Текст книги "Иван Грозный — многоликий тиран?"

Автор книги: Генрих Эрлих

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 28 страниц)

– Как, мы султану дань платим?! – взвился Иван.

– Платим, великий князь, платим, но в том никакого убытка или унижения нашей державе нет, – остудил его Адашев, – мы испокон веку десятину людскую в войско-орду набираем, а по многолюдству нашему можем с союзником верным и поделиться. А войско это янычарское, корней своих не забывающее, той дружбе дополнительной порукой будет. Мальчики эти живут и воспитываются при дворе султана, – продолжил он рассказ, – ратному делу обучаются, а как выучатся, так в фаланги встают. Нет у них ни имущества, ни семей, даже их жизнь им не принадлежит, ничто им не дорого, кроме милости султановой, и готовы они как псы бросаться на любого его супротивника и биться до последнего.

– Что же ты в земле турецкой не остался? – неожиданно спросил Иван. – По твоим достоинствам до больших высот мог взлететь.

– Так веру пришлось бы менять, а я человек верный, – ответил Адашев, – опять же есть там один человек, Михаил Соколов, по-ихнему Соколлу, а именем нареченным Мехмет, он из городишка Сокол под Полоцком. Быстро он шагает и в большом фаворе у султана, ему прочат в будущем место великого визиря. А я вторым быть не привык.

Прямодушный человек. Я улыбнулся и на Ивана посмотрел, но тот сидел задумавшись и, казалось, последних слов Адашева даже не слышал. Я брата хорошо знал, он специально разговор в сторону увел, чтобы мыслей своих не раскрывать. Видно, слова о войске особом, опричь него никому не подчиняющемся, крепко ему в голову запали. Сам-то он не сумел этого сделать, зато другиесумели.

* * *

Несладко нам с Иваном первое время было с Адашевым разговаривать, любому не по нраву будет свою необразованность дремучую ощущать, а уж нам и подавно. Но крепились державы ради.

Ведь мы карты, на которых вся земля поднебесная нарисована, первый раз из рук Адашева увидели. Мы по рассказам да именам бояр наших много земель знали – Суздальскую, Владимирскую, Ярославскую, Нижегородскую, Углическую, опять же Старицу – знатный город, удел брата нашего возлюбленного Владимира, и Псков, который наш дед воевал. Еще Казань, подрайскую землю, но рай – он далеко. Еще в сказках о Киеве слыхали, а есть ли такой город на самом деле, не ведали. Вот и вся наша земля. Литва, из которой мать наша пришла и куда бояре наши от обид бегали, это уже за рубежом. А Царьград вообще на краю земли.

А как развернул Адашев карту, мы и обомлели. Земля наша была огромна и простиралась от края и до края, с левого до правого, и с верхнего до нижнего. Лежала она, как бык в тесном стойле, лишь Туретчина в подбрюшье пристроилась, а все остальные страны как помет. То же, что мы раньше ведали, было размером с сердце бычье и находилось там же. Адашев же водил пальцем по карте и называл имена стран и улусов и рассказывал, сколько и какой дани они должны нам платить.

– Да где же она, дань-то эта? – воскликнул Иван. – Бояре сказывают, пуста казна царская.

– Знать, воруют, – ответил Адашев, – мне отец сказывал, что, когда он с посольством в Царьград отъезжал, князь Шуйский в плохонькой куньей шубе ходил и чуть ли не деревянной ложкой щи хлебал. А теперь шуба у него соболья и гостей он на серебре да золоте потчует.

Иван только зубами заскрипел.

– Да и то сказать, разбаловались данники, – продолжал Адашев, – посмотрели на малолетство твое и усобицы боярские и возомнили, решили сами себе государями быть.

– Недолго им на воле пастись осталось! – воскликнул Иван, вскакивая. – Острижем, а брыкаться начнут – под нож пойдут!

Я вслед за ним вскочил и тоже что-то подобное крикнул. А Адашев сидел и головой согласно кивал.

