как медведи, сызмальства при людях выросшие. Выпусти такого на улицу, так он либо от голода погибнет, либо к разбойникам прибьется и опять же погибнет, либо в лучшем случае к твоему соседу в холопы запродастся. А есть и такие холопы, что за конкретные вины в этом состоянии обретаются. Ты их простил поперед других, менее виновных, тем самым и их развратил, и другим дурной пример безнаказанности подал. Так что, с какой стороны ни посмотри, нехорошо получилось и благодарности ты ни от кого не дождешься, разве что от Господа, да и это нам неведомо.

Матвей же ответил мне, что для него главное – по совести жить, что же до холопов, им отпущенных, то они люди темные и счастья своего не разумеют, как он, но рано или поздно и они поймут, какое он для них благодеяние сделал, и еще придут, чтобы сказать ему спасибо.

Тут я ему и главный свой аргумент выставил.

– Эдак люди, тебя наслушавшись, пойдут требовать, чтобы и царь своих холопов на волю отпустил. Что же из этого выйдет? – спросил я и тут же сам ответил: – Смута из этого кровавая выйдет и поруха самодержавию.

– Негоже царю над холопами властвовать, то Господу неугодно и царю унижение, – продолжал упорствовать Матвей, – править свободными более высокая доля, да и державе от того процветание выйдет.

Ох, зря он сюда Господа приплел! Я ему так прямо и сказал, и много чего еще высказал, а потом три дня вовсе с ним не разговаривал.

Матвей виной своей проникся и более при мне на самодержавие не покушался. На церковь перекинулся, решил, видно, что это безопаснее. Призвал, к примеру, установить в храмах скамьи, чтобы народу удобнее было службу слушать. Я-то сразу понял, откуда ветер дует, – с гнилой стороны, с Запада. Предупредил его об этом опасном поветрии и разъяснил, что люди в церковь не ради удобства телесного ходят, а для душевного очищения, и не надо сбивать людей с этого высокого настроя. Сегодня ему, вишь ли, стоять в церкви неудобно будет, завтра – сидеть, на третий день он вообще в церковь не пойдет, а на четвертый выйдет на улицу и кого-нибудь зарежет.

Но Матвей опять все перевернул. Начал толковать о каком-то неведомом самовластии души человека, о том, что надо дать человеку образование и знание, через них человек истинную свободу обретет, ибо узнает, где невежество, где добродетель, где порок, где пьянство. А узнав, ни за что не пойдет на улицу, чтобы кого-нибудь зарезать.

Уточнил я на всякий случай, что это самовластие к самодержавию никакого отношения не имеет, а означает лишь свободу воли, и тут же на Матвея обрушился. Какая еще такая свобода воли, когда все в руке Божией? Да и что с того, если человек будет знать, в чем порок и где пьянство, если ноги его сами туда понесут, то выше всякой воли человеческой.

Но многое из того, что Матвей говорил, мне по сердцу приходилось, и чем дольше я с ним разговаривал, тем милее мне его слова казались. Даже с самовластием ума и души так свыкся, что постоянно проверял, по чьей воле я поступки совершаю, и иногда действительно выходило, что исключительно по своей.

Или вот как Матвей человека определял: «Бог создал и благословил человека животна, плодна, словесна, разумна, смертна, ума и художества приятна, праведна, безгрешна». Конечно, это не Матвей придумал, он это из одной тетрадки вычитал, но это не имеет ни малейшего значения, вы просто в слова вслушайтесь – звучит, как песня! Читаешь и преклоняешься перед мудростью Господа, а еще гордость распирает за себя как за творение Божие. А вот послушайте, что там дальше было: «И потом дал Бог человеку самовластный ум, смерть и жизнь предположив пред очами его, сказав: имеешь вольное произволение идти к добродетели или к злобе, к откровению знания или к невежествию». И опять я вырос в своих глазах, потому что сам выбрал дорогу к добродетели и знанию.