Текст книги "Шотландия: Путешествия по Британии"

Автор книги: Генри Мортон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 36 страниц)

Он был человеком, склонным к раздумьям и сомнениям, из числа тех, кто даже в момент успеха ожидает неизбежных неудач, и, безусловно, всегда пребывал в разочаровании, и это стало для него привычкой, укоренившейся меланхолией и непрестанным чувством несправедливости.

Говоря современным языком, он страдал от мании преследования.

Он разделял с Нельсоном многие черты гениальности. Он был невероятно честолюбив, по-детски любил почести. Его вдохновляли действия, бездеятельность же приводила в уныние и меланхолию. Оба эти моряка были несчастны в любви, оба предпочитали не богатство, а славу.

Немногие люди изображались в описаниях в виде такой злой карикатуры, как Пол Джонс; и его это терзало. Помимо всего прочего, он жаждал популярности, похвалы – а его ненавидели и очерняли.

Любопытно, что бунтовщики, не обладавшие его силой характера или способностями, встретили большую благосклонность времени, стали национальными героями. Вероятно, его величайшая вина состояла в том, что он был шотландцем, который никогда не выказывал привязанности к родной земле.

Но рассматриваете ли вы его как «пирата» – хотя я отказываюсь понимать, как первый офицер, вышедший в море под звездно-полосатым флагом, может быть «пиратом», – или считаете бандитом, факт остается фактом: Джонс был потрясающим моряком и, на мой взгляд, одним из самых интересных людей, внесенных в свиток славы Гэллоуэя.

7

Аббатство Дандреннан вздымает разрушенные арки в нескольких милях от устья Солуэй. Старинные надгробия тонут в траве, они изъедены ветрами и дождем, кое-где жмутся к замшелым стенам, и на них еще можно различить полустертые силуэты мертвецов. Деревня Дандреннан, одинокий ряд домиков, вытянута вдоль невысокого холма и отстоит на двадцать миль от водоема, а вдали синеватыми складками простираются горы Камберленда. Кажется, они совсем близко, так что в ясные дни можно различить на их склонах белые фермерские строения и небольшие, ярко-зеленые поля.

Вы просите ключ и направляетесь по крутой тропинке, чтобы войти в руины великой церкви, которую во славу Божию в 1142 году возвел Фергус, король Гэллоуэя. Здесь обосновалась колония монахов из Риво, Йоркшир. Сторож не побеспокоит вас обычными намеками на то, что пора уходить, так что сможете бродить там, сколько пожелаете.

Думаю, следует посидеть подольше в прекрасном здании, где некогда жили монахи, а теперь через рухнувший потолок видно небо, и вспомнить величайший момент в истории этого аббатства – последнюю ночь, которую Мария Стюарт провела в Шотландии…

Через одиннадцать дней после того, как молодой Уилли Дуглас похитил ключ от замка Лохлевен и перевез королеву, после одиннадцати месяцев заточения, по воде на свободу, вокруг нее собрались дворяне, чтобы дать бой при Лэнгсайде.

Это произошло несчастным утром 13 мая 1568 года. Мария, королева шотландцев, сидела верхом, обозревая окрестности деревни Лэнгсайд, в нескольких милях от Глазго. Через три четверти часа она бросится прочь, в гонке пытаясь сохранить жизнь. Ее армия будет окружена. За ней отправится погоня. Лорд Херриз направит ее в Гэллоуэй. И она увидит эту унылую землю во второй раз и будет смотреть на нее сквозь слезы.

За первый день она проскакала 60 миль. Когда лошади устали, их отпустили, и беглецы прятались в вереске. Они передвигались только по ночам. Они скрывались в узких горных долинах и в пещерах. Голова Марии была выбрита, она носила темный парик. Когда миновали очередной мост, спутники его разрушали; так, мучительно, побежденная королева добралась от высот Гэллоуэя до гостеприимного берега Солуэя.