После такой географии мы с Иваном на историю накинулись – как и откуда пошла вся земля Русская и род наш великокняжеский. Мы до этого знали только правление отца нашего и деда, и то по рассказам, а летописей в руках никогда не держали. Читали же книги божественные, в них земли описаны неведомые и цари ветхозаветные, к нам отношения не имеющие. Лишь незадолго до этого Сильвестр принес нам книгу новую о городе Риме, римских кесарях и империи их, да в библиотеке бабки нашей нашлась книга на греческом об истории Византии. Прочитали обе, нашли, что они очень похожи, решили, что это одна и та же сказка, рассказанная разными словами, и отложили в сторону.

Адашев тоже те книги взял, пролистал понимающе – знаю, мол, и начал рассказывать ту же сказку, но уже третьими, своими, словами. А чтоб нам понятнее было, карту вновь разложил и по мере рассказа пальцем по ней водил, поясняя рассказанное. И божественные истории сюда же приплел и так все складно сложил, что история вдруг обрела и плоть, и кровь, и зримый образ. Больше всего нам с Иваном понравилось, что род наш восходит к императору Августу, его, правда, Адашев то так называл, то по-другому, но в древности у людей много имен было, кроме своего собственного еще имена родителей и дедов притягивали, а к ним в придачу имена всех святых покровителей, тут немудрено запутаться. Был у этого императора брат (это мне особенно понравилось, я даже в ладоши захлопал) по имени Прус, которому отошли все земли северные, от него мы по прямой линии происходим, и от него же пошло название для всего нашего народа и всей нашей земли. А уж потомки этого Пруса державу приумножили и расширили во все пределы. И Византия наше первенство признавала, в знак чего император ихний передал нам венец царский – шапку Мономаха, которая доселе в сокровищнице великокняжеской пылится без дела. С какой стороны ни посмотри, мы наследники великих империй и именоваться мы должны не великими князьями, и даже не царями, а императорами.

Тут голова у нас совсем кругом пошла, но Иван по извечной недоверчивости своей решил бояр порасспрашивать, каждого по отдельности, чтобы не сговорились. Те вопросам его не удивлялись. Да, говорят, все так и было и есть. И по себе водят, как по карте: соболя на шубах у нас из земли сибирской, смарагды из земли индийской, жемчуга из земли китайской, золото из земли бухарской, а вино у нас в животе франкское да гишпанское. А уж о древности родов своих могли говорить безостановочно.

– Что же вы мне этого раньше-то не рассказывали! – прерывал их Иван.

– А ты не спрашивал, – отвечали они дружно и добавляли снисходительно: – да и мал ты еще о таких делах думать.

Признаюсь, я до сих пор не знаю, все ли правдой было в рассказе Адашева, а если не все, то какая часть. И не от лености моей не знаю, а совсем наоборот – от избытка усердия. Чем больше узнавал, тем больше запутывался. Такая каша сейчас в голове! Вот Габсбурги австрийские тоже от Августа род свой выводят и от родства с нами не отрекаются. А в германских землях меня на смех подняли. Мы, говорят, когда еще ту империю разрушили и императоров тех извели. А будете на правах своих настаивать, так и вас побьем. И в подтверждение слов своих книги всякие мне под нос суют. История вроде похожая, да не совсем, сами, поди, и придумали. А что в книге написано, мне не указ, не всякой книге верить можно. Это я вам как писатель говорю.

* * *

Так и прожили мы с Иваном четыре года.

В левое ухо Сильвестр бубнит: «Вера зашаталась, народ русский благочестие оставил, ересям иноземным предается. Монастыри стяжательствуют, землями и крестьянами обрастают, деньги в рост дают. Монахи в дальних монастырях мужеложествуют, а в ближних с монахинями вместе в банях моются. Иной поп и Писания не знает, и службу путает, когда от небрежения, а когда и от пьянства. В народе стон, плач и скрежет зубовный, на дорогах разбой, в судах лихоимство. Торговля захирела, крестьяне оскудели, иные уж и не пашут, и не сеют. Казна царева пуста, а и из пустой воруют. В войске разброд, в боярской Думе смута».

