Текст книги "Иван Грозный — многоликий тиран?"

Автор книги: Генрих Эрлих

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)

Та война братоубийственная была нам совершенно не нужна, но я с горечью убеждался, что эту мысль со мной никто не разделяет, более того, стоило мне ее высказать, как все на меня набросились со словами обидными, из коих «дурачок удельный» было самым пристойным. Особенно задевало меня отношение тех немногих, кто уцелел после разгона Избранной рады. Князь Андрей Курбский, князь Юрий Репнин, тесть мой любезный, воевода славный, князь Дмитрий Палецкий – все они ту войну приветствовали и громогласно обещали крепко проучить заносчивых панов.

Лень и дремоту последних месяцев с бояр и воевод как ветром сдуло, все рвались в поход, надеясь на добычу богатую в обширных землях литовских. Никого призывать не потребовалось – сами слетелись. Ратников было, как говорят, двести восемьдесят тысяч, да обозников за восемьдесят тысяч, пушек же много не брали – всего двести. А над всем этим находились: дядя царя Никита Романович, который царя представлял, и другой дядя – князь Владимир Андреевич Старицкий, и все царевичи татарские, и помимо воевод знатнейших двенадцать бояр думских, да пять окольничих, да шестнадцать дьяков. Такое войско долго на одном месте держать не можно – землю продавят. Потому, едва собравшись, сразу после Светлого Рождества Христова, помолившись, обрушились на Литву, опережая даже гонцов, что со страшной вестью к королю Сигизмунду летели.

Князь Андрей Курбский, верный своему гению, в начале февраля осадил и взял главную твердыню литовскую – град Полоцк, а князь Юрий Репнин и тесть мой любезный, воевода славный, князь Дмитрий Палецкий отогнали гетмана Рад– зивилла, спешившего на выручку с сорока тысячью воинов. Многолюдный и богатый Полоцк разграбили, татар отрядили церкви католические разорять и монахов бернардинских резать, а жидов ненавистных, наконец-то сыскавшихся, велели в православие крестить, а так как желающих не нашлось, то всех в Двине перетопили.

Потом, не теряя времени, устремились к Минску, Вильне, Мстиславлю, в Самогитию, разоряя все земли невозбранно. Тут король запросил перемирия, кое, слава Богу, было ему дано, и наше войско столь же быстро покатилось обратно, увлекая за собой пленных и добычу богатую, но своя ноша не тянет. И ушло всего времени на тот поход – два месяца. Не было на памяти моей победы более блестящей, но сие меня не радовало, я стенал горестно, предчувствуя, что победа эта обернется тяжкими поражениями. Я ошибся лишь в сроках – беда всегда поспешает.

Захарьины же легкомысленно праздновали победу. Возгордясь до чрезвычайности, они именем царя заносчиво требовали от послов польских и литовских не только Полоцка и Ливонии, но и Киева, и Волыни, и Галича, и похвалялись новым титулом царским – великого князя Полоцкого. Так то перемирие и не состоялось, и война продолжала тихо тлеть, лишь изредка разражаясь громкими, но немноголюдными схватками.

* * *

Романовы… Не было такого рода. Перетекали из Кобылиных в Кошкины, из Кошкиных в Захарьины, потом в Юрьевы, Яковлевы. Ничем себя не проявили, потому и не было им постоянного прозвища. Они и при нас с братом были всего лишь шурьями царскими, а после Ивана – дядьями царскими да братьями царицы вдовствующей. Никто по-другому их не принимал. Лишь после смерти Анастасии явились они впервые миру как Романовы. Да и то потому, что удалось им дело крупное: пользуясь междоусобицами боярскими, скинули они Адашева и Сильвестра. Но то для вознесения рода мало. Великий род начинается с великого подвига или великого преступления. Хотя, быть может, это одно и то же. Ведь только святые отцы понимают подвиг как неустанное служение. А в памяти людской подвиг – это громкое, но быстрое деяние. Герой поразил врага. То есть жизнь отнял у созданья Божия, что само по себе преступление пред лицом Господа. И что такое враг? Уже по одному тому, что повержен, он врагом людским становится и виновным во всех бедах. Кабы победил, так он бы героем выходил. Опять же, о геройстве мы обычно от самого героя узнаем, в его устах битва всеми красками расцвечивается, происходит она всегда в чистом поле, где ее только орлы в небе наблюдать могут. Герой всегда один, а у врага войска – тьма. Но герой их всех мечом сокрушает, ногу на выю врага поверженного ставит, потом голову ему отрубает или там кожу с него сдирает и сей трофей победный предъявляет народу благодарному после своего возвращения. Что на самом деле было, никому не ведомо. Быть может, он того врага зельем на пиру отравил, сидя от него одесную как друг любезнейший.