Не существовало больших оптимистов, чем Стюарты. Даже в тот миг, скитаясь, словно цыганка, по горам, молодая, двадцатишестилетняя женщина была полна новых надежд. Она отправится к своей кузине Елизавете, и вместе они разработают план действий. Мария всегда хотела встретиться с Елизаветой. В поражении и отчаянии ее сердце вновь обратилось к успешной кузине, повелительнице Англии.

Она остановилась в домике, уставшая как собака. Там нашлись только вода и овсянка. Мария позвала бедную женщину, поблагодарила ее за гостеприимство и спросила, что может сделать для нее. (Стюарты всегда вели себя истинно по-королевски в период бедствий.) Женщина ответила, что мечтала иметь собственный дом, и королева сказала, что он будет принадлежать ей.

Историки удивляются, каким образом в канун полного провала, в последние часы пребывания в Шотландии, она могла оказывать подобные милости. Вероятно, лорд Херриз, главный землевладелец региона, присутствовавший при этой сцене, обещал исполнить волю королевы.

В Дандреннане ее встретили монахи. История гласит, что Мария провела последнюю ночь в этом аббатстве, но, согласно легенде, она нашла кров вне стен монастыря. Предание рассказывает, что бедная королева, одинокая, измученная и терзаемая напастями, которые безжалостно преследовали ее, нуждалась в человеческом участии. После битвы при Лэнгсайде при ней не было придворных дам. Она направила их в разные стороны, чтобы запутать преследователей. Теперь она осталась одна, наступала ночь. Она заметила маленького мальчика и попросила о ночлеге. Так что королева шотландцев провела последнюю ночь на своей земле, согреваясь вместе с неизвестным ребенком.

Вероятно, ее последнее совещание состоялось в ныне разрушенном здании аббатства Дандреннан. Можно вообразить, как измотанные гонкой и пешим переходом последователи умоляли ее остаться в укрытии в собственной стране. И можно представить, как она, такая странная после бритья головы, в темном парике, упрямо твердила о новой, засевшей в сознании мечте насчет дружбы с Елизаветой. Неподалеку от аббатства есть место, называемое Порт-Мэри, это большой камень, омываемый приливами. Говорят, от этого камня утром королева отправилась на рыбацкой лодке в Англию.

Мужчины преклонили колена перед королевой шотландцев, которая прощалась с Шотландией. Аббат благословил ее, а монахи молились. Она вернется из Англии с победоносной армией!

Но, должно быть, какой-то намек на ее печальную участь, на девятнадцать предстоящих лет заточения, на плаху Фодерингэя мелькнули перед архиепископом Сент-Эндрюса: когда лодка отчаливала, он по пояс вошел вслед за ней в воду и схватился обеими руками за планшир, умоляя королеву остаться в Шотландии.

Но ветер уже наполнял парус. День был бурный. Приходилось идти против ветра и прилива в течение четырех часов, а затем впереди замаячили синие горы Камберленда. И королева ступила на берег…

Полагаю, что в ясный день прибрежная дорога от Дандреннана до Балкари-Пойнт – одно из самых прекрасных мест в Гэллоуэе. В сторону суши простираются зеленые, волнистые холмы, поросшие вереском, а над водой виднеются контуры гор Англии – мягкие линии, синие, словно дым.

Но, каким бы замечательным ни был день, сколь бы мягко ни дул солоноватый морской бриз, невозможно увидеть лодку, что идет в сторону Англии, и не испытать смутную тоску, не почувствовать укол в сердце.

Глава четвертая.
Шотландские святые и мученики

Я ныряю в Гэллоуэй, слышу о Деворгилле Доброй, влюбляюсь в город Ньютон-Стюарт, взбираюсь на могучий Меррик, вижу Вигтаун и его мучеников, а также «белую церковь» святого Ниниана, а потом, обследуя Малл, нахожу пруд, в котором разводят треску.

1

Я хотел бы собрать целую толпу людей, которые устали от городов, и провезти их по Гэллоуэю. Там нас ждали бы ясные дни, и мы прогулялись бы по прекрасной дороге вдоль побережья от Гейтхаус-оф-Флит до Ньютон-Стюарт. Мы исследовали бы все боковые ответвления этой дороги, теряли путь, сидели на каменных стенах и рассказывали истории, восхищались проливами, склонялись над перилами мостов и смотрели на коричневую речную воду, текущую под ними.