В правое Адашев: «Земля русская обширна и обильная, вот только порядку в ней нет. Наведи порядок крепкой рукой, сядь на престол великокняжеский и правь с мудростью и твердостью во славу Господа и на радость народу. Непокорных усмири, бунтующих разбей, разбойников покарай. Бояр согни, людей служивых возвысь, войско воссоздай и сам во главе встань. Монастыри да церкви строй, но лишнее у монастырей себе в казну отпиши, их дело Богу молиться».

А сверху митрополит Макарий: «Аминь!»

И звенят колокола над Москвой, несется благовест: государю нашему, великому князю Иоанну Васильевичу шестнадцатый год исполнился, веселись, народ.

Но невесел был в те дни брат Иван. Он думу думал.

Глава 2. Два венчания и маленькая шутка

[1546–1548 гг.]

Крепко задумался тогда Иван. Больше трех месяцев из Кремлевских стен не выходил. До чего дело дошло! Я, обеспокоенный, его на охоту зазывал, но вотще, самую веселую осеннюю пору Иван упустил. И молился больше своего обыкновения.

А о чем он думал, чего у Бога просил, мне тогда было неведомо. И советники его ближайшие, постельничий Алексей Адашев и протопоп Сильвестр, и друг любезный, Андрей Курбский, в тревоге ходили – не звал он их на совет. Дума же боярская ничего не замечала, вела свои дела, как встарь.

Лишь когда санный путь лег и морозы завернули, призвал Иван к себе митрополита Макария и долго с ним говорил. А как вышли они из палаты, то все мы, ожидавшие рядом, поражены были происшедшей с Иваном переменой. Лик его был светел, а глаза, чуть влажные и блестящие, смотрели куда-то вдаль, поверх наших голов. И Макарий был радостен сверх меры, все причитал: «Ох, счастье-то какое!» и «Хвала Господу, сподобил на старости лет!», даже всю дорогу к крыльцу чуть подпрыгивал, что его сану не подобает. А вернувшись к себе в митрополичьи палаты, первым делом разослал гонцов ко всем боярам, потом же отпел благодарственный молебен в храме Успенья. И мы на том молебне, не зная еще, в чем дело, веселились сердцем.

На третий день собрались в тронной палате митрополит и святители, бояре и сановники знатные, и я с ними. Вышел к нам Иван в одеждах торжественных, как на прием послов иноземных, обвел всех взглядом кротким и ласковым и сказал: «Уповая на милость Божию и на Святых заступников земли Русской, имею намерение жениться. Хотел по примеру славных пращуров наших искать невесту в иных царствах, но, рассудив основательнее, отложил эту мысль. Во младенчестве лишенный родителей и воспитанный в сиротстве, могу не сойтись нравом с иноземкою. Будет ли тогда супружество счастием? Желаю найти невесту в земле родной по воле Божией и благословению первосвятительскому».

Макарий же ему с умилением ответствовал: «Сам Бог внушил тебе намерение, столь вожделенное для твоих подданных! Благословляю оное именем Отца Небесного!»

Собравшиеся зашевелились, зашумели. Иные славили рассудительность державного отрока, а другие, много тише, говорили о том, что отрок-то в мужа превращается, из великого князя по величанию становится правителем на деле, что из этого выйдет – неведомо.

Тут Иван руку поднял и все разом умолкли.

– А до женитьбы своей хочу исполнить древний обряд предков и венчаться. – Тут он замолчал, обвел всех взором горящим и пророкотал: – На царство! Царем Всея Руси! Во славу Господа нашего Иисуса Христа и державы нашей! – и положил на себя крестное знамение.

И такая тишина повисла, что буде в это зимнее время хоть одна муха в палате, и ту слышно было бы. Иван как бы раздувался, глаза от напряжения круглил, и увидели тут все, что перед ними – царь. И я увидел. Это ли мой брат, с которым я в одной кровати, бывало, спал? Это ли товарищ моих детских игр? Не узнавал я его, и склонился перед ним, и вместе со всеми слился в крике восторга. Так все устали от безвременья и лихолетья, от своих же собственных мелочных свар, что, узрев истинное величие, тут же пали перед ним ниц. Владей нами, царь-самодержец, казни и милуй, мы твои верные холопья. Но направь нас на подвиг, дай жизнь прожить в славе, а уж мы не посрамим ни тебя, ни предков наших, ни всю Землю Русскую! Даже старцы седобородые рыдали навзрыд, а обо мне и говорить нечего.