Чем дольше живу, тем больше склоняюсь к мысли, что великие рода начинаются все же не с великого подвига, а с великого преступления. Но Романовым до того еще далеко было, они пока мелкими бесами резвились.

Но что-то подсказывало мне: есть у этого рода договор с нечистым, более того, сам антихрист среди них миру явится. Вглядывался я тревожно в лица родственников своих названых, пытаясь разглядеть печать диавольскую, но, к облегчению своему, не находил. Разве что Никита Романович меня смущал, страшный был человек, для него жизнь человеческая не стоила и полушки, и чем выше был человек по происхождению, тем меньше его жизнь стоила. Но именно он меня и спас, вот ведь как в жизни бывает. Сам слышал, как Алексей Басманов кричал, что надо утопить кутенка, меня то есть. А Романов твердо сказал: пусть-де живет, кому мешает? Даже польза есть: за всех ближних и дальних молитвы Господу возносит, даже за врагов своих, а молитвы блаженного вернее до Господа доходят. «Он и за тебя, Басманов, помолится, хоть и нет на тебе креста» – так, помнится, сказал тогда Никита Романов. Не антихристовы это слова, да и не грешил я уже тогда мыслию на Никиту Романовича. Я к другому кандидату приглядывался.

И ведь не один я так думал. И иным людям, в вере твердым, щекотал ноздри запах серы, едва они в Кремль ступали или, позже, в Александрову слободу. Андрей Курбский о том на весь мир открыто объявил и прямо на того антихриста указал, вот только с именем ошибся. Нет, Алексей Басманов не антихрист, он сподручник дьявольский. Всего лишь.

Я одно пока не решил: как мне дальше эту семейку величать. Ведь их еще долго Захарьиными кликали. Да и первым настоящим Романовым был Федор, Федор Никитич, кандидат мой. Но об этом позже, позже.

Глава 5. Второе бдение у трона опустевшего

[1562–1563 гг.]

Как мог, откладывал я рассказ о событиях в нашей с княгинюшкой жизни, столь счастливых поначалу и столь горестных в конце. Но в этой правдивой моей повести я не скрою от вас ничего.

Вскоре после кончины сестры нашей возлюбленной Анастасии, в первый день октября, княгинюшка разрешилась от бремени здоровым мальчиком, которого при крещении нарекли Василием. В этом увидел я предзнаменование великой доли его, ведь я никогда не забывал пророчества брата моего, а Василий, сиречь Базилевс, означает царь. День рождения его пришелся на праздник Покрова Пресвятой Богородицы, и я видел в том знак, что заступница наша небесная укроет сына нашего от всяких невзгод житейских. И другая связь к радости моей выявилась: любимый мною храм Покрова Пресвятой Богородицы прозывался в народе храмом Царя Блаженного, Базилевса Святаго, так вот все сходилось!

Я не мог глаз оторвать от сына, Богом мне данного, и от княгинюшки моей любезной, светившейся радостью материнства и расцветшей красотой поистине неземной. Казались они мне, в некотором подобии помутнения рассудка, Богородицей Пресвятой с младенцем Иисусом, и, не бойся я святотатства, приказал бы написать с них икону и молился бы на нее во все дни своей жизни.