В Ньютон-Стюарт мы бы прошли по мосту через Кри и завидовали бы тем, кто живет в домах, выходящих на водоем, словно в Венеции. Как замечательно рыбачить не вставая с постели! Мы нашли бы небольшую гостиницу, где симпатичная девушка застенчиво сообщила бы нам, что вода у них не ахти как хороша, зато пиво что надо.

В какой-нибудь из дней мы бы собрались с духом и полезли вверх по ужасной горной тропе, которой пользуются лишь контрабандисты. Она вела бы нас на север, в Эйршир, и с каждой милей пейзаж становился бы все более суровым и диким. Из вереска, прямо у нас из-под ног, вспархивали бы куропатки, и мы видели бы одиноких ястребов, кружащих в облаках. А потом мы бы сделали привал на берегу горного озера, скажем, Макатерик или Лохрекар, и упивались бы уединением, как целительным бальзамом для разума. И мы пришли бы в совершенно заброшенную деревеньку, забытую в вересковых пустошах, затянутую туманом, наползающим с торфяников.

А потом мы бы отправились к замку Трив и вспомнили бы дни, когда дикие Дугласы бурей проносились по этой земле во главе тысяч вооруженных людей.

Но были бы и пасмурные дни, моросил бы мелкий дождик, и серые стены сверкали от влаги, а серые холмы казались бы причудливой паутиной. Церковные дворы Гэллоуэя сочились бы влагой, а серые камни высовывались из высокой, неухоженной травы. Мы бы предавались меланхолии и читали надписи на могильных плитах ковенантеров, глубоко врезанные в неподатливый материал слова эпитафий, заполненные водой, словно над ними кто-то горько плакал.

И еще нас ждали бы росистые утра, и мы вставали бы очень рано и видели тени белых ферм, странным образом лежащие на траве, наши отпечатки – черные на холодном серебре росных лугов, – и нас восхищал бы солнечный свет, пробивающийся сквозь полупрозрачные кроны березовой рощи, сверкающий на кроваво – красных ягодах рябины. Мы молча шли бы по дорогам между серыми каменными оградами, чтобы вернуться к завтраку – обильному, с беконом или последним в этом сезоне молодым лососем.

И мы гуляли бы под дождем, который так часто омывает Гэллоуэй, делает траву ярко-зеленой, а стены более темными, а иногда, поставив рядом тарелку сыра и кружку эля, мы доставали бы из надежно защищенного от непогоды кармана сумки томик Мактаггарта, вытягивали ноги к огню гостиничного очага и читали страничку-другую из его «Энциклопедии».