Всколыхнулось сонное царство. Таких два дела великих разом, два венчания, это вам не рать собирать. Я разрывался на части, не зная, к какому из двух лучше пристать. Везде боялся не успеть, всюду опаздывал.

Святители взялись за венчание на царство, там Макарий с Сильвестром всем заправляли. То помогло, что дело небывалым только на словах было, дед наш Иван Васильевич венчал внука своего на царство и остался с тех времен свиток «Чин венчания на царство Димитрия-внука». Но вслух об этом старались не говорить, чтобы не сглазить, не притянуть к торжеству напоминания о его горестной судьбе. На людях же поминали только Владимира Мономаха, о котором ничего, кроме преданий, не осталось. Да извлекли из бабкиной библиотеки всякие свитки о византийских порядках, но ничего нового там не раскопали. Еще нашли в царевой казне шапку Мономаха и подновили – мех моль съела, а парча от времени поползла.

Бояре же принялись за другое дело государево – за женитьбу. Тут на первых порах Адашев заправлял, как самый молодой и резвый. На следующий же день по объявлению Иванову разослали по всем землям русским, к князьям, боярам и детям боярским грамоты с печатью великокняжеской.

И написано там было следующее: «Когда к вам эта наша грамота придет и у которых будут из вас дочери девки, то вы бы с ними сейчас же ехали в город к нашим наместникам на смотр, а дочерей девок у себя ни под каким видом не таили б. Кто же из вас дочь девку утаит и к наместникам нашим не повезет, тому от меня быть в великой опале. Выбирать из тех девок ростом не мелких, телом не худощавых и не плоских, с лицом приятным, с кожей белой и чистой, с волосом густым и только на голове, а тех, у кого и на ногах есть, обратно домой отсылать. Девок же выбранных на перекладных со всей возможной быстротой в Москву доставить. Смотру же в Москве быть на тридцатый день от Рождества Христова».

Затея для державы нашей привычная, вот и отцу нашему первую жену так выбирали. Дело суетливое, но веселое и радостное, особливо для девок.

* * *

Первым приспело венчание на царство. Лучше бы было наоборот, и благолепнее, и солиднее, ведь и брат первым делом о женитьбе заговорил, а уж потом – о царстве. Но вожделел Иван царского венца много сильнее, чем жены, ему пока неизвестной, вот и подгонял Макария. Но когда все уже было готово, сам сдержал нетерпение, удалился на несколько дней для поста и молитвы, потом призвал к себе митрополита, исповедался ему в грехах и, разрешенный, со спокойной совестью, причастился Святых тайн.

На следующее утро, а было это 16 января, Иван торжественно вышел в столовую палату, где его уже ждали все бояре, а воеводы, князья и чиновники, числом более трехсот, стояли в несколько рядов в коридоре, лестницах, и сенях, оставляя между собой чистое место для прохода.

Ход открыл Благовещенский протоиерей Феодор, которому Иван вручил золотое блюдо с лежащими на нем Крестом Животворящим, шапкой Мономаховой и бармами царскими. За ним ступал дядя наш князь Михаил Глинский, как старший ближайший родственник. А в сопровождении люди служивые, казначеи да дьяки.

Как дошли они до храма Успения, так через весь двор Кремлевский, от великокняжеских палат до храма, расстелили широкий, в семь локтей, бархат алый, нетронутый. В пяти шагах от дорожки по обе стороны выстроилась стража царская, облаченная в новые кунтуши, крытые голубым сукном и подбитые беличьим мехом. Первый ряд стражи, обращенный к дорожке, стоял недвижимо с бердышами у ног. Второй же, сцепив руки, сдерживал народ московский, стекшийся в изобилии в Кремль поглазеть на зрелище невиданное и в надежде на богатые подарки.