И княгинюшка моя счастливая так же к сыну нашему относилась. Я, конечно, рассказал ей о пророчестве Ивановом, ни одной душе на земле не рассказал, а ей передал, как и все в нашей с ней жизни. Но это прибавило лишь малую каплю к морю любви и поклонения, которыми она окружила сына нашего. Он был для нее самым красивым, самым сильным, самым умным, самым веселым ребенком на всей земле – единственным!

Она не хотела даже доверить никому кормление сына и против всех обычаев и правил прикладывала его к своим чашам природным, преизрядно раздувшимся. Лишь поистине царский аппетит младенца и крики его гневливые заставили ее взять еще одну кормилицу, которую сыночек наш тоже истощал без остатка, урча довольно, как медведь над колодой медовой.

И я обычай нарушал, проводя много времени в тереме, на половине женской, и следя с умилением за тем, как сын мой силой наливается. О, как много теряют мужи наши, которые сыновей своих замечать начинают только тогда, когда их уже в седло сажать можно. Ведь дети малые – главная услада жизни нашей, и чем меньше они, тем милее, чище и беспорочнее. Исходит от них свет любви истинной, и в то же время отзывчивее всего они, маленькие, на ласку нашу, и любая ласка наша на почву благодатную падает и в будущем плоды богатые принесет. В доброте мир открывающий – добрым вырастет, в ущербности – ущербным душевно. Как чуть подрастет младенец, уж поздно будет исправлять, недоданное малое стократным запоздалым воздаянием не исправишь.

Я это не умом знал, а в душе носил, потому старался каждое пробуждение сына моего встретить улыбкой радостной и словом приветливым. Не забывал и о поучении, с первых месяцев его жизни в любую минуту его бодрствования читал ему из Священного Писания. О, зря вы зовете их несмышленышами, в них от рождения, а быть может, и в утробе матери уже заложено понимание божественное, которое охватывает весь мир целиком, постигая дух, а не букву. Лишь с годами это высшее понимание вытесняется низшим, называемым людьми знанием и опытом. Чтобы не иссякло это высшее понимание, его питать необходимо, и нет для этого ничего лучше слов божественных Священного Писания. Вы скажете, что не понимает ничего младенец. Это никому не ведомо. В любом случае слова те высокие лучше перебранки срамной холопов или разговоров женских.

Вы не подумайте, я Васеньку моего поучениями долго не мучил, лишь только выразит он какое неудовольствие, завертится в корзине своей, я сразу развлекать его принимался играми разными, особенно любил трепать щечки его налитые или щекотать подбородки его, или бодать перстами в животик его округлый. Уж как он смеялся, колокольчиком заливался!

О, как они быстро растут, как быстро меняются! Кажется, недавно еще только сидел, поводя изумленным взглядом вокруг себя, а сегодня уже привстал, сделал первый неуверенный шажок, а там и побежал. Вдруг среди лепета невнятного и криков животных прорезалось ясное – Бог, а за ним еще два важнейших для человека слова – мама и папа. Васенька у нас все раньше времени делать начинал, и улыбаться, и ходить, и говорить. Мне иногда хотелось даже замедлить этот стремительный бег времени, эту непрерывную череду новых явлений, чтобы подольше насладиться каждым новым жестом, каждой ухваткой, каждым словом. Если бы я мог остановить время…

* * *

Ничто не предвещало беды, разве что иногда по ночам вдруг замирало сердце и душу сжимал страх от мысли, что такое огромное счастье не может быть вечно, не может быть долго. Но вставало солнце, раздавался Васенькин смех, и ночные страхи улетучивались, мы вновь были счастливы и спешили поделиться этим счастьем со всеми людьми. Раздавали щедрую милостыню, дарили подарки богатые и сердцу приятные, устраивали праздники, не только для ближних и знатных, но и для народа.

Вот и тот трагический день, день ангела моего, Георгия, был объявлен первым в череде празднеств в честь моего тридцатилетия. Была середина лета, жили мы во дворце в селе Воробьевом, туда и созывали гостей.