Мне было всего шесть лет от роду… бегал повсюду, ловил бабочек, строил домики на речных берегах и украшал их белесыми ракушками, принесенными со взморья; переходил вброд ручьи, бежавшие возле дома, и пересохшие русла. Единственной спутницей моей была сова; мне принесли ее птенцом из старого замка; я кормил ее мышами, но потом она нашла местечко на чердаке зернохранилища и стала сама в избытке ловить мышей; однажды она вылетела из своего скверно пахнущего укрытия, чтобы искупаться, она делала это в бочке у двери, и тут вышел петух и вонзил огромные шпоры в череп моей бедной совушки. Я много дней ее оплакивал. Наконец меня решили вместе с сестрами отправить в школу, и тут начались настоящие бедствия. Ничего-то я не мог выучить. Меня отправили на латынь раньше, чем толком освоил английский, позднее я слышал фразу: «Нельзя отправлять ученика изучать латынь, пока он слишком мал». По правде говоря, я был слишком мал для этого, и ничего не мог выучить. Меня то и дело пороли, и спасло меня от безвременной смерти лишь решение родителей покинуть Леннокс-Плантон и отправиться на ферму Торрз в приходе Кирккадбрайт. Сельская школа находилась рядом с нашим домом, надо было только холм миновать. Учитель вообще не учил нас латыни. И там было кое-что хорошее для меня: это был совсем простой, спокойный человек, он хорошо учил счету, мог читать и отлично писал. Если я освоил какую ученость или приобрел талант, так все благодаря ему, я в долгу перед этим учителем за все, в чем преуспел. Был бы он деспотом, который дает задания, обязывает школьников зубрить их, а потом порабощает умы в их нежном состоянии, и который совсем не ценит чувства, тогда про меня, Мака, никто бы и не услышал. Я бы выполз из такой школы, как искусственный червь, слепленный человеком, и искры бы живой во мне не осталось. А когда бы ни случались по соседству охота на лис, кораблекрушение или добрая игра или что еще подобное, школа сразу распахивалась для всех, кто хотел побежать и посмотреть; и я тоже редко оставался в классе. Я не так уж заботился о своих книгах, предпочитая игры и забавы, поиски яиц чаек, карабкался на деревья, чтобы посмотреть на птенцов в гнездах, ходил на рыбалку, посещал все лотереи, чаепития, ярмарки, а почему бы нет? Как только появлялись признаки, что предстоит нечто интересное, я сразу был там; ничто не могло удержать меня, но по мере взросления я находил в этом все меньше новизны.

Я бы назвал этот отрывок хорошим, честным повествованием. В этом человеке определенно сохранилось нечто мальчишеское. Джон продолжает:

На тринадцатом году жизни я вступил в школе в ссору со всеми учителями сразу и в гневе и разочаровании покинул их всех. Этим весьма были недовольны мои родители; однако они позволили мне самому принимать решение, и раз уж я теперь хотел работать, они давали мне небольшие поручения на ферме, и вскоре я стал понимать, что жизнь не так уж легка; тогда я стал учиться ремеслу; мельничное дело считалось хорошим занятием, или профессия корабельного плотника, но я ни с тем, ни с другим жизнь связывать не хотел. Меня больше привлекало книгопечатание. Я написал в фирму «Оливер и Бойд» в Эдинбурге, изложил свою просьбу принять меня учеником. Но мне на письмо так и не ответили. Я написал снова, на этот раз в «Фэйрбейн и К», в том же городе, а также мистеру Джексону в Дамфрис, но не получил ответа ни от одного из них, что повергло меня в уныние. Именно в то время стал я испытывать меланхолию, работая там, откуда мне ужасно хотелось выбраться. Здесь я мог бы упомянуть, что с того вечера, когда мама сказала мне, что рано или поздно я умру и надо мной будет насыпан холмик холодной земли, я так и не смог избавиться от этой мысли. Юный мой ум был повергнут этим в глубокий шок из-за первого столкновения с жестокой правдой. Итак, уяснив, что мне никак не удается пойти учиться на печатника, я сильно жалел себя и стал склонен к детским выходкам; как поется в старинной песне:

 
Я покупал и брал взаймы,
Учился день и ночь,
О чем священник толковал,
Запоминал точь-в-точь.
 

Живший по соседству друг показывал мне имевшуюся у него «Британскую энциклопедию»; он всегда, когда я хотел, давал мне том, и я должен признаться, что извлек из его доброты немалую выгоду. Из этой книги я узнал больше, чем в Эдинбургском колледже, куда отправился пешком, с палкой в руках, когда мне исполнилось девятнадцать. До того я успел побродить по Англии, не раз влюблялся, писал стихи и еще черт знает что…

Бедный Джон Мактаггарт! Холодная земля на могиле, которой он так сильно боялся, вскоре накрыла его, и ничего не осталось от него, кроме книги, в которую он с таким блеском собрал местные байки и примечательные факты, эксцентричные истории и словечки.