Ивана облачили в шубу знатную, из двухсот соболей отборных, и шапку в локоть высоты из лисицы чернобурой. Он первым ступил на бархатную дорожку, явив себя народу православному. Пока же народ изъявлял свою любовь к государю криками громкими, за спиной его ход выстраивался. Бояре до последнего о местах спорили, но тихо, больше пихались. Наконец тронулись. Впереди шел Сильвестр с крестом и святой водой, кропя ею на обе стороны и попадая больше на стражей да бердыши их. За ним выступал Иван с лицом каменным, устремленным только вперед. А полы шубы его покрывали всю дорожку и долго за ним влеклись, так что я все боялся на них наступить. Потому как за Иваном шел я, один, а князя Владимира со мной не было, его Господь, который все видит, болезнью медвежьей поразил. И тетки Евфросиньи не было, не женское это дело. А уж за мной в два ряда шли бояре, князья и прочий двор.

У распахнутых дверей храма с Ивана совлекли его шубу и шапку, и украшенную жемчугом тафью, обнажив свежебритую голову. Отцепил Иван от пояса и кинжал свой, рубинами украшенный, и мне передал. Так, смиренный, в одном лишь кафтане парчовом и далматике узорчатом, на плечи наброшенном, вступил он в храм, приложился к иконам и подошел под благословение к митрополиту, который ждал его во все время в храме. После этого и мы все вступили в храм и заполнили его весь, оставив лишь широкий проход в центре, где лежал тот же бархат алый, а рядом с ним полоса камки шелковой, узорчатой. Митрополит отслужил молебен, и все мы внимали ему с таким чувством светлым, которое бывает только на Рождество Христово да на Пасху. Потом подошел митрополит к Ивану, поднял его с колен и препроводил за руку к амвону, и ступал Иван по бархату, а митрополит по камке. Амвон же возвышался на двенадцать ступеней посреди храма, и стояли на нем два кресла резных, одетых золотыми паволоками. Как поднялись они на амвон, так грянуло многолетие великому князю Иоанну. Архимандриты вынесли богато украшенный налой, установили его перед амвоном, положили на него утварь царскую, Иван же в это время сидел в кресле и смотрел поверх толпы на образ покровителя своего небесного, Иоанна Крестителя. Когда же все приготовлено было, Иван вместе с митрополитом поднялись со своих мест, Макарий принялся громогласно молиться: «Господи, Боже наш, царь царей, господь господствующих, через Самуила-пророка избравший Давида, раба Твоего, и помазавший его во цари над народом Твоим Израилем, услыши ныне моления наши, недостойных Твоих, и воззри от святости Твоей на верного раба Твоего Иоанна, которого Ты избрал возвысить царем над святыми Твоими народами, которого Ты искупил драгоценнейшею кровью сына Твоего единородного, и помажь его елеем радости, защити его силою вышнею, возложи на главу его венец из драгоценных камней, даруй ему долготу дней и в десницу его скипетр царский, поставь его на престол правды, окружи его всеоружием справедливости, укрепи его десницу и покори ему все варварские языки, и да пребывает сердце его всецело в страхе Твоем, дабы смиренно внимал он Тебе; отврати его от неправой веры и яви его истым хранителем заповедей Твоей святой вселенской церкви, да судит он народ в правде, и да дарует правду бедным, и да сохранит сыновей бедных, и да наследует затем царствие небесное».

Потом возвысил Макарий голос и возвестил: «Яко есть твоя держава и твое царство, так да будет хвала и честь Богу Отцу и Сыну и Святому Духу ныне и во веки веков», – после чего возложил на Ивана Крест Животворящий на цепи царской, бармы царские на плечи его и венец Мономахов на голову его. А как возложил венец, так грянуло новое многолетие, на этот раз государю и царю Всея Руси Иоанну Васильевичу, да такое, что содрогнулись стены храма, а вслед за этим ударили колокола храма Успения, их подхватил перезвон других церквей московских, и понеслась благая весть по всей Земле Русской.