Нам этот дворец совет опекунский выделил, и мы в нем второе лето уже прохлаждались. Царь же Димитрий со своим двором располагался в селе Коломенском, а царевич Иван – в Александровой слободе. И чем так нравился Захарьиным этот медвежий угол, что они по нескольку раз на год туда с Иваном уезжали? Бывал я там в былые годы, охота знатная, но далеко, мрачно и пустынно.

Наш дворец из всех самый маленький, потому народу много не звали, человек четыреста, но думали, что приедет триста, – некоторые при рати безотлучно находились, другие в вотчины дальние отправились. Готовили же на шестьсот.

Но все, кто мог, все приехали. Одной из первых тетка Евфросинья заявилась, которую мы с болезни Ивановой не видели и потому нашли сильно постаревшей. Приволокла с собой целый короб кружев тончайших, которые ни в какое сравнение с брабантскими не шли, настолько хороши были. Княгинюшка расчувствовалась и с теткой расцеловалась, как встарь. За ней сынок ее приехал, князь Владимир Андреевич, со всем своим выводком, сыном и двумя дочерьми, девочки все время ссорились, как будто предчувствуя, что в будущем им двоим один и тот же жених достанется. Тут моя очередь пришла все распри старые забыть, и такой у меня настрой душевный был, что я искренне брата двоюродного обнял и в щеки расцеловал. Хоть и надувал он те щеки пуще прежнего, да и вообще растолстел не по годам. За Старицкими Захарьины-Юрьевы-Романовы шумной ордой верхами из Слободы своей прискакали, но Ивана, к великому моему сожалению, с собой не привезли, отговорившись тем, что он по юности своей такой перегон бы не одолел. А потом уж другие гости повалили чередой, все с подарками богатыми, а иные и со словом добрым. Вот только любимый мой племянник не приехал. Коломенское много ближе Александровой слободы, да и постарше Ивана Димитрий, будь его воля, взлетел бы в седло и мигом бы до нас доскакал. Но – нельзя! Царь все же, на каждый чих десять правил и две церемонии, ни в седло самому не вскочить, ни помчаться сломя голову, ни чувства обычные человеческие на людях проявить.

По времени жаркому застолье первое устроили на поляне большой, откуда вид прекрасный открывался сверху на Москву. Поставили столы и лавки, над ними же на столбах натянули широкий полог полотняный как защиту от лучей солнечных, чтобы не слепили глаза отблески от блюд, чаш и кубков золотых, каменьями разноцветными украшенных.

И так славно начался тот пир! Такие речи говорились! Я при своей природной скромности даже немного загордился. Чаши с вином поднимались часто и осушались до дна, так гости приязнь свою хозяину выражали. И дух счастья, в нашем доме витавший, как видно, на гостей подействовал, все друг другу улыбались, и даже недруги давние без ругани обычной беседовали и чаши мировые выпивали. Так посидев немного, что солнце и четверти пути на небе не сделало, решили перерыв небольшой устроить для перемены всей обстановки на столах. Встав из-за столов, все принялись прогуливаться по поляне, ведя разговоры учтивые, пили напитки прохладительные легкие и ели фрукты разные, на столах особых стоявшие. Тут же и шатры стояли с кушетками, чтобы утомившиеся могли прилечь отдохнуть, а в отдалении – другие шатры для иных нужд неотложных.