Итак, вытянув ноги к каминной решетке, слушая, как в окно стучится гэллоуэйский дождь, мы стали бы беседовать о том, как обогатилась бы шотландская литература, если бы эдинбургские издатели ответили на письмо неизвестного молодого человека с грубоватым, жестким для произношения гэллоуэйским именем. Мой восторг перед ним становился все сильнее, по мере того как я читал «Энциклопедию». Он, безусловно, был духовным наследником Бернса, и, читая эти юношеские опыты прозы, я не могу избавиться от чувства, что при удаче и более крепком здоровье Джон Мактаггарт мог бы восполнить пробел в шотландской литературе, которой все еще не хватает прозы на национальном языке. У него был острый, наблюдательный ум, чувство юмора, дар излагать свои наблюдения кратким и живым слогом, мало обязанный искусству, но очень много – личностным качествам автора и его опыту. Кто, например, смог бы лучше описать старинную игру у огня, называемую «Подкладка и одежка»:

Одно из наиболее знаменитых развлечений – огненное кольцо. Чтобы начать игру, один из стоящих кругом игроков произносит следующее:

 
Далеко ходил,
Целых семь лет бродил,
В пахарях согласья нет —
Кто мне даст совет?
 

Вместо пахаря можно назвать любую другую профессию; но как только она выбрана, игрок может называть дальше только орудия данного ремесла. Он должен требовать их у других и выигрывать. Но самую важную и необходимую вещь он называет лишь одному человеку по выбору, и тот не может ему ничего предлагать, поскольку знает, что это сразу приведет к «изнанке», то есть к заключению в круг. На первом этапе стоящий слева от «пахаря» делает первое предложение примерно так: «Я дам тебе резак для твоего ремесла». «Пахарь» отвечает: «Я не стану благодарить тебя за резак, у меня он уже есть». Тогда другой предлагает еще один инструмент, соответствующий промыслу, например уздечку, тот снова отказывается, потому что загадал не этот предмет, затем следуют мешок, мотыга, лопата, грабли и так далее; пока кто-то не предложит борону, загаданный предмет, который был заранее назван доверенному игроку. Это сразу переводит «пахаря» внутрь круга, из которого он может выбраться следующим образом.

«Пахарь» говорит одному из игроков: «Есть ли у тебя три вопроса и два приказа или три приказа и два вопроса для меня?» Если ответит на вопросы и сможет выполнить задания, он освободится. Предположим, выбрали первый вариант, два приказа и три вопроса, далее разговор может идти примерно так: «Я приказываю тебе поцеловать посох». И он должен поцеловать грязную, закопченную кочергу. Или еще нечто неприятное.

Вопросы тоже ставятся так, чтобы чувствительно задевать игрока, который должен отвечать на них.

Скажем, его спрашивают: «Предположим, ты оказался в постели с Мэгги Лоуден и Дженни Логан, двумя твоими подружками, одна – с одной стороны кровати, другая – с другого бока, и какую ты станешь первой тискать?» И игрок отвечает, например: Мэгги Лоуден, ко всеобщему восторгу.

«Во-вторых, предположим, ты стоишь голым на холме, и кого ты станешь звать к себе – Пегги Киртл или Нелл О’Киллиминджи?» Игрок снова выбирает одно имя.

«И, наконец, предположим, ты оказался в лодке с Тибби Тейт, Мэри Кайрни, Салли Снэдрап и Кейт О’Миннейви, и кого из них ты захочешь утопить? Кому вдуешь? Кого привезешь на сушу? И на ком женишься?» И он снова отвечает, а компания веселится, когда он произносит, например: «Я утоплю Мэри Кайрни, вдую Тибби Тейт, привезу на берег Салли Снэдрап и женюсь на сладкой Кейт О’Миннейви».

И так заканчивается игра, уступая место другим – «Вилли Вайн», «Плотина» или «Легендарные истории».

И на этом описании доброго старого Гэллоуэя давайте попрощаемся с Джоном Мактаггартом и отправимся дальше, потому что дождь прекратился, выглянуло солнце и снова поют птицы.

2

В саду сельского дома, выходившего на побережье Гэллоуэя, местный житель рассказывал мне о Деворгилле так, словно встречался с ней за обедом на прошлой неделе или словно некогда был в нее влюблен.