А как отслушали божественную литургию, Иван сошел с амвона и торжественно пошел один по середине прохода, ступая с бархата на камку, с камки на бархат, отвечая благосклонно и с легкой улыбкой на поздравления и славословия бояр. И руки его были чуть раздвинуты в сторону, и ближайшие к нему падали на колени и те руки целовали. А что иные ныне пишут, будто бы держал он в руках державу и скипетр, то те врут непотребно, такого не было.

У дверей, загодя туда пробравшись, стояли уж мы с дядей Михаилом Глинским. Держал тот огромную мису с деньгами золотыми, подперев ее животом своим знатным, и как подошел к нам Иван, я первым делом прицепил к поясу его кинжал, а потом стал осыпать его теми деньгами, и продолжал то же на крыльце, пока деньги не кончились. Народ, истомившийся долгим ожиданием, взорвался криками приветственными, и Иван кивал на обе стороны милостиво.

Из храма Успения отправились мы торжественно сначала в храм Михаила Архангела, где выслушали литургию над гробницами предков наших и где через крестное знамение Иван их благословение получил, а затем в храм Благовещения, где Иван отдал себя под защиту Пресвятой Богородицы. И в обоих храмах, в преддверии и на выходе, осыпал я Ивана дождем из монет золотых, по три мисы каждый раз, так что у меня даже руки заболели.

Сев же за стол пиршественный, услыхали мы с улицы крик, от которого кубки, еще пустые, зазвенели. Послали молодого Ивана Шуйского проведать, в чем дело, и, вернувшись не скоро, тот рассказал, что, как ушла стража, так народ московский бросился к храмам и не токмо все монеты собрал, но и место царское в храме Успения разобрал, а поволоку золотую на лоскуты порвал, как кричали, на память, а скорее, на пропой. Людишек при этом потоптали сорок девять человек, из них насмерть всего пять. Иван, а вслед за ним и мы все над рассказом долго смеялись, и Иван явил первую милость царскую, повелев никакого розыску не делать и виноватых в разбое не казнить.

* * *

Между тем в Москву стали съезжать невесты царские. Их по указу государеву доставляли на ямских лошадях с малым сопровождением, но вслед им по укатанным зимникам потянулась вся их родня, и ближняя, и дальняя, все надеялись при счастливом выборе обрести великую милость, шапки боярские и местечки хлебные для кормления. И столько их было, что, казалось, вся Русь в гости к Москве пожаловала. Все искали места у престола царского и готовы были на все по слову государеву, тогда и возникла у Ивана мысль о воскрешении дедовской традиции – Соборов. Всей этой толпе страждущей Иван повелел расселяться, где кто приткнется, а девицам отвел палаты обширные в Кремле. Явились они числом одна тысяча восемьсот девяносто две, потому селить их пришлось в некотором стеснении, по двенадцати на палату.

Проводить первый отбор Иван поручил боярам своим ближним, дяде Михаилу Глинскому, князьям Андрею Шуйскому, Михаилу Воротынскому, Василию Серебряному и Ивану Мстиславскому, мужам степенным, но не дряхлым, способным оценить красоту девичью. Ближайших же советников своих отставил, Алексея Адашева – за молодость, а Сильвестра – за сан священнический и за излишнюю подозрительность к женскому полу, в котором тот видел сосуд дьявольский.

Сам же Иван в выборе не участвовал, ибо ему это было невместно. Мне тогда казалось, что Иван к женитьбе не то что остыл, но равнодушен сделался. И о женщинах, Сильвестра, видно, наслушавшись, заговорил недобро: «Что есть женщина? Сеть для мужей». Или: «Что такое женщина? Гнездо ехидны». Или: «Мудрец ежедневно благодарит Господа Бога, что он создал его русским, а не варваром, человеком, а не животным, мужчиной, а не женщиной». Но это уже не от Сильвестра, а из какой-то книги светской, а из какой, я не помню.

Но все же любопытство распирало, особливо меня, и мы с Иваном пошли глянуть одним глазком на церемонию выбора. Дворец великокняжеский, дедом нашим построенный, хитрое имел устройство, было в нем много ходов тайных, так что правитель мог, оставаясь незримым, слышать, а иногда и видеть, что в разных палатах происходит. Мы с Иваном эти ходы еще в детстве, в беспризорстве по дворцу бродя, разведали. И теперь, отодвинув тайную задвижку в малой столовой палате на женской половине, мы по очереди приникали к маленькому окошку.