И вот через некоторое время среди гостей явился истинный герой праздника, как солнце среди звезд небесных. То мамка принесла на руках Васеньку нашего. Почти никто из присутствовавших не видел его раньше, и мы с гордостью представили дитя наше золотое. Был он красив, как никогда. Специально к этому дню сшили ему наряд особый, рубашечку шелковую, красную, крестиками по краям вышитую, спускалась она на шаровары из тонкого красного бархата, заправленные в красные же сафьяновые сапожки. На голове красовалась маленькая тафья, вся жемчугами усыпанная, а на пояске накладном висела сабелька серебряная, как настоящая, и рубинами, по размеру подходящими, украшенная. Умный сыночек наш скопища людей незнакомых нисколько не испугался, наоборот, заерзал на руках мамки и повелительно вниз указал. Опущенный же на землю, заложил руки за спину и принялся расхаживать среди гостей, с любопытством их рассматривая и кивая милостиво на их речи восторженные. Все были нашим сыночком просто очарованы, каждый норовил поздороваться с ним, потрепать его по щечке, подарить что-нибудь, кто орешек, кто фрукт засахаренный, кто пряничек медовый, кто ягодку винную или земляничку. Васенька принимал все это с достоинством и тут же в рот отправлял, а как насытился, так стал дары на блюдо складывать. Это Федька Романов, отрок беспутный, но веселый, так придумал и Васеньку нашего научил, сам же и ходил за ним с этим блюдом, рынду изображая. Все в игру ту включились и покорно дань вручали, кланяясь сыночку нашему и в лобик его при этом целуя, а Васенька смеялся весело и в ладоши хлопал. А как утомился, так его мамка на руки подхватила и на двор унесла, а Федька Романов за ними шел с блюдом, сластями доверху наполненным, так и поставил его рядом с кроваткой, куда Васеньку сморившегося спать уложили.

Ночью, когда гости упились до подобающего воспитанным гостям состояния и разговоры застольные в храп перешли, мы с княгинюшкой зашли в спаленку Васенькину. Против обыкновения он не спал, а бегал по комнате, разгоряченный и раскрасневшийся. Блюдо со сластями стояло развороченным, так что многие на стол просыпались, видно, копался в них Васенька, выбирая, что ему по вкусу. Конечно, после такого дня, новыми впечатлениями полного, ребенка не уложишь, и мы посидели немного в комнате, пытаясь Васеньку успокоить. Он еще пуще расшалился, из рук матери вырывался и по комнате бегал, и мы с трудом сдерживали улыбки, на него глядя. И вдруг остановился Васенька, вздохнул как-то судорожно и упал на пол. Содрогнулось его тельце маленькое несколько раз, и он затих, навсегда затих.

* * *

Мыслей у меня никаких не было. Наверно, это и спасло меня, ведь в таком горе великом самое ужасное – с мыслями наедине остаться. И сейчас мыслей нет, только легкая грусть, но и ей я стараюсь не поддаваться. Бог дал, Бог и взял. Уже за одно то счастье почти двухлетнее мы ему благодарны должны быть. Что же до остального, то и в этом Его милость всеохватная явилась, Ему ведомо было, что дальше в нашей державе многострадальной происходить будет. В отличие от нас.

Но даже тогда я на Господа не роптал. У меня на это времени не было. Княгинюшка моя, как узрела бездыханное тело сыночка нашего, так и рухнула замертво, меня в своем забвении опередив. И в последующие дни и недели, самые для души тяжелые, я только о ней, живой, пекся, ни на мгновение ее не покидая. У нее какое-то помешательство ума наступило, и она то рвалась куда-то, то вдруг в столбняк впадала, члены ее цепенели и холодели, и лишь легкие колебания пушинки лебединой, что я ко рту ее подносил, в ней жизнь выдавали. А как пришла более или менее в себя, то тихой была и в мысли свои углубленной, говорила беспрестанно о жизни вечной, о том, что если не судил ей Господь полететь сразу вслед за душой сыночка нашего, чтобы соединиться с ним на небесах, то, значит, указал он ей другой путь – в обитель, чтобы до смертного своего часа она там молилась и искупала грехи наши, вольные и невольные. Несколько недель отговаривал я княгинюшку от ее решения, умолял не затворяться от мира и не иссушать жизнь свою молодую. Признаюсь, что и непозволительные доводы использовал, плакал и говорил, что жизнь без нее мне не мила, что пропаду без нее и погибель моя на ее душу тяжким грузом ляжет. Княгинюшка отвечала мне на это ласково, что ничего страшного не будет, что не пропаду я, а погорюю немного, как все мужчины, и успокоюсь, найду себе новую жену и родит она мне другого сыночка, который вырастет большим и сильным и станет царем Земли Русской по пророчеству брата моего Ивана, царя блаженного. А у нее уж другого сыночка не будет, о том и мне ведомо – так и звезды говорят, и линии на руке, и повитухи. Так что сам Господь разрешения нам на жизнь дальнейшую не дает. Тут я, каюсь, возроптал на Господа и много чего неразумного наговорил, паче же всего, что она, княгинюшка, единственная для меня и Господь Бог, и Богородица, и Свет Небесный, и только сей Троице я и поклоняюсь.