Шотландия – страна романтической верности. Вероятно, это часть национального мягкосердечия. В шотландской верности нет ничего сухого и формального, хотя порой она проявляется довольно беспричинно. Но, с другой стороны, у настоящей любви вообще нет «причин». Гэллоуэй имеет свои формы преданности. Эта провинция в течение долгого времени хранила верность Роберту Брюсу, потому что он вступил в конфликт со старинной верностью, и именно по этой причине здесь отказывались идти за Старшим Претендентом или за Красавцем принцем Чарли; старинное королевство южных пиктов с глубокой древности почитало собственных героев.

Мой знакомый рассказывал о бурных днях короля Алана и Джона Баллиола так, будто это была совсем недавняя история. Он гордился ими, потому что люди Гэллоуэя имели привилегию в битве составлять авангард, и он наслаждался памятью о короле Гэллоуэя, который угрожал королю Норвегии морским сражением. Но когда он упомянул Деворгиллу, в подборе слов, в интонации зазвучало нечто такое, что наверняка вызвало бы ревность у его жены.

– В Гэллоуэе по сей день сохраняется добрая память о Деворгилле, – сказал он, – несмотря на то, что она умерла более шести столетий назад. И правда, подумайте только: как мало людей остались в памяти благодаря их доблестям и благочестию; как мало вдов хранят верность! А эта давно умершая женщина оказала влияние на всю мою жизнь…

Я знал, о чем он говорит. Он был выпускником Баллиола, а ведь именно Деворгилла, а не ее муж, основала колледж Баллиол в Оксфорде.

– Самые счастливые годы я провел в стране Деворгиллы, – продолжал он. – И именно она привела меня в Баллиол. Конечно, каждый житель Гэллоуэя, который посещает Оксфорд, испытывает волнение при мысли, что он стоит у врат колледжа, на котором сохранился герб с коронованным львом Гэллоуэя, словно бы пронзенным геральдическим бордюром Баллиолов в правой половине щита, отступающим от края…

Мы прошли в его библиотеку, чтобы отыскать книги, в которых рассказывается о Деворгилле и ее эпохе. Она родилась примерно в 1210 году в Кенмуре, Гэллоуэй, где сегодня руины замка смотрят на озеро, обозначая место твердыни ее отца, Алана, последнего из королей Гэллоуэя. Он был констеблем Шотландии и, вероятно, самым могущественным дворянином двух королевств. Его женой, матерью Деворгиллы, была Маргарет, дочь Дэвида, графа Хантингдона, брата Уильяма Льва.

Деворгилла вышла замуж за Джона Баллиола в возрасте двадцати лет. Это был союз двух великих домов. Баллиол, один из богатейших баронов своего времени, владел не только половиной Гэллоуэя, но и двадцатью вассальными рыцарскими имениями в Англии, не считая наследственных земель в Пикардии и титулов сюзерена Байоан-Вимо, Домье, Эликур и Орнуа. Когда через год после замужества дочери умер король Алан, владения Баллиола заметно приумножились. Деворгилла принесла ему помимо огромных территорий титул повелителя Восточного Гэллоуэя и замки Лохфергус, Кенмур и Боутел. В течение первых четырех-пяти лет замужества она унаследовала еще ряд имений от родственников, щедро завещавших ей свои богатства, так что их семейная собственность постепенно расползалась по карте Англии, и среди прочего в этом наследии был и замок, сыгравший самую заметную роль в истории Шотландии, – Фодерингэй. В целом, супружеская пара обладала горами, лесами и лугами и вынуждена была проезжать почти пятьсот миль от северной границы своих владений в Шотландии до французских поместий на Сомме.

И они заняли достойное и блестящее место в той значительной эпохе.