Бояре сидели в ряд в креслах, а перед ними, в трех шагах, лежала лента белая, к ней выходили по очереди девицы, отвешивали поясной поклон, называли имя свое и имя отца и застывали в ожидании. Все девицы были простоволосы и в рубашках летних, белых, пояском тонким препоясанных, и без украшений, чтобы блеском камней очи не зажигать – сами гореть должны. А еще особым указом было запрещено им лицо белить, брови сурьмить и румяна класть, а чтобы не вышло обману, перед выходом им лицо усердно терли с мылом, не всеми, возможно, до сей поры виданным. Окинув взглядом девицу, бояре быстро переглядывались между собой и делали знак подручному, кому-то из младших Шуйских, тот брал с одного блюда платок, вышитый золотом, а с другого украшение какое-нибудь женское и протягивал девице. Та брала с поклоном, но отходила со взглядом потухшим к правым дверям. Так много их прошло, но вот вдруг перед одной бояре особенно долго переглядывались, согласно головами кивали, а как сделали знак подручному, так тот девицу взял за руку и отвел ее к дверям левым. И хоть осталась девица без подарка царского, но весела была – отбор первый прошла.

Ивану этот хоровод девичий быстро наскучил.

– Чай, без меня выберут, в этом, верю, они мне зла не желают, – сказал он, позевывая, – и свою родню никому пропихнуть не удастся, уж за этим они зорко следить будут, тут им не стакнуться, этим дай волю, глотки друг другу перегрызут. Недаром я их выбрал, – усмехнулся он недобро. – Да и не возьму я жену из родовитых, – продолжал он, – мне эта родня боярская и так поперек горла стоит.

Давно не говорил он со мной так откровенно, и я поцеловал его благодарно в плечо.

Как завершили свое дело бояре, отобрали двадцать четыре первейшие красавицы, тут и женская очередь подоспела, без них в этом тонком деле, признаем, никуда. Тетка Евфросинья все в главные лезла, напирая на то, что она ближайшая царева сродственница, но Иван справедливо ответствовал, что есть и ближе, и старше, и поставил главной бабку нашу родную, Анну Глинскую. А тетку Евфросинью совсем отставил, сказав ей прямо, что она из тех хозяек, что из ста телушек завсегда одну-единственную яловую выберут. В помощь же бабке Иван отрядил трех жен боярских, трех повитух опытных и двух лекарей немецких, хотя и возражали сильно против их участия, особливо девки и родня их многочисленная. Осмотрели девиц со всем тщанием и женской ревнивой дотошностью, большинство, одарив богато, выбраковали, а шестерых на последний, царев суд представили.

В назначенный день выстроили их рядком все в той же палате, но уже принаряженных, в опашенях парчовых, колоколом спадающих, из-под них едва белые сапожки дивной работы выглядывают, рукава до самой земли спускаются, на головах уборы жемчужные, нитями своими спереди до бровей подведенных доходящие, сбоку до плеч, а сзади косу длинную прикрывающие, а на шеях лебединых ожерелья широкие, драгоценными каменьями блистающие. Все это было из царских кладовых и девицам в приданое жаловалось, если их выбор царский минует. А лица девицам можно было и не румянить, так они пламенели из-за тяжести одеяния, и от жарко натопленных печей, и от ожидания томительного решения их судьбы.