Но все мои уговоры вотще были, только и удалось мне добиться, чтобы не принимала княгинюшка постриг сразу, а просто пожила бы в монастыре, пусть год, пусть два, успокоила бы душу, а там как Господь Бог ей укажет. И в тех уговорах я не один был. Весь народ московский, едва прослышав о намерении княгинюшки, возопил в горе и умолял ее слезно не покидать сей мир грешный. Почитали ее второй Анастасией за доброту безмерную и жизнь праведную и боялись потерять заступницу свою.

Но княгинюшка осталась тверда в своем решении. Когда собралась она в свой последний, как ей мнилось, мирской путь, вся Москва пришла проводить ее. И юный царь со своей женою названой, и наследник Иван в окружении родни, и Старицкие, князь Владимир Андреевич с матерью Евфросиньей, и бояре, и весь народ московский в глубоком молчании шли за ней пешком от самого Кремля до Новодевичьего монастыря. Там она затворилась от мира и никого не хотела принимать, даже и меня.

* * *

Не знаю, что со мною было бы, если бы остался я совсем один на свете, без забот и трудов. Но у меня оставались племянники мои, попечение над которыми возложил на меня брат мой любимый Иван. Мог ли я оставить их на произвол судьбы, алчной родни и своевольных бояр? Конечно, не мог! И не только по клятве, брату моему данной, но по склонности сердечной. Я уж говорил, что прилепился к ним душой с первого дня, как их увидел, и в дальнейшем моя любовь к ним только разгоралась. И при жизни сыночка нашего я не упускал возможности навестить племянников моих, поиграть с ними, снисходя к юным их годам, и наградить их беседой, занимательной и нравоучительной. А после события трагического на них сосредоточилась вся жизнь моя и все помыслы.

Так уж получилось, что большую часть времени проводил я с Димитрием, во дворец которого отныне перебрался, заняв палаты мои старые, с которыми было связано столько воспоминаний дорогих и о брате моем возлюбленном, и о княгинюшке моей любезной. С Иваном же виделся я реже, не могу сказать, что Захарьины встречам нашим препятствовали, но уж больно непоседливы все они были, не сидели на месте, как ни пошлешь холопа справиться, у себя ли наследник, так слышишь: отъехал. Да и не склонен был пока Иван к учению и занятиям серьезным, вероятно, по возрасту юному, так что стоило только усадить его рядом с собой и начать беседу неспешную, как он уже глаза тереть начинал и зевать непритворно, так что мамка его шутила со мной: «Ты, князь светлый, лучше после всенощной приходи. Ванюша от тебя в сон впадает, а иначе его никак не угомонить».