Уэнтворт Гюйш в замечательной книге «Деворгилла, повелительница Гэллоуэя» рассказывает:

Это было столетие великих мировых движений, занималась заря свободы в Англии; это был период кульминации власти святейшего престола при папе Иннокентии III; расцвет готической архитектуры. При жизни Деворгиллы был заложен и завершен собор в Солсбери, предмет величайшей славы раннеанглийского стиля, перестроено Вестминстерское аббатство, святой Гуго возвел хоры собора в Линкольне. В это время достигла кульминации арабская архитектура в Альгамбре и Гранаде, начало чему положил еще Мухаммад в 1273 году; были основаны университеты в Оксфорде и Кембридже, а Симон де Монфор открыл первое заседание палаты общин. Это была эпоха святых Франциска и Доминика, их монашеские ордена постепенно утвердились по всей Европе. Ребенком Деворгилла, несомненно, слышала о смерти этих двух святых мужей: святого Доминика в 1221 году и святого Франциска в 1224 году, а в преклонном возрасте она, должно быть, видела, как рос, камень за камнем, большой доминиканский монастырь Блэкфрайрз на участке земли между Ладгейтом и рекой, вплотную прижимавшемся к стене Сити и подаренном монахам гильдиям Лондона. Деворгилла достигла совершеннолетия к моменту смерти святого Антония Падуанского. Жизненный путь святого Фомы Аквинского практически совпадает по времени с ее собственным. В поздние годы, уже овдовев, когда прошлое превратилось для нее в долгую память об умершем супруге, а дни ее шли к закату и были посвящены добрым делам, Иаков Ворагинский составил «Золотую легенду», книгу, к которой королева имела особое пристрастие – один экземпляр она преподнесла в дар библиотеке аббатства Доброго Сердца.

Это было, действительно, столетие великих войн и политических потрясений. Христианские рыцари Европы вели непрестанную войну с сарацинами в Святой Земле. Людовик IX, или Святой, благороднейший и святейший из монархов, завоевал и потерял Дамиетту и в конце концов умер, всеми оставленный, от чумы в Тунисе. Принц Эдуард, впоследствии король Эдуард I, «Молот шотландцев», захватил Назарет и был спасен от удара отравленным кинжалом сарацинского убийцы благородством и жертвенностью своей жены Элеоноры Кастильской. В Испании тоже шла беспрерывная борьба креста и полумесяца; мавры потерпели серьезное поражение при Навас-де-Тулуза в Андалусии в 1212 году, а в 1236 году потеряли Кордову. Это было столетие великих битв, определивших течение европейской истории для многих дальнейших поколений. Английский флот – или, точнее говоря, английская армия на кораблях – триумфально разгромил французские войска в Дамме, на побережье Фландрии в 1213 году, но Филипп Август в следующем году взял реванш при Бувене, наголову разбив объединенные силы английского короля Иоанна Безземельного и императора Оттона. В обеих битвах Годфри, сын Розамунды Прекрасной, был среди первых. Его великолепный портрет в соборе Солсбери демонстрирует первоклассные рыцарские доспехи и одеяния, характерные для эпохи. В это время Восточная Европа находилась под угрозой со стороны турок и татар, но барьером на их пути все еще стояла держава Габсбургов, а основатель династии Рудольф был коронован в Эксе императорским венцом Карла Великого. За несколько лет до того святейший престол торжествовал победу над домом Гогенштауфенов, когда Карл Анжуйский, брат Людовика Святого, сломил силы Манфреда. Два года спустя Конрадин взошел на плаху в Неаполе и бросил в толпу перчатку, прежде чем топор отсек его юную голову. Еще несколько лет тирании и репрессий в Южной Италии и на Сицилии – и карьера Карла Анжуйского подверглась жестокому испытанию «Сицилийской вечерней», страшной резней французского гарнизона, до того пренебрегавшего жизнью местных мужчин и честью женщин, это случилось в пасхальный понедельник 1282 года, когда колокола звали к вечерне, которая надолго запомнилась всем, кто любит свободу.

Деворгилла и ее супруг принимали участие во многих великих событиях своей эпохи. Возможно, она совершила путешествие на юг, в Лондон с мужем, когда того назначили одним из представителей, избранных для обсуждения долга по Гасконской войне. В Шотландии, в замке Боутел, который теперь называется Буиттл, или в Англии, в замке Барнард, Баллиолы правили с роскошью и величием, доступными мелким монархам. Деяние, благодаря которому сохранилась память о Баллиолах, – основание колледжа Баллиол – со временем приобрело больший масштаб, чем в те годы, когда оно представлялось малозначительным событием в жизни влиятельного и постоянно погруженного в политические дела барона.