Мы же с братом и с Алексеем Адашевым стояли за занавесом парчовым и в щелку на девиц смотрели. Я хоть и молод был, а все же взыграло ретивое – такие красавицы! Ну как тут выбирать?! Промелькнула даже, единственный раз в жизни, зависть к султану турецкому с его верой магометанской: уж он бы не раздумывал, не выбирал, а всех бы гуртом на свой Диван, ой, спутался от волнения, в свой бы гарем определил. А Иван, вот ведь бессердечный человек, тот был спокоен, если и смотрел на девиц, то лишь следуя рассказу Адашева, который, сверяясь со списком, докладывал о каждой, какого она роду, и много ли у нее родни, да где у них вотчины. Иван мне потом признался, что он уже тогда, за занавесом, выбор свой сделал, отметил Анастасию Захарьину-Юрьеву за сиротство ее, за род ее незнатный, ведущий счет от Андрея Кобылы, недавнего выходца из земли Прусской, за вотчины их небогатые в западных областях, от бояр наших подалее. Отец ее Роман Юрьевич, недавно умерший, служил и отцу нашему, и нам в малолетство, не на больших местах, но честно. От его имени и пошел этот самый кровопийственный род – Романовых, но кто тогда об этом знал?!

Но вот Иван оставил нас с Адашевым и вышел в палату, никому ни слова не сказал, не кивнул, лишь прошелся медленно вдоль строя девиц раз, и другой, и третий. А те царя и чьего-то из них мужа будущего первый раз узрели и от вида такого молодца – пусть царь, пусть псарь! – задышали шумно, закраснелись пуще прежнего, очами заполыхали, разве что дырки на Ивановом кафтане не прожгли. Наконец, Иван остановился и с легким поклоном протянул платок одной из девиц, той самой Анастасии. Простой платок, без всяких кружев и шитья узорчатого, но его Анастасия потом пуще всяких реликвий святых хранила, а умирая, с тела своего сняла и мне подарила. Он и теперь у меня, и Романовым я его ни за что не отдам. То Иванов платок, брата моего единственного, Царя Блаженного.

* * *

Правильно люди говорят: браки совершаются на небесах. Ведь сколько девиц красных в Москву съехалось, и Иван особо не выбирал, просто ткнул пальцем в небо, но – в небо! – и выбрал ту единственную, которая была ему суждена. Все при ней было, и целомудрие, и смирение непоказное, и благочестие в меру, и сердце чувствительное, и ум, женский, конечно, о красоте я уж и не говорю. Лишь одна женщина на всем белом свете могла с ней сравниться, моя княгинюшка, потому и были они во всю их жизнь совместную как сестры родные, что одно уже поднимает их над всем женским племенем.

Со свадьбой не тянули. Как только сделал Иван свой выбор, тут же и огласил его митрополит в храме Успенья, а там и пир готовить стали. Свадьба царская – дело, как я уже говорил, государственное, потому и нет в ней той теплоты семейной, той обрядности дедовской, милой, того веселия легкого, как было, скажем, у нас с княгинюшкой, потому и говорить о ней нечего. Упомяну лишь, что обряд был 3 февраля, в четверток Всеядной недели, в храме Успенья и совершал его, что понятно, сам митрополит. А гуляли всей Москвой больше недели, прихватив и дни масличные. Народу выкатили много бочек вина и закусок разных, а уж о том, что подавали во дворце, бумаги не хватит описывать. Царь щедро раздавал милости, особо выделяя родню нашу новую, голоштанную, царица же молодая питала нищих, чем сразу заслужила себе доброе имя в народе и благословения неизменные.

А как кончился пир, то, у всех прощение испросив и прощения раздав, царь с царицей отправились пешком на богомолье в Троицу и провели там первые недели Великого поста, ежедневно молясь над гробом Святого Сергия о благоденствии державы нашей и о быстром прибытке в их семье.

* * *

Вернулись они в Москву, и вновь не узнал я брата: то и не смотрел в сторону невесты, а теперь с молодой жены глаз не сводит, руку ей все поглаживает и даже при посторонних слова ласковые говорит, не только при мне, который в их семейном деле тоже посторонний, но и при боярах, даже при Шуйских. И не телесными играми Анастасия Ивана присушила, что бы там ни говорила потом тетка Евфросинья, забывая, что в то время Великий пост был, а пост он во всем пост и Иван во всю жизнь соблюдал это нерушимо. Присушила она его лаской душевной и словом добрым. У Ивана завсегда так было: недоверчивый с детства к людям, он тяжело с ними сходился, но уж если отмечал кого, то прилеплялся к нему всем сердцем. Так и с Андреем Курбским было, и с Алексеем Адашевым, и с Сильвестром.