Я на Ивана обиды не держал, мал он был, действительно, годами, хотя ростом весьма длинен для своих лет, но то порода наша выпирала. Вообще, Иван был отпечатком точным отца своего, так что я иногда взирал на него с суеверным ужасом. Не то Димитрий, он в облике своем взял кое-чего и от матери: волосы светлые без примеси рыжинки, прямой нос, который и не думал горбатиться по-орлиному, общую мягкость черт. И характером он был не так порывист и резок, как отец его и брат, скорее тих и мечтателен. При этом чувствовалось в нем хорошее упорство и сосредоточенность. Я видел это по занятиям нашим грамотой и науками разными, а более того по отношению его к тяжелым обязанностям царским, которые лежали на детских его плечах. Пока его участие в управлении сводилось лишь к различным церемониям, но и они для любого ребенка труд великий. Димитрий беспрекословно облачался в одежды царские, высиживал положенные часы в Думе боярской или выстаивал молебны долгие, иногда говорил слова установленные, действия же неподобающие, как то: верчение головы, смешки, зевки, гримасы, ковыряние в носу или ушах, никогда себе не позволял. Относился он ко всему этому с серьезностью, для ребенка необычайной, не как к игре, а как к делу, от Бога ему предназначенному. Оттого, быть может, и не чувствовал он от занятий своих никакого восторга, приветственные крики народные были для него лишь сигналом к милостивому движению головы, а торжественные богослужения в храмах он никак не связывал со своим служением Богу – после них он всегда уединялся в спальне своей и молился отдельно перед иконой Богоматери, Анастасии принадлежавшей. Вот Иван совсем другой был. Тот всегда играл и любой игре предавался со страстью, когда же игра переставала его забавлять и наскучивала, он ее бросал безжалостно и другой отдавался. Так он и в царя играл, но об этом в свое время.

Некоторые люди, ко мне хорошо относящиеся, говорили, что Димитрий чем-то на меня похож, каким я в детстве был. Только, слава Богу, без припадков моих, прибавляли они и осеняли себя крестом, вслед за ними и я, чтобы отвести от ребенка эту напасть. А иные и так говорили, что Димитрий во всем больше на меня похож, чем на Ивана, можно подумать, что это мой сын. Наверно, и я то же чувствовал, потому так и любил его, а уж как несчастье великое у нас случилось, то я воистину стал почитать Димитрия за сына моего единственного.

* * *

За что Господь послал мне такое наказание?! Почему я гублю всех, кого люблю?! Сам гублю, своей любовью!

Вот и в той трагедии угличской, что с Димитрием случилась, один я виноват. Именно я придумал то паломничество долгое и настоял на нем, пусть никто мне в этом не возражал и не препятствовал. На так уж все одно к одному складывалось, что, казалось, сам Господь меня наставляет и путь мне указует. Во-первых, год скоро должен был минуть со дня вознесения в кущи райские сыночка моего единственного Васеньки, и хотел я сделать вклады большие в разные монастыри русские и помолиться за помин его души в местах святых. Во-вторых, десять лет исполнилось с момента ухода брата моего Ивана и хотел я в память о нем повторить весь наш путь скорбный, от Москвы до самого Белозера. В-третьих, мыслил я показать племяннику моему Димитрию, царю Всея Руси, хоть малый кусок державы, Богом ему назначенной. Он, по-моему, дальше Коломенского и не был никогда, отчасти из-за небрежения бояр и двора, а отчасти из-за излишней их осторожности. Вот и с матерью, царицей Анастасией, его по разным причинам не отпускали в ее богомолья частые. А со мной отпустили. Зачем, о, Господи?! Неужели и это Твоим попущением сделано?

Пуще всего хотел навестить Димитрий город мой славный Углич, о котором я столько ему рассказывал. Мне, не скрою, было это желание очень приятно, хотел я явить ему город мой во всей красе, показать плоды управления моего отеческого. Но зная, как разбалтывается народ без хозяйского пригляду, послал я вперед несколько дьяков и детей боярских, чтобы исправили они всякие упущения, за время моего трехлетнего отсутствия непременно случившиеся. Чтобы выкрасили что требуется, ямы на улицах основных замостили, пристань для встречи торжественной приготовили и винокурни тайные извели, чтобы народ в трезвости пребывал.

Отправились мы из Москвы на Фоминой неделе, чтобы успеть по высокой воде вольготно по рекам нашим проплыть. А к исходу третьей недели мы на ладьях, богато убранных, уж подплывали к Угличу. Извещенный мною заранее, весь город высыпал нас встречать. Впереди, у самой пристани, стояли епископ угличский и игумены всех монастырей и все священники в ризах торжественных, за ними дети боярские и приказные, потом выборные земские с купцами, а уж за ними море люда простого, как всегда, наибольшую и искреннейшую радость изъявлявшего.