Землевладельцем по соседству с замком Барнард был Уолтер Чиркэм, палатинский епископ из Дарэма, низкорослый, высокомерный и вспыльчивый. В 1255 году он отлучил от церкви кое-кого из арендаторов Баллиолов в ходе спора о границах. Нет сомнений, что они и вправду проникли на территорию Дарэма. Чаша терпения Баллиола переполнилась. Он устроил Уолтеру Чиркэму засаду, оскорбил епископа и взял в плен часть его свиты. Епископ подал жалобу королю. А сюзерен направил Баллиолу письмо, в котором требовал немедленной выплаты компенсации соседу. В тот раз Баллиол вынужден был признать, что забылся в приступе гнева: оскорбление духовного лица, даже очень могущественным бароном, считалось серьезным преступлением! Даже короли порой надевали рубище, чтобы покаяться в таком грехе! Так что жители Дарэма получили возможность увидеть примечательное зрелище: Джон Баллиол, облаченный в покаянные одежды, стоял на коленях и молил о прощении у дверей собора, перед коротышкой Уолтером Чиркэмом, который держал в руках хлыст. Однако яростный епископ не удовлетворился этим представлением, он настаивал на том, чтобы в качестве покаяния сосед совершил некий крупный акт подаяния. В результате Джон Баллиол снял маленький дом в пригороде Оксфорда, неподалеку от церкви Святой Марии Магдалины, в котором открыли общежитие для шестнадцати бедных студентов, каждый из которых получал 8 пенсов в день. Так вошел в историю колледж Баллиол, ставший ценой покаяния могущественного барона.

Но дальнейшему своему развитию и укреплению колледж обязан не Джону, а его жене Деворгилле. После смерти Баллиола в 1268 году Деворгилла посвятила себя благотворительности, и одним из заметных актов ее милосердия стало открытие самостоятельного колледжа на основе первой общины студентов.

«Поистине велико было бы удивление твердолобого старого обскурантиста, ее супруга, если бы он узнал, что они оба прославятся среди потомства как благодетели нескольких бедных школяров, – пишет Г. У. Ч. Дэвис, автор истории колледжа. – Для него самого гораздо более значительным был момент, когда он оказался регентом Шотландии или когда выступил против узурпатора Монфора. Совсем иное дело – его жена. Школяры Баллиола занимали большое место в ее мыслях; она вкладывала деньги и силы в то, чтобы поддерживать их; она относилась к ним как к настоящим друзьям. И хотя она правила по праву наследства в одном из самых диких и беззаконных районов южной Шотландии, она получила образование при дворе своего деда Дэвида, графа Хантингдона, и в ней ничего не было от сурового нрава гэллоуэйцев. Во вдовстве она уделяла основное время общению с духовными лицами, а главной ее заботой стало планирование добрых дел, которые увековечили бы память о ее супруге».

Сама она помнила о нем днем и ночью.

Она позаботилась о том, чтобы сердце Баллиола было забальзамировано и помещено в шкатулку из серебра и слоновой кости. Говорят, этот сосуд всегда был с ней на протяжении 21 года вдовства.

Когда Деворгилла садилась за стол, шкатулка с сердцем Баллиола стояла рядом. Она обращалась с этим сосудом так, словно ее супруг присутствовал за трапезой. Перед шкатулкой ставили еду, меняя блюда, а когда Деворгилла вставала из-за стола, еду, предназначенную для ее мужа, раздавали бедным.

Она построила величественную гробницу для сердца супруга. Вскоре в аббатстве на реке Солуэй выросли прекрасные стены из красного песчаника, в тени холма Криффел. С его башни открывался вид на синие горы Камберленда. Она нарекла эту церковь аббатством Доброго Сердца.