Как я уже говорил, Димитрий к таким встречам равнодушен был, но тут сгорал от нетерпения и приказал подать одежды самые торжественные, сказал, что хочет явиться жителям города моего во всем блеске, чтобы запомнился им этот день на всю жизнь. Даже распорядился наложить на себя панагию драгоценнейшую в полпуда весом как свидетельство благочестия его и ревности в вере православной. Вспоминается еще, что, когда застегивали на нем кафтан парчовый, постельничий князь Дмитрий Оболенский заметил, что узок кафтан становится, растет быстро царь-батюшка и надо будет по возвращении следующие из хранилища достать, а еще лучше – новые пошить. И я кивнул рассеянно, не задумываясь, по обыкновению своему, о таких мелочах.

Вот причалила ладья к пристани, и под крики приветственные ступили мы на сходни: посередине царь Димитрий, по бокам, его под руки, по обычаю давнему, поддерживая, я и Григорий Юрьевич Захарьин, за нами, чуть поодаль, князь Иван Оболенский и другие бояре, нас в пути сопровождавшие. Вдруг услышал я треск предательский под ногами, и в то же мгновение доска подгнившая подо мной преломилась и я стал заваливаться вбок, невольно Димитрия за собой увлекая. Григорий Захарьин сделал попытку царя удержать, но от движения резкого и неловкого сам вслед за нами со сходней в воду сверзился. Уже под водой настиг меня крик ужасный, из тысяч глоток вырвавшийся. Я при падении руку Димитрия выпустил и сколько ни метался под водой вновь ее поймать уже не смог. Оттолкнувшись ногами ото дна, взмыл я вверх, чтобы воздуху глотнуть и осмотреться. Головы детской нигде не приметил, но уже летели поверх меня в воду гребцы с ладьи и народ встречающий несся к берегу, на бегу кафтаны скидывая. Я судорожно вздохнул и нырнул вниз, лишь под водой осознав, что это не сам я нырнул, а течение меня повлекло. Меня вытащили, хоть и брыкался я отчаянно, и назад рвался, если не племянника моего любимого спасти, так хоть утонуть. Извлекли и Григория Захарьина, он по дородности своей камнем на дно пошел. А вот Димитрия долго искали, по крайней мере, мне то время вечностью показалось. Его, как и меня, течение уволокло, украшения тяжелые не позволили ему всплыть, а скинуть он их не смог, тесным кафтаном спеленатый. Кабы не это, он бы выплыл, конечно, он ведь ловкий и сильный мальчик был, не то что Яузу, но и Москву-реку у меня на глазах переплывал.

Наконец, раздались крики саженях в ста ниже по течению, и несколько мужиков вынесли из воды бездыханное тело царя. Я, шатаясь и спотыкаясь на каждом шагу, побежал туда. Все расступились передо мной, и я упал на колени перед Димитрием, уже посиневшим. Но я все надеялся на чудо, мял его тело и пытался вдохнуть воздух в безжизненный рот, потом вдруг подумал, что никак ему не вздохнуть в тесном кафтане, и стал рвать пуговицы, которые все не подавались, тогда я выхватил свой кинжал, чтобы спороть их, и тут припадок накрыл меня. Рассказывали, что поранился я кинжалом, не сильно, но многокровно, так что залил кровью своей открытые лицо и горло Димитрия, тем усугубив ужас картины. Но я этого ничего не помню. Остался лишь шрам на руке, да боль в пальцах, кинжал сжимавших, говорят, их только на второй день разомкнуть сумели.

* * *

В Москву доставили два тела: юного царя, на подъеме жизни погибшего, и меня, лишь редким легким дыханием от трупа отличающегося. Тогда все были уверены, что не дни, часы мои сочтены. А некоторые уже записали меня в покойники, что и в летописи попало, я это потом сам видел и где видел – там вытер, а где не увидел – значит, так тому и быть. Говорят, человеку, ошибочно умершим объявленному, долгие годы жизни суждены, как видим, правильная эта примета.